Назад на сайт М.И.Филиппова

 

Дубровский В.Я.

Наталья Гундарева. Актриса.

Отрывки из книги

 

"НЕ ЮБИЛЕЙТЕ!"

День рождения Натальи Гундаревой приходится по иронии судьбы на самый нетеатральный месяц — август. Это время отпусков или, как принято говорить, мертвого сезона. Весь театральный люд отправляется отдыхать, а кое-кто, наоборот, использует этот месяц для съемок, концертов, антрепризных гастролей, выездов за рубеж. Отмечать в августе день рождения, а тем более юбилей — бессмысленно и невозможно. В таком случае торжество переносится на другое, более удобное время.

 

Гундарева не стала ничего ни менять, ни передвигать; она просто не стала свой юбилей отмечать, несмотря на то что дата была самая круглая и самая торжественная.

 

Конечно, юбилей популярнейшей и любимой актрисы не остался незамеченным. Во множестве газет появились статьи о юбилярше; телевидение организовало показ лучших фильмов с участием Гундаревой, театр в начале сезона провел декаду спектаклей своей ведущей актрисы, выпустил специальную юбилейную афишу; коллеги и партнеры в тесном кругу за кулисами поздравили Наташу, подняли за нее бокалы. Но по желанию Натальи Георгиевны не было всенародного праздника с завершающим многочасовым юбилейным вечером, на котором обязательно произносятся речи, разыгрываются театрализованные приветствия, капустник и дружно переходят к фуршету.

 

Нежелание Гундаревой быть объектом юбилейных торжеств объясняется, во-первых, неприязнью к разным тусовочным мероприятиям и боязнью оказаться вовлеченной в нечто похожее.

 

А во-вторых, требовательная к себе, умная и ироничная Наташа знала цену юбилейным славословиям, видя в них, как писал Маяковский, «речи и фимиам». Вслед за поэтом Гундарева готова произнести: «Не юбилейте!» Она сказала об этом весьма определенно: «Мне не хотелось бы думать об этом дне как о результате какого-то отрезка прожитой жизни, потому что мне хочется находиться в движении. Я не могу смириться с тем, что это итог. Мне хочется, чтобы мне было рано подводить итоги».

 

Понимая и принимая подобное желание Наташи, нельзя не предположить, что в этот день она все же вспоминала прошлое, думала о прожитых годах, невольно анализировала сыгранное. Только сама Наташа знает, что занимало ее ум и заполняло ее сердце в этот день. Но у нас есть возможность предположить и смоделировать движение ее мыслей в этот день. Если допустить, что, не подводя итогов, не воспринимая этот день как рубеж, она вспоминала себя в разные годы минувших лет, мы можем вспомнить об этом вместе с ней. Ибо есть документальные свидетельства, рассказывающие о Наташе Гундаревой в эти разные годы ее жизни. Такими свидетельствами являются ее интервью. В каждом из них очень важно содержание, то, что говорит Наташа, но не менее и то, как она говорит, то есть настроение, атмосфера, эмоциональное состояние. Эти интервью подобны кардиограммам, они фиксируют движение мысли и настрой души. И так же, как кардиограммы, они передают динамику ее духовного роста. Попробуем перелистать интервью Гундаревой и отобрать из их множества наиболее содержательные и интересные.

 

* * *

 

Первое интервью было напечатано в «Литературной газете» в новогоднем номере за 1978 год. К этому времени Гундарева не только успешно дебютировала, но успела завоевать определенную известность. В театре за ней числились уже такие удачи, как Варка в «Думе о Британке», и в особенности Липочка в «Банкроте». Десять ролей было сыграно на телевидении, среди них такие запомнившиеся работы, как Марфенька («Обрыв»), Мирандолина («Трактирщица»), Дунька («Любовь Яровая»). Самый доброжелательный отклик вызвали роли в кино — Дуся в «Осени» и принесшая шумный успех Анна Доброхотова («Сладкая женщина»). Налицо были все признаки нарождающейся популярности. В этих условиях легко было почувствовать себя уверенно и победительно. Первое интервью говорит о другом — молодая актриса отдает высокую дань уважения работавшим с ней режиссерам, а себя называет глиной в их руках.

 

«Разговор о «Банкроте» возник сам собой, когда я попросил рассказать о дебюте. «Липочка», — ответила Гундарева, назвав роль, сыгранную после трех лет пребывания в труппе театра: вот как бывает...

 

— Формально были другие дебюты, — рассказывает актриса, — меня, например, сразу ввели в три спектакля, потом дали роль в современной пьесе. Плохая роль. Как Лир говорит Корделии: «Из ничего не выйдет ничего». Все, что было можно, я делала, но — такой надсад! Я каждый спектакль срывала голос. Во мне все сопротивлялось. Хуже нет, когда плохая роль. Не могу...

 

А «Банкрот» — другое дело. Я люблю этот спектакль, и роль люблю, и радуюсь, когда играю. Она мне всем нравится: я люблю Островского, мне приятно произносить слова, в которых есть культура, есть уважение к языку, смысл.

 

Говорят, когда хорошая драматургия, над ней тяжело работать. Это так. Но я лично при всем при том испытываю внутреннюю легкость. Я сомневаюсь, я грызу ногти, я боюсь, но я чувствую себя — как вам сказать? — как в седле. И я бываю счастлива на этих спектаклях, потому что я люблю работать. И вот ради такого стоит работать. Ради плохих пьес не стоит, лучше иным делом заниматься — в огороде копаться, выращивать цветы...

 

— Какое значение имеет для вас режиссер?

 

— Для меня режиссер — это всё. И под этим я подразумеваю действительно всё. Я вообще часто думаю, что я — глина. Может быть, на том и «горю», потому что многие актеры считают, что... ну, скажем, так: надо себя нести. А я считаю: чем глина выше качеством, тем вероятней, что мастер получит лучший результат.

 

— А если то, что предлагает режиссер, вам не нравится? Не можете сыграть, не интересует, иначе видите свою роль...

 

— Ну, люди же встречаются, чтобы разговаривать. Всегда же можно договориться... И еще, понимаете, я замечала: мы часто страдаем от того, что настаиваем, будучи не правы. А надо постараться понять другого и объяснить, что ты хочешь сама. И вы тоже должны постараться понять меня... Бывают такие варианты, когда ты категорически не хочешь чего-то делать? Бывают. Тогда — конфликт. А если уж совсем взгляды не сходятся, тогда лучше совсем не сниматься, потому что работа без контакта — гиблое дело. Тогда надо уходить.

 

— Значит, вы не совсем та глина, какой рекомендуетесь?

 

— Да глина я, глина! — засмеялась Гундарева. — Только я, может быть, не этого режиссера глина — я из другого карьера или совсем не его материал: он, может, любит работать по дереву или гранить алмазы, а я глина, глина...»

 

* * *

 

Ровно через два года после первого интервью в новогоднем номере «Советской культуры» за 1980 год Гундарева кратко и скромно отчиталась о двух последних своих ролях, хотя они давали основание для громких победных реляций.

 

«Как и для всех, наверное, был для меня минувший год наполнен разными событиями — радостными и грустными. Но радостных все же выпало больше (надеюсь, что и у читателей тоже). А потому я рада, что год прошел, и вместе с тем мне грустно с ним расставаться. И я мечтаю. Вот придет Новый год... Может, ничего особенного он мне и не принесет, но на него всегда возлагаешь самые светлые свои надежды. С тем же годом, который прошел, расстаться хочется тоже по-доброму и вспомнить о нем только самое хорошее, счастливое. Например, две новые роли: в картине Г. Данелия по сценарию А. Володина «Осенний марафон» и в спектакле по повести Н. Лескова «Леди Макбет Мценского уезда» на сцене Театра имени Вл. Маяковского.

 

Обе эти работы рассказывают о человеческой драме. И хотя «Осенний марафон» снят в привычном для Данелия жанре комедии, история, о которой повествует фильм, достаточно печальна. А потому я верю в зрительское сопереживание судьбам моих героинь.

 

Приятно было увидеть такое понимание и за рубежом: наш новый спектакль мы показали в этом году в Югославии, а картина «Осенний марафон» получила «Гран-при» в Сан-Себастьяне, и с ней мы ездили к американскому зрителю. И еще две интересные поездки состоялись у меня в нынешнем году — в Венгрию и Францию, где мы снимали новую мосфильмовскую ленту «Белый снег России», посвященную жизни великого русского шахматиста Алехина.

 

Сказки должны сбываться. Непременно. Много лет назад, совсем маленькой, я пришла первый раз в театр. Показывали «Синюю птицу». Я не помню самого спектакля, но зато хорошо запомнилось это волшебство: тихо гаснут огни и бесшумно раздвигается занавес...

 

Тот праздник остался в памяти навсегда, и я желаю всем, кто приходит в зрительный зал, всякий раз находить там свою Синюю птицу...»

 

* * *

 

Спустя полгода в той же газете «Советская культура» Гундарева рассказала об этих и других новых ролях подробно, глубоко анализируя и драматургическую основу, и работу режиссера, и собственные усилия. Актриса откровенно говорит и о своих сомнениях, делится раздумьями о направлении и характере будущих работ в театре и кино.

 

«Внушительный ныне список экранных работ заслуженной артистки РСФСР Натальи Гундаревой начался некогда в крохотной эпизодической роли в фильме «Москва, проездом». И прошли годы, как писали критики, «настал день большого успеха» — на экраны вышел фильм «Сладкая женщина» с Натальей Гундаревой в роли Анны Доброхотовой.

 

— Это был очень важный, можно сказать, этапный для меня фильм, — говорит Гундарева. — Успех — явление вообще поразительно серьезное в актерской судьбе. Не только потому, что он, как принято говорить, «окрыляет». Что такое актерство? Говорят: «Творческая работа». Стало быть, я работаю актрисой? А я вот не работаю — каждый день выхожу на сцену завоевывать зрителя, чтобы он, отчужденный вначале от сцены или экрана, забывал, где обретается, умирал бы вместе со мной и воскресал. Хочу, чтобы было так, и редко знаю, сумела ли? Так вот, успех настоящий, а не капризной модой выпестованный, — это критерий, если угодно, актерский момент истины, и впредь ниже его играть, просто «отрабатывать» роль я права не имею. Меня максималисткой называют. Дескать, жить с такой программой трудно — постоянно на пределе. А почему должно быть легко?

 

— Как, по-вашему, почему на роль Нины в своем «Осеннем марафоне» Георгий Данелия пригласил именно вас?

 

— Точно такой же вопрос задавала Георгию Николаевичу и я, хотя, признаюсь, прочитав прекрасный сценарий Александра Володина, не сомневалась ни одной минуты — роль моя! Одновременно понимала ясно, что намаюсь до потери пульса, — образ Нины требовал иных красок, чем многие из прошлых моих ролей. Данелия, помнится, ответил, что, по его мнению, без всяких слов ясно, почему Нину играть мне. И я вполне, знаете ли, удовлетворилась таким «конкретным» ответом.

 

Намучилась вволю, и со мной намучились, много переснимали. Меня все время тянуло играть в привычной манере — на бурной эмоции, с широким жестом — ну как, скажем, в фильме «Вас ожидает гражданка Никанорова» или в «Трактирщице». А надо было сдержанно, с потаенной болью, которая может быть «громче» бурных рыданий... Вот, кстати, пример довольно болезненной ломки собственной же манеры.

 

Нина многому меня научила, я полюбила ее, как любишь все, что рождается с большим трудом. Я проникла в ее состояние, когда сидит она длинными тоскливыми вечерами одна у телевизора, с застывшим в глазах страхом: а вдруг именно сегодня муж ее Бузыкин, добрый и сеющий кругом одни страдания, объявит, что наконец совсем уходит к другой. И однажды, когда отсняли уже сцену, а я все не могла унять слез о судьбе своей несчастной Нины, Данелия сказал: «Из-за этих слез и должна была именно ты играть Нину». Вот где слух и зрение настоящего художника сказались — Данелия задолго наперед знал, что они будут, эти слезы. А какими точными оказываются всегда самые, кажется, неожиданные советы главного режиссера нашего театра, Андрея Александровича Гончарова, когда мы готовим новый спектакль!..

 

— Значит, вот что важно в актерской судьбе: успех и вдумчивый режиссер?

 

— Нет, наоборот: режиссер, а потом уже успех. Но начало всех начал, конечно, драматургия.

 

— Какие у вас требования к ней?

 

— Ну, вам любой актер скажет, что ему интересно играть характер неоднозначный, яркий, достоверный... Для меня очень важно, чтобы в сценарии ли, в пьесе ли боролся, страдал, ошибался, радовался живой человек, настолько живой, что, кажется, полосни по строке — кровь проступит. Человек, а не персонификация какой-то, пусть даже очень верной актерской идеи. Вам не доводилось наблюдать такие курьезы: идет съемка, и вдруг какой-нибудь актер начинает нервничать, тыча пальцем в сценарий, объявляет, что играть «это» не будет, ибо играть тут нечего, а текст «по-человечески» проговорить невозможно — так суконно написан. Самое печально-забавное здесь иное: случается, появляется сценарист, что-то за полчаса поправляет на листе, и уже все «драматургично», уже «есть что играть». По-моему, это ремесленничество. Ну не может, воля ваша, хорошая драматургия создаваться за полчаса на съемочной площадке! За настоящей драматургией всегда стоит труд, огромная личная выстраданность писателя. Я чувствую боль Лескова, играя Катерину Измайлову в «Леди Макбет Мценского уезда». Катя вольной родилась, для счастья, а живет едва ли не рабыней в купеческом доме — так я ощущаю ярость лесковскую оттого, что такая ей выпала доля, и заряжаюсь авторской яростью. Я с головой погружаюсь в трагедию Катерины — трагедию цельной души, расколотой муками совести и униженной жизнью, затхлой и жуткой «расейской» действительностью. Мощь драматургии я чувствую, играя Люську в «Беге» Михаила Булгакова. А каким нужно было обладать талантом, чтобы сквозь призму блистательного смеха показать, как это сумел Островский в комедии «Свои люди — сочтемся», волчий оскал молодой буржуазии, заступающей место полупатриархального российского купечества. Сильный драматург приглашает актера к сотворчеству — стремишься стать вровень с большой литературой...

 

— Но вы все о театре говорили... Чем драматургия кино порадовала вас в недавнее время?

 

— Об «Осеннем марафоне» я уже говорила. Весьма своеобразный характер довелось воплотить в фильме В. Трегубовича «Уходя — уходи» по сценарию отличного кинописателя В. Мережко. Героиня моя, одинокая молодая женщина Марина, прожив с законным супругом восемь лет, прогнала его «за занудство». Тоскливо одной, но веселее ли с нелюбимым? Не имеет разве она права на мечту о сильном чувстве?

 

Постижением нового для меня характера была роль Надежды, жены гениального шахматиста Алехина в фильме «Белый снег России», который режиссер Ю. Вышинский снял но сценарию, написанному им вместе с гроссмейстером А. Котовым. Русская дворянка, блестяще образованная женщина, Надежда очень тяжело переживает в эмиграции разлуку с родиной, и едва ли не избавление — нелепая смерть в автомобильной катастрофе.

 

Совершенно иной характер, иную роль — нашей современницы, молодой женщины, у которой аж десять детей, и она этим безмерно счастлива, я с удовольствием сыграла в картине Ю. Егорова по сценарию А.Инина «Однажды двадцать лет спустя».

 

Вообще, кажется, кинороли мои со временем усложняются: если вначале экран предлагал мне характеры больше «распахнутые», — скажем, ту же «сладкую женщину» или гражданку Никанорову, то несколько последних ролей отмечены большим психологизмом.

 

— Чем вы это объясняете? Какую роль может предложить Наталье Гундаревой в своем будущем фильме кинорежиссер «икс», увидев ее, например, в «Осеннем марафоне»?

 

— Знаете, объяснять и прогнозировать — все-таки дело критики, чем она, к сожалению, не всегда так вдумчиво занимается, как хотелось бы. У нас как-то сложился некий общий «констатирующий» стиль в критике — относительно настоящего и ни к чему не обязывающие прогнозы «поживем — увидим» — в разговорах о будущем. Я, конечно, не говорю об отдельных поразительно мудрых и тонких выступлениях. Понимаете, маме моей, моим близким нравится все, что я играю. Ну а кто поможет мне разобраться, что в успехе роли от достоинств моего актерского искусства, а что, скажем, от узнаваемости воплощенного характера? Как дальше жить, что играть, каких новаций можно от меня ожидать и где я, сама того не ведая, уже ступила на опасный путь самоповторения? Мучительные, предельно важные для актера вопросы. А то ведь порой что получается: пока много и вроде бы удачно играешь — в критике сплошь панегирик; сбой, неудача, без которых немыслима наша жизнь, — и все, молчание.

 

В критике — настоящей, художественной — продление актерской судьбы, продление вообще искусства.

 

— Как создается образ?

 

— У меня почти всегда трудно. Только «сладкую женщину» я как-то сразу «увидела»: синтетическая шубка, зеленое кримпленовое платье, парик из нейлона, чуть стоптанные каблуки... А так — всегда миллион сомнений, долгие размышления о роли. Бывает: ты словно вся наэлектризована, в движении весь твой духовный опыт, все прочитанное, пережитое, услышанное, а не складывается образ — и все тут! Так было с Катериной из «Леди Макбет Мценского уезда», покуда не явился образ полета. Я увидела вдруг Катю с широко раскинутыми руками-крыльями — так шла она на все: на горькое свое счастье, на убийства, на каторгу — и отступила роль и проступило лицо человека. Но и счастливо пришедший жест, музыкальный ритм, интонация всего лишь первотолчок, все тысячу раз потом уточняется, шлифуется...

 

— Так, значит, лицедейство — все-таки работа?

 

— Репетиции, процесс лепки образа — да, работа. Она сродни тому, как — простите за выспренность — скульптор отсекает от каменной глыбы все лишнее, высвобождая прекрасный образ. А выход актера на люди, будь то сцена или кино — это праздник, а не будни, это час торжества твоего искусства».

 

* * *

 

В 1981 году, десять лет спустя после начала актерской деятельности, Гундарева в ответ на вопрос интервьюера охотно рассказала о своем приходе в искусство. (Потом она будет не раз возвращаться к этому эпизоду своей биографии, вспоминая все новые подробности.)

 

Но основное содержание этого интервью — анализ сыгранных ролей, соотнесение их с жизненными впечатлениями.

 

— Наталья Георгиевна, вы можете вспомнить, когда впервые ощутили в себе актрису?

 

— Трудно сказать — когда. Может, в школе, на уроках литературы, когда читали «по ролям»?.. Знаете, проходим, допустим, «Ревизора» и вот читаем вслух: я—за Анну Андреевну, кто-то — за Хлестакова. Очень это любила... С удовольствием прибегала и на уроки пения: наша Бронислава Яновна была почему-то уверена в том, что все мы — прирожденные вокалисты, и разубеждать ее не хотелось... Потом Дворец пионеров, ТЮМ...

 

— Простите, а что это такое — ТЮМ?

 

— Театр юных москвичей.

 

— Здесь вы сыграли первую роль?

 

— Да, маму в «Дикой собаке динго». Не удивляйтесь, я всегда выглядела старше своих сверстниц, и мне чаще всего поручали именно такие, «взрослые» роли.

 

— Сразу из школы — в театральный институт?

 

— Нет, все было не так просто... Из десятого класса я ушла, разругавшись с одним педагогом. Училась в вечерней, работала в КБ, занималась на подготовительных курсах... Решила стать строителем, уже сдала два экзамена — как вдруг забегает приятель: «Наташка, это правда, что в МИСИ поступаешь?! С ума сошла! Немедленно неси документы к нам, в Щукинское!» Почему-то послушалась...

 

— Как вы считаете, вам повезло в актерской судьбе?

 

— Конечно, повезло; в театр пригласили сразу, а через год — в кино. Кстати, это случилось здесь, в Ленинграде, когда Виталий Мельников начинал работать на картине «Здравствуй и прощай».

 

— Однажды, беседуя с одним, безусловно, талантливым и популярным артистом, я завел разговор о том, зачем он сплошь и рядом снимается в посредственных фильмах. В ответ услышал целую теорию о «загадочности» кинопроцесса, о невозможности заранее предвидеть результат и так далее... Но вот, вспоминая сейчас ваши работы в кино, не вижу никакой надобности задавать подобный вопрос. Как же, Наталья Георгиевна, вам столь снайперски удается «попадать» на хорошие роли и в хорошие фильмы?

 

— А я-то тут при чем? Режиссерам спасибо... Кстати, в кино у меня за все время было лишь три центральные роли, если бы в год по две-три делала, может, ничего бы и не вышло... Помню, когда предложили играть «сладкую женщину», даже страшно стало: полтора часа на экране, из кадра в кадр — «родное до боли лицо»... Я же зрителям надоем! Надо что-то выдумать, чтобы им не скучно было... В каждой сцене — искать парадоксальное, чтобы обострить ощущение сути. (Вспоминают, что Алексей Дикий, всякий раз начиная репетицию, говорил: «Чем удивлять будем?») В Анне Доброхотовой мне хотелось не только обнажить ее эгоизм и духовную сытость, но чтобы зритель почувствовал ее одиночество и страх, которые Анна прячет за ковры и диваны... После этой картины мучительно захотелось сыграть совсем другую роль, совсем иной характер — открытый, человечный, надежный, и мое сердце словно подслушали: предложили «гражданку Никанорову». Затем новый подарок — Надя Круглова: в этой картине — «Однажды двадцать лет спустя» — я хотела низко-низко поклониться всем мамам... Вроде бы и роль, и весь фильм приняты хорошо, а мне тревожно. Понимаете, наверное, в душе каждого актера есть страх забвения. Вот предложили недавно две роли, а я отказалась, потому что показались они мне пройденным этапом. Вроде поступила по совести, но вдруг режиссеры сделают вывод, что, мол, зазналась, и перестанут приглашать сниматься? В общем, отказалась, а сердце дрожит, как овечий хвост.

 

— Когда вы только что рассказывали о «сладкой женщине», мне показалось, будто в ваших словах сквозило и какое-то сочувствие своей героине. Я верно вас понял?

 

— Абсолютно. Даже самую «разотрицательную» свою героиню я пытаюсь хоть как-то оправдать, ищу в ней доброе начало... Например, предложил мне Губенко эпизодическую роль в «Подранках». Прочитала сценарий — и даже содрогнулась. «Коля, — говорю, — отчего ж она такая злая?» Губенко поясняет: «Она мне и нужна как символ зла». Начались съемки. Обрядилась я в японский халат, загримировалась, пробую, круть-верть — не получается. Не могу, и все! Не дает покоя мысль: ну отчего она такая злая? Наконец придумала: у нее муж-инвалид и своих детей нет. Одна в такой ситуации чужого ребенка готова зацеловать, а другая — начинает ненавидеть. В общем, для себя ее «оправдала» и тогда уже смогла сниматься... И так мучаюсь всякий раз. Для меня очень важно, чтобы зритель любой моей героине поверил, именно — любой. И если я играю, допустим, злого человека, но при этом раскрываю в нем что-то хорошее, то, окажись в кинозале среди зрителей злой человек, он, уверена, станет это хорошее искать в себе тоже. Потому что убеждена: нельзя зло в человеке выжечь злом — от этого он еще больше ожесточится, особенно если сильная личность.

 

— Как собственная биография помогает в работе над образом — хотя бы один пример?

 

— Есть роли: прочитал сценарий — и она перед тобой уже вся в подробностях, так было со «Сладкой женщиной». Потом, конечно, огромная и трудная работа, но все равно роль во всем объеме тебе ясна. А бывает наоборот: всего в своей героине не представляешь, но зато знаешь одну черточку, на которой весь образ и строишь...

 

 

— Вы так сливаетесь со своими героинями на экране, что, наверное, не можете освободиться от них и в жизни?

 

— Бывает... Помню, когда снималась в «Сладкой женщине», то под влиянием этой разухабистой дамочки у меня даже разговорная манера изменилась: стала, знаете, такой «трамвайной», открытым звуком... Впрочем, я их всех «обживаю» заранее — и на улице, и дома, чтобы получше свыкнуться, и потом, на съемке или на сцене, об этом уже не думать. Но происходит такое чаще всего бессознательно. Допустим, чищу картошку, а в мыслях — на спектакле: вбегаю, произношу монолог...

 

— Вот, Наталья Георгиевна, вы вспомнили про театр. Как считаете, опыт именно театральной актрисы помогает на киносъемках?

 

— Есть такое понятие — театральность. Часто его произносят с ироническим оттенком, но я, будучи ярой сторонницей современной манеры игры, в то же время вот эту самую «театральность» обожаю. В телефильме «Дульсинея Тобосская» есть несколько кусков, где я почувствовала, что распахнулась как в театре! Если бы так всю картину, получился бы хороший мюзикл...

 

— Вам приходилось драться за роль, доказывать, что ее должны сыграть именно вы?

 

— Каждая кинопроба на роль — это, по сути, бой, только не знаешь своего противника. А в театре был случай, когда, заменяя внезапно уехавшую актрису, за два дня до премьеры подготовила роль Липочки в «Банкроте». Похожая ситуация возникла и накануне выпуска спектакля «Леди Макбет Мценского уезда». Впрочем, каждый спектакль — это самоутверждение...

 

— Если вернуться к кино, то какому зрителю, на ваш взгляд, вы интересны прежде всего?

 

— Мой главный зритель — это, конечно, бабы, простые женщины. Особенно, видно, понимают моих героинь на селе. После картины «Осень» на киностудию пришло письмо из-под Курска: «Передайте товарищу Смирнову, что он молодец, потому что снимает не только профессиональных артистов, но и нас, простых людей. Крестьянка Гундарева прекрасно сыграла доярку Дусю...» Много писем получила после фильма «Однажды двадцать лет спустя». Одна признается: «Вы мне напомнили мою маму». Другая: «В войну у меня погибла сестра, она была такая же добрая, как вы...» Как-то в метро подходит женщина: «Мы всегда от вас очень многого ждем...» Как это страшно, когда от тебя всегда многого ждут...

 

— Давайте пофантазируем. Допустим, сегодня у вас совсем-совсем свободный день. Куда пойдете? Чем займетесь?

 

— Совсем-совсем свободный? Тогда первым делом — в бассейн. Я так люблю воду, что часто вижу во сне, как будто плаваю — на глубине, без маски, как человек-амфибия... Потом бы повязала (у меня здесь целый мешок с вязаньем). Затем пошла бы в Русский музей, чтобы долго-долго постоять у картины Марка Шагала «Прогулка»... А еще я люблю рисовать акварелью цветы. Правда, мои цветы не настоящие: допустим, гвоздика, может, и совсем не похожа на гвоздику, но для меня это — гвоздика, моя гвоздика...

 

* * *

 

В большом интервью, взятом у Гундаревой театральным критиком Н. Старосельской в том же 1981 году, очень важен ответ актрисы на последний вопрос: в нем содержится один из содержательных элементов ее эстетики и даже мировоззрения.

 

— Скажите, Наталья Георгиевна, а что бы вы хотели сыграть в театре или в кино?

 

— Не знаю... Я говорила уже о том, что мне интересно, что больше всего волнует: то, чего не могу сыграть. Хотя бы по первому ощущению. Для какого-то нового качества нужен очень хороший материал, а мне пока предлагают — особенно в кино — то, что уже было. Я часто отказываюсь, но работа в театре и в кино постоянно есть, поэтому, наверное, я могу позволить себе читать художественную литературу для себя, не задумываясь о том, что хотелось бы из этого сыграть. Читать не эгоистически, без прикидок...

 

Мне кажется, чтобы быть понятым сегодня, совершенно необязательно вырабатывать новые темы, характеры. Я говорила уже о своем убеждении: современен не сегодняшний день сам по себе, а вечное, скрытое в нем. Это составляет нашу жизнь и не перестает волновать человека. Темпы производства, производственные заботы и конфликты меняются, изживаются, а люди, их взаимоотношения, их умение быть гуманными, совершать поступки остаются...

 

Остаются такая непростая, будничная человеческая жизнь, любовь, смерть, предательство, одиночество... Вот почему мне кажутся современными Лесков и Толстой, Достоевский и Горький. Вот в чем ценность Трифонова и Астафьева, Распутина и Айтматова...

 

Современные пьесы должны чаще возвращать нас в наше прошлое. Ведь в наших сегодняшних ритмах, образе мышления так необходимо бывает порой «остановиться, оглянуться»... Когда человек задумывается о «вечном» — о жизни и смерти, о добре и зле, — он не может никого предать. Может быть, мы сегодня так часто обращаемся к классике и поэтому?

 

И к современной литературе, по-моему, это имеет самое прямое отношение. Она есть только тогда, когда есть живые, глубокие, вечные характеры — то, что не может быть не понято сегодня.

 

* * *

 

Мы уже знаем из предыдущего изложения, что Гундарева не любила вопросов о том, что для нее важнее — театр или кино. А если назойливо добивались ответа, неизменно говорила: театр. А вот однажды в канун Дня советского кино в статье «Любовь на все времена» актриса объяснилась в любви к кинематографу. Наталью Георгиевну легко понять — кино принесло ей огромную популярность. Но эта статья интересна еще и тем, что ностальгически напоминает о том необыкновенном отношении к любимому искусству зрителей, которое было еще в начале 80-х годов, когда писалась статья, и которое, к глубокому сожалению, десять лет спустя разрушилось вместе с распадом былой страны...

 

«Я — актриса, и для меня кино — огромная часть жизни. Снимаюсь часто, устаю до невозможности и порой думаю: когда же эти съемки закончатся, наконец? Но стоит им закончиться, а я уже чувствую, как мне их не хватает, и жду уже звонка со студии, и, волнуясь, еду на первую встречу с режиссером. А когда читаю сценарий, радуюсь тому будущему и с нетерпением жду его, в котором снова выйду на съемочную площадку. И— заведется, завертится... Такие привычные и милые сердцу дни, когда готовишься к съемке, приезжаешь на студию, идешь к костюмерам, потом в гримерный цех и, наконец, в павильон. А после окончания съемок снова радость: встречи со зрителями. И еще — волнение: как воспримут люди твою новую работу?

 

Очень люблю картину «Однажды двадцать лет спустя», в которой сыграла мать десятерых детей, женщину с нелегкой, но прекрасной судьбой. Естественно, я была счастлива, когда в прошлом году этот фильм завоевал в Италии приз «Золотое плато», когда на Международном кинофестивале в Варне мне был присужден приз за лучшее исполнение женской роли. Говорю об этом вовсе не из желания похвалиться. Просто сегодня мне хочется сказать о признании, которое завоевал наш кинематограф за рубежом. Вот еще один из множества примеров. Три года назад Соединенные Штаты купили у нас пять картин. Успех советских лент в Америке был настолько велик, что через год в Нью-Йорке открыли «Кинотеатр русских фильмов».

 

У нас же в стране кинематографисты и их труд пользуются огромной всенародной любовью. Мне как-то довелось участвовать в известной программе «Товарищ кино», существующей несколько лет. Выступления проходили в Лужниках. Ни одного свободного места на стадионе! Люди не просто идут посмотреть на актера — они искренне интересуются нашим трудом! И ждут от кинематографа отклика на все, что их волнует. Вот почему, когда мы встречаемся со зрителями, возникает не просто обмен мнениями по поводу той или иной судьбы в фильме, но и спор — горячий, принципиальный. Настоящее, подлинное и понятое людьми искусство высекает тот огонь неуспокоенности в человеческих душах, ради которого мы и трудимся. Выходит на экраны фильм — и забываешь, что было трудно на съемках, что уезжала в экспедиции и подолгу не видела близких людей, не ела, не отдыхала, что бывали минуты, даже часы отчаяния, когда что-то не получалось, и мучилась, не находила себе места... В конце концов все это уходит в прошлое. А вот признание людей, их доброта и сердечность, их доверие, их любовь к нашему прекрасному искусству — это главное.

 

Чем объяснить такой интерес людей к кино? Это не такой уж простой вопрос. Он волнует и тех, кто «делает» кино, и тех, кто его изучает, социологов, психологов... Конечно, я сейчас не берусь дать ответ. Но вместе со всеми разделяю любовь к этому прекрасному искусству».

 

* * *

 

В большой статье «Время требует героя» в профессиональном журнале «Искусство кино» (№ 12, 1982) Наталья Гундарева вновь возвращается к своей мысли о том, что понятие современного включает в себя и вековые идеи и настроения.

 

«Что такое современный герой? Что такое современность? Для меня современно то, что на века, что существовало давно и еще долго просуществует, что волновало многие поколения до нас и после нас волновать будет...

 

Общеизвестно: есть пьеса, сценарии, фильмы — однодневки. Казалось бы, они отражают сегодняшний день, написаны и поставлены на злобу дня. Но уже завтра они устаревают. А Жанна д'Арк и Дульсинея Тобосская, жившие много веков назад, остаются современными героинями. Почему? Потому что ищут ответа на вопросы, вечно волнующие человека: зачем люди живут? как надо жить? и что есть истинное и непреходящее в жизни?

 

За что мы все ратуем? К чему сводятся усилия художников? К тому, чтобы гармонизировать личность. Гармония чувств, гармония человеческих взаимоотношений, гармония дела твоей жизни и твоего очага — вот что волнует всех нас. Так случилось, что все мои киногероини как раз и заняты поиском этой гармонии, все хотят найти свое место в жизни, найти себя. Иными словами, решить извечный вопрос бытия. Кто ты? Для чего ты? Зачем рожден на этот свет? И Аня Доброхотова из «Сладкой женщины», и Катя Никанорова, и Нина из «Осеннего марафона», и Надя Круглова из фильма «Однажды двадцать лет спустя» — внутренне меняться, тянуться к чему-то неведомому, но светлому».

 

В этой же статье важно высказанное Гундаревой опасение повтора, желание и потребность искать новое в самой себе и в своих ролях.

 

«А вообще у меня сейчас такое ощущение, что раньше мне было легче. И играть, и рассуждать. Все было легче, потому что все только начиналось, а теперь нужно перешибать себя прежнюю, чтобы не повторяться. А это очень трудно. Ведь черпать приходится из себя, поэтому нужны остановки, периоды накопления, что ли.

 

Не так уж много режиссеров, которые нянчатся с актерами, воспитывают их, следят за их творческой судьбой. Чаще бывает так, что берут на роль в основном по принципу: «Она это уже сыграла — пусть еще раз сыграет!» Но зрительто судит иначе: «Это уже было, это уже не так интересно!» Поэтому для актера, я думаю, очень важно уметь ждать, уметь выбирать. Когда мне сейчас предлагают сценарии, и я вижу, что уже что-то похожее играла, я отказываюсь. После фильма «Однажды двадцать лет спустя» отказалась сразу от двух сценариев, где мне были предложены главные роли. Предпочла несколько небольших ролей — мне казалось, что смогу в них сделать что-то новое.

 

В фильме В. Кремнева «Детский мир» я сыграла женщину, всецело преданную своему единственному позднему ребенку. В отличие от моих героинь с острым, взрывчатым темпераментом, эта женщина одинока, замкнута. Она сама говорит о себе: «Я жуткий человек, я никому не верю!» Это был для меня какой-то новый поворот, новый ход. Получилась роль или нет — не знаю. Материал я обычно не смотрю. Картина выходит на экраны, я надеваю темные очки, втягиваю голову в плечи и иду в кинотеатр смотреть фильм со зрителями.

 

«Детский мир» закончен, а сейчас с утра до вечера снимаюсь у режиссера Е. Ташкова в телевизионном фильме «Подросток» по роману Ф.М. Достоевского...

 

Возвращаясь к размышлениям о современном герое, скажу прямо: я мечтаю, чтобы наши кинематографисты смелее шли нехожеными тропами — отказывались от привычных способов в изображении характеров и судеб, создавали своих героев живыми, полнокровными, учась у жизни ее разнообразию и изменчивости.

 

В кинозал приходят не похожие люди, и у всех свои заботы, проблемы. Каждый ищет ответ на какие-то наболевшие вопросы. А найти эти ответы можно только в жизни. В том числе и в жизни экранных героев. И как в жизни нет одинаковых людей, так и не должно быть их на экране».

 

* * *

 

Возвращаясь в одном из интервью к вопросу о взаимоотношении театра, кино и телевидения, Гундарева вновь и вновь говорит об определяющем значении в творчестве артиста жизненных впечатлений, его человеческой и творческой позиции.

 

— А что лично вам помогает на съемочной площадке?

 

— Во-первых, хорошая драматургия. И идеальный образ может убедить зрителя, если он выписан в сценарии с психологической точностью. Во-вторых, лично мне помогает наблюдательность. Я всегда стараюсь посмотреть вокруг. Мне интересна жизнь и люди — как они выглядят, о чем думают, как говорят. Помню, на Московском вокзале в Ленинграде увидела, как прощаются две немолодые женщины. Мне показалось странным, что одна из них все время запрокидывала голову назад. Подошла поближе и вдруг вижу: да у нее же глаза, полные слез! Потом эта деталь, подсмотренная в жизни, стала ключом к образу гражданки Никаноровой: моя героиня, которая под маской веселой развязности прячет тоску, боль, вот так же вроде бы горделиво закидывает голову, но только для того, чтобы из глаз ненароком не пролились слезы.

 

Я не люблю теоретизировать, потому что в работе помогает, по правде сказать, лишь одно: ощущение, что роль волнует, что я сама хорошо понимаю, о чем идет речь в пьесе или сценарии. Как-то в одной рецензии прочитала: «В «Сладкой женщине» Гундарева открыла новый социальный тип городской мещанки крестьянского происхождения». Может быть, это и так, но я, честно говоря, берясь за роль Анны Доброхотовой, думала о другом: меня в жизни очень задевает эмоциональная тупость, неумение общаться, нежелание замечать окружающих. Мою героиню волнует только один вопрос: что я с этого буду иметь? Женщине же жизненно, биологически необходима мудрость жертвенности и доброты.

 

Я всегда играю про то, что меня радует или огорчает, потому что и в жизни ежедневно ставлю перед собой вопросы, на которые мне, Наташе Гундаревой; просто необходимо ответить или сформулировать свое отношение.

 

Когда я получаю роль, у меня никогда не возникает ощущения, что битва выиграна. Ведь победа не в том, что тебя утвердили на съемку, — нет, с этого момента сражение только начинается. И тогда меня даже охватывает восторг от предчувствия того, что предстоит сделать. Взаимоотношения с ролью, трепетные, хрупкие, всегда рождаются лишь в творческом процессе, в совместной работе с драматургом и режиссером. Может быть, поэтому я так люблю именно театр, с его живой сценической площадкой, долгими репетициями, возможностью выверять, уточнять свою героиню и после премьеры. Правда, кино я тоже люблю, скучаю по съемочной площадке.

 

— А телевидение?

 

— Все-таки меньше. Здесь много спешки, нет обстоятельности. Съемочные смены короткие: за три часа снять эпизод — просто мука. Однако телевидение очень, по-моему, помогло тому, что режиссеры кино в меня поверили. Ведь в кино многих актеров подстерегает опасность постоянно использовать уже раз найденное. А на телевидении мне посчастливилось сыграть совершенно разные роли, даже такие полярные, как Марфенька в «Обрыве» и Мирандолина в «Трактирщице», Екатерина II в «Капитанской дочке» и Дунька в «Любови Яровой», Смеральдина в «Труффальдино из Бергамо» и Татьяна Павловна в «Подростке». Есть даже опыт моноспектакля — по телевидению страница за страницей я прочитала «Тупейного художника» Лескова. По-моему, без телевидения, как к нему ни относись, становление, даже само существование современного актера просто невозможно.

 

— Театр, кино, телевидение... Как вас на все хватает?

 

— Не хватает. И я все завидую тем, кто высыпается, кто может распоряжаться собой и своим свободным временем. Ведь я люблю вязать, заниматься домом, готовить, рисовать. Но не играть, не работать много просто не могу. Потому что игра — моя страсть.

 

* * *

 

Интересное и откровенное признание сделала Наталья Георгиевна в обширном интервью для «Литературной газеты» в сентябре 1984 года. Завершая разговор с журналистом, она призналась, что, выходя на сцену, волнуется, как начинающая актриса.

 

«Люди у нас добрые, к актерам хорошо относятся, узнают, расспрашивают. Но что тяжело? Ответственность. Я стала замечать, что сейчас, когда выпускаю премьеры, гораздо больше волнуюсь, чем десять лет назад. Вот, например, «Агент 00», недавняя премьера. Первые десять спектаклей — ну, до смешного! — я в антракте валерьянку пила. Выходила на сцену, у меня ходуном челюсть ходила, голос начинал дрожать.

 

Когда-то Борис Евгеньевич Захава, ректор училища, сказал мне: «Наташа, в искусстве никогда никому ничего не доказывайте». Вот головой-то понимаешь, что он прав, а все равно сердце бьется. И вроде все равно что-то нужно доказывать. Каждый раз, как выходишь на сцену...»

 

* * *

 

Не прибегая к громким словам и глубокомысленным терминам, Гундарева в коротком ответе в интервью газете «Известия» (сентябрь 1984 года) сказала о важнейшей функции искусства — служить людям.

 

«Недавно посмотрела «Сладкую женщину» и поняла, что жизнь ушла далеко вперед. А между тем нельзя уставать, нужно идти непременно вперед, обязательно что-то делать. Так я понимаю современную женщину. Потому что иначе завтра остаешься во вчера. Надо все время напряженно жить: или иметь десятерых детей, или быть хозяйкой детского дома и воспитывать чужих ребят, или, если хотите, быть одинокой, но опять-таки для кого-то что-то делать — на завтра. Мое счастье, что мне выпадало все время что-то делать для людей. Не представляю, как можно жить, никогда никому ничего не сделав. В итоге остаешься один и тогда — пустота.

 

— С Театром имени Маяковского связано начало вашей творческой жизни. Вы уверены, что проработаете в нем всю жизнь?

 

— Я всегда любила свой дом. Мой дом — мой театр».

 

По-своему эта же мысль была высказана Гундаревой в телегостиной «Советской культуры» в начале 1985 года:

 

«Не под влиянием ли классических героинь русской литературы, которые всегда вызывали в читателях и зрителях сострадание и симпатию, произошли некоторые изменения в наших современницах на экране? Если два-три года назад героини метались по большому и малому экрану в поисках личного счастья, то есть любимого мужчины, то теперь они уже больше заботятся о счастье близких».

 

* * *

 

Интервьюер «Литературной газеты» в марте 1990 года начал с того вопроса, который прозвучал в первом интервью Натальи Гундаревой, когда актриса назвала себя глиной.

 

Ответ Натальи Гундаревой на этот вопрос и на многие другие вопросы журналистки Е. Крашенинниковой свидетельствовал о глубоком и зрелом уме актрисы, о серьезных духовных накоплениях, о богатом и разнообразном ее профессиональном и человеческом опыте.

 

Это интервью запечатлело душевный мир Гундаревой в тревожные годы перемен, происходивших в стране, и глухим эхом прозвучавшим в ее раздумьях.

 

— Наталья Георгиевна, в одном из интервью вы сравнивали актера с глиной в крепких режиссерских руках. Но творческая личность, казалось бы, не терпит давления. И разве не мешает актеру-глине его собственная индивидуальность? Нет ли тут противоречия?

 

— Я не вижу противоречия. Мне кажется, чем актер как личность богаче, мощнее, больше знает, шире видит, глубже чувствует, тем у него больше возможностей проникнуть в мир другого человека. Многих людей. Вы возразите — но ведь нужно покориться чужой воле. Так в этом и заключается профессия! Я не думаю, что, допустим,  Джигарханян, Леонов или Смоктуновский изначально были настолько глупы, чтобы рассчитывать в театре на полную и никем не управляемую свободу: я вот личность, а все остальные — и драматург, и режиссер, и актеры — должны вокруг меня «вращаться». Нет, по-моему, чем человек выше, тем он терпимее, внимательнее к другим. Вот мы репетируем спектакль «Виктория?..» по пьесе английского классика Тэренса Реттигана — историю любви адмирала Нельсона и леди Гамильтон. Первый раз — а я девятнадцатый сезон в Театре Маяковского — столкнулась сейчас в «плотной» работе с Арменом Борисовичем Джигарханяном. И вижу, что он гораздо восприимчивее всех нас к замечаниям режиссера, бережнее относится к драматургии. Потому что Бог ему дунул в ухо это понимание, терпение, мудрое отношение к другому человеку, его мыслям.

 

И наоборот, чем человек мельче как личность, тем амбиций больше, а играет хуже. Потому что все сужено, всего на копейку — и дым пожиже, и труба пониже. Такие будут суетиться, теоретизировать, что-то доказывать, оттого что не могут понять. Понять — значит сделать. А они из-за того, что ни понять, ни сделать не могут, начинают разводить демагогию, говорильню, предлагают свои решения, которые тоже осуществить не могут. Наверное, им нужно оттянуть момент выхода на сцену, когда с тебя спрашивается по гамбургскому счету: ты можешь или ты не можешь?

 

Только не надо воспринимать «глину» как нечто аморфное и пассивное. Да, податливость. Но и свобода. Репетируя, я могу сделать все, что режиссер хочет, а потом показываю, чего хочу я. Потому что понимаю: он пробует, и я пробую. Мы оба ищем.

 

Но, если хотите, в нашей профессии, как ни в какой другой, заключается великое предательство самой себя. Когда тело - твое, а душа - чужая. И тут ничего не поделаешь, надо предавать себя, чтобы хорошо играть другого человека. Только отрекаясь от себя полностью и покоряясь чему-то тебе не свойственному, приходишь к открытию роли.

 

— Наверное, в каких-то вещах необходимо полностью доверять режиссеру. Но ведь далеко не все из них созвучны вам?

 

— Конечно, когда у тебя есть свой режиссер, вернее, ты у него есть, — это счастье. Скажем, Андрей Александрович Гончаров, с которым я работаю много лет. Он уже привык ко мне. А другой режиссер, допустим Портнов, увидит нечто новое, даже для самой меня неожиданное. Поэтому не только интересно, но и необходимо пробовать и то и другое. Легче всего сказать «нет». Хотя режиссеры разные, и с одним более интересно, с другим — менее. С третьим вообще неинтересно.

 

— Порой актер по всем параметрам гораздо выше очередного постановщика или роли, которую предлагают. Понимает, что это очередная конъюнктура или просто вещь слабая, к искусству отношения не имеющая. И все равно берется. Понятно, надо зарабатывать, как-то кормиться, кормить семью. Но не теряет ли тут актер нечто большее, чем приобретает? Причем необратимо.

 

— Дело в том, что никогда неизвестно, за очень редким исключением, будет ли это акт высокого искусства или полный кошмар. Иногда средний сценарий, средний режиссер, а потом тебя объявляют лучшей актрисой года. Оказывается, фильм нажал на те болевые точки, которые очень созвучны сегодняшнему дню. А иногда сценарий, актеры — все замечательно. И тем не менее непонятно, зачем вообще сделана картина.

 

Конечно, в театре по молодости мне давали роли, которые самой не нравились. Но как я могла отказаться? Я на работе. Люди по наивности думают: ах, искусство! А это фабрика. У нас такое же производство, как везде. С финансовым планом, с премиями за соцсоревнования, с тринадцатыми зарплатами.

 

— Но в кино вы вольны выбирать?

 

— Вольна. Но иногда чувствуешь, материал слабый, а все равно надеешься вытянуть. Бывало, что и вытягивала. Но можно играть замечательно, а камеру так поставили, что видно только твое ухо. И хоть ты играй, хоть не играй... Тут нужно, чтобы все сошлось — режиссер придумал, актеры прочувствовали, оператор понял и снял.

 

И потом... Очень трудно определить, где искусство, а где неискусство. Скажем, Сокуров. Сейчас о нем много говорят. Только одни говорят, что рядом с нами живет гений, а другие — как вообще ему дают деньги на съемки? Или Кира Муратова. Для кого-то она выдающийся режиссер, а кто-то понять ничего не может. И не известно, что же все-таки нужно. Хорошо, будем создавать только элитарные фильмы. А люди их не понимают. Вот сидит человек рабочий — золотые руки или учительница с высшим образованием. Они бы и рады, но не понимают. Говорят, надо исходить из их уровня. Но это ужасно! Но ужасны и противоположные призывы: нет, ребята, надо тянуть зрителя! Меня тяни не тяни, если мне это не нравится, я раз посмотрела и больше не хочу. Выключаюсь.

 

Говорят, настоящее, действительно высокое искусство понятно всем. Тоже не всегда верно. Например, много лет назад я повела маму смотреть «Джульетту и духи» Феллини. Мне картина очень понравилась. Мама вышла совершенно разочарованная. Я сказала: «Мама, понимаешь, это такое ассоциативное кино. Нужно, чтобы человек еще сам додумал». И рассказала ей весь фильм, не вспышками отдельных кусков, а сюжетно. Все то, что мне предоставил Феллини и сказал: теперь какую хочешь, такую историю себе и придумай. Мама послушала и говорит: «А, ну если бы он так снял!» Я говорю: «Ну, он другой, понимаешь, он вот так мыслит». Мама: «Вообще он, конечно, необычно, интересно мыслит, я теперь понимаю». Для этого надо было устроить некоторый ликбез, хотя моя мама, скажем так, околотеатральный человек, у нее больше возможностей бывать в театрах, в кино. А простой средний человек, чем он виноват, что не понимает Сокурова или Муратову? Повторяю, достаточно трудно определить, где искусство. И когда берешься за работу, тоже не всегда знаешь... И никогда мы тут не договоримся. Наверное, должно быть все, потому что люди абсолютно разные, и они сами разберутся, что им надо.

 

— Есть чужие работы, к которым вы относитесь с завистью, с ощущением, что вас опередили или что вам такое не по силам?

 

— Знаете, это нельзя назвать завистью. Скорее, я испытываю чувство беспомощности, от которой могу, например, заплакать. Однажды слушала, как Вишневская пела в «Травиате», и заплакала оттого, что никогда не смогу так спеть. Что касается кино и драматического театра, столь непосредственных и острых проявлений, пожалуй, не было. Хотя я очень люблю актеров, особенно хороших. Восхищаюсь какими-то их работами, начинаю, как собака, смотреть восторженными глазами — надо же, какие люди бывают! Как же человек так может? Это какой-то необычный человек! Тогда забывается моя профессия, я перестаю ощущать себя сопричастной.

 

— Вы склонны создавать себе кумиров?

 

— Думаю, сотворение кумиров свойственно юности. В тринадцать лет можно безумно любить, преклоняться, трепетать. И я собирала открытки с портретами актеров и кого-то боготворила. А потом наступает разумная любовь. У актеров, которыми сегодня восхищаюсь, я просто пытаюсь учиться. Понять их тайну. Найти ответы на измучившие меня вопросы. Хотя знаю, что это бессмысленное занятие. До таких галактик все равно не долететь. Можно даже навредить: ничего не приобретешь, а себя поломаешь. И наверное, каждый должен отвечать на вечные вопросы сам. Нужно искать свой путь. Но и опыт, свой и чужой, тоже, конечно, нужен. Еще — непрекращающаяся, изнурительная работа с утра до ночи, с ночи до утра. С ней и приходит опыт, и проясняется путь.

 

В моей душе давно живет один человек. Великий актер, великий труженик Федор Иванович Шаляпин. И чем больше его читаю, о нем читаю, тем он неотступнее следует за мной. Или я за ним, не знаю... Но если спросят: «Наташа, хотела бы ты стать вторым Шаляпиным?» — отвечу: «Нет!» Некоторые актеры гордятся, когда про них говорят: он — второй Николсон. Или: она — новая Элеонора Дузе. Я не хочу быть никакой второй, пятой, сто сорок пятой. Хочу жить, радоваться, плакать, ненавидеть, восхищаться в своей жизни. И быть актрисой Гундаревой в родном Театре Маяковского. Пусть не на весь мир, а на улицу Герцена, меня масштабы нисколько не удручают. Пытаюсь быть самой собой в первом поколении. Если, конечно, во мне что-то есть.

 

— Но вы сами ощущаете себя принадлежащей лишь русской культуре или мировой тоже? Ведь многие у нас ставят  Гундареву в один ряд с Мерил Стрип и Лайзой Миннелли. Не чувствуете себя в некоторой клетке оттого, что нет выхода, скажем, на лучшие сцены мира? Не хотелось бы вам поработать с актерами и режиссерами мирового уровня?

 

— Нет, я не чувствую себя в клетке. Я считаю, что у нас актеры и режиссеры ничуть не хуже, чем на Западе. Наверное, из-за неразборчивой любви ко всему иностранному, не понимая, что рядом пропадают бриллианты, мы закапываем россыпи, которыми богаты, может, во сто крат больше. Закапываем тем самым ковшом, которым уже семьдесят с лишним лет что-то роем... Да, у них больше возможностей. Благодаря рекламе, на которую тратятся колоссальные деньги. Но если внимательно рассмотреть все, что они там делают, тоже не все ровно. И у великолепных Лайзы Миннелли и Мерил Стрип есть просто плохие работы. Мы же знаем только об «Оскарах»...

 

Повторяю: у нас актеры и режиссеры замечательные. Мы действительно страна Левшей и можем подковать блоху. Но выясняется, что никому это не нужно. Сейчас, когда многое возможно, оказалось — ничего и не требуется, кроме порнокартинок, хорошо костюмированных фильмов на исторические темы, с красивыми женщинами, желательно с оголенной грудью и какими-то кусками в постели. И потом, мы настолько отстали в технологии кинопроизводства, что, боюсь, нам их никогда не догнать.

 

Конечно, мне как актрисе хотелось бы поработать, скажем, с Бергманом, со Стрелером, с Феллини. Я для себя сочла бы это большим актерским счастьем. Правда, неизвестно, чем бы все закончилось. Но все равно интересно проникнуть, приоткрыть эту завесу. Ну и вообще видеть мир! В этом смысле «клетка», наверное, пока существует. Я хоть не обделена вовсе, и в Америке уже раза четыре была, и но другим странам ездила, но все в стиснутых рамках: работа, съемки. Никогда не было возможности просто не спеша посмотреть...

 

— Впечатление сильное или вы вполне можете без этого прожить?

 

— Обычно, когда впервые выезжают за границу, особенно в капиталистические страны, это так поражает! И я из вредности, что ли, первый раз решила: ну и что особенного? Но с каждой поездкой, наоборот, все более поражаюсь. Конечно, очень мощно там живут! Одно из восточных, кажется, учений объясняет, почему человек не проживает жизнь полнокровно. Потому что мы всегда думаем либо про вчера — ой, я вчера!.. — или про завтра: побегу туда, потом поеду в аэропорт, там не забыть поставить машину, по дороге заскочить заправиться... А настоящая минута — вот я сижу и курю сигарету — уже прошла, она неповторима. А все это время была неизвестно где. И так, мне кажется, мы все здесь живем. Я иногда просто ловлю себя на мыслях: Наташа, остановись! Ты поедешь, но это будет еще через час. Спокойно сядешь и поедешь. Почему сейчас уже ты куда-то едешь? Сейчас сиди, пей кофе и смотри на мир... А там умеют прожить каждую секунду. Это очень важно. Когда мне все же удается преодолеть постоянную лихорадку, «гонку» в мозгах, время растягивается и наполняется.

 

— Видимо, каждый актер опыт своей жизни несет на сцену, на экран. Не происходит ли обратный процесс, когда сыгранные образы начинают исподволь влиять на его поведение, манеры, характер? Не «размывает» ли таким образом актер собственное уникальное лицо?

 

— Ну, это кто как. На меня мои роли оказывают влияние только в ходе работы. Допустим, играю бабенку в «Сладкой женщине» — этот фильм многие помнят — и замечаю, что и в жизни начинаю так же ходить, разговаривать... Но я понимаю, что это мои пробы. Заканчиваются съемки — и не остается никакого следа. Просто мне нужно на время войти в образ. С тем чтобы потом и выйти. Иначе было бы скучно. Говорят, в театре надо, знаете, как в жизни. Зачем путать? Я для себя совершенно не объединяю одно и другое. Хотя некоторые не выдерживают. И я, наверное, как и вы, не раз была свидетелем того, как человек просто гипертрофированно меняется. Ты знала одного человека, проходит время, и вдруг появляется такая ма-не-ра. И уже этакий раз-го-вор... Все-таки мозги нужно иметь покрепче. Я, например, каждый вечер Богу молюсь и прошу: «Господи, сохрани, не лишай разума. Все возьми, только разума не лишай...»

 

— А вы в Бога веруете?

 

— Я верую в Бога, только не исступленно. Однажды в церкви в Меньшиковой башне, у Кировских ворот, услышала, как батюшка произнес замечательные слова: «Бог есть любовь». Вот в это я верю. Верю, что весь колоссальный запас положительного — лучшие устремления, мечты, любовь — на протяжении многих тысячелетий и в других цивилизациях, о которых мы даже не догадываемся, — все это, в отличие от плоти, не умирает. И вероятно, духовный опыт человечества преобразуется в какую-то новую, высшую, до сих пор не исследованную людьми энергию. Ведь когда-то же мы не знали электричества, микроволн, еще чего-то. Правда, должна сразу сказать: я человек земной, лишена шаманства начисто. Но почему иногда будто кто-то тебе подсказал или какое-то предчувствие, которое потом сбывается, или идешь где-то впервые, а кажется, уже был однажды этот запах и это дерево тут стояло? Вероятно, взаимосвязь с духовным прошлым все же существует. И чтобы эту энергию как-то обозначить, нашли убеждающий зрительный эквивалент — лик Бога. Появились иконы, легенды о нем. А я верю в Бога, который есть любовь.

 

— Возможно ли достичь внутренней гармонии в наше негармоничное, распадающееся время?

 

— Некоторым это удается. Я, к сожалению, не умею. Наверное, тогда надо бросить профессию, потому что она, как никакая другая, требует публичности. Когда же начинаешь взаимодействовать с согражданами, с улицей, с миром, тут и наступает кавардак. Дискомфорт полный. Гармония, по-моему, приходит, когда удается отстраниться от всего, уйти — в монастырь, в келью, в свой узкий мир. Например, у нас в театре был поразительный человек, который переписывался с Сахаровым, когда еще за это карали. Он, кажется, сам был физик, из изгнанных. Высокоинтеллектуальный, тонко чувствующий человек с библейским лицом. Работал у нас,  по-моему, в столярке, возился с деревом и не хотел больше общаться с внешним миром. Это был тоже своеобразный уход.

 

— Почему же? Всякий человек, тем более художник, тем более так беспощадно себя расходующий, имеет право на творческую паузу, даже на кризис. Наконец, надо просто отдохнуть, накопить силы, энергию, душу. Осмыслить все, что происходит вокруг...

 

— Мне кажется, душевные накопления нельзя рассматривать таким образом, что вот стоит ведро и нужно дожидаться, когда пойдет дождь, чтобы оно наполнилось. Душа наполняется по капле. И моя задача — бегать по городам и весям, на север, на юг и где-то все по капле собирать. У меня нет возможности остановиться. Я, конечно, понимаю, что живу на износ. Но это профессия. Так и надо понимать. Я вот несколько месяцев в поезде жила, потому что по три раза на неделе ездила в Ленинград сниматься в новом фильме по сценарию Вити Мережко «Собачий пир». Лихому врагу не пожелаешь таких «путешествий»! Если еще учесть, что в поездах не сплю... Но уж больно роль для меня необычная.

 

Меня привыкли видеть в образах, как говорится, благолепных. Может, потому мои героини нравятся, что я людей в некоторую сказку ввожу. Изображая мать десятерых детей, мы не столько о ее проблемах говорим, сколько о возможности такого счастливого бытия. Этакий, знаете ли, туман. И подобных туманных ролей было достаточно. А здесь, в этом фильме, совсем другое. Думаю, как отказаться? Нельзя! Ничего, поезжу. Потом отдохнем...

 

Этот сценарий, на первый взгляд, жутковатый, о двух пьяницах, почему-то меня очень зацепил. При всей жути, мордобоях, при том, что пьют, вдруг показалось: картина может быть очень гуманной. Посмотрите, что вообще сейчас происходит. Многие начисто забыли, я не говорю об идеалах, просто — об элементарных принципах общежития. А эти двое, мужчина и женщина, находясь даже не на грани, а уже за гранью человеческого бытия, оказываются очень человечными. Понимают, что, вероятно, обречены, не выскочить из пропасти, в которую их столкнула жизнь. Но они все время чувствуют рядом с собой человека. И у этих падших, казалось бы, людей есть своя гордость, есть достоинство. Они не могут пасть ниже, чем некоторые так называемые порядочные граждане, которые, скажем, берут взятки, находясь на высоте положения... А эти двое ни за что не выпьют на чужие деньги, потому что есть достоинство. Их случайно сталкивает жизнь, они вместе попадают в страшные ситуации, но выходят из них людьми, поддерживая друг друга. Мой партнер Сергей Шакуров...

 

— Все деформации нашего общества происходят для вас не по касательной, а через сердце?

 

— Знаете, я пытаюсь в последнее время вообще от всего отойти. Почти не включаю телевизор. Все равно все знаешь. Стараюсь не читать газет, заставляю себя не активизироваться, не вникать, иначе очень озлобляется душа. Жестокое время. Вранье возводится уже в ранг общения на уровне всей системы. И никто не хочет просто работать. Очень мало осталось действительно порядочных людей, воспитанных на том, что работать надо. Истреблены классы, которые жили и трудились осознанно. Истреблены лучшие. Что теперь? О какой национальной гордости тут говорить? Я посмотрела, как американцы любят свою страну, гордятся ею! А мы так долго рассуждали о патриотизме, чувстве долга, позволяя страну грабить, продавать. Кусками же уносят.

 

Мне всегда казалось, что демократия — это уважение плюс уважение. А сейчас почему-то стало возможным в любом человеке выискивать и обнародовать самое плохое, что, может, он сам от себя скрывает. На этом тоже кто-то зарабатывает привилегии, делает себе имя. Потом окажется, что этот «кто-то» сам приличный мерзавец. А иным верила и верю всегда. Может, потом окажусь обманутой, но я им верю.

 

— А такое бывало?

 

— Нет, больших потрясений не было. Наверное, потому, что с годами стала все меньше и меньше общаться глубоко. Стараюсь друзей уже не приобретать и не расширять круг близких знакомых. Я человек контактный, но обычно держусь на расстоянии, не вступаю в тесные отношения, которые могут обнаружить несостоятельность обеих сторон. Очень боюсь разочарований. Вообще пришла к выводу, что в жизни у меня есть две подруги и от добра добра не ищут. Ведь дружба требует много времени, сил, а у меня с этим туго. Покоя ведь тоже хочется.

 

* * *

 

С наступлением новых времен — смутных и тревожных — в фокусе общественного внимания оказались проблемы материальные и бытовые, ибо всех коснулись нехватки, безденежье, беспокойство о завтрашнем дне.

 

Гундарева, человек с обостренным ощущением жизненных проблем, так же, как все, всматривалась в подступившие события, стараясь сохранить трезвость оценок и веру в возможные перемены.

 

— Известно, что наша чугунная «Ника» «весит» две тысячи премиальных рублей. С «Оскаром», конечно, не сравнить, наша «дама» значительно легче. Но реально, кроме премии, что-нибудь она еще принесла вам?

 

— Да, собственно, никаких перемен. В молодости приз прежде всего подтверждает, что путь выбран правильно и есть большие надежды. А теперь я вдруг поняла: чем больше призов уже получено, тем меньше их осталось получать. Госпремию, например, дают один раз. И по тому, что тебе уже дали, становится ясно: большая часть жизни прошла. Я принесла «Нику» домой и подумала: «Ну, наверное, она последняя в моей жизни». Хотя, может быть, мы просто все сейчас настроены не слишком оптимистично. Но, как ни странно, на земле еще держится только работа.

 

— Разве личная жизнь не имеет для вас значения?

 

— Так противопоставлять нельзя. Конечно, имеет. По-моему, отсутствие какой-то важной стороны жизни человека вообще оскопляет. Любовь — это тоже самые высокие помыслы. Но меня личная жизнь скорее расслабляет. А работа мобилизует. Вот лежишь усталая — все, больше ничего не хочу. И вдруг звонок — и тебе предлагают хорошую роль. Откуда только берется энергия...

 

— Актеры — народ суеверный. У вас тоже есть свои приметы?

 

— Да, у нас в театре уже знают, что я не люблю, когда мне встречается женщина с пустым ведром или коробкой, мне кажется, что спектакль пройдет пусто, даже если в зале будет много зрителей. Поэтому женщины из наших служб с пустыми ведрами стараются мне не попадаться, даже специально прячутся, чтобы меня не расстроить. Когда я что-нибудь забываю в гримерной и приходится возвращаться, обязательно посмотрюсь в зеркало. Иной раз чувствую, что мне не надо садиться за руль, но, когда однажды действительно попала в автокатастрофу, никакого предчувствия не было.

 

— Главные роли в фильмах, в театре, призы, есть машина, дача... Вы можете сказать про себя, что вы богатая женщина?

 

— Нет, я так не считаю. В театре после всех прибавок у меня оклад две тысячи рублей в месяц. Раньше я получала триста пятьдесят и мне хватало. Теперь стоимость потребительской корзины три с лишним тысячи. Получается, уже за чертой бедности. Муж — актер нашего театра, и зарплата на том же уровне. Мои родители пенсионеры, я им, естественно, помогаю. Как-то перед прибавкой к зарплате мы в театре разговорились с одной женщиной, и она мне сказала: «Наташа, но вас это, наверное, не волнует, вы ведь за фильм полмиллиона получаете». Увы, очередные слухи, я получаю около двадцати тысяч, и сегодня это совсем не великие деньги.

 

— Да, для звезды, прямо скажем, не много. А вы следите за модой, для вас важно быть хорошо одетой?

 

— Я люблю иногда «вскинуться», но я не модница, я рабочий человек. И потом везде стало так грязно — на съемках, даже в театре приходится переодеваться. У нас ведь обстановку сделают как на западных картинках, а какая грязь кругом — могут не замечать. Этого я понять не могу.

 

— А что значит «вскинуться»?

 

— То есть одеться особенно нарядно, замечательно выглядеть, поехать куда-нибудь. Но такое настроение у меня бывает, пожалуй, раз в пять лет, не чаще. Я всегда говорю, что я человек не светский и никакой особой потребности в светской жизни у меня нет.

 

— Но живете недалеко от Дома кино — здесь-то, по крайней мере, бываете?

 

— Нечасто, и обычно прихожу прямо перед фильмом. И в гости я тоже хожу не для того, чтобы «убить» кого-нибудь шмотками. У меня есть две давние подруги, ни к театру, ни к кино никакого отношения не имеющие. Когда мы с мужем к ним приезжаем, сразу начинаем «жить семейно», то есть они уже знают, что я сразу потребую халат, тапки, и мы осядем у них дня на два, чтобы общаться долго.

 

— Вы узнаете сплетни, которые о вас рассказывают?

 

— Да, бывает. Одно время меня «поженили» с Сергеем Шакуровым — мы с ним вместе снимались, а значит, ездили вместе, жили в одной гостинице, нас часто могли видеть вдвоем, а потом мы появлялись вместе на телеэкране — вполне достаточно, чтобы люди сделали соответствующие выводы. Потом меня «выдали» за Александра Михайлова — мне об этом очень забавно рассказывала его жена. Им однажды позвонили договариваться с Сашей о концерте. Вера подошла к телефону, на другом конце провода обрадовались и предложили ей тоже выступить. Она не актриса и поэтому очень удивилась: «А что я буду делать?» Ответили, тоже, мол, что-нибудь расскажете. Долго уговаривали, наконец стали прощаться: «До свидания, Наталья Георгиевна». Вере, конечно, все сразу стало ясно. Вымыслы невероятные. Иногда мое случайное слово кто-то услышал, запомнил, пересказал — и выросло целое событие.

 

— Ситуация в театре и кино в целом, конечно, грустная, но все ж — что у вас в ближайшее время?

 

Я нe склонна к панике — а вдруг театр разгонят, а вдруг кино перестанут снимать... Дело ведь совсем в другом. Раньше у нас были, как мы их называли, «датские» спектакли, то есть к какой-нибудь дате. Я всегда знала, что за два «датских» дадут один замечательный, и ждала этого часа. Теперь пришли новые люди. Они дают деньги, но у них свое представление об искусстве, которое меня иногда ужасает. У Радзинского есть такая верная фраза; «Чем больше бьют, тем больше звенишь». Я бы стала искать, как продержаться, выстоять в любой ситуации.

 

* * *

 

Уважая жизненный и творческий опыт Натальи Георгиевны, некоторые журналисты ждали от нее оценки прожитого, каких-то итогов. Но Гундарева пока еще уходила от этого.

 

— У вас прекрасная возможность работать — и в театре, и в кино, на радио и телевидении. И встречать совершенно разных интересных людей. Что запомнилось? Кто оставил след в душе?

 

— Я думаю, что отбор у человека происходит позднее. Наступает время размышлений о жизни, о том, что с ним в его жизни происходило, кто был в его жизни наиболее важным... Какие события повлияли на всю последующую жизнь. У меня пока нет времени. Я очень благодарна всем людям, с которыми я встречалась, потому что каждый из них оставил во мне след. Но я пока еще не раскладываю фотографии тех людей, с которыми я встречалась. Я пока еще работаю...

 

— И будете долго работать?

 

— Как Бог даст.

 

— Вы ведущий человек или ведомый?

 

— Я не хочу, чтобы меня вели. Так или иначе провидение ведет тебя по жизни, оно что-то тебе подсказывает, в чем-то тебе отказывает. Так было, так есть и так будет. Но я человек не ведомый. Я иду подчас не в ту сторону, но я стараюсь не потерять ориентир, я оглядываюсь вокруг, я понимаю, что не туда зашла, и тогда возвращаюсь к этому камню, где написано: кто направо пойдет... кто налево пойдет...

 

Об этом же спросил у актрисы и интервьюер «Известий» Г. Меликянц.

 

— Наталья Георгиевна, вы работаете в «Маяковке» более двадцати пяти лет, обошли, можно сказать, многих в званиях и популярности, стали своеобразным лидером. Оглядываются ли в театре на ваше настроение? Ждут ли вашего слова?

 

— Каждому хочется, чтобы с ним считались. А что касается настроения, я не уверена, чтобы это было кому-то особенно интересно. В театре ведь как? Складывается группа ведущих актеров. Они и задают тон, точнее, тонус жизни труппы. Каждый — характер, но при этом каждый идет своей дорогой, не претендуя на роли друг друга. Как бы могучая кучка, стержень, без этого все распадается.

 

— Но и среди ведущих есть... как это сказать... самый ведущий...

 

— У нас это Андрей Александрович Гончаров. Далеко не молодой человек. И думаешь: ты устаешь, а он всегда в театре. Кто-то опаздывает на репетицию, а он никогда... Равновесие в труппе, психологические «качели» — это от него. Притом, что сам он взрывной, неровный. Для Аллы Балтер наш театр по счету, кажется, четвертый; так она в одном интервью сказала, что нигде ей так спокойно не работалось... Лидер — тот, кто берет все или многое на свои плечи. О себе я так сказать не могу. В чужой жизни трудно разбираться, в своей бы разобраться.

 

* * *

 

Содержание, характер и тональность интервью зависит, как известно, от профессионализма интервьюера. Но даже тогда, когда журналист не попадал в тон, был скован или, наоборот, излишне развязен, Гундарева умела ввести беседу в нужное русло и, несмотря на некоторое первоначальное раздражение, была откровенна и серьезна в своих ответах, старалась высказаться по кругу вопросов, ее по-настоящему волнующих.

 

— Наталья Георгиевна, просьбу об интервью вы восприняли с некоторой долей покорности, но явно без особой радости. Вы вообще не любите журналистов?

 

— Как можно их не любить «вообще»? Все вы очень разные... Но меня огорчает та небрежность, с которой пишут не только обо мне, но и моих товарищах по театру, о моих коллегах. Нельзя писать об артистах без любви. Беда в том, что журналист, особенно молодой, хочет проявиться за счет другого, уже чего-то в жизни достигшего человека: а напишу-ка я о той же Гундаревой какую-нибудь гадость! И пишут. Но я стараюсь никогда не сводить счеты, это бессмысленно. Наверное, время заставило журналистов просто взять такой тон, и иначе, наверное, уже нельзя.

 

Я понимаю, что профессия актера растиражирована до предела, я получаю сейчас меньше, чем булочник, который торгует у метро, но это же не значит, что ко мне можно относиться пренебрежительно. Журналисты, которые ко мне приходят, зачастую моложе меня и очень самонадеянны, считая, что за те полчаса, которые мы общались, им удалось постичь мою «тайную суть». Да, я контактный человек, мне легко с незнакомыми людьми, но это отнюдь не означает, что я стану изливать душу кому угодно. Я считаю, что должна быть интересна только как актриса, поэтому терпеть не могу вопросов о семье, о привычках, о том, что я ем, пью, ношу и читаю. Я — актриса, которая всю жизнь работает.

 

— Кстати, много у вас несыгранных ролей?

 

— Я никогда не думала об этом. Это самое непродуктивное дело, потому что сразу же начинаешь озлобляться: а кто же тебе не дал сыграть?! И начинается: вот этот, этот и этот. А также обстоятельства и мои собственные данные, которые не позволили мне очень многого. Несыгранные роли, мечты о них — это все равно что угрызения совести. Героиня одного из моих спектаклей говорит: «Угрызения совести — самое бессмысленное чувство».

 

— Вас никогда не одолевали честолюбивые мечты быть в театре лучше всех?

 

— Ставить себе задачу всех переиграть — это вообще не задача. Театр, сцена — это не боксерский ринг и не арена для боя быков. Покойный ректор Театрального училища имени Б. В. Щукина Б.Е. Захава мне как-то сказал: «Никогда никому ничего не доказывай». Я следую этому совету. Но есть такая книга «Четвертая высота», про Гулю Королеву. После того как я ее в детстве прочитала, мне стало ясно: если хочешь что-то доказать, докажи сначала себе. А если, попав в аварию, я снова села за руль, то только для того, чтобы избавиться от чувства страха. Но это же не значит, что я стану биться, доказывая, какая я смелая.

 

— Конечно, вам известно, сколько нервов и пота стоит за каждой ролью. Не пропадает ли от этого для вас магия живого театра?

 

— Во-первых, я нe очень-то знаю, как «делается» театр. Это может знать только режиссер. Актер по сути своей даже не вторичен — третичен, потому что есть текст, есть режиссер. Я рада, что мне удалось сохранить ту детскую приподнятость, с которой я смотрела «Бахчисарайский фонтан» с Галиной Улановой. Сколько лет прошло, а я все еще иду в театр, отношусь к нему с ожиданием чуда.

 

— А к жизни?

 

— Я старалась никогда не путать жизнь и театр. Я все люблю в этой жизни, любую погоду, любое настроение. Я не верю в переселение душ и считаю, что человек живет только один раз. Мне хочется узнать всю полноту жизни и очень многое в ней понять. Может быть, кому-то мое «многое» покажется ничтожным, но это мое. Вы в детстве зарывали во дворе секретики? Стеклышко, а под ним — ленточки, фантики, бумажки. Это был только твой секрет, о нем никто не знал. Так же и в жизни: хочется все узнать и еще кое-что сохранить для себя.

 

— Вас не видно на светских и актерских тусовках...

 

— Места, которые мы называем «тусовками» и куда меня действительно приглашают довольно часто, — это не те места, где можно хоть чуть-чуть приблизиться к интересующему тебя человеку. Это круговерть, где люди не смотрят друг другу в глаза. Мне повезло, что я рано это поняла и не трачу свою жизнь на эти сборища. Я не люблю находиться в хаосе.

 

 

— Наталья Георгиевна, почему актеры сегодня охотно идут в антрепризы? И вы тоже...

 

— Иногда там есть возможность сделать то, что не удалось в театре. Но в первую очередь это возможность реально заработать. Театр никогда не был Клондайком, но раньше нас всех выручало кино. Сейчас нам там выдается в таких дозах, что об этом говорить смешно. Раньше я не боялась возраста, потому что знала: постарею — перейду в другое амплуа и все равно буду нужна. Сейчас я отнюдь не уверена в том, что буду, как Татьяна Ивановна Пельтцер, работать до старости. Вместе с тем к определенному возрасту уже достигаешь некоторого привычного и устойчивого положения в этой жизни: трехкомнатная квартира, машина «Жигули», дача за сто сорок километров от Москвы. Но за квартиру надо платить, в машину заливать бензин, а дача требует налога за землю. И если отказаться от заработков, пришлось бы все это распродавать.

 

У меня никогда не было богатой или изысканной жизни, но раньше, если я хотела купить себе какую-то вещь, я это делала без проблем. Я привыкла к стабильности, но у меня с детства остался страх быть чьей-то должницей. Я ужасно не люблю занимать деньги. Если в сумочке, или в тумбочке, или в супнице (это уж кто где хранит) у меня нет лишних денег, не миллионов, а просто на расходы, мне становится страшно, я чувствую себя беззащитной. Пока я не начала работать, мы с мамой жили в долг. Конечно, в день зарплаты, после того как половина уходила на раздачу долгов, мама покупала торт или курицу, и у нас был свой маленький пир. Но страх этот у меня остался.

 

Если по ком-то звонит колокол, то он звонит и по тебе тоже. Если завтра мне станет нечего делать в театре, если театр перестанет во мне нуждаться, я хоть смогу уехать на дачу, буду топить дровами печку и собирать хворост в лесу, чтобы не сойти с ума. Хотя я сугубо городской человек, землю не люблю и, что с ней делать, понятия не имею, но если у меня не станет ресурсов, чтобы жить в городе, придется уехать туда.

 

— Вы вникаете в политические тонкости нашей жизни?

 

— Человеку не может быть все равно, что происходит в его стране. Он зависит от этого. Можно попытаться создать себе «микрогосударство», достигнув при этом относительного покоя. Но это как рай для дураков, дело довольно опасное и хрупкое, которое в любой момент может быть сметено ураганом. Меня, конечно, глубоко волнует все, что происходит, я не со всем соглашаюсь подряд, но я очень не завидую тем, кто занимает высокие посты.

 

— У вас нет своих детей...

 

— Наверное, когда я постарею, то буду очень жалеть, что нет детей. А может быть, и нет... Не знаю, что со мной будет дальше, но пока я не испытываю потребности иметь детей, не чувствую их отсутствия. Театр мне их заменяет. Я всегда была так заполнена театром, меня так волновало все, что происходило в нем и вокруг, что было жаль отдавать часть жизни куда-то на сторону. Время от времени, правда, я представляю себе старость и ничего радужного в этом не вижу. Мало хорошего в том, что два одиноких старика будут бродить по улицам. А может быть, и хорошо? Но я ни о чем не жалею, потому что главным в моей жизни всегда был театр.

 

* * *

 

Спустя два месяца после юбилейной даты, в ноябре 1998 года, в женском журнале «Women» было опубликовано интервью с Гундаревой. К сожалению, в публикации не указано имя интервьюера. Но, без сомнения, это опытный, профессиональный и тактичный журналист. Задаваемые вопросы очертили тот круг проблем, который сделал эту беседу содержательной и целенаправленной. Собеседник явно помнил о недавней круглой дате. И Наталья Георгиевна, неоднократно заявлявшая о своей нелюбви вспоминать прошлое, охотно говорила и о прошлом, и о настоящем; говорила о ролях, о личном, о политике, о жизни. И это интервью являлось своеобразным завершением тех раздумий, тех чувств и мыслей, которые, как нам кажется, посещали Наталью Георгиевну в те юбилейные дни и которые, как мы предположили, были в разные годы запечатлены в ее многочисленных интервью, фрагменты которых и составили содержание главы «Не юбилейте!».

 

— Наталья Георгиевна, вы очень популярная актриса. А как все началось? Из детской мечты?

 

— Да Бог его знает, я уже не помню. Я жила рядом с высоткой на Котельнической набережной. В этих домах обитали очень известные люди, и в нашей школе был сильный родительский комитет. Нами занимались: водили в театры, консерваторию, приглашали интересных людей на школьные вечера. Потом я решила пойти во Дворец пионеров. Такое времяпрепровождение мне нравилось больше, чем ходить на танцплощадку. Может быть, я губила в себе какие-то комплексы, потому что фактура у меня не самая подходящая для актрисы. В театре ведь всегда нужна молодая красивая героиня, а я полная, рыхлая, себя стеснялась. Представляете, я со своим ростом и комплекцией поступила в баскетбольную секцию спортивной школы. Однажды в школе организовали лыжный поход, и я, которая никогда не стояла на лыжах, пошла, в ветреную погоду ходила без шапки, чтоб доказать, что морозоустойчивая. Наверное, это было некое изживание чего-то в себе. Доказать, что и в такой плоти, которая многим казалась несовершенной, важен дух. Когда Гончаров узнал, что я после аварии опять за рулем, то сказал: «Наташа, вы опять доказываете, что все можете?» Доказываю, но самой себе. Моя мама говорит, что первое слово, которое я сказала, было «сама». С «сама» началась моя жизнь; этим же, наверное, и закончится.

 

— Тяжелая авария?

 

— Месяца три не могла играть, даже не поехала на гастроли. Но очень подбодрили меня на Одесской киностудии, пригласив на роль в фильме «Подвиг Одессы». Я им говорю: «А как же я буду играть?» — а они мне в ответ: «У нас время военное, нам все равно, что у вас на лице», чем вселили в меня надежду.

 

— Желание играть... Что это? Может быть, продление состояния детства?

 

— Я бы не сказала, что эти ощущения похожи на детство. Детство связано с беззаботностью. А все впечатления, которые выносишь на сцену, для меня связаны с мучениями. Когда настрадаешься, твоя душа очень многое приобретает. Тебе становится многое понятно. Не только плохое, но и хорошее — оно становится значительнее, яснее, явственнее. Поэтому ты можешь спокойно выходить на сцену и блистательно играть комедию, потому как знаешь, что такое счастье. И можешь понять любого нищего, сирого, убогого, потому что сам прошел через страдания. Для меня актерское мастерство — не баловство. У меня были веселые роли, но я не умею смешить людей, мне стыдно. Я цирк не люблю. Мне кажется, что изнутри все люди несчастны и одиноки. Думаю, что те, кто прилюдно много смеется, в глубине души скрывает печаль. Они стараются забить ее в дальний угол, чтобы другие не узнали, что им больно. Такая форма защиты. Панцирь.

 

— Страдание, жизненный опыт идут в копилку актеру. А счастье?

 

— В мою — нет. Когда счастлива, становлюсь такая сытая, даже толстею. Мне становится все равно. А я ненавижу себя в состоянии «все равно». Мне лучше муки адовы. Я к ним привыкла. Так сложилась моя жизнь, и изменить это нельзя. Мне кажется, что я иногда воспринимаю реальность неадекватно. Можно было бы не обращать внимания на что-то, а я обращаю: должна через все пройти, все пережить. Во многих ситуациях я беру крайне отрицательный вариант, весь его проживаю, а потом оказывается, что все решается положительно. И тут я начинаю думать: какая же я была дура, что ходила с больным сердцем, пила валокордин... Но наступает следующий момент, и все повторяется сначала. Видимо, такой организм.

 

— Сейчас, глядя с вершины, что вас привлекает?

 

— Привлекает, как ни странно, жизнь не в ярких ее проявлениях, потрясениях, а в спокойной умудренной текучести. Очень хочется остановить этот бег, увидеть, как идет дождь, шевелится листва, поднимается туман. Ведь живешь либо в прошлом (чего я не делаю никогда, даже дат не помню), либо всегда думаешь о том, что нужно сделать завтра. Но реальностью ты практически никогда не живешь. А очень хочется ее ощутить! Однако трудно вырваться из того ритма, что продиктовала жизнь, трудно и даже, если хотите, страшно. Начинает казаться, что ты что-то теряешь. Хотя я думаю, что наступает такой момент, когда ты понимаешь, что чего-то достиг, и можешь взглянуть окрест себя. Мир так многообразен, значителен, есть много тем, которые отсутствуют в нашей жизни, но мы бежим к своим целям, вершинам. А потом с этих вершин видишь все, что осталось у подножия, и это так интересно! А ты ничего не видел, когда бежал.

 

— Вы человек не светский?

 

— Когда мне надо, я надеваю «долгое» платье, делаю очи вместо глаз и иду. Но иду, как агнец на заклание. Конечно, бывает приятно, но проводить так большую часть жизни, когда рядом есть друзья, которых очень редко видишь, когда всегда нужно что-то прочитать, что-то подучить, собрать или разобрать чемоданы...

 

— На что вы тратите вторую половину жизни?

 

— У меня ее практически нет. Все время работаю. Многолетняя привычка. Раньше я отпусков не видела. Отпуск — а я снимаюсь в фильме «Вас ожидает гражданка Никанорова». Сейчас фильмов почти нет. Недавно отказалась от двух предложений. Знаю, что потом буду жалеть смертельно, но наступил такой момент, когда я поняла, что мне нужно отдохнуть. Последние два года были насыщены работой. А в кино работала не так уж много: небольшая работа у Романа Ершова в «Лакейских играх», у Аллы Суриковой в фильме «Хочу в тюрьму», были и «Петербургские тайны». Сказать, что есть мощные работы в кино, не могу.

 

— Чем, по-вашему, вы платите за успех?

 

— Наверное, детьми. У меня всегда была работа. И она постоянно опережала очередную необходимость завести ребенка. Эту работу, считала, доделаю, а потом... Все ставила в зависимость от работы. А работала вечно очень много. Одиночеством в старости — думаю, этим буду платить.

 

— Не страшно?

 

— Жить вообще страшно. К тому же есть тихая такая надежда, что Бог не оставит своей милостью; может быть, все это произойдет в одночасье, и ты не будешь висеть тяжким грузом на тех, кто останется рядом с тобой. А уйдешь, оттолкнувшись одной ногой от земли.

 

— Бывают ли моменты, что играть не хочется?

 

— Как только раздается третий звонок, ты — уже не ты. Ты делаешь шаг на сцену, попадая в полоску света или темноту, — и твоя жизнь преображается. Ты уже не властен над собой. Профессия странная, она ведь предательство в себе заключает: когда ты снимаешь свою одежду, оставляешь свои привычки, ты, по сути, предаешь самого себя, становишься кем-то другим,   причем совершенно не обязательно хорошим.

 

— Накладывают ли на вас отпечаток дурные качества сыгранных персонажей?

 

— Думаю, в каждом человеке всякого намешано. Нормальные люди просто стараются изживать в себе дурные качества, а другие выставляют их напоказ, говоря: «Да, я такой, но что делать, раз такой характер?» Менять надо характер, чем-то поступаться, думать не о себе, а о ком-то другом. До тех пор, пока человек готов меняться, узнавать что-то, он не стареет. Я в этом году первый раз на парашюте полетела, на пляже с причала. Летела над морем. Ощущение дивное! Я могла бы быть летчицей. Люблю аэропорт, самолеты, люблю наблюдать, как они взлетают, садятся.

 

— Какой вы себе видитесь?

 

— Думаю, что я не сахар. У меня характер упругий.

 

— А окружающие что говорят?

 

— У нас, чтобы к тебе хорошо относились, нужно по крайней мере... умереть. Тогда все начинают страдать, говорить, какая ты была хорошая. Все становятся твоими друзьями, а так, пока ты живешь... О!

 

— Вас предавали?

 

— Не могу сказать, что было много таких случаев. Из того, что я помню, — один раз. Я до сих пор с этим человеком не общаюсь. Притом, что она подходила ко мне в Прощеное воскресенье, не могу переступить через себя. Я предательство не выношу больше всего в жизни. Другие слабости еще можно простить. Предательство — это значит, что ты остаешься без тылов, что построил свой замок на зыбучих песках. И у тебя в жизни ничего не остается.

 

— О чем вы сожалеете?

 

— Возможно, это покажется самонадеянным, но я ни о чем не жалею. Я много видела, много просмеялась и прострадала... Почувствовала объем жизни и не отказываюсь ни от одного своего дыхания. Это моя жизнь, и я рада, что она прошла так наполнено. Работа, встречи с интересными людьми... Одни прошли, другие задержались.

 

* * *

 

«Второй тайм» еще не окончен, он только набирает силу. До его завершения еще пройдут многие годы, в течение которых Наталье Гундаревой предстоит сыграть множество ролей. А для этого у нее есть желания, силы и далеко не исчерпанный творческий потенциал.

 

Ее первый учитель Ю. Катин-Ярцев отмечал: «В индивидуальности Гундаревой обнаружено и признано удивительно много сторон ее дарования; но существуют еще неразгаданные, невыявленные, которые еще предстоит открыть».

 

О том же сказал и Э. Рязанов: «У Гундаревой полифонический актерский и душевный запас. Ей все подвластно... Словом, колодец глубок. Насколько хватит воды — жизнь покажет. Но прекрасно уже то, что дна пока не видно. Потому мы так ждем встреч с ней, так ее любим».