Анне Са­мой­лов­не Бер­зер с глу­бо­кой благодарностью за се­бя и за всех дру­гих по­доб­ных мне пос­вя­ща­ет эту книгу ав­тор

    

Когда спро­сят нас, что мы де­ла­ем, мы ответим: мы вспо­ми­на­ем. Да, мы па­мять че­ло­ве­чест­ва, поэтому мы в кон­це кон­цов неп­ре­мен­но по­бе­дим; когда-нибудь мы вспом­ним так мно­го, что вы­ро­ем са­мую глубокую могилу в ми­ре.

Р.Брэдбери

    

Новая эра от­ли­ча­ет­ся от ста­рой эры главным образом тем, что плеть на­чи­на­ет во­об­ра­жать, будто она ге­ни­альна.

К.Маркс

 

 

 

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    

1

    

    Копали ар­хе­оло­ги зем­лю, ко­па­ли-ко­па­ли, да так ни­че­го и не вы­ко­па­ли. А меж­ду тем кон­чал­ся уже ав­густ: над при­лав­ка­ми и са­да­ми про­нес­лись быст­рые ко­сые дож­ди (в Ал­ма-Ате в это вре­мя всег­да дож­дит), и вре­ме­ни для ра­бо­ты ос­та­ва­лось са­мое-са­мое большее ме­сяц.

    А днем-то ведь все рав­но па­ри­ло; большой бе­лый ти­тан экс­пе­ди­ции на­ка­лял­ся так, что до не­го не дот­ро­нешься. Идешь в го­ру, расп­лес­нешь вед­ро, и лу­жа вы­сох­нет тут же, а зем­ля так и ос­та­нет­ся су­хой, глу­хой и се­дой. А од­наж­ды с од­ним из ра­бо­чих экс­пе­ди­ции прик­лю­чил­ся нас­то­ящий сол­неч­ный удар. Вот под­нял­ся-то шум! По­бе­жа­ли в сан­часть кол­хо­за за но­сил­ка­ми. Они сто­яли у сте­ны, и ког­да Зы­бин - на­чальник экс­пе­ди­ции Цент­рально­го му­зея Ка­захс­та­на - нак­ло­нил­ся над ни­ми, то с се­ро­го бре­зен­та на не­го пах­ну­ло йо­до­фор­мом и кар­бол­кой. Он да­же чуть не вы­ро­нил руч­ку. Ведь вот: сад, ве­тер, за­пах трав и яб­лок, блеск и тре­пет листьев, на тра­ве чут­кие чер­ные те­ни их, а тут больни­ца и смерть.

    Ну а по­том все пош­ло очень быст­ро - больно­го прик­ры­ли зе­ле­ным мах­рас­тым оде­ялом и ста­щи­ли вниз. Все бес­тол­ко­во кри­ча­ли: «Ти­ше, ти­ше! Ну че­го вы его так? Это же больной!» - ос­та­но­ви­ли под го­рой по­пут­ную пя­ти­тон­ку - в это вре­мя из до­мов от­ды­ха все ма­ши­ны не­сут­ся порожняком, - ос­то­рож­но воз­нес­ли но­сил­ки и пос­та­ви­ли воз­ле мо­то­ра - там тря­сет меньше, - и сей­час же два мо­ло­дых зем­ле­ко­па, ост­ро блес­нув бо­тин­ка­ми, вско­чи­ли и усе­лись по обе их сто­ро­ны. Они уже ус­пе­ли где-то наг­ла­диться, на­чис­титься, вы­мыться и рас­че­саться. Ну а ра­бо­чий-то день, ко­неч­но, про­пал. Все разб­ре­лись по са­ду, кое-кто по­шел к реч­ке, и от­ту­да, из кус­тов, уда­ри­ла гар­мош­ка и за­ора­ла дев­ка.

    Орали здесь, как и на всех посиделках, - гром­ко, визг­ли­во, по-ко­шачьи.

    - О, слышите, - с удо­вольстви­ем ска­зал Кор­ни­лов, под­ни­мая ос­леп­шую, взмы­лен­ную голову. - Об­ра­до­ва­лись! Вот ра­бот­ни­ков-то мы с ва­ми наш­ли, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, а? С ни­ми как раз клад оты­щем.

    Их бы­ло двое. На­чальник экс­пе­ди­ции Зы­бин и ар­хе­олог Кор­ни­лов.

    Они оба - он и Зы­бин - с бе­лы­ми лит­ро­вы­ми жес­тян­ка­ми из-под ком­по­та сто­яли над гор­ным ле­дя­ным по­то­ком (это и бы­ла реч­ка Ал­ма­атин­ка) и ока­ты­ва­лись с го­ло­вы до ног.

    - А, черт с ними, - ска­зал Зыбин. - Дня-то все рав­но уже нет.

    - Да, ко­неч­но, черт, дня нет, - вя­ло сог­ла­сил­ся Кор­ни­лов и по пле­чи оку­нул­ся в поток. - Но ведь это что значит? - про­дол­жал он, вы­ны­ри­вая и отфыркиваясь. - Ведь это зна­чит, что по­ка мы тряс­лись над этим По­ли­кар­по­вым, кто-то уже ус­пел сго­нять в прав­ле­ние к По­та­по­ву за гар­мош­кой, а это, я вам ска­жу, две верс­ты вер­ных по го­рам. Я од­наж­ды пос­мот­рел на ча­сы, по­ка шел, - пол­ча­са, вер­ных две верс­ты.

    - А вы се­год­ня По­та­по­ва видели? - быст­ро спро­сил Зы­бин.

    - Видел. А как гал­де­ли, как они, чер­ти, гал­де­ли. Один так ко мне пря­мо в па­лат­ку вле­тел. Я про­яв­ляю, так он, скот, на­роч­но все нас­тежь! «Наш то­ва­рищ до­хо­дит, а вы тут раз­ло­жи­ли свои...» То­ва­рищ у не­го, чер­та, ви­дишь, до­хо­дит. Очень ну­жен ему товарищ! - И он опять ушел по пле­чи в по­ток.

    Зыбин по­дож­дал, по­ка он вы­ныр­нет, от­фыр­чит­ся, от­чер­ты­ха­ет­ся, раз­ле­пит гла­за, и ска­зал:

    - Надоели мы им до чер­ти­ков, Во­ло­дя. Ус­та­ли они, ра­зо­ча­ро­ва­лись, из­ве­ри­лись. («Вот-вот, - сог­ла­сил­ся Корнилов, - вот-вот, они из­ве­ри­лись, ско­ты!») А пом­ни­те, как бы­ло сна­ча­ла? Жа­ра, дождь, а они знай гры­зут и гры­зут холм. А те­перь, ког­да два ме­ся­ца прош­ло впус­тую, ни горш­ка, ни рож­ка, ну ко­неч­но... Ну хо­тя бы вы сно­ва скотс­кие кос­ти от­ко­па­ли, что ли.

    Корнилов сто­ял мол­ча и зло, док­рас­на рас­ти­рал ле­дя­ной во­дой жи­вот, грудь и шею. Дви­же­ния у не­го бы­ли ши­ро­кие и сильные. Ког­да Зы­бин ему ска­зал о скотс­ких кос­тях, он вдруг при­ос­та­но­вил­ся и спро­сил:

    - А мне, по­ка я в го­ро­де был, ник­то не зво­нил?

    - Да нет... - скуч­но на­чал Зы­бин и вдруг всплес­нул руками. - Ой, зво­ни­ли, два ра­за да­же зво­ни­ли! По­та­пов при­хо­дил за ва­ми. Ка­кая-то жен­щи­на зво­ни­ла. Я ве­лел ей дать му­зей­ный те­ле­фон. Ни­че­го? Она вас зас­та­ла?

    У Кор­ни­ло­ва вдруг ост­ро блес­ну­ли гла­за.

    - Женщина-то? - Он схва­тил с большо­го си­не­го ва­лу­на мох­на­тое по­ло­тен­це и стал им быст­ро, лов­ко и ве­се­ло рас­ти­рать, как буд­то Пи­лить, спи­ну. Был он не­вы­со­кий, за­го­ре­лый, мус­ку­лис­тый, чер­ня­вый и очень под­виж­ный. У не­го всег­да все хо­ди­ло: ру­ки, спи­на, мус­ку­лы, гу­бы, гла­за. «Артист, - по­ду­мал Зы­бин, лю­бу­ясь им. - Ох ар­тист же! Это он в Сан­ду­нах так».

    - Ничего, ни­че­го, до­ро­гой Ге­ор­гий Николаевич, - бод­ро воск­лик­нул Корнилов. - И не только ни­че­го, но да­же и очень, очень хорошо. - Он ском­кал по­ло­тен­це и бро­сил его в Зыбина. - Со­би­рай­тесь-ка, на­тя­ги­вай­те но­вые со­тельные брю­ки, и по­то­па­ли. Ди­рек­тор, на­вер­но, уж нас заж­дал­ся.

    Он всег­да, ког­да был воз­буж­ден, го­во­рил вот так: «со­тельный», «по­то­па­ли» или да­же «уви­дишь - за­ка­ча­ешься».

    - Директор? - Зы­бин да­же сел на ва­лун (к это­му бед­ла­му еще и директор!). - Да раз­ве он...

    - Ну а как же, - ве­се­ло и дру­же­люб­но от­ве­тил Кор­ни­лов, с удо­вольстви­ем рас­смат­ри­вая его пол­ное бе­лое ли­цо и свет­лые во­дя­нис­тые гла­за, они да­же как-то пог­лу­пе­ли за секунду. - А как же, до­ро­гой Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич? Он же вас лю­бит, прав­да? Ну а ес­ли лю­бит, то и сам при­едет, и гос­тей при­ве­зет. Да ка­ких гос­тей. Уви­ди­те - за­ка­ча­етесь. Он так и ска­зал мне: «Жди­те, я при­еду». Ну-ка пош­ли встре­чать.

    Они взби­ра­лись по по­ло­го­му хол­му че­рез кус­тар­ник. На од­ном ус­ту­пе Зы­бин вдруг ос­та­но­вил­ся и лас­ко­во ска­зал Кор­ни­ло­ву:

    - Володя, вы пос­мот­ри­те-ка ту­да, вон-вон ту­да, на до­ро­гу.

    - А что?

    - Да как ста­рин­ная гра­вю­ра.

    Уже смер­ка­лось. Тон­кий ту­ман сте­лил­ся по ус­ту­пам, и все ог­нен­но-кро­ва­вое, го­лу­бое, тем­но-зе­ле­ное, фи­оле­то­вое и прос­то бе­лое - круг­лые лис­ты осин­ни­ка, уже на­лив­ши­еся вин­ным баг­рян­цем; час­тые не­за­буд­ки на свет­лом бо­ло­тис­том луж­ке, чер­ные сер­ди­тые трост­ни­ки; влаж­ное, очень зе­ле­ное и то­же час­тое и чис­тое, как мо­ло­дой лу­чок, по­ле - с од­ной сто­ро­ны его по­ка­чи­ва­лись ажур­ные бе­лые зон­ти­ки, а с дру­гой сто­ро­ны сто­яли вы­со­кие стро­гие стеб­ли иван-чая с ост­ры­ми чут­ки­ми листьями и фи­оле­то­вым цветом, - все это, пог­ру­жен­ное в ве­чер и ту­ман, сми­ря­лось, тух­ло, сти­ха­ло и ста­но­ви­лось тон­ким, от­да­лен­ным и фан­тас­ти­чес­ким.

    - Как ста­рин­ная гра­вю­ра под прокладкой, - пов­то­рил Зы­бин.

    - Да вы пог­ля­ди­те, где вы стоите, - вдруг сер­ди­то крик­нул Корнилов, - вы же со­тельные брю­ки ис­пор­ти­ли, ой го­ре мое!

    Зыбин за­лез в куст степ­ной по­лы­ни, и она об­ма­ра­ла его жел­той, плот­но прис­та­ющей пылью.

    - Да что ру­ка­ми, что вы все руками? - еще сер­ди­тее зак­ри­чал Корнилов. - Только еще больше вот­ре­те. Вот при­дем - на­до бу­дет взять су­хую щет­ку и отд­ра­ить вас все­го. Но только пусть она са­ма дра­ит. Она, а не вы. А то ни­че­го не выйдет. - Он смеш­ли­во по­ка­чал головой. - Вот ко­мис­сия, соз­да­тель. При­едут, пос­мот­рят. Ра­бо­чие вод­ку глу­шат. Од­но­го так уж да­же за­мерт­во увез­ли. На­уч­ный сос­тав на­ве­се­ле, а ру­ко­во­ди­тель си­дит без шта­нов в ша­ла­ше. Кра­со­ти­ща! А на­уч­ные ре­зульта­ты-то, а?

    - А ва­ши кос­точ­ки, Володя, - лас­ко­во ска­зал Зыбин. - Ва­ши рож­ки да нож­ки. Вот мы их и предъявим. Ведь вы их еще не за­ры­ли?

    Корнилов за­га­доч­но пос­мот­рел на не­го.

    - А что мне их зарывать, - ска­зал он. - Что их за­ры­вать, ес­ли...

    А ис­то­рия с кос­тя­ми бы­ла та­кая. Ког­да пос­ле пер­вых роб­ких ус­пе­хов экс­пе­ди­ции на­ча­лась по­ло­са сплош­ных не­удач, Кор­ни­лов по ка­ким-то по­нят­ным од­но­му ему при­ме­там вдруг ре­шил, что мес­то, где они ко­па­ют, ко­неч­но, без­на­деж­ное, но вот ес­ли при­няться за не­большой по­ло­гий хол­мик на яб­лоч­ной про­се­ке...

    - Да ведь это же погребение, - убеж­дал он Зыбина, - очень бо­га­тое, ве­ро­ят­но, да­же кон­ное пог­ре­бе­ние. Обя­за­тельно на­до поп­ро­бо­вать. Ну обя­за­тельно.

    Копали дол­го и без­на­деж­но. Ме­ня­ли мес­та, из­ры­ли весь учас­ток и под ко­нец до­ко­па­лись. От­ры­ли пре­ог­ром­ную ями­ну, пол­ную кос­тей. Ви­ди­мо, сю­да сва­ли­ли ос­тат­ки ка­ко­го-то бо­га­тырс­ко­го пир­шест­ва - пер­сон эдак на ты­ся­чу. Ко­ро­вы, ов­цы, ко­зы, ло­ша­ди, свиньи! В об­щем, та­кой гру­ды мос­ла­ков, по­жа­луй, еще ник­то ни­ког­да не ви­дал. Ну что ж! От­ры­ли и за­ры­ли, что еще де­лать с кос­тя­ми? Но по кол­хо­зу уж по­полз слу­шок, что уче­ные рас­ко­па­ли сап­ное клад­би­ще. Что тут только под­ня­лось! Сна­ча­ла взбун­то­вал­ся кол­хоз, за­тем за­бес­по­ко­ились да­мы из до­ма от­ды­ха СНК, за до­мом от­ды­ха СНК заз­во­нил и за­гу­дел во все ап­па­ра­ты Нар­комзд­рав. На мес­то рас­ко­пок при­ле­те­ла стре­ми­тельная ко­мис­сия эпи­де­муп­рав­ле­ния с мо­ло­ды­ми сот­руд­ни­ка­ми в пенс­не, тер­ро­рис­ти­чес­ко­го ви­да и с ящи­ка­ми с крес­та­ми, кол­ба­ми, про­бир­ка­ми. Яму сно­ва рас­ко­па­ли, об­ве­ли ка­на­та­ми и пос­та­ви­ли мрач­но­го че­ло­ве­ка с ко­бу­рой. А по­ка шел суд да раз­бор, двум пар­ням-зем­ле­ко­пам где-то на ве­че­рин­ке про­са­ди­ли го­ло­вы. «Сап раз­во­ди­те, прок­ля­тые! Вот ваш про­раб нам по­па­дет­ся! Всем го­ло­вы по­от­мо­та­ем!» Го­ло­вы, прав­да, ни­ко­му не от­мо­та­ли, и ко­мис­сия уеха­ла, сос­та­вив да­же акт, что кос­ти по дав­нос­ти вре­ме­ни опас­нос­ти не предс­тав­ля­ют, но все рав­но все мог­ло бы обер­нуться очень пло­хо, ес­ли бы не бри­га­дир По­та­пов. Он - умница! - при­та­щил на за­ре два вед­ра кар­бол­ки и за­лил яму. Вонь, ко­неч­но, под­ня­лась стра­шен­ная, но она сра­зу всех и ус­по­ко­ила. Нес­ло двад­ца­тым го­дом, вок­за­лом, ба­ра­ком, сбор­ным пунк­том, про­пуск­ной ка­ме­рой - то есть чем-то су­гу­бо жи­тейс­ким, во вся­ком слу­чае сап, вы­лез­ший из ты­ся­че­лет­ней мо­ги­лы, так не пах­нет.

    Директор уз­нал об этой ис­то­рии только че­рез ме­сяц, ког­да вер­нул­ся из сроч­ной сто­лич­ной ко­ман­ди­ров­ки. Он выз­вал Зы­би­на и хму­ро ска­зал (а гла­за все-та­ки сме­ялись):

    - Ну, то, что вы ка­зен­ные деньги без ме­ня в зем­лю за­ры­ли, это черт с ва­ми - «на­ука уме­ет мно­го ги­тик», а что та­кое ги­ти­ка, ник­то не зна­ет, зна­чит, и спро­са нет. Ну, а ес­ли вам кол­хоз­ни­ки ва­ши уче­ные го­ло­вы пос­ши­ба­ют, тог­да что? Я за вас, ду­ра­ков, не от­вет­чик!

    Так и сто­яла яма по­се­ре­ди­не са­да, пах­ла двад­ца­ты­ми го­да­ми, и, про­хо­дя ми­мо нее, все пле­ва­лись и по­ми­на­ли уче­ных.

    ...Корнилов за­га­доч­но пос­мот­рел на Зы­би­на.

    - А что мне их зарывать? - ска­зал он. - Что их за­ры­вать, ес­ли их завт­ра же уве­зут в го­род?

    - Это за­чем же? - ос­та­но­вил­ся Зыбин. - На сту­день, что ли?

    - А затем, - от­ве­тил Кор­ни­лов с ве­ли­ко­леп­ной легкостью, - за­тем, до­ро­гой, что Вет­зо­о­инс­ти­тут у нас по­ку­па­ет кост­ный ма­те­ри­ал. Так вот, завт­ра при­едет ди­рек­тор с про­фес­со­ром Дуб­ровс­ким, он ос­мот­рит все, за­ак­ти­ру­ет, а за­тем пе­ре­ве­дет нам бо­би­ки в раз­ме­ре зат­рат. Но это завт­ра, завт­ра не се­год­ня, как ле­нив­цы го­во­рят. Это я вам так, для стра­ха ска­зал, что се­год­ня.

    Зыбин зас­ме­ял­ся.

    - Не про­хо­дит, Во­ло­дя. Фа­ми­лия под­ве­ла. Вам бы выб­рать дру­го­го ко­го-ни­будь. Про­фес­сор Дуб­ровс­кий ме­сяц как арес­то­ван.

    - Да это не тот, го­лу­ба моя, - лас­ко­во про­пел Корнилов. - Тот ис­то­рик, го­лу­ба, а это - ве­те­ри­нар.

    Зыбин пос­мот­рел на Кор­ни­ло­ва, хо­тел ска­зать что-то яз­ви­тельное и вдруг осек­ся. Он вспом­нил, что и прав­да Дуб­ровс­ких два и один из них, стар­ший, как раз в Вет­зо­о­инс­ти­ту­те ве­да­ет ка­фед­рой зо­оло­гии.

    - Нет, правда? - спро­сил он роб­ко (ко­лен­ки у не­го бы­ли жел­тые-пре­жел­тые).

    - Святая истина, - про­ник­но­вен­но от­ве­тил Корнилов. - Мы про­да­ли кост­ный ма­те­ри­ал чис­то­по­род­ных ли­ний ско­та III-IV ве­ков. Еще не ве­ри­те! Зна­ете что тог­да? У По­та­по­ва ви­сит на­ту­ральный Ни­ко­ла Мир­ли­кийс­кий. Идем­те - при­ло­жусь. Там и вод­ка есть. Пой­дем­те.

    Зыбин нак­ло­нил­ся и стал рез­ки­ми бо­ко­вы­ми уда­ра­ми ла­до­ней от­ря­хи­вать ко­лен­ки. Кор­ни­лов сто­ял над ним и смот­рел. Брю­ки Зы­би­на его больше не тро­га­ли.

    - Вы гений, - ре­ши­тельно ска­зал на­ко­нец Зы­бин, под­ни­мая го­ло­ву от сво­их те­перь уже без­на­деж­но за­ма­ран­ных тем­но-олив­ко­вых коленок. - Вто­рой Ос­тап Бен­дер. Вы­ду­мать та­кое... нет, точ­но ге­ний!

    - Не я, - скром­но от­ве­тил Корнилов. - Я ге­ний, я Ос­тап Бен­дер, но мне при­над­ле­жит только об­щая идея, а воп­ло­ще­ние ее... - он за­га­доч­но помолчал, - завт­ра вы са­ми уви­ди­те это воп­ло­ще­ние. О, там бьют уже в рельсу. Ка­ша го­то­ва! Идем­те к По­та­по­ву. Я ска­зал: жди, при­та­щу тво­его уче­но­го!

    Комиссия наг­ря­ну­ла к кон­цу сле­ду­юще­го дня в двух ма­ши­нах. В пер­вой, трес­ку­чей, по­мя­той, но из­вест­ной все­му го­ро­ду «М-1» еха­ли ди­рек­тор и дед-сто­ляр. Черт зна­ет за­чем вез­ли сю­да де­да. Но он си­дел, гор­до ку­рил и ози­рал ок­рест­ность. И по ту сто­ро­ну, и по эту. Вид у не­го был трез­вее трез­во­го.

    «Орел», - по­ду­мал Зы­бин.

    Третьей в ма­ши­не си­де­ла вы­со­кая, очень кра­си­вая, по­хо­жая на ин­дус­ку де­вуш­ка с чис­тым, про­дол­го­ва­тым, ма­то­вым ли­цом и чер­ны­ми блес­тя­щи­ми во­ло­са­ми. Кла­ра Фа­зу­ла­ев­на, зав. от­де­лом хра­не­ния. Она смот­ре­ла по­верх ма­ши­ны и ду­ма­ла что-то сов­сем свое. А за «эмкой» шла еще ма­ши­на - длин­ная, ху­дая, жел­тая, стре­ми­тельная, как гон­чая или бор­зая (в ма­шин­ных мар­ках Зы­бин сов­сем не раз­би­рал­ся). В ней бы­ло только двое: вы­со­кий то­щий ста­рик в че­су­чо­вом кос­тю­ме и пол­ный нем­чик, бе­лоб­ры­сый, неж­но-вес­нуш­ча­тый, оч­кас­тый, в проб­ко­вом шле­ме и с фо­то­ап­па­ра­том че­рез пле­чо. Он и вел ма­ши­ну.

    Музейная ма­ши­на до­еха­ла до буг­ра, ур­ча взоб­ра­лась на не­го и ос­та­но­ви­лась, по­ка­чи­ва­ясь и по­ры­ки­вая. Дед и ди­рек­тор сос­ко­чи­ли. Кла­ра ос­та­лась. Ди­рек­тор что-то спро­сил ее или ска­зал ей что-то (ткнул пальцем в па­лат­ки и фырк­нул), но она в от­вет только дер­ну­ла пле­чи­ком. Оба ар­хе­оло­га смот­ре­ли на них с вер­ши­ны дру­го­го хол­ма. Вок­руг - кто с кир­кой, кто с ло­па­той - сто­яли ра­бо­чие. Сей­час рас­ка­пы­ва­ли имен­но этот холм. Только те­перь пред­по­ла­га­лось, что это не ци­та­дель, а мо­ги­ла вож­дя - кур­ган.

    - И опять полд­ня ле­тят! И са­мые про­дук­тив­ные, по холодку, - вздох­нул Зы­бин, смот­ря на дорогу. - Ну что ж, Во­ло­дя, иди­те встре­чай­те, а я по­ка сбе­гаю в ла­воч­ку. Раз уж де­да при­вез­ли, без это­го не обойдешься. - И он по­бе­жал вниз.

    Корнилов се­кун­ду смот­рел ему вслед, со­об­ра­жая, а по­том крик­нул:

    - Но бе­ри­те только вод­ку! Шам­панс­кое есть, сто­ит в за­во­ди.

    - А это как же? - уди­вил­ся Зы­бин, ос­та­нав­ли­ва­ясь.

    - А вот так же, - от­ре­зал Кор­ни­лов и по­ка­тил­ся вниз.

    Зыбин пос­то­ял, по­ду­мал, по­жал пле­ча­ми.

    - С че­го ж это он шампанского? - спро­сил он недоуменно. - Веч­но че­го-то он...

    - А подвела, - ра­дост­но объяснил ему па­рень, что сто­ял рядом, - не при­еха­ла. Вот он и про­дал вам свои за­го­тов­ки!

    - Кто? Да ну, глупости! - рез­ко от­мах­нул­ся Зы­бин и по­шел бы­ло вниз, но тут дру­гой ра­бо­чий, Мит­рич, по­жи­лой, сте­пен­ный, ко­то­ро­го бри­га­дир По­та­пов втер в экс­пе­ди­цию (тол­ку от не­го кол­хо­зу все рав­но бы­ло чуть), ав­то­ри­тет­но подт­вер­дил:

    - Нет, при­ез­жа­ла, при­ез­жа­ла. Он с ней из го­ро­да при­ехал. Ма­ши­ну там око­ло ре­ки ос­та­ви­ли - она са­ма ее ве­ла - и сра­зу оба к яме. Он: «Стой­те, я вам по­ка­жу - вот, вот и вот!» - взял ее зон­тик да ка-ак на­чал шу­ро­вать, она сра­зу и нос в пла­ток: «Не на­до, не на­до, я и так вас по­ня­ла».

    Все зас­ме­ялись. «А ведь не лю­бят они Корнилова», - по­ду­мал Зы­бин и сам не раз­ли­чил, при­ят­но это ему или нет, во вся­ком слу­чае в эту ми­ну­ту он по­нял, что Кор­ни­ло­ва мож­но и не лю­бить.

    - Ну а по­том что? - спро­сил он.

    - А по­том они ко мне приш­ли. «Мит­рич, при­ни­май гос­тей». Же­на им яишен­ку с лу­ком свар­га­ни­ла, а ме­ня за коньяком пос­ла­ли. Я об­рат­но шел, три яб­ло­ка ей са­мых-са­мых, ну что ни на есть са­мых круп­ных сор­вал, она да­же пе­ре­пу­га­лась: «Ой, ой, ка­кие, раз­ве та­кие бы­ва­ют?»

    Зыбин взгля­нул на ра­бо­чих. Они слу­ша­ли и ух­мы­ля­лись.

    - Да кто же она такая? - спро­сил Зы­бин ошарашенно. - От­ку­да?

    - Вот от­ку­да она! - с удо­вольстви­ем ска­зал Митрич. - От­ку­да - не знаю! Я ведь не прис­лу­ши­вал­ся. Только я вот что по­нял. Она вро­де где-то с ва­ми встре­ча­лась. Или вы от­ды­ха­ли вмес­те, или ку­да ез­ди­ли.

    - Я? Нет! - ска­зал Зыбин. - Это­го не мо­жет быть.

    - Нет, точ­но, точ­но, она вас зна­ет, очень она ин­те­ре­со­ва­лась! Го­во­рит: «Он ме­ня те­перь не уз­на­ет». А он го­во­рит: «Узна­ет». По­том он сбе­гал, ка­кие-то ей два че­ре­па при­нес, козьи, что ли. Ска­терть чис­тая, так он их пря­мо на нее! Же­на ее по­том в зо­ле сти­ра­ла. По­том они на реч­ку вмес­те пошли... - Он по­мол­чал и до­ба­вил: - Ру­ки мыть!

    Все друж­но зар­жа­ли.

    - Ну лад­но, Мит­рич, пош­ли, ты мне по­мо­жешь! По­ка они там бу­дут...

    - А красивая, - ска­зал Мит­рич, идя за ним. - Пол­ная! Во­лос жел­тый, лет двад­цать пять, не больше! При­чес­ка! Цеп­ка! Ча­си­ки!

    Тучи ра­зош­лись, прог­ля­ну­ло солн­це, и сра­зу ста­ло очень жар­ко. Во­об­ще ле­то бы­ло су­хим. Дож­ди прош­ли только не­дав­но - ред­кие, ко­сые, мел­кие дож­ди. Та­кие, ес­ли они про­ле­тят где-ни­будь око­ло Моск­вы или Ря­за­ни, на­зы­ва­ют­ся гриб­ны­ми. Но тут ис­том­лен­ная жа­ром зем­ля при­ни­ма­ла их жад­но, раск­ры­то, все­ми хол­ма­ми и лож­би­на­ми пред­го­рий, все­ми гек­та­ра­ми бу­рых ка­шек и бе­лых ко­ло­кольчи­ков, по­жух­лы­ми листьями кус­тар­ни­ков. Бе­лые па­ра­шю­ти­ки пла­ва­ли в воз­ду­хе - отц­ве­ли оду­ван­чи­ки. Не­жиз­нен­ные неж­ные го­лу­бые ци­ко­рии на вы­со­ких, уз­ло­ва­тых, креп­ких и пря­мых, как ве­рев­ки, стеб­лях вы­го­ра­ли и ста­но­ви­лись ро­зо­ва­то-фар­фо­ро­вы­ми, бе­лы­ми, се­ры­ми, бесц­вет­ны­ми. Зной дро­жал, как жар над са­мо­ва­ром. Но вов­сю за­ли­ва­лись куз­не­чи­ки. В не­по­годь они при­ти­ха­ли, а в солн­це вы­би­ра­ли са­мые что ни на есть су­хие сож­жен­ные от­ко­сы, и все сот­ря­са­лось тог­да от их стре­ко­та, он был так убийст­вен­но ро­вен, что Зы­би­ну ка­за­лось - не прос­то ти­ши­на, а мерт­вое без­мол­вие ок­ру­жа­ло его все эти ме­ся­цы. Но сей­час все вок­руг бы­ло опять пол­но ос­кол­ков - мел­ких, ост­ро ра­ня­щих. Тра­ва пе­ла, сто­на­ла, стре­ко­та­ла. Зы­бин раз­ли­чал да­же от­дельные го­ло­са. Кто-то от­чет­ли­во и жа­лоб­но про­сил: при­ди, при­ди, при­ди... А там, выс­лу­шав его до кон­ца, от­ве­ча­ли от­чет­ли­во и сер­ди­то: нет, нет, нет! Про­хо­дя ми­мо зон­ти­ка, Зы­бин уви­дел ее - зе­ле­ную, большег­ла­зую, слов­но вык­ро­ен­ную из зе­ле­но-бе­ло­го се­реб­рис­то­го лис­та ку­ку­ру­зы ко­был­ку. «Она? - по­ду­мал он. - Но ведь са­ран­ча не стре­ко­чет, ка­жет­ся...»

    Директор с про­фес­со­ром Дуб­ровс­ким сто­яли пос­ре­ди по­ля­ны. И Кла­ра то­же сто­яла с ни­ми.

    - "Орошай ви­ном же­лу­док. Со­вер­ши­ли круг соз­вездья. Ти­хо неж­ная ци­ка­да, при­та­ясь, от жа­ра стонет", - ска­зал Зы­бин под­хо­дя и стис­нул Кла­ре руку. - Сти­хот­во­ре­ние Ал­кея, пе­ре­вод Ве­ре­са­ева, соб­ра­ние со­чи­не­ний, том де­вя­тый. Здравст­вуй­те, то­ва­ри­щи!

    - Нет, с ви­ном мы, по­хо­же, подождем, - жиз­не­ра­дост­но от­ве­тил директор, - мы по­ка с то­бой и на квас не за­ра­бо­та­ли. Зна­чит, и оро­шать же­лу­док нам вро­де бы не с че­го. Ну, здравст­вуй, здравст­вуй, хра­ни­тель! Вот за кос­тя­ми к те­бе при­еха­ли.

    Он го­во­рил и смот­рел ему в ли­цо доб­ры­ми смеш­ли­вы­ми гла­за­ми.

    - Но мы-то с ва­ми, по­жа­луй, заработали, - ска­за­ла ти­хо Кла­ра ди­рек­то­ру.

    - Но мы-то с вами, - мах­нул ру­кой директор, - мы-то с ва­ми, известно, - зо­ло­то! Мы лю­ди де­ло­вые, точ­ные, с на­ми шут­ки пло­хи. Так, - он обер­нул­ся к профессору. - Вот предс­тав­ляю - Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич Зы­бин. Чи­та­ли, на­вер­но, его статью в «Ка­захс­танс­кой прав­де» про биб­ли­оте­ку. Та­кой скан­дал там на­де­лал! А по-на­ше­му - хра­ни­тель древ­нос­ти. Ру­ко­во­ди­тель всех ра­бот. А это, хра­ни­тель, Ни­ко­лай Фе­до­ро­вич Дуб­ровс­кий, наш по­ку­па­тель из Вет­зоо. Ну что - ус­ту­пим ему твои мос­лы или нет?

    «Володя гений», - по­ду­мал Зы­бин, но ска­зал:

    - Да что ус­ту­пать-то? Ведь их кар­бол­кой за­ли­ли. К ним и не по­дой­дешь.

    - А не­важ­но! А сов­сем неважно, - энер­гич­но за­пел се­дой про­фес­сор, по­хо­жий на пастора. - Мы, до­ро­гой кол­ле­га, их и от­мо­чим, и от­мо­ем. И зна­ете, ка­кие у нас по­лу­чат­ся пре­па­ра­ты! Ва­ша не­уда­ча - для нас пре­ве­ли­кое счастье. Та­ко­го ко­ли­чест­ва кост­но­го ма­те­ри­ала чис­то­по­род­ных ли­ний ско­та для Сред­ней Азии на­ча­ла эры нет ниг­де! А для Ар­ту­ра Германовича, - он кив­нул го­ло­вой в сто­ро­ну ямы, - это же са­мый нас­то­ящий клад! Он же ло­шад­ник! Сей­час как раз пи­шет кан­ди­датс­кую об ис­то­рии кир­гиз­ца и его от­но­ше­нии к ло­ша­ди Прже­вальско­го. Вот смотрите, - он мах­нул ру­кой че­рез поляну. - Ви­ди­те?

    Зыбин пос­мот­рел и улыб­нул­ся. Немчик, - так он сра­зу ок­рес­тил его, - за­су­чил брю­ки и по­лез в яму. За ним прыг­нул и Кор­ни­лов.

    - И наш ду­рак то­же туда, - осер­дил­ся ди­рек­тор и зак­ри­чал: - Вла­ди­мир Ми­хай­ло­вич, бу­дешь ко­паться в этой га­дос­ти, сей­час пош­лю к ти­та­ну ру­ки от­па­ри­вать. На них, мо­жет, вер­но сто пу­дов до­по­топ­но­го си­фи­ли­са!

    Профессор зас­ме­ял­ся и по­ло­жил ру­ку на пле­чо ди­рек­то­ра.

    - Да нет, не мо­жет быть! - ска­зал он задумчиво. - Ни­как не мо­жет быть, до­ро­гой Сте­пан Мит­ро­фа­но­вич. Вы са­ми го­во­ри­те, пол­то­ры ты­ся­чи лет. Ка­кой уж тут!.. - Он вдруг эле­гант­но, чис­то по-про­фес­сорс­ки подх­ва­тил ди­рек­то­ра под руку. - Пой­дем­те-ка луч­ше пос­мот­рим их...

    ...Кости ле­жа­ли сплош­ным на­ва­лом. Свер­ху они бы­ли чер­ные от кар­бол­ки, но ког­да их во­ро­ши­ли, они ста­но­ви­лись бе­лы­ми, жел­ты­ми, кре­мо­вы­ми. Ви­ди­мо, спер­ва их дол­го - сто­летья, мо­жет быть, - об­ду­ва­ло вет­ром, мы­ло дож­дем, за­сы­па­ло сне­гом - и вот они сде­ла­лись су­хи­ми, лег­ки­ми и звон­ки­ми. А в об­щем, в яме под трос­точ­кой вски­па­ло что-то по­хо­жее на гру­ду раз­ноц­вет­ных кру­жев - ру­мя­ный ас­сис­тент си­дел над ямой и вер­тел в ру­ках ло­ша­ди­ный че­реп.

    - Терем-теремок! - ти­хонько поз­вал его Кор­ни­лов.

    - Обратите внимание, - вдруг под­нял го­ло­ву ассистент, - и за­ты­лок цел. И вот, смотрите-ка... - И он су­нул в ру­ки про­фес­со­ра ло­ша­ди­ный че­реп.

    Тот взял его, по­вер­тел так и сяк и ос­то­рож­но по­ло­жил на зем­лю.

    - Да, - ска­зал он, от­ря­хи­вая щелч­ком кон­чи­ки пальцев, - все это очень, очень!! Зна­комьтесь, по­жа­луйс­та. Это хо­зя­ин, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич Зы­бин. А это... - И он наз­вал имя и от­чест­во ас­сис­тен­та.

    Артур Гер­ма­но­вич улыб­нул­ся и встал.

    - Здравствуйте, - ска­зал он. - Из­ви­ни­те, ру­ки не по­даю. Гряз­ные. У ме­ня для вас письмо от По­ли­ны Юрьевны. Только оно там, в ма­ши­не, в порт­фе­ле. Я сей­час, ес­ли поз­во­ли­те...

    Он с со­жа­ле­ни­ем пог­ля­дел на ло­ша­ди­ный че­реп, встал и по­шел. И Зы­бин то­же по­шел за ним. Он был так оше­лом­лен, что да­же ни­че­го не спро­сил.

    «Боже мой, бо­же мой, - воск­ли­ца­ло в нем что-то, - Ли­на. Бо­же ты мой, бо­же».

    Письмо бы­ло в кон­вер­те, уз­ком и тон­ком, и Зы­бин мгно­вен­но вспом­нил ру­ку Ли­ны в пер­чат­ке.

    "Дорогой Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, две не­де­ли я уже здесь. Ищу, ищу вас и все не мо­гу най­ти. Еще в Моск­ве уз­на­ла, что вы ра­бо­та­ете в му­зее, но ког­да заш­ла ту­да, ва­ша оча­ро­ва­тельная сот­руд­ни­ца ни­че­го, кро­ме то­го, что вы где-то в экс­пе­ди­ции, объяснить мне не смог­ла. Но есть Бог! Я встре­ти­лась с Вла­ди­ми­ром Ми­хай­ло­ви­чем. Он мне все и рас­ска­зал. Най­ди­те же ме­ня, по­жа­луйс­та. Вам это бу­дет, на­вер­но, ку­да лег­че, чем мне. У ме­ня в но­ме­ре есть те­ле­фон. Уз­на­ете по спра­воч­ной. Гос­ти­ни­ца «Алма-Ата», N_42. Не­де­ли две я еще бу­ду си­деть в нем. Меч­таю выб­раться к вам в го­ры. Я бы­ла, прав­да, там раз с Вла­ди­ми­ром Ми­хай­ло­ви­чем, но без вас. Впро­чем, мо­жет быть, это и хо­ро­шо, что без вас. Те­перь я имею со­вер­шен­но точ­ное предс­тав­ле­ние о том, где и как вы жи­ве­те, а то вы бы сов­сем ме­ня за­го­во­ри­ли. Но зна­ете, что ме­ня по­ра­зи­ло нас­мерть? Го­ры! Как и мо­ре в том 35-м. Впро­чем, вы, мо­жет быть, все уже и за­бы­ли. А я пом­ню.

    Жду от­ве­та, как со­ло­вей ле­та. Ва­ша Ли­на.

    P.S. А вер­но, пом­ни­те мо­ре? То есть - мо­ре, Ана­пинс­кий му­зей, краб под кро­ватью и все ос­тальное. Вот бы­ли-то вре­ме­на, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич! По­ду­мать страш­но! Так зво­ни­те же, по­жа­луйс­та. Еще раз ва­ша Ли­на".

    Он су­нул письмо в кар­ман.

    - Полина Юрьевна вас очень хо­те­ла видеть, - поч­ти­тельно ска­зал Ар­тур Германович. - Она да­же со­би­ра­лась по­ехать с на­ми, мы ее да­же спе­ци­ально еще пол­ча­са прож­да­ли, но, ви­ди­мо, что-то там не выш­ло.

    - Вот как? - ска­зал Зы­бин, пло­хо по­ни­мая, что он говорит. - Зна­чит, что... это... - Он не знал, что ска­зать и о чем спро­сить.

    - Тут вот как все получилось, - со­лид­но объяснил ассистент, - Вла­ди­мир Ми­хай­ло­вич при­вез в инс­ти­тут эти кос­ти с просьбой оп­ре­де­лить и дать зак­лю­че­ние. Мы его, ко­неч­но, отос­ла­ли на ка­фед­ру зо­оло­гии. Тут он встре­тил­ся с По­ли­ной Юрьевной. Она тог­да только что при­еха­ла и зна­ко­ми­лась с на­шим учеб­ным му­зе­ем. Ну, уви­де­ла этот кост­ный ма­те­ри­ал, по­го­во­ри­ла с Вла­ди­ми­ром Ми­хай­ло­ви­чем и поп­ро­си­ла все по­ка­зать на мес­те. При­еха­ла, пос­мот­ре­ла, кое-что зах­ва­ти­ла с со­бой в ла­бо­ра­то­рию. По­том по­да­ла док­лад­ную в рек­то­рат и ко­пию в Инс­ти­тут ис­то­рии Ка­захс­та­на. «Обна­ру­жен большой кост­ный ма­те­ри­ал до­маш­не­го ско­та до вся­кой ме­ти­за­ции. Счи­таю нуж­ным при­об­рес­ти всю кол­лек­цию». Ее под­дер­жал про­фес­сор Дуб­ровс­кий. Деньги на это от­пус­ти­ли. Вот мы и при­еха­ли пос­мот­реть, что по­ку­па­ем.

    - Так, - ска­зал Зы­бин, уже отдышавшись. - Так! Те­перь я все понял. - И вдруг он страш­но за­то­ро­пил­ся и заюлил. - Так я сей­час пой­ду поз­во­ню По­ли­не Юрьевне, а то кон­то­ра зак­ро­ет­ся и... А вы, по­жа­луйс­та, иди­те ту­да. Я сей­час то­же при­бе­гу. Вот поз­во­ню и при­бе­гу. Это од­на ми­ну­та!

    В кон­то­ре го­ре­ла только од­на нас­тольная лам­па и сче­то­вод си­дел и уны­ло иг­рал на сче­тах. Зы­бин во­шел и, не спра­ши­вая раз­ре­ше­ния, снял труб­ку. В труб­ке что-то шу­ме­ло и раз­ры­ва­лось. По­рой да­же как буд­то до­но­си­лись ка­кие-то об­рыв­ки слов. Зы­бин нес­колько раз опус­кал и под­ни­мал труб­ку, но ни­че­го, кро­ме гроз и раз­ря­дов, в ней не бы­ло. А по­том и это за­молк­ло, и все за­пол­нил ров­ный и ка­кой-то по­рис­тый шум. «Как в раковине, - по­ду­мал он смутно, - как в большой морс­кой ра­ко­ви­не». И сей­час же ему предс­та­ви­лось, что вот он опять идет ночью по узенькой тро­пин­ке вы­со­ким бе­ре­гом и ни­че­го вок­руг нет, од­на тьма, и только впе­ре­ди бе­лым круг­лым ог­нем го­рит ка­кой-то фо­на­рик, а вни­зу ки­пит, уха­ет и за­ки­па­ет мо­ре. Од­наж­ды вот так он шел и нес в тю­бе­тей­ке кра­ба. И краб был ог­ром­ный, чер­но-зе­ле­ный, сер­ди­тый и ко­лю­чий, как как­тус. «Да, тот краб был человек», - по­ду­мал он. Но труб­ка про­дол­жа­ла шу­меть, и он бро­сил ее на ры­чаг. Сче­то­вод щелк­нул пос­лед­ний раз ка­кой-то кос­точ­кой, вздох­нул и бро­сил сче­ты на стол.

    - У нас те­ле­фон тугой, - ска­зал он с удовольствием. - Тре­тий год вот так му­ча­ем­ся. Иног­да нуж­но сроч­но свя­заться, и ни­как, ни­как!

    Зыбин пос­мот­рел на не­го и вдруг, разъярясь, изо всей си­лы ух­нул ку­ла­ком по ры­ча­гу. В труб­ке что-то с шу­мом взор­ва­лось, лоп­нул ка­кой-то пу­зырь и опять за­шу­ме­ло. Мо­ре сно­ва бы­ло тут.

    «И ка­ко­го чер­та мне загорелось, - по­ду­мал он, трезвея. - На­шел вре­мя». И уже поч­ти бес­соз­на­тельно под­нял труб­ку, и тут от­чет­ли­вый женс­кий го­лос ска­зал ему: «Вто­рая».

    - Вторая, будьте добры, - крик­нул он, вскакивая, - дай­те Ве­тинс­ти­тут. Ка­кой но­мер-то? Да все рав­но ка­кой! Спра­воч­ную, спра­воч­ную дай­те.

    В труб­ке по­мол­ча­ли, а по­том тот же го­лос ска­зал: «Спра­воч­ная не обоз­на­че­на. Даю от­дел кад­ров».

    Трубки не под­ни­ма­ли до­вольно дол­го. По­том женс­кий го­лос спро­сил, ко­го ему нуж­но. Он спро­сил, как ему ра­зыс­кать По­ли­ну Юрьевну По­тоц­кую.

    - Одну минуточку, - ска­зал го­лос. И он вдруг ус­лы­шал дроб­ный стук спе­ша­щих каб­луч­ков: тук-тук-тук. «Ее в инс­ти­ту­те зва­ли козой», - вспом­нил он. Звяк­ну­ла труб­ка, и ему ра­дост­но ска­за­ли: «Да». Он пе­ре­вел ды­ха­ние. Она!

    Это ее «да». Вот оно! Встре­ти­лись! И еще од­но «да» по­лу­чил он от нее. Та­кое же ра­дост­ное и иск­рен­нее, как и всег­да. И столь же, как и всег­да, ни­че­го не зна­ча­щее и ров­но ни­че­го не сто­ящее.

    - Здравствуйте, Лина, - ска­зал он. - Это я, Ге­ор­гий. Вы дав­но при­еха­ли?

    Как только он наз­вал се­бя, она с ка­кой-то да­же оби­дой вскрик­ну­ла: «Ну на­ко­нец-то!..» И... Впро­чем, пос­ле кон­ца раз­го­во­ра он так и не мог вспом­нить его на­ча­ло. Пом­нил только, что все сра­зу пош­ло так, как буд­то тут не про­ле­га­ли, го­ды, встре­чи, раз­ры­вы, раз­лу­ки. Пол­ностью па­мять к не­му возв­ра­ти­лась только на­чи­ная с ее воп­ро­сов.

    - Ну ког­да же вы все-та­ки при­еде­те? Я очень хо­чу вас ви­деть!

    - Да, гос­по­ди, да ког­да угодно, - от­ве­тил он. - Ну, хоть сейчас! - И вер­но, он го­тов был, как мальчиш­ка, сей­час же сбе­жать на шос­се и вско­чить в лю­бую ма­ши­ну.

    Она зас­ме­ялась.

    - А я ведь бо­ялась, что вы из­ме­ни­лись. Да нет, се­год­ня нельзя. У вас же там на­ши? Вы сей­час один?

    - Один, - от­ве­тил он. - А что?

    - Ну а с кос­тя­ми что? По­ря­док? Все бла­го­по­луч­но?

    - Очень, - от­ве­тил он, хо­тя ров­но ни­че­го не со­об­ра­зил - ка­кие кос­ти, ка­кой порядок? - Очень, очень все благополучно, - ска­зал он.

    - И Во­ло­дя не под­ка­чал? Ну, пе­ре­дай­те ему мой при­вет. Так нам и не уда­лось сде­лать вам сюрп­риз. Слу­шай­те, хра­ни­тель (вас ведь тут хра­ни­те­лем проз­ва­ли. Я так сме­ялась). Пос­ле двух я всег­да сво­бод­на. Так, ска­жем, завт­ра, а?

    - Отлично, - от­ве­тил он решительно. - Где?

    И тут она за­го­во­ри­ла как-то по-ино­му, по-ста­ро­му, вот как тог­да на мо­ре. Его да­же в жар бро­си­ло от ее го­ло­са.

    - Да где хо­ти­те, до­ро­гой, где вы хо­ти­те. Мо­жет, в му­зей к вам зай­ти?

    - Да, - ска­зал он с разбегу. - Зай­ди­те в музей. - По­том опомнился. - Постойте, - ска­зал он, - не на­до в му­зей. Вот вы зна­ете глав­ный вход в парк, где фон­тан? Так вот у фон­та­на. Хорошо? - И сей­час же по­ду­мал, что нет, не хо­ро­шо, слиш­ком уж там люд­но. Но она уже от­ве­ти­ла:

    - Всегда обо­жа­ла сце­ну у фон­та­на. «Пе­ред гор­дою по­ляч­кой уни­жаться?» Блеск, как го­во­рит Во­ло­дя. Только вы уж очень не опаз­ды­вай­те, а то, зна­ете, сто­ять на ви­ду у всех... - Тут ей что-то крик­ну­ли со стороны. - Ви­ди­те, тут мне подс­ка­за­ли: мо­ло­дой, кра­си­вой, оди­но­кой. Хо­ро­шо, до­го­во­ри­лись, у фон­та­на. А те­перь поп­ро­си­те к те­ле­фо­ну мо­его про­фес­со­ра. Только ско­рее - ну­жен те­ле­фон. Здесь все ин­те­ре­су­ют­ся его по­куп­кой.

    Чтоб как сле­ду­ет спрыс­нуть по­куп­ку, они об­лю­бо­ва­ли от­лич­ное мес­то. Пос­та­ви­ли стол над са­мым от­ко­сом. Тут к шос­се сбе­гал влаж­ный пес­ча­ный ко­со­гор - не жел­тый, а ржа­во-оран­же­вый, и весь до са­мой вер­ши­ны он за­рос дуд­ка­ми, ко­лю­чим бар­ба­ри­сом с круг­лы­ми баг­ро­вы­ми листьями и эда­ки­ми не­больши­ми лад­ны­ми ло­пуш­ка­ми, ров­ны­ми и ак­ку­рат­ны­ми, как ки­тайс­кие зон­ти­ки. А за шос­се на­чи­на­лись бо­ло­та осо­ки, чис­тая и час­тая рос­сыпь не­за­бу­док, бур­ная реч­ка Ал­ма­атин­ка, а в ней, сре­ди пе­ны и брызг, гро­хо­та и блес­ка, лос­нил­ся на солн­це по­хо­жий на ку­па­юще­го­ся бе­ге­мо­та ог­ром­ный чер­ный ва­лун. В об­щем, от­лич­ное мес­то!

    Тень и солн­це, прох­ла­да и све­жесть.

    И под­хо­дя, еще из­да­ли Зы­бин ус­лы­шал го­лос ди­рек­то­ра. Ди­рек­тор гро­мы­хал. Зна­чит, ко­го-то гро­мил. «Ко­го же это он?» - по­ду­мал Зы­бин.

    Он по­до­шел, и за яб­ло­ня­ми его ник­то не за­ме­тил. Все си­де­ли и слу­ша­ли. Только дед спал, не­за­ви­си­мо от­ки­нув­шись го­ло­вой на ствол яб­ло­ни, и чуть всхра­пы­вал. Пе­ред Кла­рой на ска­тер­ти ле­жа­ло нес­колько па­пи­рос­ных ко­ро­бок. «Да ведь она же не курит», - смут­но по­ду­мал Зы­бин. Кла­ра мол­ча­ла и иг­ра­ла вил­кой. Ря­дом с Кла­рой си­де­ла Да­ша, пле­мян­ни­ца бри­га­ди­ра По­та­по­ва, вес­нуш­ча­тая, неж­но-ро­зо­вая де­вуш­ка. Она в этом го­ду пе­реш­ла на чет­вер­тый курс те­ат­ральной сту­дии, и По­та­пов ни­как не мог прос­тить ей это­го. Все не от­ры­ва­ясь смот­ре­ли на ди­рек­то­ра.

    А он кон­чил од­ну ти­ра­ду, вы­дер­жал эта­кую эф­фект­ную па­узу, кряк­нул, под­це­пил на вил­ку ко­леч­ко лу­ка, ис­то­во про­же­вал его и про­дол­жал уже иным го­ло­сом, лег­ким и ар­тис­тич­ным:

    - И вот еще что, про­фес­сор, не ду­май­те, что это пус­тяк. Ска­зать на лек­ции сту­ден­там «то­ва­рищ Ста­лин ошиб­ся» - это та­ки нас­то­ящее го­су­дарст­вен­ное прес­туп­ле­ние.

    «Ах вот по­че­му они» и молчат, - по­ду­мал Зы­бин и тре­вож­но взгля­нул на Кор­ни­ло­ва: сильно ли он набрался? - Нет, как буд­то не осо­бен­но, во вся­ком слу­чае, си­дит как и все".

    - Но ведь не так же, не так это было, - чуть не зап­ла­кал профессор. - Мой брат на воп­рос сту­ден­тов, мож­но ли счи­тать, что па­де­ние Римс­кой им­пе­рии - это следст­вие ре­во­лю­ции ра­бов, от­ве­тил...

    - Это не важ­но. Это со­вер­шен­но не важно, - власт­но от­ру­бил и отб­ро­сил ла­донью его воз­ра­же­ния директор. - Важ­но, что он ска­зал «нет»! Он ска­зал «нет», ког­да вождь ска­зал «да». А как же ина­че? Что зна­чат сло­ва: «Не знаю, что имел в ви­ду Иосиф Вис­са­ри­оно­вич, но факт тот, что пос­ле спар­та­ковс­ко­го вос­ста­ния Рим про­су­щест­во­вал еще 550 лет и сде­лал­ся ми­ро­вой им­пе­ри­ей»? А ведь то­ва­рищ Ста­лин на­пи­сал со­вер­шен­но яс­но и прос­то: вар­ва­ры и ра­бы с гро­хо­том по­ва­ли­ли Римс­кую им­пе­рию. Зна­чит, вот это и есть на­уч­ная ис­ти­на. Так или не так?

    - Это так, конечно, - уны­ло сог­ла­сил­ся профессор. - Но...

    - Это так, ко­неч­но, но арес­то­ван ваш брат, - вдох­но­вен­но подх­ва­тил директор. - По­ни­маю, ах как все по­ни­маю. Но ведь это же ста­рая пес­ня. «Мол­чи, все знаю я са­ма, но эта кры­са мне ку­ма». А вот у этой девушки, - он гроз­но, ан­тич­ным жес­том, че­рез весь стол по­ка­зал на Дашу, - заб­ран ее дя­дя. Так что же, его брат-кол­хоз­ник, ее отец, раз­ве го­во­рит: «Не ве­рю, не мо­жет быть, не пра­вы ор­га­ны»? Нет, он го­во­рит: «Раз взя­ли Петьку, зна­чит, бы­ло за что взять». Вот так ду­ма­ет прос­той му­жик-кол­хоз­ник про свою род­ную Со­ветс­кую власть. А мы ин­тел­ли­ген­ция, хит­рая да лу­ка­вая... не оби­жай­тесь, я сам из то­го же тес­та, по­это­му так и го­во­рю...

    - Так ведь, Сте­пан Мит­ро­фа­но­вич, дя­дю Пе­тю взя­ли за кле­ща, за вре­ди­тельство, а их брата... - нес­ме­ло ска­за­ла Да­ша и вся вспых­ну­ла.

    - Ай-ай-ай! - за­ка­чал го­ло­вой ди­рек­тор, си­яя и по­во­ра­чи­ва­ясь к ней всем корпусом. - Ах ты, та­кая-ся­кая, ум­ни­ца-ра­зум­ни­ца, ты что ж ду­ма­ешь, что аги­та­ция с про­фес­сорс­кой ка­фед­ры - это не вре­ди­тельство? Это, ми­лая моя, ху­же, чем вре­ди­тельство. Это иде­оло­ги­чес­кая ди­вер­сия про­тив ва­ших ще­нячьих душ, и мы за та­кие вот штуч­ки го­ло­ву бу­дем отрывать. - Он су­ро­во стис­нул кулак. - По­то­му что до­ро­же вас, вес­нуш­ча­тых да соп­ли­вых, у нас ни­че­го на све­те нет.

    - Но, Сте­пан Митрофанович, - про­фес­сор да­же ру­ки при­жал к груди, - ведь то, что ска­зал брат, это же част­ное разъясне­ние спе­ци­алис­та-исто­ри­ка, ко­то­рое к уче­нию Ста­ли­на...

    - А то­ва­рищ Ста­лин - ко­ри­фей всех наук, - быст­ро и су­ро­во от­ре­зал Кор­ни­лов и взгля­нул на Зы­би­на (он один его увидел). - Ему ис­то­ри­кам не­че­го там разъяснять.

    - Ну да, ну да, - бес­по­мощ­но ог­ля­нул­ся на не­го и за­ло­по­тал про­фес­сор, уже ров­но ни­че­го не понимая. - Ко­ри­фей! Я сог­ла­сен! Ко­ри­фей всех на­ук! Не­че­го там разъяснять! Я сог­ла­сен, не­че­го... Но не мо­жет же вся­кая ме­лочь...

    - А в уче­нии то­ва­ри­ща Ста­ли­на нет ни­че­го мелкого, - так же су­ро­во из­рек Кор­ни­лов и слег­ка по­ко­сил­ся на Дашу. - А дай нам во­лю - хит­рым да лу­ка­вым ин­тел­ли­ген­там - так мы, по­жа­луй...

    Тут про­фес­сор уже так сме­шал­ся, что да­же оч­ки уро­нил на стол.

    - А вот ты по­мол­чал бы, - вдруг су­ро­во при­ка­зал директор. - Вот по­мол­чал бы ты нем­но­го. Смот­ри, брат, больно язы­кас­тый стал! До­го­во­ри­тесь вы со сво­им хра­ни­те­лем до че­го-ни­будь хо­ро­ше­го... («Ну вот, это­го еще мне не хватало», - оша­ле­ло по­ду­мал Зы­бин.) А вот вы ведь ме­ня опять не понимаете, - по­вер­нул­ся он к профессору. - Тут что важ­но? Важ­но имен­но то, чем он ме­ня сей­час пы­тал­ся уко­лоть. Нет, не уко­лешь, до­ро­гой. Да! Уче­ние вож­дя цельно и не­рас­тор­жи­мо! Да! В нем нет ме­ло­чей, сколько бы ты ни сме­ял­ся над этим! Его не об-суж-да-ют! Его у-ча-т! По­ни­ма­ете, у-ча-т! Вот как в шко­ле бук­варь. («Бо­же мой, бо­же мой, что же он говорит, - по­ду­мал Зыбин, - ведь ум­ный же му­жик, а...» Он вы­шел из-за яб­ло­ни, но за­ме­ти­ла его только Кла­ра.)

    - Мы на­ка­ну­не войны, - про­дол­жал ди­рек­тор, по­мол­чав, ка­ким-то со­вер­шен­но иным то­ном, ти­хим и задумчивым, - са­мой страш­ной, бес­по­щад­ной вой­ны. Враг только и ищет, чтоб на­щу­пать щел­ку в на­шем соз­на­нии. Вот в их сознании! - он кив­нул на Кла­ру и Дашу. - По­то­му что мы их - дев­чо­нок и мальчи­шек, де­тей наших, - пер­вы­ми пош­лем уми­рать за наш строй. Так что ж, мы бу­дем раз­ре­шать, чтоб ка­кой-то дя­дя от­рав­лял их только за­вя­зав­ше­еся соз­на­ние вот та­ки­ми вот штуч­ка­ми? Ведь ес­ли у вож­дя ошиб­ка здесь, то мо­гут быть ошиб­ки и дальше? Зна­чит, он го­во­рит не по­ду­мав, ведь так? Ну, или го­во­рит не зная? Это то­же не луч­ше. Но ведь как же тог­да мож­но счи­тать вож­дем че­ло­ве­ка, ко­то­рый... Нет, нет, это со­вер­шен­но не­мыс­ли­мо! Это вы, я, он, она - мо­гут оши­баться; а вождь - нет! Он не мо­жет. Он - вождь! Он дол­жен вес­ти, и он ве­дет нас. «От по­бе­ды к по­бе­де», как это на­пи­са­но на сте­не ва­ше­го инс­ти­ту­та. Он муд­рый, ве­ли­кий, ге­ни­альный, всез­на­ющий, и ес­ли мы все бу­дем ду­мать про не­го так, то мы по­бе­дим. Ваш брат арес­то­ван по­то­му, что он пос­та­вил все эти ис­ти­ны под сом­не­ние, хо­тя бы в од­ном от­дельном пунк­те. А это прес­туп­ле­ние, за не­го су­дят. Вот и все. А там уж де­ло ор­га­нов. Мо­жет быть, вер­но, пос­чи­та­ют­ся с воз­рас­том. И не го­во­ри­те об этом больше ни­ко­му. При­це­пят­ся, вер­но, к сло­ву да и... Ну да где же этот чер­тов хра­ни­тель? И ни­ког­да его нет на мес­те, ког­да нуж­но!

    - Здесь я, - ска­зал Зы­бин. Он по­шел и сел на под­ви­ну­тую ему та­бу­рет­ку.

    И все сра­зу же за­мол­ча­ли, гля­дя на не­го.

    Молчал и он, об­ло­ко­тясь на ло­коть и смот­ря в ска­терть.

    - И ка­кую же статью предъяви­ли ва­ше­му брату? - спро­сил он про­фес­со­ра.

    Тот бы­ло отк­рыл рот.

    - Да от­ку­да он знает? - су­ро­во и обес­по­ко­ен­но прик­рик­нул директор. - Идет следст­вие. Лад­но, про это кон­че­но! Кла­роч­ка, по­ка­жи­те-ка хра­ни­те­лю, что нам дед раз­до­был, да и по­едем. А выпьют они уже, по­хо­же, од­ни. Это у них ни­ког­да не зар­жа­ве­ет!

    И Кла­ра отк­ры­ла пер­вую из ле­жав­ших пе­ред ней па­пи­рос­ных ко­ро­бок.

    Это бы­ло зо­ло­то, час­тич­ки че­го-то, ка­кие-то че­шуй­ки, ка­кие-то кра­еш­ки, плас­тин­ки, блед­но-жел­тые, туск­лые, мут­ные. Это бы­ло по­ис­ти­не мерт­вое зо­ло­то, то са­мое, что вы­сы­па­ет­ся из глаз­ниц, ког­да от­ры­ва­ют врос­ший в зем­лю бу­рый че­реп, что мер­ца­ет меж­ду ре­бер, оса­жи­ва­ет­ся в мо­ги­ле. Сло­вом, это бы­ло то ар­хе­оло­ги­чес­кое зо­ло­то, ко­то­рое ни с чем ни­ког­да не сме­ша­ешь. Зы­бин, за­быв обо всем, мол­ча кру­тил эти плас­тин­ки и бляш­ки. Са­мые круп­ные из них больше все­го по­хо­ди­ли на жел­тый бе­ре­зо­вый лист. Та­кой же цвет, та­кой же ши­ро­кий, тон­кий, ост­рый ко­нус.

    Он ос­то­рож­но, шту­ка за шту­кой, брал их в ру­ки и опус­кал об­рат­но на ва­ту в ко­ро­боч­ку. Да, да, это бы­ло то са­мое, что уже нес­колько раз по­па­да­ло ему в ру­ки. То шо­фер при­вез от­ку­да-то, то бу­фет­чи­ца по­жерт­во­ва­ла. Но сей­час тут, на ва­те, они ле­жа­ли на­ва­лом.

    - А вот тут серьга, - ска­за­ла Кла­ра, отк­ры­вая спи­чеч­ную коробку, - смот­ри­те, ка­кой стран­ный сю­жет: мышь вгры­за­ет­ся в брю­хо си­дя­ще­го че­ло­ве­ка.

    - Дай ему лу­пу, дай! - воз­буж­ден­но при­ка­зал ди­рек­тор.

    - Кусок диадемы, - про­дол­жа­ла Кла­ра, отк­ры­вая длин­ную ко­роб­ку из-под сигар. - Всех кус­ков три. Мы зах­ва­ти­ли только один.

    У Зы­би­на да­же ру­ки дрог­ну­ли. До то­го это бы­ло не­обы­чай­но. Ку­сок сос­то­ял из ажур­ной зо­ло­той плас­ти­ны, раз­де­лен­ной на два по­яса. В верх­нем по­ясе был изоб­ра­жен ро­га­тый дра­кон с гиб­кой ко­шачьей статью и на пру­жи­ня­щих ла­пах. Он сто­ял из­ви­ва­ясь и ос­ка­лясь. Чет­ко был вы­че­ка­нен каж­дый клык зве­ря. А ни­же эта­жом по­ме­щал­ся коз­лик. Ма­ленький шуст­рый коз­лик-тек­лик, как его на­зы­ва­ют тут. Он сто­ял на ка­ком-то бу­гор­ке или вер­шин­ке и смот­рел от­ту­да вдаль. Так у не­го бы­ли по­доб­ра­ны ко­пыт­ца, та­кая у не­го бы­ла выс­мат­ри­ва­ющая мор­доч­ка. По­том еще ле­те­ли ле­бе­ди, под­ни­ма­лись фа­за­ны и ут­ки, пор­ха­ли мел­кие пта­хи. От­дельно, как буд­то на ка­пи­те­ли ко­лон­ны, сто­ял лад­ный кры­ла­тый ко­нек - только сов­сем на Пе­гас, а су­хо­ва­тая не­большая ло­шадь Прже­вальско­го. И дру­гой та­кой же ко­нек нес­ся по не­бу. На нем си­де­ла мо­ло­дая жен­щи­на. Ве­тер взмет­нул ее во­ло­сы, и они сде­ла­лись по­хо­жи­ми на шлем. И в са­мом из­ги­бе всад­ни­цы чувст­во­ва­лась стре­ми­тельность по­ле­та, то, как она вре­за­ет­ся в гу­дя­щий воз­дух. Вто­рой по­яс за­ни­ма­ло что-то длин­ное, тон­кое, льюще­еся, слег­ка спу­тан­ное - не то во­до­рос­ли, не то тра­ва, по­лег­шая по вет­ру.

    И во всем этом прос­ту­па­ла ма­не­ра мас­те­ра, ге­ни­альные пальцы его, при­вык­шие мять, ре­зать и че­ка­нить. Ни­че­го по­доб­но­го Зы­бин еще не встре­чал.

    - Аналоги? - спро­сил Корнилов. - Ки­тай?

    Зыбин слег­ка по­жал пле­ча­ми.

    - Ну а все-та­ки?

    - Не знаю, - от­ве­тил Зыбин, - то есть, ко­неч­но, не Ки­тай. Ки­тайс­кие дра­ко­ны - га­ды, змеи, а тут ро­га­тая кош­ка, бал­хашс­кий тигр.

    - А вы об­ра­ти­ли вни­ма­ние на ды­роч­ки внизу? - по­ка­за­ла Клара. - Ди­аде­ма кон­ча­лась пок­ры­ва­лом. Она хо­ди­ла с зак­ры­тым ли­цом.

    Он как бы в за­дум­чи­вос­ти пос­мот­рел на нее.

    - Златая ко­ро­на с дра­ко­на­ми и сва­деб­ная фата, - ска­зал он, предс­тав­ляя, как это выг­ля­де­ло бы. - Не­вес­та. Прин­цес­са кро­ви и жри­ца.

    - Шаманка, - ска­зал Корнилов. - Что-то по­хо­жее есть у си­бирс­ких ша­ма­нов.

    - Да, мо­жет быть, и колдунья, - сог­ла­сил­ся он. - Мы это уви­дим по по­хо­рон­но­му ин­вен­та­рю. И, ко­неч­но, по че­ре­пу. Но ес­ли она уж очень молодая, - про­дол­жал он, подумав, - то вряд ли кол­дунья. Хотя... - Он слег­ка раз­вел руками. - Что мы зна­ем о них? О ней. Что она? Поч­ти на­ша фан­та­зия.

    - Нет, ос­тавьте шанс и для колдуньи, - поп­ро­сил Корнилов. - Ведь ка­кое это чу­до: мо­ло­дая ведьмоч­ка брон­зо­во­го ве­ка с рас­пу­щен­ны­ми во­ло­са­ми мчит­ся по ве­чер­не­му не­бу на дра­ко­не. Ж-ж-ж! А от нее во все сто­ро­ны гал­ки и во­ро­ны. Кра-кра-кра! А за ней дым, дым бьет в гла­за! И над го­ра­ми - ог­нен­ный след. А на ней фа­та и зо­ло­тая корона. - Он взгля­нул на директора. - Ведь чу­до?

    - Я вот тебе! - пог­ро­зил ему пальцем и улыб­нул­ся директор. - Ты у ме­ня смот­ри, до­го­во­ришься!

    - Ну а мес­то вы взя­ли под охрану? - спро­сил Зыбин. - Вы са­ми-то там бы­ли? Что это - кур­ган, мо­ги­ла?

    - Ладно, - тя­же­ло под­нял­ся директор. - При­едешь завт­ра и сам все уви­дишь. При­дут и эти го­луб­чи­ки - кла­до­ис­ка­те­ли! Пас­пор­та-то их у ме­ня в сто­ле. Возьмешь с со­бой па­ру или трой­ку ра­бо­чих с ло­па­та­ми! И чтоб завт­ра ни-ни. Пей­те се­год­ня! Пой­дем­те, про­фес­сор.

    - Боже мой, бо­же мой! - Зы­бин чуть не вы­ро­нил ку­сок диадемы. - Про­фес­сор, да ведь вас там у те­ле­фо­на ждет По­ли­на Юрьевна. Бо­же мой, бо­же мой, как же я за­был! Пой­дем­те ско­рее, ско­рее!

    Но про­фес­сор уже хму­ро вста­вал с мес­та и пря­тал оч­ки.

    Руки его мел­ко дро­жа­ли. Он опять был весь в сво­ем - стро­гий, оби­жен­ный, мо­жет быть, ко­неч­но, и чуть пьяно­ва­тый: ни ар­хе­оло­ги­чес­кое зо­ло­то, ни ро­га­тый дра­кон, ни эта ведьма его со­вер­шен­но не тро­ну­ли: все это бы­ло не по его ве­домст­ву.

    - Вот Ар­тур Гер­ма­но­вич уж с ва­ми по­бе­жит ско­рее, скорее, - ска­зал он веж­ли­во и ехидно. - А мне в мои шестьде­сят пять это са­мое ско­рее-ско­рее... Да и что уж бежать? - Он пос­мот­рел на Зы­би­на и по­ка­чал головой. - Но как же вы так мог­ли, а? - ска­зал он тяжело. - Это же де­ло, го­луб­чик, де­ло! Мы долж­ны бы­ли на завт­ра сго­во­риться о встре­че. Где те­перь вот я бу­ду ис­кать По­ли­ну Юрьевну? Ах, как все это у вас... И по­то­му что все ско­рее, ско­рее, ско­рее...

    В кон­то­ре ни­ко­го не бы­ло. Труб­ка по-преж­не­му ле­жа­ла на сто­ле. Но бы­ла те­перь уже со­вер­шен­но мерт­ва, хо­лод­на, без го­ло­сов, без шу­ма при­боя. И ник­то в ней больше не жил и не ждал.

    А ког­да Зы­бин вер­нул­ся, уже не бы­ло и ма­шин. На греб­не до­ро­ги сто­ял Кор­ни­лов, по­ша­ты­вал­ся и, улы­ба­ясь, смот­рел на не­го. В ру­ке он дер­жал ста­кан. Мо­ре сей­час ему бы­ло аб­со­лют­но по ко­ле­но.

    - Хм, - ска­зал он Зыбину. - Зна­чит, ре­во­лю­ция ра­бов, да? И еще ждать мне пятьсот пятьде­сят лет, а? А? А не пош­ли бы вы все в это са­мое? А? А? А?

    Эти дни по­том Кор­ни­ло­ву при­хо­ди­лось вспо­ми­нать очень час­то. Все са­мое не­поп­ра­ви­мое, страш­ное в его жиз­ни на­ча­лось имен­но с это­го дня. А в па­мя­ти от не­го ос­та­лось что-то очень нем­но­гое: во-пер­вых, яр­кий бе­лый огонь ке­ро­си­но­вой лам­пы под ма­то­вым ша­ром, ее все прик­ру­чи­ва­ют и прик­ру­чи­ва­ют (что-то, на­вер­но, слу­чи­лось с ГЭС). Под ним свер­ка­ет ши­ро­ки­ми гра­ня­ми вы­со­кий бе­лый са­мо­вар, а на нем чай­ник, бе­лый и круг­лый, как свер­нув­ший­ся ко­те­нок. За­тем ро­зо­вая Да­ша - тон­кая, кра­си­вая, мяг­кая, в бе­лом шел­ко­вом платье с крас­ны­ми мя­чи­ка­ми. Она на­пе­ва­ет и хо­дит по ком­на­те. Тог­да он что-то вспо­ми­на­ет и кри­чит ей: «Артист­ка, ар­тист­ка!» Она улы­ба­ет­ся, и все сме­ют­ся то­же.

    - Ну, ожил, - ворч­ли­во го­во­рит По­та­пов.

    А по­том сра­зу опять тем­но­та, ти­ши­на, уми­рот­во­ренье. Пах­нет ка­ким-то со­леньем, ква­сом и пле­сенью. Не то ря­дом сто­ит боч­ка с огур­ца­ми, не то ка­пус­ту ква­сят. За пе­ре­го­род­кой ру­ко­мой­ник: кап, кап, кап... За ми­ну­ту од­на кап­ля. А ког­да он ут­ром оч­нул­ся окон­ча­тельно, то уви­дал над со­бой туск­лое се­рое ок­но, и кто-то ря­дом с ним рас­по­ло­жил­ся на двух ска­мей­ках. Он под­нял го­ло­ву. И тот то­же за­ше­ве­лил­ся. Зна­чит, по­жа­луй, не спал, а сле­дил.

    - Ну, как вы се­бя чувствуете? - спро­сил тот, вто­рой, и тут он уз­нал Зы­би­на. Уз­нал и ис­пу­гал­ся уже по-нас­то­яще­му. До это­го у не­го в го­ло­ве ни­че­го не бы­ло, так, плы­ла ка­кая-то муть, клоч­ки ка­кие-то, что-то ту­ман­ное и не­хо­ро­шее. А тут ему вдруг вспом­ни­лись все вче­раш­ние раз­го­во­ры. То есть не все, ко­неч­но, но и то­го что он пом­нил из них, то­же бы­ло дос­та­точ­но для вся­чес­ких вы­во­дов - а дальше что?

    «Боже мой, - по­ду­мал он, - бо­же мой, вот по­пал-то. Я ведь кри­чал. Они ме­ня ве­ли, а я что-то та­кое вык­ри­ки­вал. Два сви­де­те­ля. Да по за­ко­ну больше их и не тре­бу­ет­ся».

    - Воды дайте, - поп­ро­сил он хрипло. - Что, я вче­ра здо­ро­во наб­рал­ся?

    - Да нет, чепуха, - без­за­бот­но от­мах­нул­ся Зыбин, - мы вас сра­зу же сю­да при­та­щи­ли.

    - А кричал? - спро­сил Кор­ни­лов, за­ми­рая.

    - Да кри­ча­ли что-то. Пить хо­ти­те? Стой­те, сейчас. - Он вы­шел и сей­час же вер­нул­ся с ог­ром­ной эма­ли­ро­ван­ной круж­кой.

    - Вот, пейте, - ска­зал он, нак­ло­нясь над ним. - Сколько только мо­же­те, столько и пей­те.

    - Ой, что это? - Кор­ни­лов сде­лал гло­ток и от­толк­нул круж­ку.

    - Огуречный рас­сол. Да вы не спра­ши­вай­те, а пей­те, пей­те.

    Он зас­та­вил его вы­пить чуть не по­ло­ви­ну, а по­том ска­зал:

    - Ну вот и хо­ро­шо. А те­перь ус­ни­те.

    Ушел и круж­ку унес.

    Потом, че­рез пол­ча­са, ког­да он уже вер­но спал и прос­нул­ся от скри­па две­ри, во­шел По­та­пов в га­ло­шах на бо­су но­гу, в не­зап­рав­лен­ной ру­ба­хе и встал над ним. Но он ле­жал вы­тя­нув­шись, с зак­ры­ты­ми гла­за­ми, еще сон­но по­са­пы­вал, и тот нем­но­го пос­то­ял, пос­то­ял и ушел. А за­тем был ка­кой-то мут­ный бред. Он не то спал, не то прос­то ва­лял­ся в за­бытьи и в жа­ру. А ког­да уж окон­ча­тельно прос­нул­ся, бы­ло пол­ное ут­ро: свет­ло, сол­неч­но, пти­цы по­ют вов­сю. В со­сед­ней ком­на­те раз­го­ва­ри­ва­ли и сме­ялись. По­та­пов что-то рез­ко, но ти­хо вы­го­ва­ри­вал Зы­би­ну. Тот от­ве­чал так же ти­хо, но ка­ким-то стран­ным, не то уго­ва­ри­ва­ющим, не то из­ви­ня­ющим­ся го­ло­сом. Он по­нял, что это го­во­рят о нем, встал, по­до­шел к две­ри, на­ки­нул крю­чок и при­жал ухо к ще­ли. Пос­лед­ние сло­ва По­та­по­ва, ко­то­рые он ух­ва­тил бы­ли: «Вот это­го я уж ни­как не терп­лю». За­тем за­го­во­рил Зы­бин. Го­во­рил он мед­лен­но, за­дум­чи­во, как буд­то раз­мыш­ляя.

    - Так ведь дейст­ви­тельно ни­че­го не раз­бе­решь.

    - У нас вче­ра од­но­го бри­га­ди­ра забрали, - ска­зал По­та­пов.

    - Ну вот ви­дишь, заб­ра­ли бри­га­ди­ра. А за что? На­вер­ное ник­то не знает. - По­та­пов что-то буркнул. - Ну вот ви­дишь. А Вла­ди­ми­ра выс­ла­ли из Ле­нинг­ра­да, то­же, ко­неч­но, ни за что. Отец у не­го ка­кая-то там шиш­ка был при ца­ре. А ведь де­ти за от­цов не от­вет­чи­ки - это вождь ска­зал. Вот Кор­ни­лов все вре­мя нас­то­ро­же, нер­вы у не­го нап­ря­же­ны. Иног­да, ко­неч­но, и сор­вет­ся. За­тем еще од­но: ро­ем, ро­ем, а ведь, кро­ме этой по­мой­ки, так ни­че­го и не рас­ко­па­ли. За­тем эта иди­отс­кая ис­то­рия с уда­вом. Она зна­ешь сколько кро­ви нам сто­ила. А ведь все мол­ча пе­ре­жи­ва­ли.

    - Да он-то не молчал, - през­ри­тельно ус­мех­нул­ся бригадир, - он все хо­дил за мной да аги­ти­ро­вал. В чем де­ло, Иван Се­ме­но­вич, мо­жет, мы вам чем мо­жем по­мочь? Так он мне на­до­ел со сво­им со­чувст­ви­ем. Я од­наж­ды ему от­ре­зал: «Отвя­жись, го­во­рю, ху­дая жизнь, и без те­бя тош­но». («Ни­че­го по­доб­но­го, ни­че­го по­доб­но­го ни­ког­да не бы­ло!» - быст­ро по­ду­мал Кор­ни­лов.)

    И вдруг тут в раз­го­вор вме­шал­ся женс­кий го­лос.

    - Вот вы всег­да так, ни­ко­му не ве­ри­те. Че­ло­век в са­мом де­ле вам со­чувст­во­вал, хо­тел по­мочь, а вы...

    Что-то скрип­ну­ло - пол или та­бу­рет­ка.

    - У ме­ня этих са­мых по­мощ­нич­ков зна­ешь сколько развелось? - ска­зал По­та­пов с ве­се­лым ожесточением. - Вот и ты мне по­мо­га­ешь. Ден­но и нощ­но по­мо­га­ешь. Как зальешься на се­но­вал с кни­жеч­кой...

    - Ну, на­шел что сказать, - зас­ме­ял­ся Зыбин. - Она на се­но­ва­ле как раз и ра­бо­та­ет. Вот ста­нет ве­ли­кой акт­ри­сой, тог­да уз­на­ешь...

    - Хм! - не­доб­ро зас­ме­ял­ся и за­во­ро­чал­ся Потапов. - Я и так уж все про нее знаю - что бы­ло, что есть, что бу­дет. А тот что, все спит? Бу­ди, бу­ди, вто­рой раз ки­пя­тить не бу­дем. Ты что? Его с со­бой зах­ва­тишь?

    - Ну ку­да же, - от­мах­нул­ся Зыбин. - Ведь опять его раст­ря­сет до­ро­гой, пусть уж спит.

    «Э, ка­кой ты хит­ренький, раньше ме­ня хо­чешь с По­ли­ной уви­деться. Нет, не проходит», - по­ду­мал Кор­ни­лов. Он каш­ля­нул, чер­тых­нул­ся, от­ки­нул крю­чок и предс­тал пе­ред ни­ми. Мя­тый, вскло­ко­чен­ный, с больной го­ло­вой, но, ка­жет­ся, аб­со­лют­но трез­вый. Предс­тал и уви­дел: стол нак­рыт, са­мо­вар блес­тит. Зы­бин, как обыч­но, вы­ша­ги­ва­ет по ком­на­те, По­та­пов си­дит у ок­на на та­бу­рет­ке, а Да­ша у сто­ла пе­ре­ти­ра­ет чаш­ки.

    - Здравствуйте, товарищи, - ска­зал гром­ко Корнилов. - Ух, и зверс­кий же рас­сол у те­бя, Иван Се­ме­но­вич, как хва­тил, сра­зу по­лег­ча­ло. Лег и зас­нул.

    - Рассол у нас мировой, - бла­го­душ­но сог­ла­сил­ся Потапов. - Хо­зяй­ка его спе­ци­ально дер­жит для та­ких слу­ча­ев. Дарья, да брось ты это де­ло, на­лей ему чай, да пок­реп­че, пок­реп­че. Од­ну чер­но­ту лей. Это ему сей­час пер­вое де­ло.

    Даша на­ли­ла ему пол­ный до кра­ев ста­кан чая - горько­го и чер­но-крас­но­го, как мар­га­нец. Он опо­рож­нил его с двух глот­ков и по­дал Да­ше пус­той ста­кан; она вновь на­ли­ла до­вер­ху. Он пог­ля­дел на нее и вдруг опять уви­дел, что она очень кра­си­вая и лад­ная - эта­кая то­ненькая, длин­но­но­гая штуч­ка в лег­ком платьице, и так лас­ко­во на не­го смот­рит, так хо­ро­шо, яс­но улы­ба­ет­ся, от нее так и ве­ет све­жестью и чис­то­той. И ведь сра­зу зас­ту­пи­лась за не­го, и эдак го­ря­чо, иск­рен­не. От этих мыс­лей ему ста­ло так теп­ло, что он вдруг прос­то так, ни на что не на­де­ясь, спро­сил:

    - Ну, а ес­ли мне полтораста? - и сам же пер­вый зас­ме­ял­ся, по­ка­зы­вая, что это только шут­ка. И про­изош­ло не­ве­ро­ят­ное: Да­ша мол­ча вста­ла, по­дош­ла к бу­фе­ту, вы­ну­ла от­ту­да гра­фин и на­ли­ла ему пол­ный тон­кос­тен­ный ста­кан.

    - Пожалуйста, - ска­за­ла она ему.

    - Дарья, да ты что это? - оша­ле­ло вы­пу­чил на нее гла­за По­та­пов.

    Она улы­ба­ясь пос­мот­ре­ла на не­го.

    - Да вы са­ми, дя­дя Ва­ня, ког­да го­ло­ва бо­лит...

    - Да ты... да ты... в са­мом де­ле, что? - за­ры­чал, вско­чил, заб­рыз­гал слю­ной и ос­ка­лил­ся на нее По­та­пов.

    Но тут вме­шал­ся Зы­бин.

    - Все, все! - ска­зал он. - Все! Сядь! Мо­ло­дец, хо­зяй­ка! Пей­те, Во­ло­дя!

    Потапов взгля­нул на Зы­би­на и смолк. С не­ко­то­рых пор он во­об­ще ему ни в чем не про­ти­во­ре­чил.

    - И правда, - ска­зал он, хму­ро отворачиваясь. - Пей да по­том опять ори, вы­лу­пя гла­за. Мо­жет, и на­орешь что хо­ро­ше­го.

    Корнилов пос­мот­рел на не­го, на нее, сра­зу по­ту­пив­шу­юся, за­алев­шую, сла­бо улы­ба­ющу­юся, вдруг осу­шил ста­кан од­ним глот­ком и стук­нул его на стол.

    - Во как! - ска­зал По­та­пов насмешливо. - Уж сов­сем впил­ся.

    И тут Да­ша зак­рас­не­лась еще больше, под­нес­ла ему бу­терб­род с килькой и ска­за­ла:

    - Закусывайте!

    Все это, и Да­ша в осо­бен­нос­ти, то, как она смот­ре­ла на не­го, как по­кор­но сто­яла пе­ред ним и дер­жа­ла та­рел­ку, как улы­ба­лась, взор­ва­ло его опять. Он сел и си­дел, смот­ря на них всех, за­та­ив­ший­ся, ра­дост­но-злой, го­то­вый взор­ваться по пер­во­му по­во­ду. Но по­во­да-то не бы­ло. По­шел ка­кой-то мел­кий, со­вер­шен­но нез­на­чи­тельный раз­го­вор про яб­ло­ки, му­зей. (По­та­по­ва кто-то на­учил вы­ра­щи­вать яб­ло­ки, на ко­то­рых прос­ту­па­ли со­вер­шен­но яс­ные изоб­ра­же­ния Ле­ни­на или Ста­ли­на... Пять из этих яб­лок экс­по­ни­ро­ва­лись в му­зее. Сей­час По­та­пов вы­рас­тил и хо­тел прис­лать еще три, с ло­зун­га­ми и го­су­дарст­вен­ным гер­бом.) Кор­ни­лов слу­шал этот раз­го­вор и мол­ча ки­пел, рас­ка­чи­ва­ясь на сту­ле. На­ко­нец По­та­пов вздох­нул и ска­зал, ки­вая на шкаф:

    - Ну что ж, в та­ком слу­чае, и нам по од­ной раз­ве.

    - Нет, нет, - быст­ро от­ве­тил Зы­бин и да­же ру­кой махнул. - Мне сей­час ведь ехать на­до. Ну а вы, ко­неч­но...

    - Я с ва­ми то­же поеду, - ска­зал Кор­ни­лов.

    Зыбин вски­нул на не­го гла­за и мед­лен­но, как бы об­ду­мы­вая, от­ве­тил:

    - А сто­ит ли? Не сто­ит, по­жа­луй. Я уж в слу­чае че­го сам поз­во­ню.

    - Почему это не стоит? - спро­сил Кор­ни­лов, го­то­вый, ки­нуться в сражение. - А ес­ли у ме­ня есть де­ла лич­ные, по­ни­ма­ете, лич­ные, так ска­зать, долг чес­ти?! Я обе­щал По­ли­не Юрьевне...

    - Ну как зна­ете, как знаете, - быст­ро ус­ту­пил Зыбин. - Только дай­те за­да­ние ра­бо­чим и пос­тавьте ко­го-ни­будь, ну хоть Мит­ри­ча. Иван Семенович, - обер­нул­ся он к Потапову, - ты их не по­то­ро­пишь? Уже по­ра и вы­ез­жать.

    - Даша, - ска­зал Потапов, - схо­ди, ми­лая.

    И та уж по­дош­ла к две­ри, сня­ла с гвоз­дя ко­сын­ку, как Кор­ни­лов вско­чил вдруг и ска­зал, про­тя­ги­вая ру­ку к ней:

    - Сидите, си­ди­те, я сей­час сам схо­жу. Нет, нет, си­ди­те.

    И вы­бе­жал.

    - Слаб, - ска­зал По­та­пов, смот­ря ему вслед. - Эх, слаб. Ну ку­да та­ким пить? - Он пос­мот­рел на Да­шу и опять нахмурился. - Слу­шай, а ты с че­го взя­ла та­кую во­лю? Смот­ри, ка­кая ге­ро­иня! Он и так хо­дит как за­ню­хан­ный, а ты ему еще подносишь. - Она за­га­доч­но улыб­ну­лась, и тут он сов­сем взвил­ся: - И сме­яться тут не­че­го, дрянь ты эда­кая. Тут и полс­ме­ха да­же нет. Вот, най­дет на не­го опять лу­на­тик, нач­нет бу­ро­вить, я тог­да тебе... - Он пос­мот­рел на Зы­би­на и обес­по­ко­ил­ся уже по-настоящему. - Слу­шай, и ты с ним будь по­ко­ро­че, с ним так мож­но вло­паться, что и не вы­ле­зешь.

    - Да что вы та­кое говорите? - оби­жен­но крик­ну­ла. Да­ша.

    - То са­мое, что слышите, - ог­рыз­нул­ся Потапов. - Вот еще на­шел се­бе пьяни­ца зас­туп­ни­цу. Кто он та­кой те­бе, что ты так за не­го сво­бод­но рот де­решь, а? Бессовестная! - Он был не только рас­сер­жен, но и оша­ра­шен.

    - Да он прос­то хо­ро­ший человек, - ска­за­ла Даша, - хо­ро­ший, чест­ный, он всю­ду прав­ду говорит. - Дру­гие хит­рят, та­ят­ся, а он пря­мо, без ни­ка­ких.

    Потапов быст­ро взгля­нул на Зы­би­на. Тот мол­чал и не­от­рыв­но смот­рел на Да­шу. Вы­ра­же­ние его ли­ца По­та­пов по­нять не смог.

    - Ну, ну, что ж ты вдруг замолчала? - спро­сил он. - В чем же это он прав, а?

    - Да во всем, во всем. - По ще­кам Да­ши уже тек­ли сле­зы, и она смах­ну­ла их рукой. - Он го­во­рит, а все мол­чат. Го­во­рят од­но, а ду­ма­ют дру­гое. Вче­ра был ге­ро­ем, нар­ко­мом, порт­ре­ты его ви­се­ли, кто о нем пло­хо ска­зал, то­го на де­сять лет. А се­год­ня на­пе­ча­та­ли в га­зе­те пять строк - и враг на­ро­да, фа­шист... И опять - кто хо­ро­шо о нем ска­жет, то­го на де­сять лет. Ну ка­кой же это по­ря­док, ка­кая же тут прав­да? Вот дя­дя Пе­тя...

    Тут По­та­пов так ух­нул ку­ла­ком по сто­лу, что чаш­ки заз­ве­не­ли. Он да­же пок­рас­нел от злос­ти.

    - Ты про дя­дю Пе­тю, дрянь та­кая, чтоб не сметь... - сип­ло за­ши­пел он, - чтоб мне не сметь это­го больше, слы­шишь... Я те­бе за дя­дю Пе­тю... Я те­бе не тет­ка... Я те­бя в луч­шем ви­де... Нет, ты слы­шишь, ты слы­шишь, что она буровит? - чуть не пла­ча по­вер­нул­ся он к Зыбину. - Ви­дишь, че­му он ее учит? Да за та­кие сло­ва тут нас всех сра­зу же... и сле­да не най­дешь.

    Тут встал со сту­ла Зы­бин.

    - Не кричи, - ска­зал он досадливо, - ог­лох­нуть мож­но. Да­ша, вы не пра­вы. То есть вы, мо­жет быть, пра­вы - во­об­ще, по-че­ло­ве­чес­ки, но сей­час фак­ти­чес­ки, фи­зи­чес­ки, ис­то­ри­чес­ки и вся­чес­ки - нет. Я не про дя­дю Пе­тю го­во­рю, тут, ко­неч­но, оче­вид­ная ошиб­ка. А вот про нар­ко­мов и во­ена­чальни­ков. Ведь вы ре­ша­ете воп­рос са­ми по се­бе. Прос­то так - мо­жет или не мо­жет? Мо­жет ли, спра­ши­ва­ете вы, большой че­ло­век, пре­дан­ный де­лу, жерт­во­вав­ший за не­го жизнью, а те­перь по­бе­див­ший и осы­пан­ный всем с го­ло­вы до ног - ну деньга­ми, по­чес­тя­ми, да­ча­ми, вся­ки­ми та­ки­ми воз­мож­нос­тя­ми, о ко­то­рых мы и по­ня­тия не имеем, - мо­жет ли вот та­кой че­ло­век ока­заться пре­да­те­лем? И от­ве­ча­ете - нет, то есть ни­ког­да и ни при ка­ких обс­то­ятельствах. А ведь все имен­но и за­ви­сит от обс­то­ятельств, от обс­то­ятельств вре­ме­ни, мес­та и об­ра­за дейст­вия. Не от воп­ро­са - кто он? а от воп­ро­сов - ког­да? во имя че­го? где? В су­гу­бо мир­ное вре­мя, в обс­та­нов­ке ду­шев­но­го рав­но­ве­сия? Бе­зус­лов­но, нет - не мо­жет он быть пре­да­те­лем. Во вре­мя ве­ли­чай­ших ис­то­ри­чес­ких сдви­гов - войн, ре­во­лю­ций, переворотов, - к со­жа­ле­нию, да, мо­жет! Вся ис­то­рия на­по­ло­ви­ну и сос­то­ит из та­ких пре­да­тельств. Ведь вот Ми­ра­бо и Дан­тон ока­за­лись все-та­ки пре­да­те­ля­ми. А ведь ре­во­лю­цию де­ла­ли они! А ис­то­рию Азе­фа вы ни­ког­да не чи­та­ли? Ну, на­чальник бо­евой ор­га­ни­за­ции пар­тии со­ци­алис­тов-ре­во­лю­ци­оне­ров, хра­ни­тель са­мо­го свя­то­го из свя­тых, вер­ней­ший из всех вер­ных, тот у ко­го клю­чи от царст­ва гос­под­ня, как го­во­рят о па­пе римс­ком. «Есть ли в ре­во­лю­ции ка­кая-ни­будь фи­гу­ра, бо­лее блес­тя­щая и круп­ная, чем Азеф?» - спро­си­ли чле­ны су­да его об­ви­ни­те­ля на пар­тий­ном су­де над Азе­фом. И об­ви­ни­тель от­ве­тил су­ду: «Нет, бо­лее блес­тя­щей фи­гу­ры в ре­во­лю­ции не­ту». И до­ба­вил: «Если он только не про­во­ка­тор». Так вот, он все-та­ки ока­зал­ся про­во­ка­то­ром.

    Даша мол­ча­ла и слу­ша­ла.

    - Так что ви­ди­те, нас­колько все это слож­но.

    - Для них ни­че­го нет сложного, - бурк­нул Потапов, - для них все прос­тое прос­то­го. И что ты с ней...

    - Нет, го­во­ри­те, говорите, - поп­ро­си­ла Да­ша и да­же ру­ки сло­жи­ла.

    - Ведь вы вот что поймите, - про­дол­жал Зыбин. - Де­ло преж­де все­го зак­лю­ча­ет­ся вот в чем: что про­ис­хо­дит с иде­ей, ког­да она ста­но­вит­ся дейст­ви­тельностью? Очень мно­го с ней не­ожи­дан­но­го и не­лад­но­го про­ис­хо­дит тог­да. По­яв­ля­ет­ся она сов­сем не­по­хо­жей на се­бя. Иног­да та­кие га­ды вмес­то ан­ге­лов по­вы­пол­зут, что хо­чет­ся мах­нуть ру­кой да и пос­лать всех к ша­ху-мо­на­ху. Ни­че­го, мол, не выш­ло, прос­то на­по­ро­ли че­пу­хи, по­ра кон­чать. Ведь вот что по­рой при­хо­дит в го­ло­ву са­мым сильным и вер­ным. Они ведь то­же лю­ди, Да­ша, вот в чем их бе­да! Кро­ме то­го, у идеи в дейст­ви­тельнос­ти не од­но или два ли­ца, а доб­рый де­ся­ток их. Только про­яв­ля­ют­ся они не сра­зу. Вна­ча­ле прек­рас­ное ли­чи­ко, а по­том ха­ри, ха­ри, ха­ри, и как их уви­дишь, иног­да и жить не хо­чет­ся. А ко­му жить не хо­чет­ся, то­му ров­но ни­че­го не жаль, он на все пой­дет. Ста­вить смерть в ус­ло­ви­ях до­го­во­ра - ум­ри, но не сдай­ся - ниг­де ни­ко­му нельзя. Обя­за­тельно под­ве­дет, и сдаст­ся, и те­бя еще про­даст.

    - Говорите, говорите, - поп­ро­си­ла сно­ва Да­ша, но он больше ни­че­го не ска­зал, по­то­му что ус­лы­шал скрип две­ри.

    Оглянулся и уви­дел Кор­ни­ло­ва.

    - Кончайте-ка трепаться, - ска­зал тот грубо, - по­ез­жай­те ско­рее в го­род, там бе­да. Пас­пор­та про­па­ли.

    - Какие паспорта? - уди­вил­ся Зы­бин.

    - Те, что ос­та­ва­лись у ди­рек­то­ра под за­ло­гом, ну этих... ну кла­до­ис­ка­те­лей. Ни кла­до­ис­ка­те­лей, ни пас­пор­тов. Кла­ра зво­ни­ла. Сей­час же про­си­ла при­ехать. По­ез­жай­те. Я ос­та­нусь тут.

    

2

    

    Вот что слу­чи­лось в му­зее: пе­ред са­мым вы­ез­дом в го­ры на ди­рек­то­ра вдруг на­ка­тил прис­туп ве­ли­ко­ду­шия - с ним иног­да слу­ча­лось та­кое. Он пос­мот­рел на кла­до­ис­ка­те­лей - они сто­яли по­ну­рясь: от­да­ли зо­ло­то, а деньга­ми-то и не пахнет, - под­миг­нул им, сел за стол, выр­вал лист из нас­тольно­го блок­но­та и раз­ма­шис­то на­чер­тал:

    "Бухг.

    Выдать ра­бо­чим су­кон­но­го за­во­да тт. Юма­ше­ву и Суч­ко­ву 300 (трис­та) руб. в счет по­куп­ки экс­по­на­тов. Ак­том офор­мим пос­ле".

    Сделал рос­черк, про­мок­нул, пос­мот­рел, про­тя­нул за­пис­ку и бод­ро ско­ман­до­вал:

    - А ну пас­пор­та, ре­бя­та, и быст­ро, быст­ро ва­ли­те в бух­гал­те­рию, по­ка кас­сир не ушел.

    Юмашев - вы­со­кий, по­жи­лой, с су­хим, жел­тым, длин­ным ли­цом, очень по­хо­жий на ки­тай­ца - он пер­вый об­на­ру­жил клад, - дис­цип­ли­ни­ро­ван­но вы­нул из пид­жа­ка кни­жеч­ку в твер­дой зе­ле­ной об­лож­ке с зо­ло­ты­ми бук­ва­ми и по­ло­жил ее на стол. Деньгам он ров­но как бы и не об­ра­до­вал­ся.

    И Ва­ся Суч­ков - па­ре­нек при­зыв­но­го воз­рас­та - пос­пеш­но вы­нул свою книж­ку и по­ло­жил ря­дом.

    - Пожалуйста, - ска­зал он. - Это всег­да при се­бе.

    Директор взял кни­жеч­ки, пос­мот­рел, по­лис­тал. Пра­вильно, Ва­си­лий Суч­ков, 13-го го­да, ра­бо­чий. Юма­шев Иван Ан­то­но­вич, 1880 го­да, про­пис­ка, штамп. Юма­шев же­нат. Суч­ков хо­лост.

    Директор хо­тел спро­сить что-то еще, но тут заз­во­нил те­ле­фон, и он бро­сил пас­пор­та, под­нял труб­ку. Го­во­рил за­мес­ти­тель нар­ко­ма Ми­рош­ни­ков. Де­ло шло о сме­те. Ми­рош­ни­ко­ву бы­ло что-то там не­по­нят­но, и про­тив че­го-то он воз­ра­жал. По­ка ди­рек­тор вни­кал, Юма­шев и Суч­ков сто­яли и жда­ли. Во вре­мя од­ной из па­уз (Ми­рош­ни­ков все вре­мя пре­ры­вал­ся, чтоб что-то най­ти на сто­ле и про­честь) ди­рек­тор обер­нул­ся и сер­ди­то спро­сил:

    - Ну что еще?

    И Юма­шев де­ли­кат­но от­ве­тил:

    - Квитанция, то­ва­рищ ди­рек­тор, в мо­ем пас­пор­те под об­лож­кой, на ре­монт ве­ло­си­пе­да, уж пять дней про­пу­ще­но, а то завт­ра опять вы­ход­ной.

    Но тут зам­нар­ко­ма Ми­рош­ни­ков на­шел свой до­ку­мент и за­го­во­рил. Ди­рек­тор крик­нул Юма­ше­ву:

    - Возьми! - И Ми­рош­ни­ко­ву: - Не ту­да смот­ришь, ты смот­ри гра­фу «на­уч­ная работа». - От­вер­нул­ся и весь ушел в труб­ку.

    Кладоискатели дос­та­ли из пас­пор­та кви­тан­цию и выш­ли.

    Вот и все. Пас­пор­тов на дру­гой день не ока­за­лось. Вмес­то них ле­жа­ли ко­роч­ки. Поз­во­ни­ли в ми­ли­цию, наз­ва­ли фа­ми­лии. Ми­ли­ция зап­ро­си­ла ад­рес­ный стол, ад­рес­ный стол вы­пи­сал око­ло де­сят­ка спра­вок, и все они ока­за­лись не те - не тот Суч­ков и не тот Юма­шев. Тех во­об­ще не чис­ли­лось ни в Ал­ма-Ате, ни в Кас­ке­ле­не, ни в Тал­га­ре, ни в ка­ких дру­гих при­го­ро­дах. И ни на ка­ком за­во­де они, ко­неч­но, то­же не ра­бо­та­ли.

    - Вот так и учат дураков, - ска­зал ди­рек­тор, за­кан­чи­вая рассказ. - И ви­нить не­ко­го. Сам все от­дал. Те­перь как хо­чешь, так и ищи, хоть цы­ган­ке руч­ку зо­ло­ти, хоть по то­му че­ре­пу гадай. - И он сквер­но вы­ру­гал­ся.

    - Это по ка­ко­му же черепу? - спро­сил Зы­бин. (Бы­ло ран­нее ро­зо­вое ут­ро. Еще и пе­ту­хи не отк­ри­ча­ли. В пар­ке жен­щи­ны в се­рых ха­ла­тах скреб­ли фон­тан. Стулья в ка­фе нап­ро­тив сто­яли квер­ху но­га­ми на сто­лах. Пальмы вы­нес­ли на ули­цу.) Зы­бин по­ло­жил акт, ни­че­го су­щест­вен­но­го в нем не бы­ло. Прос­то круп­ным Кла­ри­ным по­чер­ком со­об­ща­лось о том, что му­зей при­нял та­кие-то и та­кие-то экс­по­на­ты, об­на­ру­жен­ные на ре­ке Ка­ра­га­лин­ке. Но где имен­но их наш­ли, как? На­пи­са­но: ря­дом с ос­тан­ка­ми че­ло­ве­ка. С ка­ки­ми же имен­но? Где те­перь эти ос­тан­ки? По­че­му они не впи­са­ны в акт?

    - Где же он, этот череп? - спро­сил Зы­бин.

    - Да у Кла­ры ва­ля­ет­ся, посмотри, - сер­ди­то ус­мех­нул­ся ди­рек­тор. Он был страш­но разд­ра­жен, фыр­кал, и ему все не тер­пе­лось что-ни­будь выкинуть. - Ты ведь, ка­жет­ся, кол­дун? Ну как же не кол­дун, ес­ли «Ма­сонст­во» чи­та­ешь. Так вот по­га­дай на че­ре­пе, ку­да на­ше зо­ло­то уп­лы­ло.

    Он быст­ро сде­лал пос­лед­нюю за­тяж­ку, рас­тер па­пи­ро­су о дно пе­пельни­цы и ска­зал уже де­ло­вой ско­ро­го­вор­кой:

    - Ты вот что, ты иди сей­час к де­ду, оп­ро­си его и за­пи­ши, чтоб хоть один нас­то­ящий до­ку­мент у нас был. А я на­верх по­бе­гу, а то опять сей­час эти при­дут по мою ду­шу.

    - Кто эти?

    - Ангелы! Уви­дишь кто! Те­бя уж они ни­как не ми­ну­ют!

    И вот что рас­ска­зал дед (утрен­няя чет­вер­тин­ка уже ва­ля­лась у не­го под верс­та­ком).

    - С на­ми, ду­ра­ка­ми, и сам гос­подь бог от­ка­зал­ся без пал­ки тол­ко­вать, учит он нас, учит, а мы... Ну, вы­хо­жу я, зна­чит, ут­ром из сто­ляр­ки. В парк, зна­чит, вы­хо­жу. А эн­ти са­мые... ар­тис­ты на ла­воч­ке. При­ту­ли­лись. Двое - ста­рый и мо­ло­дой. Я вы­шел из сто­ляр­ки, иду, зна­чит, по пар­ку, а они, смот­рю, на ме­ня приг­ля­ды­ва­ют. Я сра­зу об­ра­тил вни­ма­ние, что приг­ля­ды­ва­ют. Кто такие? - ду­маю. Вот мо­ло­дой что-то то­го стар­ше­го спро­сил, по­том встал, под­хо­дит ко мне и здо­ров­ка­ет­ся: «Вы из му­зея?» - «Так точно». - «А вот мы кое-ка­кие ве­щи­цы принесли». - «А вон, - говорю, - кон­то­ра, ту­да и не­си». Да и по­шел се­бе, зна­чит, по пар­ку. Смот­рю, он опять ме­ня че­рез сколько-то до­го­ня­ет. «Ува­жа­емый, а вы не взгля­не­те?» - и пла­ток мне су­ет, там вся эта пре­муд­рость и бы­ла.

    - И че­реп то­же?

    - Нет, че­реп­ка тог­да не бы­ло. Я его уже опос­ля уви­дел, я сей­час до не­го дой­ду, ты не то­ро­пи! Ну что ж, го­во­рю, пой­ди­те сдай­те, зап­ла­тят. «А возьмут?» - «Ну, мо­жет быть, в по­мой­ку выб­ро­сят. Так у нас то­же бы­ва­ет». И ин­те­ре­су­юсь: это что, у те­бя в рун­дуч­ке, что ли, ле­жа­ло? От ма­те­ри-пра­ма­те­ри дос­та­лось? «Да нет, - говорит, - это мы са­ми наш­ли». Ну, зна­чит, и рас­ска­зы­ва­ет мне эту са­мую бай­ку. Я ви­жу, что ве­щи цен­ные, ис­то­ри­чес­ки зна­чи­мые, и го­во­рю...

    - Стой, стой, дед. По по­ряд­ку, ты по по­ряд­ку да­вай. Ка­кую та­кую бай­ку? Да­вай рас­ска­зы­вай. Я ж, ви­дишь, пи­шу!

    - Пиши, пи­ши, раз все уп­лы­ло из рук, тог­да, зна­чит, ты пи­ши. А я и так под­роб­но. Ку­да же еще под­роб­нее? Пош­ли охо­титься на Ка­ра­га­лин­ку и отыс­ка­ли все под кам­нем. Рас­ска­зал это и го­во­рит опять: «Мо­жет, пой­дем с на­ми по ма­ленькой, у нас за­кус­ка ми­ро­вая - ма­рин­ка не-ежная, сво­его коп­че­ния». Ну, я ви­жу - ве­щи цен­ные, ис­то­ри­чес­ки зна­чи­мые, а ни ди­рек­то­ра, ни те­бя нет, ну я для пользы де­ла сог­ла­сил­ся ко­неч­но. Тот ста­рый сра­зу же под­нял­ся и за на­ми. Что, спра­ши­ваю, это твой батька, что ли? «Нет, - отвечает, - это наш мас­тер. Мы все сот­руд­ни­ки с од­но­го су­кон­но­го за­во­да». Приш­ли, зна­чит, в чай­ха­ну, а там за сто­лом еще один сот­руд­ник си­дит, и пе­ред ним три круж­ки. Вот у не­го этот че­ре­пок в сум­ке и был, только он ее под сто­лом дер­жал. Ко­неч­но, сра­зу он из меш­ка вы­ни­ма­ет пол-лит­ра, за­ка­зы­ва­ет три пи­ва, раз­ли­ва­ет вод­ку и го­во­рит: «Ну, дай бог не пос­лед­нюю! Бу­дем здо­ро­веньки». Вы­пи­ли. Хо­ро­шо! За­кусь у не­го за­кон­ная - ма­рин­ка, тут он ее на га­зет­ке и раз­де­лал.

    - Дед, да по­том о ма­рин­ке! Что они рас­ска­за­ли-то? Ну вот, на охо­ту пош­ли, дальше-то что?

    - Тьфу! - плю­нул дед. - Вот пра­вильно мой дед го­во­рил: с уче­ны­ми го­во­рить - это на­до язык спер­ва на­ва­рить. Он то­же с од­ним та­ким еще до им­пе­ри­алис­ти­чес­кой хо­дил по сте­пу, вче­раш­ний день они ра­зыс­ки­ва­ли, так вот, уче­ный спро­сит что-ни­будь, ста­нет дед объяснять, а тот ему и го­во­рить не да­ет: пос­ле каж­до­го сло­ва: да как же это? да что же это? да от­ку­до­ва же? по­че­му же? Вот как ты сей­час. Что рас­ска­за­ли? Рас­ска­за­ли, что пош­ли на Ка­ра­га­лин­ку кек­ли­ков [гор­ных ку­ро­па­ток] бить и всю эту ар­ма­ту­ру под кам­нем и об­на­ру­жи­ли. Ну, что ты выс­та­вил­ся? Как на­до еще ска­зать по-на­уч­но­му? Не ар­ма­ту­ра, что ли?

    - Да не в ар­ма­ту­ре де­ло, а вот как же они по­еха­ли на Ка­ра­га­лин­ке кек­ли­ков бить? Ка­кие же там кек­ли­ки? Это на ре­ке Или, там - да, там кек­ли­ки есть, а на Ка­ра­га­лин­ке...

    - Так ты ска­жи им это, - обоз­лил­ся дед. - Най­ди их и ска­жи: не ту­да, мол, хо­ди­те. Ну, зна­чит, нав­ра­ли мне. Зна­чит, ля­гу­шек хо­ди­ли ло­вить.

    - Ну лад­но, дальше.

    - А дальше дожж по­шел, та­кой, го­во­рит, ли­вень сы­па­нул, что мы сра­зу все наск­розь. Ну ку­да де­ваться? А там бе­ре­га под­мы­тые, смот­рят - ка­мень ви­сит, смот­рят - под ним пе­ще­ра. Пош­ли при­ту­ли­лись, тро­им, по­нят­но, тес­но, ста­ли во­ро­хаться. Смот­рят - под но­га­ми что-то блес­тит.

    - А как это ка­мень ви­сит? На чем?

    - На не­бе! Что, не слы­хал, как на не­бе кам­ни ви­сят? Вот уче­ные! Ну, ви­сит над бе­ре­гом, и все! Ну, бе­рег вы­мы­ло, ка­мень выс­ту­пил и ви­сит, а под ним вро­де как пе­ще­ра об­ра­зо­ва­лась. Вот я те­бе удив­ля­юсь, хо­дишь це­лые дни, смот­ришь в зем­лю и ни­че­го не ви­дишь. Здесь ведь все, все наск­розь ка­менья. Тут с гор од­ное та­кой сель шел, что до­ма вы­во­ра­чи­ва­ло. Ва­лит глы­би­на с пол это­го со­бо­ра и все, все скрозь ва­лит. Я вот пом­ню, мне тог­да лет де­сять бы­ло, пош­ли мы раз с де­дом в из­воз - дед мой из­во­зом за­ни­мал­ся, в Се­ми­па­лат­ку во­зы го­нял, а дожж шел! - три дня и но­чи дожж шел! Дед мне и го­во­рит: «Вот, смот­ри, еще один день та­кой дожж пой­дет и...»

    - Да при чем тут дед? На кой ты мне черт его су­ешь? Ты мне про де­ло го­во­ри!

    - Вот дед ему не пон­ра­вил­ся! Ты мне, слы­шишь, чер­ным сло­вом про де­да не смей! Я это­го тер­петь не мо­гу. Я у не­го вы­рос! Ему уже под семьде­сят бы­ло, а он мо­ло­дую при­вел, вот вро­де тво­ей - бро­вас­тая, ак­ку­рат­ная, быст­рая! Фырк, фырк, фырк! Но только то­же без од­но­го вин­та. Ну как же? Раз она за те­бя, та­ко­го ге­роя, ге­ния, уми­ра­ет, а ты с этим идо­лом в го­рах без шта­нов, в тру­сах вод­ку трес­ка­ешь, то, ко­неч­но, вин­та у нее нет. Ум­ная бы дев­ка... Да та­ко­го бы ка­ва­ле­ра... зна­ешь как? Вот и сам засмеялся, - зна­чит, вер­но!

    - Верно, вер­но, дед! Что прав­да, то прав­да! Ум­ная дев­ка та­ко­го бы ка­ва­ле­ра...

    Зыбин встал с верс­та­ка и по­до­шел к ок­ну. Ут­ро сто­яло вы­со­кое, яс­ное, без туч­ки, без об­лач­ка. На бе­лые сте­ны со­бо­ра бы­ло больно взгля­нуть. То­по­ля зас­ты­ли, за­тих­ли и слов­но заж­му­ри­лись от солн­ца.

    «Тихо неж­ная ци­ка­да, при­та­ясь, от жа­ра стонет», - вспом­нил он. Но ци­ка­ды не сто­на­ли. День все-та­ки еще не ус­та­но­вил­ся. «Ох и жа­ра бу­дет сегодня», - по­ду­мал Зы­бин.

    Он опять сел к верс­та­ку и за­ду­мал­ся.

    «Значит, зо­ло­то и че­реп при­нес­ли в му­зей, а кос­тей не взя­ли. Ког­да же это бы­ло? А, воск­ре­сенье! Да, да, в воск­ре­сенье! И еще ска­за­ли, что все они сос­лу­жив­цы. Тог­да им врать бы­ло об этом вро­де бы не­за­чем. Да, по­жа­луй, что не­за­чем. Но как же тог­да су­кон­ный за­вод? Черт его зна­ет как, но ра­бо­та­ют они, на­вер­но, вмес­те. Зна­чит, и на охо­те они бы­ли то­же в об­щий вы­ход­ной. Зна­чит, ве­щи у них про­ле­жа­ли с не­де­лю. Не­де­лю они все об­ду­мы­ва­ли, ве­ро­ят­но, ку­да-то хо­ди­ли и спра­ши­ва­ли, но про­дать ни­че­го не про­да­ли - бо­ялись, на­вер­но, по­ка­зать зо­ло­то, мо­жет быть, да­же и точ­но еще не уве­ри­лись, что зо­ло­то. Вот и приш­ли все вмес­те. Это, по­жа­луй, по­нят­но, а вот дальше-то как?»

    - Так чем же они те­бя уго­ща­ли, дед? - спро­сил он. - Ма­рин­кой? И, го­во­ришь, сво­его коп­че­ния? Это точ­но, что сво­его?

    - Своего, своего, - под­нял дед го­ло­ву от рубанка. - Я сра­зу по за­па­ху чувст­вую, где свое, а где фаб­рич­ное. Вот поп­ро­буй, го­во­рят, мы ее в тру­бе, го­во­рят...

    - Так, - Зы­бин встал. - Зна­ме­ни­тая вещь коп­че­ная ма­рин­ка! Поп­ро­бо­вать бы сей­час ее, да где дос­та­нешь? Ну лад­но, пой­ду к Кла­ре, хоть че­реп пос­мот­рю! Все, мо­жет, ве­се­лее на ду­ше бу­дет.

    На се­рой ин­вен­тар­ной кар­точ­ке бы­ло на­пе­ча­та­но:

    1. На­име­но­ва­ние объекта. Ко­ли­чест­во ..................

    И от ру­ки: «Че­ло­ве­чес­кий че­реп».

    2. Про­ис­хож­де­ние экс­по­на­та (с обоз­на­че­ни­ем фа­ми­лии на­шед­ше­го, мес­та и обс­то­ятельств на­ход­ки) .......................

    И от ру­ки: «Най­де­но на ре­ке Ка­ра­га­лин­ка под большой на­вес­ной глы­бой, вмес­те с 300 пред­ме­та­ми юве­лир­но­го зо­ло­та (смот­ри кар­точ­ку - N...) за де­вя­нос­то верст от су­кон­ной фаб­ри­ки - бо­лее точ­но мес­то на­ход­ки не оп­ре­де­ле­но».

    3. Опи­са­ние экс­по­на­та...........................

    И от ру­ки: «Че­реп».

    Над этой гра­фой Кла­ра сей­час и си­де­ла.

    Зыбин хму­ро под­нял че­реп со сто­ла. Был он не­большим, жел­то­ва­то-оре­хо­вым и та­ким же, как орех, су­хим и жест­ким. Че­люсть ле­жа­ла ря­дом. Зы­бин заг­ля­нул в глаз­ни­цы, про­вел пальца­ми по зу­бам, хо­тел что-то ска­зать, но вдруг дрог­нул и сел.

    Так прош­ло с пол­ми­ну­ты. Он мол­ча дер­жал че­реп пе­ред со­бой и гля­дел ему в глаз­ни­цы.

    - Ты что это? - спро­сил ди­рек­тор поч­ти ис­пу­ган­но.

    Это бы­ло как при­па­док или на­важ­де­ние, что-то щелк­ну­ло, сдви­ну­лось с мес­та, и вдруг неч­то большое, мяг­кое, об­во­ла­ки­ва­ющее опус­ти­лось на не­го. Он дер­жал в ру­ках го­ло­ву кра­са­ви­цы. Ей, вер­но, не ис­пол­ни­лось еще двад­ца­ти. У нее бы­ли большие чер­ные гла­за, раз­ле­та­ющи­еся бро­ви и ма­ленький рот. Она хо­ди­ла, вы­со­ко под­няв го­ло­ву.

    Он по­вер­нул че­реп и пос­мот­рел на не­го в про­филь. У кра­са­ви­цы бы­ла тон­кая све­тя­ща­яся ко­жа. Она уме­ла царст­вен­но улы­баться - бы­ла гор­да и не­раз­го­вор­чи­ва; ее счи­та­ли кол­дуньей, ведьмой, ша­ман­кой, а по­том ее уби­ли и заб­ро­си­ли на край зем­ли. И в те­че­ние мно­гих ве­ков ле­жал над ней ка­мень тя­же­лый, чтоб ник­то ее ви­деть не мог. А вот сей­час он дер­жит в ру­ках ее мерт­вую го­ло­ву.

    - Вы написали, - ска­зал он, - «най­ден под на­вис­шей глы­бой». Это не пог­ре­бенье!

    Он имен­но ска­зал, а не спро­сил, он точ­но знал, что это бы­ло не пог­ре­бенье, а прос­то ди­кое по­ле, глы­ба и ее те­ло под ней. Он сам не по­ни­мал, от­ку­да приш­ло к не­му Это, но Это приш­ло все-та­ки, и он знал об Этом уж все.

    Клара по­жа­ла пле­ча­ми.

    Он еще пос­то­ял, по­ду­мал. Вот здесь бы­ли ее гу­бы, здесь гла­за, здесь уши и эти серьги в них.

    - Пишите, - ска­зал он, - вот в этой гра­фе пи­ши­те: «Женс­кий че­реп мо­ло­дой осо­бы, гра­ци­ально­го сло­же­ния», тут скоб­ка: «не­пол­ное за­рас­та­ние че­реп­ных швов; нес­тер­тые же­ва­тельные плос­кос­ти; в верх­ней че­люс­ти при­сутст­ву­ют мо­лоч­ные зу­бы». Скоб­ка зак­ры­ва­ет­ся. Точ­ка. По­вер­нул­ся к ди­рек­то­ру.

    - Все, все по­ка!..

    - Ну что те­бе рас­ска­зал осо­бен­но­го дед? - пос­пеш­но спро­сил ди­рек­тор. Ли­цо кра­са­ви­цы ста­ло мерк­нуть, та­ять и на­ко­нец по­гас­ло сов­сем, ког­да Зы­бин от­ве­тил:

    - Про ма­рин­ку собст­вен­но­го коп­че­ния рас­ска­зал. Эх, по­ел бы я сей­час ма­рин­ки собст­вен­но­го коп­че­ния, да где ее взять, не се­зон ведь. Хо­тя пош­ли, по­жа­луй, Кла­ра, на ба­зар по ма­рин­ку, а? По­ищем?

    - По маринку? - спро­си­ла Кла­ра удив­лен­но.

    - По ма­рин­ку, маринку, - от­ве­тил он ей неж­но.

    - По маринку? - вдруг рас­сер­дил­ся ди­рек­тор, но тут же рас­сме­ял­ся, и все то­же рассмеялись. - Ладно, - ска­зал директор, - по ма­рин­ку по­том пой­дешь. Ты под­ни­мись на­верх, пос­мот­ри, что у ме­ня там тво­рит­ся. Ан­ге­лы приш­ли. Те­перь уж в пол­ной ан­гельской фор­ме. Си­дят, пи­шут и те­бя зо­вут. Я го­во­рил, что те­бя это не ми­ну­ет. Иди, не бой­ся. С ни­ми не сос­ку­чишься.

    А в дейст­ви­тельнос­ти очень скуч­ные лю­ди си­де­ли на­вер­ху. Приш­ли эти скуч­ные лю­ди еще вче­ра, за­ня­ли ком­на­ту на­уч­ных ра­бот­ни­ков, спер­ва всех выг­на­ли, по­том поз­ва­ли де­да, уса­ди­ли и ста­ли доп­ра­ши­вать. Доп­ра­ши­ва­ли стро­го, ме­то­ди­чес­ки, не улы­ба­ясь и пос­ту­ки­вая ка­ран­да­ши­ком о стол. Спра­ши­ва­ли о том, как выг­ля­де­ли эти рас­хи­ти­те­ли со­ци­алис­ти­чес­кой собст­вен­нос­ти (ина­че как рас­хи­ти­те­ля­ми они их не на­зы­ва­ли, по­то­му что, ска­зал стар­ший, это же Указ от седьмо­го восьмо­го, соц­собст­вен­ность свя­щен­на и неп­ри­кос­но­вен­на, а кто это­го не по­ни­ма­ет, то­му де­сять лет ла­ге­ря, и пос­ле то­же его ниг­де не про­пи­шут). Спра­ши­ва­ли они еще о том, как бы­ли оде­ты рас­хи­ти­те­ли, что о се­бе рас­ска­зы­ва­ли, как друг к дру­гу об­ра­ща­лись. По­том, ког­да все за­пи­са­ли, зас­та­ви­ли де­да рас­пи­саться на каж­дом лис­те по от­дельнос­ти. По­том ссы­па­ли все бляш­ки и серьги в большой бе­лый па­кет и при­пе­ча­та­ли сур­гу­чом. По­том они выз­ва­ли Кла­ру, ве­ле­ли этот па­кет взять и сей­час же спря­тать в сей­фе, по­то­му что это соц­собст­вен­ность, а соц­собст­вен­ность свя­щен­на и неп­ри­кос­но­вен­на. Они завт­ра при­дут и бу­дут Кла­ру доп­ра­ши­вать, и Кла­ра все долж­на вспом­нить и им ска­зать.

    И дейст­ви­тельно, они приш­ли на­завт­ра, взя­ли у Кла­ры па­кет, ос­мот­ре­ли пе­ча­ти и ска­за­ли, что по­ка она сво­бод­на, но пусть не ухо­дит, а си­дит и ждет у се­бя, с ней еще бу­дет раз­го­вор. По­том они сос­та­ви­ли акт, в ко­то­ром ве­щи име­но­ва­лись из­де­ли­ями из жел­то­го ме­тал­ла и бы­ло ска­за­но, что эти из­де­лия уно­сят­ся для экс­пер­ти­зы в следст­вен­ный от­дел про­ку­ра­ту­ры.

    Зыбина они поз­ва­ли имен­но как по­ня­то­го, что­бы рас­пи­саться.

    - Стойте, стойте, - ска­зал Зы­бин и по­ло­жил ру­ку на пакет. - Так об­ра­щаться с му­зей­ны­ми цен­нос­тя­ми нельзя. Это вам не се­меч­ки.

    Тогда млад­ший под­нял се­рые гла­за и очень мяг­ко, не по­вы­шая го­ло­са, ска­зал:

    - Это вы, ка­жет­ся, за­бы­ли, что это не се­меч­ки. Будьте спо­кой­ны, что к нам по­па­ло, то уж не про­па­дет! Вот тут под­пи­сы­вай­тесь. И вы, де­вуш­ка, то­же.

    И гла­за у не­го бы­ли очень яс­ные и наг­лые.

    - А ну-ка, - по­вер­нул­ся Зы­бин к Кларе, - сбе­гай­те-ка за ди­рек­то­ром. Да вы не рви­те, не рви­те из рук, - вдруг ска­зал он ти­хо и бе­ше­но, так что у не­го да­же ску­лы заходили. - Сей­час при­дет ди­рек­тор, он тут хо­зя­ин, а не вы и не я.

    - Ну, зна­ете, то­ва­рищ дорогой... - на­чал об­ра­до­ван­но се­рог­ла­зый, но тут дру­гой, стар­ший, су­хо прер­вал его:

    - Оставь. Все рав­но ди­рек­то­ра на­до!

    Директор при­шел сей­час же. На­вер­но, Кла­ра его и пой­ма­ла на лест­ни­це.

    - В чем тут дело? - спро­сил он у сероглазого. - Что это та­кое? Кто разрешил? - он взял па­кет со сто­ла и гнев­но взгля­нул на Клару. - А я вот вам, друзья ми­лые, вы­го­вор при­ка­зом сей­час закачу, - ска­зал он свирепо. - Как вы об­ра­ща­етесь с экс­по­на­та­ми? Что за пет­руш­ка! Бе­зоб­ра­зие!

    - Да де­ло-то очень простое, - от­ве­тил се­рог­ла­зый с той же не­уло­ви­мой мяг­кой наг­лостью, ко­то­рая так и дро­жа­ла в каж­дом его сло­ве, так и со­чи­лась из каж­дой по­ры его мяг­ко­го, чис­то­го лица. - Ве­щи эти мы бе­рем для следст­вия. Впол­не воз­мож­но, что это зо­ло­то. При­нес­ли это зо­ло­то вам не­из­вест­ные, ко­то­рым вы да­ли скрыться. Ес­ли бы вы их за­дер­жа­ли и поз­во­ни­ли ор­га­нам, а это вы сде­лать бы­ли обязаны, - он по­вы­сил голос, - то зо­ло­то бы­ло бы тут. Сколько ва­лю­ты ли­ши­лось го­су­дарст­во бла­го­да­ря чьему-то иди­отс­ко­му бла­го­ду­шию (он с осо­бым сма­ком про­из­нес это сло­во - тог­да оно бы­ло по-нас­то­яще­му страш­ным: «Иди­отс­кая бо­лезнь - благодушие», - ска­зал вождь не­дав­но), по­ка то­же не­из­вест­но. Вот мы и про­во­дим рас­сле­до­ва­ние. Вы ру­ко­во­ди­тель уч­реж­де­ния, че­ло­век пар­тий­ный, зас­лу­жен­ный и долж­ны бы, ка­жет­ся...

    - Я еще и член ЦК, и де­пу­тат Вер­хов­но­го Со­ве­та, граж­да­нин хороший, - ска­зал ди­рек­тор и твер­до су­нул па­кет Зыбину. - Дер­жи, хра­ни­тель. Ес­ли ко­му-ни­будь от­дашь, го­ло­ву с те­бя долой. - Он слег­ка тро­нул за пле­чо старшего. - Прой­дем­те к вертушке, - при­ка­зал он.

    Обратно он вер­нул­ся че­рез па­ру ми­нут с де­дом и Кла­рой. Дед улы­бал­ся и был до­во­лен, он страсть как лю­бил стро­гость.

    - Уф! - ска­зал ди­рек­тор и по­ва­лил­ся в кресло. - Ка­кие все-та­ки сре­ди них по­па­да­ют­ся... Ну тот ста­рый еще так... еще че­ло­век, а вот этот мо­ло­дой, да ран­ний... ле­зет в вол­ки, а хвост со­ба­чий. А ведь все рав­но ка­кой-то инс­ти­тут осо­бый кон­чил, все про эти де­ла зна­ет. Ну-ка ска­жи, хра­ни­тель, ка­кие бро­ви бы­ли у Алек­санд­ра Ма­ке­донс­ко­го? А, не зна­ешь. А нос у Не­ро­на? То­же не зна­ешь. Что ж ты их не спро­сил? Они б сра­зу те­бе все от­че­ка­ни­ли. Дед, ка­кие бы­ва­ют бро­ви? Ну - как...

    - Да ну их к бесу, - от­мах­нул­ся дед. - Сов­сем за­му­чи­ли - ка­кой нос, ка­кие бро­ви, ка­кие гу­бы. У то­го, у дру­го­го. По по­ряд­ку но­ме­ров. Что прис­та­ли? Что прис­та­ли? Как буд­то я по­ло­ви­ну зо­ло­та к се­бе в са­пог от­сы­пал.

    - А ты бы им ска­зал: во всем ви­но­ват директор. - Ди­рек­тор да­же стук­нул ку­ла­ком по по­руч­ню кресла. - Так и от­ве­чай всем: спра­ши­вай­те с на­чальства, я ни­че­го не знаю. Нет, собст­вен­ной ру­кой все от­дал, ста­рый ду­рак! Де­нег вы­пи­сал, болван! - воск­лик­нул он с ка­ким-то горьким, чуть не ма­зо­хи­чес­ким вдохновением. - Вот эти трис­та руб­лей и по­гу­би­ли все. Они сра­зу по­чувст­во­ва­ли что к че­му. Там ведь это­го зо­ло­та еще долж­но быть - ки­лог­рам­мы, ки­лог­рам­мы! Ча­ши, кув­ши­ны, зер­ка­ла, сбруя. А, хра­ни­тель? Как ты ду­ма­ешь, мог­ло там быть еще ки­лог­рамм де­сять?

    - Дед, слу­шай, а я те­бе бу­ду рассказывать, - вдруг по­вер­нул­ся к де­ду Зыбин. - Зна­чит, идут трое охот­ни­ков по бе­ре­гу Ка­ра­га­лин­ки, вдруг ли­вень. Ку­да спря­таться? Ста­ли смот­реть. Гля­дят, бе­рег под­мыт, и из не­го глы­ба тор­чит. Сте­пан Мит­ро­фа­но­вич, вы, ка­жет­ся, эти мес­та хо­ро­шо зна­ете? Вот там у вас в ак­те на­пи­са­но, что слу­чи­лось это за Де­вя­нос­то верст от су­кон­ной фаб­ри­ки, а они как буд­то слу­жа­щие этой фаб­ри­ки. Зна­чит, они и жи­вут ря­дом. Как мог­ли они так да­ле­ко отъехать от до­ма? Ведь у них на все про все один день. Мо­жет, ма­ши­ну вып­ро­си­ли у ди­рек­то­ра, ди­чи по­обе­ща­ли при­вез­ти, а?

    Директор по­ка­чал го­ло­вой.

    - Нет, ту­да ни на ка­кой ма­ши­не не про­едешь. Я то­же там был. Глы­би­ны, ямы, ов­ра­ги. Нет, ту­да только пеш­ком.

    - А ин­дей­ки там во­дят­ся?

    - А что, раз­ве они про ин­де­ек?.. Ни­ка­ких там ин­де­ек нет. Ин­дей­ки в ска­лах бы­ва­ют. Мне они это­го не го­во­ри­ли. Я б их сра­зу ули­чил.

    - Ну вот, а де­ду го­во­ри­ли. Те­перь про зо­ло­то. Мно­го зо­ло­та тут, Сте­пан Мит­ро­фа­но­вич, быть ни­как не мог­ло. Это не пог­ре­бенье. Под кам­ня­ми в этих мес­тах ни­ко­го ни­ког­да не хо­ро­ни­ли и во­об­ще ни­ка­ких пог­ре­бе­ний, кро­ме кур­ган­ных, мы тут не зна­ем. Зна­чит, ка­мень-то кам­нем, но жен­щи­на бы­ла не пог­ре­бе­на, а прос­то по­ло­же­на под глы­бу. Уби­ли и бро­си­ли.

    - То есть как же это? - спро­сил ди­рек­тор растерянно. - Я что-то не понимаю, - он раз­вел руками, - кто ж ее?.. И в этом убо­ре еще! - Зы­бин молчал. - Стой, стой! Ведь та­кой на­ряд прос­то так не на­де­ва­ют. Та­кой на свадьбу на­де­ва­ют или еще на ка­кую-ни­будь тор­жест­вен­ность. А ес­ли тор­жест­вен­ность, зна­чит, кру­гом лю­ди, гос­ти. Так как же ее мог­ли увез­ти и убить, объясни.

    Зыбин по­жал пле­ча­ми. Дед си­дел в крес­ле и де­монст­ра­тив­но дре­мал.

    - Нет, это ни­как не мо­жет быть, - ре­шил ди­рек­тор.

    - Кларочка, при­не­си­те, по­жа­луйс­та, ар­хе­оло­ги­чес­кую кар­ту Ал­ма-Атинс­кой области, - поп­ро­сил Зы­бин очень ласково. - Я ее у вас тог­да ос­та­вил пря­мо на сто­ле.

    Клара мол­ча по­вер­ну­лась и выш­ла. Ди­рек­тор пос­мот­рел ей вслед.

    - Вы что это? - спро­сил он негромко. - Пос­со­ри­лись, что ли?

    - Да нет, ров­но ничего, - от­ве­тил Зы­бин.

    - То-то - ров­но ничего, - он по­ка­чал головой. - Тре­тий день дев­чон­ка с опух­ши­ми гла­за­ми хо­дит. И вче­ра - мы к те­бе при­еха­ли, а ты по­бе­жал при ней зво­нить сво­ей... Уж ни­ка­кой, зна­чит, вы­держ­ки нет... Мне это не нра­вит­ся, уч­ти, по­жа­луйс­та.

    - Да что я... - за­ик­нул­ся Зы­бин.

    - Вот то-то, все вы ни­че­го, ни­че­го, и по­лу­ча­ет­ся-то очень че­го! А что твой по­мощ­ник вче­ра учу­дил! Это что он там орал на всю бри­га­ду, а? То­же ни­че­го? Стой, я с то­бой еще серьезно по­го­во­рю. Не мо­жешь вну­шить дис­цип­ли­ну под­чи­нен­но­му. Наб­рал­ся, соп­ляк, и на­чи­на­ет вы­яс­нять свои от­но­ше­ния с Со­ветс­кой властью. Все прош­лое уже на­чис­то по­за­бы­то, зна­чит? Это ку­да го­дит­ся?

    Дед вдруг отк­рыл гла­за. В та­ких слу­ча­ях он всег­да одоб­рял ди­рек­то­ра. Хо­зя­ин дол­жен тре­бо­вать. А ина­че и де­ла не бу­дет. Раз­ве мы доб­рое сло­во по­ни­ма­ем?

    - Молодые, глупые, - ска­зал он истово. - Да­же вы­пить и то не­за­мет­но не уме­ют. Вы­пил чет­вер­тин­ку и во­об­ра­зил, что он уже царь и Бог. На­чи­на­ет се­бя лю­дям по­ка­зы­вать. А вот мой дед, он каж­дое воск­ре­сенье...

    - Подожди, я их ско­ро всех прижму, - по­обе­щал директор, - и то­го свис­ту­на, и это­го его пок­ро­ви­те­ля. Те! Ти­ше. Вон она сту­чит каб­луч­ка­ми. Кон­ча­ем раз­го­вор. Пе­ре­хо­дим на кар­ту.

    Карту раз­ло­жи­ли на сто­ле и прик­ре­пи­ли кноп­ка­ми. Она бы­ла как ко­вер - ог­ром­ная, пест­рая, за­ня­ла со­бой весь стол, и все, кро­ме де­да, нак­ло­ни­лись над ней. Зы­бин ска­зал:

    - Ну-с, вот вам весь бас­сейн Ка­ра­га­лин­ки. Пус­то! За сто лет ни горш­ка, ни рож­ка. Бе­лое пят­но! На со­рок верст кру­гом степь да степь кру­гом! Кто же мог в этой сте­пи за­хо­ро­нить на­шу ма­ленькую ведьму? И за­чем на­до бы­ло сю­да уво­зить ее труп? Но ес­ли это не пог­ре­бенье, тог­да что же?

    И опять все трое мол­ча­ли, смот­ре­ли и ду­ма­ли, хо­тя бы­ло яс­но, что ни­че­го тут уж не при­ду­ма­ешь. И дед то­же смот­рел на кар­ту вмес­те со все­ми и ду­мал, и так же, как и все, ни­че­го при­ду­мать не мог.

    - Белое пятно! - пов­то­рил он раз­дум­чи­во.

    - А мо­жет быть, - роб­ко пред­по­ло­жил директор, - это все-та­ки пог­ре­бе­ние, но только, по­ни­ма­ешь, ка­кое-ни­будь осо­бен­ное. Ну, нап­ри­мер, сар­ко­фаг! Мо­жет, охот­ни­ки спря­та­лись тог­да не под глы­бу, а под крыш­ку это­го сар­ко­фа­га. Сам-то он раз­ва­лил­ся, а крыш­ка ос­та­лась. Мо­жет быть так, а?

    Он го­во­рил и смот­рел на Зы­би­на - сей­час пе­ред кар­той он бе­зо­го­во­роч­но приз­на­вал его ав­то­ри­тет.

    - Да нет, по­жа­луй, так не выйдет, - по­ка­чал го­ло­вой Зыбин. - Во-пер­вых, сар­ко­фаг за­ры­ва­ют, а не прос­то ста­вят сре­ди сте­пи, во-вто­рых, ес­ли это сар­ко­фаг - то ог­ром­ный, ведь пря­та­лось-то под ним по меньшей ме­ре трое. Чтоб при­вез­ти и вы­ко­пать яму для та­кой ма­хи­ны, на­до че­ло­век 10 по меньшей ме­ре. А это зна­чит, что зо­ло­то утек­ло бы. Хоть один вор из де­ся­те­рых да на­шел­ся бы. Ведь степь-то го­лая, пус­тая. Да­лее, речь идет все вре­мя о глы­би­не, сар­ко­фаг же сос­то­ит из те­са­ных плит. И те­перь, по­жа­луй, са­мое важ­ное: ни о ка­ких пог­ре­бе­ни­ях в сар­ко­фа­гах мы здесь ни­ког­да не слы­ша­ли. Вот, по­жа­луйс­та, смот­ри­те, «То­пог­ра­фи­чес­кие све­де­ния о кур­га­нах Се­ми­ре­ченс­кой и Се­ми­па­ла­тинс­кой об­лас­ти». Се­ми­ре­ченс­кая об­ласть - это мы. Так вот чи­та­ем: «Се­ми­ре­ченс­кие кур­га­ны со­ору­же­ны в прос­лой­ку с кам­ня­ми, ре­же - из чис­тых кам­ней». Чи­та­ем дальше: «Слой кам­ней не­ред­ко с го­ло­ву, а иног­да и больше. Этот слой за­сы­пал­ся зем­лей». А выг­ля­дит это так: «Кур­ган круг­лый или овальный, с кру­тым от­ко­сом, на вер­ху его до­вольно зна­чи­тельная пло­щадь уг­луб­ле­ния». Все! С глы­бой все это ни­как не спу­та­ешь. Ис­точ­ник: «Извес­тия Томс­ко­го уни­вер­си­те­та», кни­га 1, за 1889 год, от­дел, стра­ни­ца 142 - воп­ро­сы есть?

    - Да, черт те­бя дери, - ска­зал ди­рек­тор растерянно. - Дейст­ви­тельно! Но все-та­ки что же это та­кое?

    Зыбин по­жал пле­ча­ми.

    - Вот что это та­кое! На­до во что бы то ни ста­ло най­ти эту глы­би­ну, и тог­да мож­но бу­дет рас­суж­дать о том, что это та­кое, но во вся­ком слу­чае, ка­жет­ся, точ­но - не мо­ги­ла! Де­вуш­ку прос­то увез­ли и уби­ли, и труп ее за­су­ну­ли под эту глы­бу. Но вот вы пра­вильно го­во­ри­те: при чем же тут ди­аде­ма? Как же уда­лось убить или по­хи­тить эту мо­ло­дую ца­рев­ну или жри­цу из двор­ца, да еще увез­ти труп ее за сто ки­ло­мет­ров? А что та­кое сто ки­ло­мет­ров? Это зна­чит ска­кать сут­ки по сте­пи с тру­пом по­пе­рек сед­ла! Или она тог­да бы­ла еще жи­вая? И по­че­му зо­ло­то це­ло, как на не­го не наб­ре­ли до сих пор? Ведь ле­жа­ло-то оно пря­мо на поверхности? - Он раз­вел руками. - Ну кто ж тут что зна­ет? Я, нап­ри­мер, ни­че­го и пред­по­ло­жить не мо­гу. Од­но ре­ше­ние: на­до ра­зыс­ки­вать мес­то.

    Наступила па­уза.

    - Нет, это бывает, - ска­зал дед. - Это до­вольно прос­то бы­ва­ет. За­ма­ни­ли мо­ло­дую дев­ку, на­фу­ли­ган­ни­ча­ли, за­да­ви­ли и бро­си­ли. Вот и все. У нас в ста­ни­це та­кое то­же раз бы­ло. Уби­ли дев­ку. Ис­ка­ли-иска­ли, а это ока­зал­ся ее со­сед - по­пов сын.

    - Где ж ты те­перь най­дешь это место? - вздох­нул директор. - Кто те­бе его по­ка­жет? Вот что у нас осталось. - Он вы­нул зе­ле­ные ко­роч­ки из-под пас­пор­та и зло бро­сил их на стол. - Нет, вид­но, это де­ло уж окон­ча­тельно по­те­рян­ное. Так мне и тот стар­ший сказал. - Он задумался. - Так ка­кие все-та­ки бы­ли бро­ви у Алек­санд­ра Македонского? - спро­сил он вдруг. - Не зна­ешь? А ка­кие во­об­ще бро­ви бы­ва­ют? У те­бя вот ка­кие? Не зна­ешь? Да­же и про свои собст­вен­ные бро­ви и то не зна­ешь? Так вот слушай. - Он вы­нул за­пис­ную книжку. - Бро­ви бы­ва­ют ко­рот­кие, сред­ние, длин­ные, пря­мые, ду­го­об­раз­ные, ло­ма­ные, из­ви­лис­тые, сбли­жен­ные, срос­ши­еся, ще­ти­нис­тые, ши­ро­ко рас­став­лен­ные, сви­са­ющие на­руж­ным кон­цом вверх, сви­са­ющие вниз, стро­го го­ри­зон­тальные! Ух, ды­ха­ния не хва­ти­ло. Вот что зна­чит сле­до­ва­тель, а ты что? Вот ухо твое - ты что ду­ма­ешь, это так прос­то ухо, и все? Дуд­ки, брат! В нем ты зна­ешь сколько при­мет? Двад­цать. В од­ной моч­ке их шесть. Вот это на­ука! Смот­ри, как они де­да замучили. - Он засмеялся. - Так вот, то­ва­рищ уче­ный, шу­мишь мно­го, а тол­ку чуть! Ока­зы­ва­ет­ся, это у вас еще не на­ука, то есть на­ука, да не­точ­ная. А точ­ная там - в се­ром домике. - Он встал. - Они те­бе на­ка­зы­ва­ли сра­зу пос­ле зак­ры­тия му­зея ту­да зай­ти. Зайди. - Он вы­нул из блок­но­та ка­кую-то бумажку. - Вот! То­ва­рищ Зе­ле­ный, 242-я ком­на­та. Это тот ста­рый. Он ни­че­го. При­дешь - поз­во­нишь ему, вот те­ле­фон. При­ем­ный акт на вся­кий слу­чай зах­ва­ти. А в слу­чае че­го - зво­ни мне. Я се­год­ня бу­ду до­ма сидеть. - Он под­нял­ся с крес­ла и по­тя­нул­ся так, что хруст­ну­ли кости. - Ну, раз­ле­та­ем­ся, то­ва­ри­щи. А вы, Кла­роч­ка, за­дер­жи­тесь-ка. На­до бу­дет по­тол­ко­вать об ор­га­ни­за­ции хра­не­ния, а то что-то...

    Клара ос­та­лась, а Зы­бин по­ду­мал и по­шел на ба­зар. Бы­ла у не­го од­на дум­ка, и он обя­за­тельно хо­тел ее про­ве­рить. Во­об­ще-то он всег­да бо­ял­ся тол­пы, тес­но­ты, дав­ки, ску­чен­нос­ти. «Скуч­но от сло­ва скученно», - го­во­рил он не то шу­тя, не то со­вер­шен­но серьезно. И ох как по прош­лым го­дам он пом­нил эту мерт­вую, про­пах­шую кре­зо­лом ску­ку! Ску­ку ноч­ных хра­пя­щих вок­за­лов, сва­лоч­ную ску­ку то­вар­ня­ков, в ко­то­рых ни сесть, ни лечь, и да­же поч­ти уже не­за­па­мят­ную ску­ку Чис­тых пру­дов. Это бы­ло лет двад­цать на­зад. Пер­вые вос­по­ми­на­ния об этом: ли­пы с пыльны­ми листьями, жа­ра, се­рый пе­сок. Ску­ка и тос­ка. Бульвар­ный круг ого­ро­жен зе­ле­ны­ми рас­ка­лив­ши­ми­ся ска­мей­ка­ми. И се­меч­ки, се­меч­ки, се­меч­ки... Вся зем­ля хрус­тит от се­ме­чек. В се­ре­ди­не кру­га ор­кестр, воз­не­сен­ные над зем­лей бе­сед­кой си­дят сол­да­ты и тру­бят. Ни­же это­го кру­га дви­га­ет­ся вто­рой - няньки, бон­ны, ма­де­му­азе­ли, гу­вер­нант­ки - все важ­ные, бла­го­об­раз­ные, стро­го улы­ба­ющи­еся. На од­них чеп­цы ма­тер­ча­тые, ко­кош­ни­ки. На дру­гих чер­ные плат­ки с рос­кош­ны­ми цве­та­ми из тех, что рас­тут на обо­ях, ма­ну­фак­ту­рах, трак­тир­ных чай­ни­ках и под­но­сах. Ша­ли. На­кид­ки. Отк­ры­тые го­ло­вы ред­ко. Еще ни­же тре­тий круг, это зак­ле­щен­ные на­мерт­во за ру­ку нес­част­ные гос­подс­кие де­ти. И он то­же гос­подс­кое ди­тя, и его то­же зак­ле­щи­ли и та­щат. Солн­це па­лит, ор­кестр гре­мит. Круг дви­жет­ся мед­лен­но-мед­лен­но, и не вык­ру­тишься, не вып­ро­сишься, не убе­жишь. Иди чин­ным детс­ким шаж­ком с жес­тя­ным со­воч­ком в пот­ной гряз­ной ла­дош­ке и жди пос­лед­не­го, от­ча­ян­но­го ры­ка за­дох­шей­ся тру­бы. Пос­ле это­го му­зы­кан­ты вдруг друж­но опус­тят инст­ру­мен­ты и за­каш­ля­ют, зас­мор­ка­ют­ся, зад­ви­га­ют­ся, за­го­во­рят. А нянька ра­зож­мет свою клеш­ню. Ре­бя­та из неб­ла­го­род­ных но­сят­ся вок­руг, свис­тят, кри­чат, подс­тав­ля­ют друг дру­гу нож­ки, в об­щем, ху­ли­га­нят от всей ду­ши. Они улич­ные, на них всем нап­ле­вать, и они все мо­гут. А ты ров­но ни­че­го не мо­жешь. Ты сын бла­го­род­ных ро­ди­те­лей. От это­го ску­ка, зной, все вре­мя бо­лит го­ло­ва, но­ет ру­ка от няньки­ных кле­щей.

    Зачем кру­жи­ли эти няньки? За­чем ре­вел и над­са­жи­вал­ся ор­кестр? За­чем он иг­рал нянькам «На соп­ках Маньчжу­рии» и «Оружьем на солн­це свер­кая»? Ну, на­вер­но, это все на­по­ми­на­ло им гос­подс­кие раз­го­во­ры о выс­шем све­те, сним­ки в «Огоньке», об­лож­ку на «Солн­це Рос­сии», бал-мас­ка­рад с при­за­ми, гу­ля­ния в царс­ком са­ду, еще что-ни­будь по­доб­ное. Ведь нап­ро­тив сто­яло бе­лое зда­ние с ко­лон­на­ми, ки­но «Ко­ли­зей», и там шли са­лон­ные фильмы. Вот еще с тех пор Зы­бин лю­то воз­не­на­ви­дел вся­кое мно­го­людст­во и из­бе­гал его пу­ще все­го. Но го­да че­рез два имен­но оно хлы­ну­ло на не­го по­то­ком: ре­во­лю­ция - ноч­ные по­ез­да и вок­за­лы, теп­луш­ки, плат­фор­мы! Ох, как он их хо­ро­шо уз­нал за эти чет­верть сто­ле­тия!

    Поэтому он и бо­ял­ся тол­пы и только на ал­ма-атинс­кие рын­ки хо­дил охот­но. Их бы­ло нес­колько: Сен­ной, Муч­ной, Ни­кольский и, на­ко­нец, са­мый ближ­ний, Зе­ле­ный, или Кол­хоз­ный. Этот ры­нок был ве­се­лым, запьянцовс­ким и да­же нем­но­го юро­ди­вым мес­том. Его Зы­бин лю­бил больше всех дру­гих. Сю­да он и при­шел из му­зея.

    Зеленый ба­зар!

    Только с пер­во­го взгля­да он ка­зал­ся тол­че­ей. Ког­да прис­мот­ришься, то пой­мешь: это це­лост­ный, здра­во про­ду­ман­ный и чет­ко сфор­ми­ро­ван­ный ор­га­низм. В нем все на сво­их мес­тах. Бах­чев­ни­ки, нап­ри­мер, пос­то­ян­но за­ни­ма­ют од­ну сто­ро­ну ба­за­ра. На этой сто­ро­не ло­ша­ди, верб­лю­ды, ос­лы, те­ле­ги, гру­зо­ви­ки. Очень мно­го гру­зо­ви­ков. В гру­зо­ви­ках ар­бу­зы. Они ле­жат на­ва­лом: бе­лые, си­зые, чер­ные, по­ло­са­тые. Над ни­ми из­ги­ба­ют­ся мо­лод­цы в май­ках и ков­бой­ках - хва­та­ют один, дру­гой, лег­ко подб­ра­сы­ва­ют, шу­тя ло­вят, нак­ло­ня­ют­ся че­рез борт к по­ку­па­те­лю и су­ют ему в ухо: «Слы­шишь, как тре­щит? Эх! Смот­ри, бо­ро­да, де­нег не возьму!» - с раз­ма­ху вса­жи­ва­ют нож в чер­но-зе­ле­ный по­ло­са­тый бок, раз­да­ет­ся хруст, и вот над тол­пой на кон­це длин­но­го но­жа тре­пе­щет крас­ный тре­угольник - алая, ис­те­ка­ющая со­ком жи­вая ткань, вся в ро­зо­вых жил­ках, клет­ках, кру­пин­ках и крис­тал­лах.

    - Да го­ло­ва ты са­до­вая, сей­час ты бе­ло­го и за ты­щу не най­дешь! На! Да­ром даю! Бери! - кри­чит про­да­вец и швы­ря­ет ар­буз по­ку­па­те­лю.

    То же са­мое орут с те­лег, с ар­ба­ке­шек, с под­мост­ков, прос­то с зем­ли. Здесь же сну­ют юр­кие ка­захс­кие дев­чон­ки с со­ро­ка ко­сич­ка­ми. Они тас­ка­ют вед­ра и ог­ром­ные мед­ные чай­ни­ки и по­ют, это поч­ти сти­хи:

    - А вот све­жая хо­лод­ная во­да!

    - Кому све­жей хо­лод­ной во­ды!

    - Вода! Во­да! Две ко­пей­ки круж­ка.

    - Подходи, Ва­нюш­ка!

    Рядом мел­кая роз­ни­ца - ло­ток под ки­се­ей, под ней уже мерт­вые лом­ти - вя­лые, лип­кие, за­пек­ши­еся бу­рой ар­буз­ной сла­достью, над ни­ми ре­вет стая больших ме­тал­ли­чес­ких ли­ло­вых мух (здесь их зо­вут шим­панс­ки­ми). Тро­нешь ло­моть - и сра­зу от­дер­нешь ру­ку - сре­ди чер­ных и жел­тых ла­ки­ро­ван­ных се­ме­чек за­мер­ли три или че­ты­ре хищ­ни­цы с чут­ко под­ра­ги­ва­ющи­ми тиг­ри­ны­ми ту­ло­ви­ща­ми.

    - В-вот во­ды, во­ды! Ко­му све­жей хо­лод­ной воды! - за­ли­ва­ют­ся чис­тые дев­чо­ночьи го­ло­са, и только иног­да сре­ди них прор­вет­ся спо­кой­ный гек­за­метр:

    - А вот аро­мат­ные слад­кие ды­ни! Кто ку­пит?

    - Ароматную слад­кую ды­ню за­да­ром. Кто ку­пит?

    У аро­мат­ных слад­ких дынь свой ряд. Они то­вар неж­ный. Их не ссы­па­ют на­ва­лом, их раск­ла­ды­ва­ют в ряд на ци­нов­ках. Есть ды­ни круг­лые, чет­ко офор­мив­ши­еся, с мяг­ки­ми, об­те­ка­емы­ми гра­ня­ми - их зо­вут здесь ку­быш­ка­ми. Но больше все­го они по­хо­жи на ка­кой-то внут­рен­ний ор­ган не­ве­до­мо­го чу­до­ви­ща - поч­ку или серд­це. Мя­со у них оран­же­во-жел­тое или на­сы­щен­но зе­ле­ное, как шарт­рез. А есть еще ды­ни длин­ные, ко­ни­чес­кие, как ми­ны или межп­ла­нет­ные сна­ря­ды (так в то вре­мя их ри­со­ва­ли в жур­на­ле «Вок­руг све­та»). Есть ды­ни зо­ло­тис­тые, как осень, как лис­то­пад, как за­кат в спо­кой­ной во­де пру­да. Есть ды­ни, по­хо­жие на го­ло­вы ог­ром­ных тро­пи­чес­ких га­дов, они в пят­нах, по­те­ках, пе­рес­ве­тах, в хищ­ных зме­иных узо­рах. От дынь ис­хо­дит еле уло­ви­мый аро­мат, и каж­дый, кто про­хо­дит по этим ря­дам, ды­шит им. И про­дав­цы в этом ря­ду то­же иные, и по­ку­па­те­ли тут не те, что та­бу­нят­ся вок­руг ар­буз­ных пя­ти­то­нок. Про­дав­цы в этом ря­ду - ста­рые со­лид­ные лю­ди, уз­бе­ки или ка­за­хи - ак­са­ка­лы с ис­то­вы­ми бо­ро­да­ми, с бу­ры­ми ико­но­пис­ны­ми ли­ца­ми, в чер­но-бе­лых тка­ных тю­бе­тей­ках. Они не вол­ну­ют­ся, не бе­га­ют, не кри­чат, они только по­ют: «А вот аро­мат­ные слад­кие ды­ни». Под­хо­ди, смот­ри, пла­ти деньги и уно­си. Про­бо­вать ды­ни да­ют не вся­ко­му. Это це­лый ри­ту­ал. Сна­ча­ла ее се­кут на­по­по­лам, по­том сни­ма­ют тон­чай­ший проз­рач­ный срез и к ли­цу по­ку­па­те­ля на ост­рие длин­но­го и тон­ко­го, как жа­ло, но­жа воз­но­сит­ся проз­рач­ный ро­зо­вый ле­пес­ток, бе­ри в рот, со­си и оце­ни­вай. И по­ку­па­тель здесь свой. Око­ло ар­бу­зов мальчиш­ки, тет­ки, се­зон­ни­ки, шо­фе­ры, лю­би­те­ли вы­пить. Ар­буз, ес­ли нет но­жа, прос­то ко­лют о ко­ле­но, а над­ко­лов, раз­ры­ва­ют ру­ка­ми. Едят тут же, чав­кая, ис­те­кая сла­достью, ур­ча, ухо­дя в кор­ку с но­сом, с гла­за­ми, чуть не до во­лос. Пов­сю­ду на зем­ле ва­ля­ют­ся гор­буш­ки и шкур­ки. Ды­ню под мыш­кой уно­сят до­мой. И ког­да там ее по­ло­жат на бе­лое фа­ян­со­вое блю­до и пос­та­вят сре­ди сто­ла, то стол то­же сра­зу вспых­нет и ста­нет празд­нич­ным. Та­кая она неж­но-цве­тис­тая, та­кая она све­тя­ща­яся, из­ни­зан­ная за­га­ром и зо­ло­том, в об­щем, очень по­хо­жая на до­ро­гую ма­йо­ли­ко­вую ва­зу.

    А дальше по­ми­до­ры и лук. Лук - это пуч­ки длин­ных си­зо-зе­ле­ных стрел, но лук - это и клуб­ни, вы­ло­жен­ные в ряд. Под солн­цем они го­рят суз­дальским зо­ло­том. Но об­де­ри­те зо­ло­тую фольгу, и на свет вы­ка­тит­ся соч­ная ту­гая кап­ля не­ве­ро­ят­ной чис­то­ты и блес­ка, бе­ло­ва­то-зе­ле­ная или фи­оле­то­вая. По Пе­рельма­ну, во­да в кос­мо­се при­мет имен­но та­кую фор­му. Но фи­оле­то­вые они или зе­ле­ные, их все рав­но гры­зут тут же, на мес­те, с го­ря­чим мя­ки­шем, с се­рой верб­люжьей солью. Они хрус­тят, их не­обык­но­вен­ная го­речь и сла­дость зах­ва­ты­ва­ет ды­ха­ние, уда­ря­ет в нос, но все рав­но их гло­жут, хру­па­ют, хрус­тят. «Сер­ди­тый лук», - го­во­рят, улы­ба­ясь и пла­ча. «Слад­кий лук, ниг­де нет та­ко­го лу­ка!» Но и по­ми­до­ров та­ких ниг­де нет, кро­ме как на Зе­ле­ном ба­за­ре: они ле­жат в ящи­ках, в лот­ках, на при­лав­ках - ог­ром­ные, мяг­кие, до кра­ев на­пол­нен­ные тя­гу­чей кровью, ту­го лос­ня­щи­еся тро­пи­чес­кие пло­ды. В них все от­тен­ки и крас­ных и жел­тых то­нов - от ян­тар­но­го, ко­рал­ло­во-ро­зо­во­го, смут­но­го и проз­рач­но­го, как лун­ный ка­мень, до ба­зар­но-крас­ных гру­бых мат­ре­шек. Их по­ку­па­ют и уно­сят це­лы­ми лот­ка­ми - круг­лые ту­гие мя­чи­ки, баг­ро­вые бу­де­нов­ки, жел­тые го­лы­ши. Все рав­но больше руб­ля здесь не ос­та­вишь. Око­ло лот­ков с по­ми­до­ра­ми, лу­ком и раз­ноц­вет­ной кар­тош­кой (жел­той, бе­лой, чер­ной, ро­зо­вой, поч­ти ко­рал­ло­вой!) - то­вар­ный ло­ток раз­де­ля­ет­ся над­вое. С од­ной сто­ро­ны ос­та­ют­ся ря­ды, а дру­гая сто­ро­на упи­ра­ет­ся в сте­ну. Это поч­то­вая кон­то­ра. От­сю­да во все кон­цы стра­ны ле­тит зна­ме­ни­тый ал­ма-атинс­кий апорт. Тут же про­да­ют ящи­ки, све­жую струж­ку, холс­ти­ну для об­шив­ки. В кон­то­ре за­ши­ва­ют, над­пи­сы­ва­ют, взве­ши­ва­ют. То и де­ло мелька­ют быст­рые, опе­ра­тив­ные лич­нос­ти с мо­лот­ка­ми, гвоз­до­де­ра­ми и хи­ми­чес­ки­ми ка­ран­да­ша­ми за ухом. На все раз­ная так­са. Од­на на то, что­бы уло­жить и за­ко­ло­тить, дру­гая на то, что­бы кра­си­во над­пи­сать, третья на то, что­бы уло­жить, за­ко­ло­тить, кра­си­во над­пи­сать, взве­сить, выс­то­ять и отп­ра­вить. Здесь же пе­чально бро­дит меж­ду ларька­ми не­кая ту­ман­ная лич­ность. Зав­сег­да­таи зна­ют, что это ак­тер и по­эт-но­вел­лист. У не­го страш­ное, ис­си­ня-бе­лое, за­пой­ное ли­цо. Из те­ат­ра его сок­ра­ти­ли, и вот он те­перь хо­дит по рын­ку и га­да­ет. Под мыш­кой у не­го толс­тый фо­ли­ант - «Как за­ка­ля­лась сталь», из­да­ние для сле­пых. Он кла­дет его на ко­ле­ни, рас­па­хи­ва­ет и га­да­ет. Ря­дом ста­руш­ка про­да­ет морс­ких жи­те­лей. Мес­то здесь бой­кое. Сто­ит пив­ная боч­ка, и над ней взле­та­ют ру­ки с круж­ка­ми и пол­лит­ров­ка­ми. Крик, смех. Пьют здесь так: полк­руж­ки пи­ва, полк­руж­ки вод­ки. Морс­кие жи­те­ли под эту смесь идут очень ход­ко.

    Зыбин больше все­го лю­бил имен­но эти ря­ды. Но сей­час он не до­шел до них, а свер­нул нап­ра­во, к рыб­ным ларькам. Ры­бу тут вы­но­си­ли раз­ную - коп­че­ную, неж­но-зо­ло­тис­тую, как буд­то обер­ну­тую в увя­да­ющий пальмо­вый лист, да­же ме­тал­ли­чес­ки-фи­оле­то­вую. Она ле­жа­ла на при­лав­ке, ви­се­ла пуч­ка­ми, плес­ка­лась в цин­ко­вых ча­нах и суд­ках. Зы­би­на хва­та­ли за ру­ки, ему пред­ла­га­ли за­лом с Кас­пия, со­ма из Аральска, ка­ра­си­ков с Си­ротс­ких пру­дов. Он ни­че­го не по­ку­пал, ни к че­му не при­це­ни­вал­ся, он до­шел до кон­ца ря­дов и по­вер­нул об­рат­но.

    - А ма­рин­ки у вас се­год­ня нет? - спро­сил он у вы­со­ко­го по­жи­ло­го тор­гов­ца. Тот сто­ял, за­су­нув ру­ки под кле­ен­ча­тый фар­тук, и мол­ча наб­лю­дал за ним.

    - Ну от­ку­да она сей­час будет? - спро­сил продавец. - Ма­рин­ку сей­час вы не най­де­те. Только ес­ли у ко­го вя­ле­ная ос­та­лась. Мы та­кой не тор­гу­ем.

    - Вяленая, го­во­ри­те?

    - Исключительно вя­ле­ная. На дру­гую сей­час зап­рет. Как же! План не вы­пол­нен. Только ес­ли ук­ра­дут где. Вот при­хо­ди­те че­рез ме­сяц - тог­да бу­дет.

    Помолчали, пе­рег­ля­ну­лись, но еще не пол­ностью по­ве­ри­ли друг дру­гу.

    - Жаль, жаль, - ска­зал Зыбин. - А мне как раз по­за­рез на­до ма­рин­ки.

    - Свежую?

    - Хоть све­жую, хоть коп­че­ную. Коп­че­ную луч­ше.

    Торговец пос­мот­рел, при­ме­рил­ся и спро­сил:

    - Много?

    - Да сколько есть, столько возьму. Сест­ра из Вят­ки просит. - И он дос­тал из кар­ма­на ка­кое-то письмо.

    - Сейчас не Вят­ка, а го­род Киров, - поп­ра­вил торговец. - Тог­да вам только на Или на­до ехать. Там ее сколько хо­чешь. Как пой­де­те по бе­ре­гу, так и уви­ди­те - то­ни, то­ни. Кол­хоз «Пер­вый май». Там лю­бой кол­хоз­ник вам уст­ро­ит с пу­дик.

    - А к ко­му там зай­ти? Не зна­ете?

    Продавец сно­ва по­ду­мал, опять они пос­мот­ре­ли друг на дру­га и на­ко­нец окон­ча­тельно по­ня­ли друг дру­га.

    - Тогда, в та­ком ра­зе, как дой­де­те до прав­ле­ния кол­хо­за - это у мос­та, сра­зу же, - спро­си­те Пав­ла Са­вельева. Он шо­фе­ром ра­бо­та­ет. Ска­жи­те, от Шах­во­рос­то­ва Ива­на Пет­ро­ви­ча.

    - Спасибо, сей­час за­пи­шу - зна­чит, от Шах­во­рос­то­ва Ива­на Пет­ро­ви­ча, так! А вот ска­жи­те, Юма­ше­ва Ива­на Ан­то­но­ви­ча вы не слы­ша­ли? Дру­жок у ме­ня был та­кой, он, ка­жет­ся, и сей­час еще там.

    - Как - Юма­шев? Да нет, что-то не пом­ню. Я ведь там ма­ло ко­го знаю из но­вых, мо­жет, не Юма­ше­ва вам нуж­но, а Иши­мо­ва? Так та­кой есть дейст­ви­тельно. Ве­сов­щик.

    - Нет, точ­но Юмашев, - ска­зал Зы­бин и слег­ка наклонился. - Ну спа­си­бо, сей­час же по­еду. Зна­чит, Па­вел Са­вельев! Спа­си­бо.

    Он по­шел и сно­ва ос­та­но­вил­ся. У рез­ных во­рот с над­писью «За кол­хоз­ное изо­би­лие» тол­пи­лись лю­ди. Ку­ри­ли, ча­ди­ли, луз­га­ли се­меч­ки. Он про­тис­нул­ся и уви­дал ху­дож­ни­ка над мольбер­том. Зы­бин это­го чу­да­ка знал. Ме­сяц то­му на­зад он по­дал объясне­ние в ми­ли­цию (на­жа­ло­ва­лись со­се­ди) и под­пи­сал­ся так: «Ге­ний 1 ран­га Зем­ли и Га­лак­ти­ки, де­ко­ра­тор-испол­ни­тель Ба­ле­та им.Абая Сер­гей Ива­но­вич Кал­мы­ков». Ге­ни­ем че­ло­ве­чест­ва, как из­вест­но, в то вре­мя на зем­ле чис­лил­ся, только один че­ло­век, и та­кая штуч­ка мог­ла вый­ти очень бо­ком - ведь черт его зна­ет, что за этим ти­ту­лом кро­ет­ся, мо­жет быть, нас­меш­ка или же­ла­ние по­кон­ку­ри­ро­вать. Ка­жет­ся, та­кие сом­не­ния в сфе­рах выс­ка­зы­ва­лись, но дальше них де­ло все-та­ки не пош­ло. Мо­жет быть, кто-то из власть пре­дер­жа­щих повст­ре­чал Кал­мы­ко­ва на ули­це и ре­шил, что, мол, на этой го­ло­ве мно­го не за­ра­бо­та­ешь. А зря! Го­ло­ва бы­ла сто­ящая. Ког­да ху­дож­ник по­яв­лял­ся на ули­це, вок­руг не­го про­ис­хо­ди­ло лег­кое за­ме­ша­тельство. Дви­же­ние за­тор­ма­жи­ва­лось. Лю­ди ос­та­нав­ли­ва­лись и смот­ре­ли. Ми­мо них проп­лы­ва­ло что-то со­вер­шен­но не­обы­чай­ное: что-то крас­ное, жел­тое, зе­ле­ное, си­нее - все в лам­па­сах, мах­рах и лен­тах. Кал­мы­ков сам конст­ру­иро­вал свои оде­яния и сле­дил, что­бы они бы­ли со­вер­шен­но ни на что не по­хо­жи. У не­го на этот счет бы­ла своя те­ория.

    «Вот предс­тавьте-ка себе, - объяснял он, - из глу­бин Все­лен­ной смот­рят мил­ли­оны глаз, и что они ви­дят? Пол­зет и пол­зет по зем­ле ка­кая-то скуч­ная од­ноц­вет­ная се­рая мас­са, и вдруг как выст­рел - яр­кое кра­соч­ное пят­но! Это я вы­шел на ули­цу».

    И сей­час он был то­же одет не для лю­дей, а для га­лак­ти­ки. На го­ло­ве его ле­жал плос­кий и ка­кой-то стре­ми­тельный бе­рет, на ху­дых пле­чах ви­сел го­лу­бой плащ с фин­тиф­люш­ка­ми, а из-под не­го свер­ка­ло что-то не­ве­ро­ят­но яр­кое и от­ча­ян­ное - крас­ное-жел­тое-си­ре­не­вое. Ху­дож­ник ра­бо­тал. Он бро­сал на по­лот­но один ма­зок, дру­гой, тре­тий - все это неб­реж­но, по­хо­дя, играя, - за­тем от­хо­дил в сто­ро­ну, рез­ко опус­кал кисть до­лу - тол­па ша­ра­ха­лась, ху­дож­ник при­ме­ри­вал­ся, приг­ля­ды­вал­ся и вдруг выб­ра­сы­вал ру­ку - раз! - и на по­лот­но па­дал чер­ный жир­ный ма­зок. Он при­ли­пал где-то вни­зу, ко­со, ко­ря­во, буд­то сов­сем не у мес­та, но по­том бы­ли еще маз­ки и еще нес­колько уда­ров и ка­са­ний кис­ти, то есть пя­тен - жел­тых, зе­ле­ных, синих, - и вот уже на по­лот­не из цвет­но­го ту­ма­на на­чи­на­ло что-то про­ре­зы­ваться, сгу­щаться, по­ка­зы­ваться. И по­яв­лял­ся ку­сок ба­за­ра: пыль, зной, пе­сок, на­ка­лен­ный до бе­ло­го зву­чанья, и те­ле­га, наг­ру­жен­ная ар­бу­за­ми. Солн­це раз­мы­ло очер­та­ния, обесц­ве­ти­ло крас­ки и сте­са­ло фор­мы. Те­ле­га стру­ит­ся, дро­жит, расп­лы­ва­ет­ся в этом рас­ка­лен­ном воз­ду­хе.

    Художник тво­рит, а лю­ди смот­рят и оце­ни­ва­ют. Они тол­ка­ют­ся, сме­ют­ся, под­на­чи­ва­ют друг дру­га, ле­зут впе­ред. Каж­до­му хо­чет­ся рас­смот­реть по­луч­ше. Пьяные, де­ти, жен­щи­ны. Лю­дей серьезных поч­ти нет. Лю­дям серьезным эта пет­руш­ка ни к че­му! Они и заг­ля­нут, да прой­дут ми­мо: «Мазила, - го­во­рят о Кал­мы­ко­ве со­лид­ные люди, - и ро­жа ду­рац­кая, и одет под вид поп­ки! Раньше та­ких из бе­зум­но­го до­ма только по большим празд­ни­кам к род­ным от­пус­ка­ли». Вот имен­но та­кой раз­го­вор и про­изо­шел при Зы­би­не. По­до­шел, про­тол­кал­ся и встал впе­ре­ди всех хо­тя, вид­но, и слег­ка под­вы­пив­ший, но очень культур­ный дя­деч­ка - эда­кий Ча­па­ев в усах, са­по­гах и френ­че. Пос­то­ял, пос­мот­рел, пог­ла­дил усы, хмык­нул и спро­сил очень веж­ли­во:

    - Вы, из­ви­ни­те, из Со­юза ху­дож­ни­ков?

    - Угу, - от­ве­тил Кал­мы­ков.

    Дядька де­ло­ви­то при­щу­рил­ся, еще пос­то­ял и по­ду­мал.

    - А что же это вы, из­ви­ни­те, рисуете? - спро­сил он лас­ко­во.

    Калмыков рас­се­ян­но кив­нул на пло­щадь.

    - А вон те во­зы с ар­бу­за­ми.

    - Так где же они у вас? - изу­мил­ся дя­деч­ка. Он весь был бес­по­щад­но веж­ли­вый, иро­нич­ный, стро­гий и все­по­ни­ма­ющий.

    Калмыков ото­шел на се­кун­ду от по­лот­на, при­щу­рил­ся, вдруг что-то вых­ва­тил из воз­ду­ха, пой­мал на кисть и бро­сил на по­лот­но.

    - Смотрите лучше, - крик­нул он ве­се­ло.

    Но дя­деч­ка больше ни­че­го не стал смот­реть. Он по­ка­чал го­ло­вой и ска­зал:

    - Да, при нас так не ма­ле­ва­ли. При нас ес­ли ри­со­ва­ли, то хо­те­лось его взять, съисть, что яб­ло­ко, что ар­буз, что окорок, - а это что? Это вот я ког­да день в ку­рят­ни­ке не при­бе­русь, у ме­ня пол там та­кой же!

    Калмыков ве­се­ло по­ко­сил­ся на не­го и вдруг нак­ло­нил­ся над по­лот­ном. Кисть так и за­мелька­ла. Вдох­но­ви­ли ли его сло­ва дядьки, или, мо­жет быть, как раз в эту ми­ну­ту он ух­ва­тил са­мое нуж­ное? В об­щем, он за­ра­бо­тал и обо всем за­был. Культур­ный дядька еще пос­то­ял, пос­мот­рел, по­ка­чал го­ло­вой и вдруг гру­бо спро­сил:

    - А что это вы оде­лись-то как? Для сме­ха, что ли? Лю­дей удив­лять? Ху­дож­ник! Раньше та­ко­го бы ху­дож­ни­ка сра­зу бы за ми­лую ду­шу за ши­во­рот да в учас­ток, а те­перь, ко­неч­но, ва­ляй, ма­ляй!

    И ушел, сер­ди­то и дос­той­но уно­ся под мыш­кой чер­ную ту­гую труб­ку - ле­бе­ди­ное озе­ро на кле­ен­ке.

    А Кал­мы­ков про­дол­жал ожес­то­чен­но пи­сать. Ник­то его ни о чем больше не спра­ши­вал. Как-то очень хо­ро­шо, лег­ко и с большим дос­то­инст­вом он про­вел этот раз­го­вор, и Зы­бин тог­да же по­ду­мал: «Ну бог его зна­ет, что он за ху­дож­ник, но це­ну он се­бе зна­ет».

    Он по­вер­нул­ся и вы­шел из тол­пы.

    Он вспом­нил об этой встре­че че­рез мно­го лет, ког­да ему по­па­ла в ру­ки за­пис­ная книж­ка Кал­мы­ко­ва. Это бы­ло уже пос­ле смер­ти ху­дож­ни­ка. Книж­ка эта ва­ля­лась на по­лу в ком­на­те по­кой­но­го. Зы­бин не­за­мет­но под­нял ее, унес к се­бе и стал чи­тать. Все за­пи­си шли в стро­го ал­фа­вит­ном по­ряд­ке (и книж­ка-то на­зы­ва­лась ал­фа­вит­ной). По­кой­ный за­пи­сы­вал все, что ему вспо­ми­на­лось или при­хо­ди­ло в го­ло­ву: ста­рые сти­хи, строч­ки из га­зет, рас­хо­ды. Так вот под бук­вой "Н" Зы­бин про­чи­тал: «Ник­то больше ме­ня не лю­бит ри­со­вать на ули­це. В этом моя си­ла! Кру­гом смот­рят, зе­ва­ют, гла­зе­ют, кто во что го­разд. Мла­ден­цы ви­дят пер­вый раз! Дру­гие за­ви­ду­ют, ску­ча­ют, за­ди­ра­ют. Я ора­торст­вую, ог­ры­за­юсь, ост­рю, сло­вом, чувст­вую се­бя в сво­ей та­рел­ке, в сво­ей сфе­ре! Здесь нет мне рав­но­го! Ка­за­лось, ме­ня на­до бы­ло на ру­ках но­сить за все это, я же всю жизнь де­лаю это за­да­ром! За де­ся­те­рых! А всем все рав­но, и ду­ра­кам нап­ле­вать, но я за­дам всем жа­ру!»

    И еще (уже на бук­ву "К"):

    «Когда мно­го го­во­ришь о са­мом глав­ном - все бе­гут, всем не­ког­да слу­шать длин­ные раз­го­во­ры о серьезных вещах, - то при пос­то­ян­ном ежед­нев­ном го­во­ре­нии то с од­ним, то с дру­гим на ули­цах вы­ра­ба­ты­ва­ет­ся веч­ная ма­не­ра го­во­рить о всем очень смач­но и эф­фект­но, и пос­ле это­го при­хо­дят в го­ло­ву са­мые удач­ные фор­му­ли­ров­ки! Вот! Вер­нул­ся с ули­цы, и в го­ло­ве есть на­ход­ка! Я мол­ча шел и го­во­рил про се­бя...»

    Да, он был имен­но та­ким - очень уве­рен­ным в се­бе, не­до­ся­га­емым для нас­ме­шек, не­дос­туп­ным для кри­ти­ки, скры­тым от ми­ра ге­ни­ем, ко­то­ро­му и не тре­бу­ет­ся ни­ка­ко­го приз­на­ния. По­ло­жи­тельно только к не­му од­но­му из всех из­вест­ных Зы­би­ну ху­дож­ни­ков, по­этов, фи­ло­со­фов, больших и ма­лых, удач­ли­вых и нет, он мог с та­ким пол­ным пра­вом от­нес­ти пуш­кинс­кое «ты царь - жи­ви один». Кал­мы­ков так и жил, так и чувст­во­вал свое пер­во­родст­во. И сму­ща­ла это­го ца­ря только ка­кая-ни­будь ме­лочь. Ну что-ни­будь вро­де это­го: «Есть вос­ков­ка за 1 р. 54 ко­пей­ки, со­бы­тие! А у ме­ня только 80». Да, и это его огор­ча­ло, но то­же не очень, не очень. Из ал­фа­вит­ной кни­ги это вид­но очень яс­но. Нет так нет, и не­че­го ду­мать об этом. Очень хо­ро­шо и твер­до он по­ни­мал это же­лез­ное сло­во - «нет».

    Прошло мно­го лет. Кал­мы­ков умер, и пер­вая статья о по­кой­ни­ке кон­ча­лась так:

    "По ули­цам Ал­ма-Аты хо­дил стран­ный че­ло­век - лох­ма­тая го­ло­ва в ста­рин­ном бе­ре­те, ши­ро­кие брю­ки из меш­ко­ви­ны, сши­той цвет­ны­ми нит­ка­ми больши­ми стеж­ка­ми, с ог­ром­ной рас­пис­ной сум­кой на бо­ку. В пос­лед­ние го­ды им сде­ла­на в днев­ни­ке та­кая за­пись: «Что мне ка­кой-то там те­атр? Или цирк? Для ме­ня весь мир те­атр».

    Нет, да­же не мир, а це­лая Га­лак­ти­ка. Од­на­ко все это бы­ло со­вер­шен­но не яс­но в том, 1937 го­ду.

    Известно бы­ло дру­гое. Имен­но в это вре­мя жур­нал «Ли­те­ра­тур­ный Ка­захс­тан» по­мес­тил статью о юби­лей­ной выс­тав­ке Со­юза ху­дож­ни­ков. Там о Кал­мы­ко­ве го­во­ри­лось при­мер­но сле­ду­ющее: «Со­вер­шен­но не­по­нят­но, ка­ким об­ра­зом и за­чем уст­ро­ите­ли выс­тав­ки про­пус­ти­ли кар­ти­ны не­ко­его Кал­мы­ко­ва. На од­ной из них сто­ят два граж­да­ни­на и раз­ма­хи­ва­ют че­мо­да­на­ми. И, оче­вид­но, че­мо­да­ны эти пус­тые, по­то­му что на­би­ты­ми так не по­ма­ха­ешь. Неп­ри­ят­ная без­дар­ная маз­ня». Вот и все. Гнать пал­кой. Неп­ри­ят­ная и без­дар­ная маз­ня. А ведь имен­но в это вре­мя ху­дож­ни­ком бы­ли ис­пол­не­ны те ве­ли­ко­леп­ные се­рии ри­сун­ков, ко­то­рые он на­зы­вал стран­но и, как всег­да, не сов­сем по­нят­но: «Ка­ва­лер Мот», «Лун­ный джаз». Об этих лис­тах пи­сать не­воз­мож­но - на­до ви­деть оча­ро­ва­ние этих тон­чай­ших ли­ний, этих пе­ре­ли­вов че­ло­ве­чес­ко­го те­ла. У Кал­мы­ко­ва в его бес­чис­лен­ных лис­тах мно­го жен­щин, и все они кра­са­ви­цы - на­до ду­мать да­же, что он как ху­дож­ник во­об­ще был не в си­лах изоб­ра­зить урод­ли­вое женс­кое ли­цо. Его жен­щи­ны по­хо­жи на пальмы, на юж­ные уд­ли­нен­ные пло­ды, у них тон­кие ру­ки и мин­дальные гла­за (здесь не сто­ит бо­яться этих слов). Они очень вы­со­ки и строй­ны. Они вы­ше всех. Стоя или ле­жа, они за­пол­ня­ют це­лый лист. У не­ко­то­рых из них кры­лыш­ки - и по­это­му они, оче­вид­но, феи. Дру­гие прос­то жен­щи­ны, и все. Вот, нап­ри­мер (если под­би­рать спе­ци­ально опуб­ли­ко­ван­ные ри­сун­ки), кра­са­ви­ца в длин­ном, тя­же­лом, мяг­ком ха­ла­те. Он не на­дет, а наб­ро­шен так, что вид­на но­га, грудь, та­лия. Кра­са­ви­ца не­сет вос­точ­ный вы­со­ко­гор­лый со­суд. На сто­ли­ке го­рят кан­де­ляб­ры. Они по­хо­жи на рас­пус­тив­шу­юся вет­ку с тре­мя цвет­ка­ми. Ря­дом раск­ры­тая кни­га и зак­лад­ка на ней. Ти­ши­на, ночь, ни­ко­го нет. Ку­да идет эта оди­но­кая кра­са­ви­ца? За ней бе­жит ка­кое-то стран­ное су­щест­во, не то кош­ка, не то со­бач­ка - не пой­мешь точ­но кто. И больше ни­че­го нет.

    На этом лис­те му­зы­кально все. Все ор­кест­ро­ва­но в од­ном то­не - и три цвет­ка на кан­де­ляб­ре, и ска­терть, сли­ва­юща­яся с мяг­ко льющим­ся ха­ла­том, и те­ло жен­щи­ны, и это стран­ное су­щест­во с со­бачьими уша­ми и ко­шачьей статью. Ритм дос­ти­га­ет­ся край­ней прос­то­той, ла­ко­нич­ностью и гиб­костью ли­ний.

    И дру­гой лист. Только он на­зы­ва­ет­ся «Лун­ный джаз». На нем офи­ци­ант­ка с мо­тылько­вы­ми кры­лыш­ка­ми. Это та­кая же вы­со­кая, неж­ная и хо­лод­ная кра­са­ви­ца блон­дин­ка (Кал­мы­ков, вид­но, приз­на­вал только один тип женс­кой кра­со­ты). Она не­сет под­нос. На под­но­се уз­ко­гор­лая бу­тыл­ка и ва­за с вет­кой. На ней та­кие лег­кие одеж­ды, что вид­но все ее те­ло. Или ина­че: все ее те­ло - это еди­ная пе­ре­ли­ва­юща­яся ли­ния, зак­лю­чен­ная в овал одеж­ды. Ночь. Лест­ни­ца, отк­ры­тая эст­ра­да. По сту­пенькам спус­ка­ет­ся слу­га в ди­ко­вин­ной шля­пе и пла­ще. Вот и опять поч­ти все. И опять - ни­как не опи­шешь и не пе­ре­дашь сло­ва­ми оча­ро­ва­ние это­го ри­сун­ка.

    И та­ких ри­сун­ков - сю­ит, джа­зов, наб­рос­ков - пос­ле Кал­мы­ко­ва ос­та­лось ве­ли­кое мно­жест­во, мо­жет, 200 или 300 лис­тов. Они ис­пол­не­ны в раз­ной тех­ни­ке. Пунк­тир ["Большое мес­то в твор­чест­ве С.И.Кал­мы­ко­ва за­ни­ма­ет се­рия фан­тас­ти­чес­ких пей­за­жей в сти­ле монстр. Это ри­сун­ки, вы­пол­нен­ные стро­го в сти­ле ли­ни­ей, сос­тав­лен­ной из то­чек" (М.Мел­лер)] и ли­нии, пус­тые и зак­ра­шен­ные кон­ту­ры - ка­ран­даш и ак­ва­рель. Так, нап­ри­мер, меж­ду дру­гих ра­бот есть лист «Ка­ва­лер Мот». Внеш­не ка­ва­лер очень на­по­ми­на­ет Кал­мы­ко­ва. Та­кой же бу­рый плащ, та­кой же бе­рет, та­кая же ман­тилья су­мас­шед­ше­го цве­та. И ор­де­на, ор­де­на, ор­де­на! Ор­де­на всех не­су­щест­ву­ющих го­су­дарств ми­ра. Идет, сме­ет­ся и ве­се­ло смот­рит на вас. Но вот это­го у Кал­мы­ко­ва не бы­ло со­вер­шен­но - он всег­да ос­та­вал­ся серьезным. Спра­ши­ва­ли - охот­но от­ве­чал на все воп­ро­сы, но ни­ког­да не за­го­ва­ри­вал пер­вым. А вот что «ник­то больше ме­ня не лю­бит ри­со­вать на ули­це» - это точ­но. Но в тот мир, где иг­ра­ли лун­ные джа­зы, па­ри­ли кры­ла­тые кра­са­ви­цы и рас­ха­жи­ва­ли бра­вые ка­ва­ле­ры Мот, он не до­пус­кал ни­ко­го. Там он был всег­да один!

    Всего это­го Зы­бин не знал, да и не мог знать, а ес­ли го­во­рить с пол­ной отк­ро­вен­ностью, и не за­хо­тел бы тог­да знать. Не очень это вре­мя под­хо­ди­ло для лун­ных джа­зов и ка­ва­ле­ров Мот. Но все­го это­го Зы­бин опять-та­ки поп­рос­ту не знал. И в тот день на Зе­ле­ном ба­за­ре, гля­дя на ху­дож­ни­ка, он то­же ни­че­го не по­нял и ни­че­го не вспом­нил. Статья о пус­тых че­мо­да­нах (ко­то­рую, кста­ти, он же ре­дак­ти­ро­вал и пра­вил) прос­то приш­ла ему в го­ло­ву. Он только по­ду­мал: вот чу­дак-то! И как хо­ро­шо, что на од­но­го чу­да­ка в Ал­ма-Ате ста­ло больше. Но встре­чать Кал­мы­ко­ва он встре­чал, и вот по ка­ко­му по­во­ду: од­наж­ды не­де­ли за две до это­го ди­рек­тор ска­зал ему:

    - Ты в этот вы­ход­ной что де­ла­ешь? Ни­ку­да не со­би­ра­ешься? Ну и от­лич­но! Так вот, в вы­ход­ной я к те­бе за­еду и по­едем на Ал­ма-атин­ку. Хо­ро­шо?

    - Хорошо, - от­ве­тил он, хо­тя нем­но­го уди­вил­ся. Ему да­же по­ду­ма­лось, не хо­чет ли ди­рек­тор приг­ла­сить его в шаш­лыч­ную. В это вре­мя ле­та они вы­рас­та­ют на каж­дом ка­меш­ке. Но ди­рек­тор тут же по­яс­нил:

    - Мы там фи­ли­ал око­ло пар­ка Горько­го стро­им, «На­ука и ре­ли­гия». Там у ме­ня дед уже со вче­раш­не­го ут­ра с ар­телью плот­ни­ков ору­ду­ет. Так вот, схо­дим пос­мот­реть как и что.

    Он по­жал пле­ча­ми.

    - А что я в этом по­ни­маю?

    - В плот­ничьем деле? - уди­вил­ся директор. - Да ров­но ни­че­го. Ты, я смот­рю, и гвоз­дя как сле­ду­ет не мо­жешь за­бить. Вон тот тигр у те­бя как-ни­будь рух­нет со сте­ны и рас­ши­бет­ся к чер­то­вой ма­те­ри.

    На сте­не ви­се­ло «На­па­де­ние тиг­ра на ро­ту сол­дат вбли­зи го­ро­да Вер­но­го» - кар­ти­на ста­рин­ная, тем­ная, су­хая, пло­хая и в му­зее очень це­ни­мая. С нее да­же в вес­ти­бю­ле сним­ки про­да­ва­ли. Еще бы! Та­кой сю­жет!

    - Ее как раз дед-то и вешал, - ска­зал Зы­бин.

    - Да? Ах ста­рый черт! Смот­ри, пря­мо в кир­пич гвоздь ведь вог­нал и пог­нул. Ну, ска­жу я ему при слу­чае. Ви­дишь, там ху­дож­ник у нас один ра­бо­та­ет. Кал­мы­ков, не слышал? - Зы­бин по­ка­чал го­ло­вой. Он дейст­ви­тельно не знал, кто это. - Да зна­ешь ты его) зна­ешь. Он по ули­цам в бе­ре­те и го­лу­бых шта­нах эта­ким прин­цем-ни­щим хо­дит! Что, не­уже­ли не ви­дал?

    - Ну, ну, - от­ве­тил Зы­бин и зас­ме­ял­ся.

    Засмеялся и ди­рек­тор.

    - Ну, вспом­нил. Так вот ху­дож­ник-то он все-та­ки от­лич­ный. И что на­до, то он нам сде­ла­ет. Да и ра­бо­та­ет он вро­де по то­му же са­мо­му де­лу. Пи­шет де­ко­ра­ции в опер­ном. Я ему ска­зал: «Ри­суй так, чтоб по­се­ти­тель за­ми­рал на мес­те и чтоб у не­го ро­дим­чик де­лал­ся». Он го­во­рит: «Сде­лаю». Завт­ра обе­щал прий­ти и эс­ки­зы при­нес­ти. Так вот по­едем пос­мот­рим, что он там со­чи­нил.

    На Ал­ма­атин­ку они приш­ли ра­но ут­ром и сра­зу уви­де­ли, что де­ло ки­пит.

    На большой си­ней глы­би­не сто­яли дед и ху­дож­ник Кал­мы­ков.

    Дед дер­жал в ру­ках раз­вер­ну­тый лист ват­ма­на, а Кал­мы­ков что-то ти­хо и убе­ди­тельно объяснял де­ду. Дед слу­шал и мол­чал.

    - А вот дед, меж­ду про­чим, его не одобряет, - ска­зал директор. - Вот все его фин­тиф­люш­ки он ни­как не одоб­ря­ет, дед лю­бит стро­гость. Он, будь его власть, сей­час бы его об­рил на­го­ло и в хол­що­вые шта­ны за­су­нул. А ну по­дой­дем.

    Он по­дош­ли. Кал­мы­ков при­ветст­во­вал их стро­го и дос­той­но. Слег­ка пок­ло­нил­ся, сох­ра­няя пол­ную оде­ре­ве­не­лую не­под­виж­ность ту­ло­ви­ща, и дот­ро­нул­ся пальцем до бе­ре­та. Пок­ло­нил­ся и ди­рек­тор. Все трое вдруг ста­ли серьезны­ми и су­хи­ми, как на при­еме.

    - А ну по­ка­жи­те эскиз, - ска­зал ди­рек­тор.

    На большом лис­те ват­ма­на бы­ло изоб­ра­же­но зо­ло­тое не­бо аст­ро­ло­гов. По кру­гу зна­ки зо­ди­ака, за­тем соз­вез­дия Де­вы, Анд­ро­ме­ды, Мед­ве­ди­ца Большая и Ма­лая, еще что-то по­доб­ное же, а вни­зу два чер­ных сфинк­са и ог­ром­ная три­ум­фальная ар­ка с Двор­цо­вой пло­ща­ди. В ар­ку въезжа­ет трак­тор - обык­но­вен­ный «ЧТЗ», и едет он пря­мо-пря­мо в не­бо, в его зо­ло­тые соз­вез­дия. Все это бы­ло на­ри­со­ва­но твер­до, чет­ко, с яс­ностью, кра­соч­ностью и наг­ляд­ностью учеб­ных по­со­бий. Но кро­ме этой яс­нос­ти бы­ло в ват­ма­не и кое-что иное, уже от­но­ся­ще­еся к ис­кус­ству. Только ху­дож­ник мог изоб­ра­зить та­кое глу­бо­кое та­инст­вен­ное не­бо. До то­го си­нее, что оно ка­за­лось чер­ным, и до то­го глу­бо­кое, что звез­ды в нем дейст­ви­тельно свер­ка­ли как бы из бес­ко­неч­нос­ти, из раз­ных то­чек ее. А ведь крас­ки-то Кал­мы­ков упот­реб­лял са­мые обыч­ные, прос­тые, школьные, и все-та­ки по­лу­чи­лось все: и беск­рай­ность по­лот­на, и ог­ром­ность не­ба, и са­ма веч­ность, вы­ра­жен­ная в этих та­инст­вен­ных, слег­ка от­ли­ва­ющих чер­ным све­том сфинк­сах. А в Двор­цо­вую ар­ку, альбом­ную, пла­кат­ную, за­пе­тую и за­тер­тую мил­ли­он­ны­ми ти­ра­жа­ми, въезжал ря­до­вой трак­тор «ЧТЗ», и за его ру­лем си­дел па­рень в ра­бо­чей курт­ке. Все это раз­но­род­ное, раз­но­маст­ное - не­бес­ное и зем­ное, тот мир и этот - бы­ло све­де­но в прос­тую и яс­ную ком­по­зи­цию. В ее чет­кос­ти, не­рас­тор­жи­мос­ти и ес­тест­вен­нос­ти и вы­ра­жа­лась, ви­ди­мо, мысль ху­дож­ни­ка.

    - Это что же будет? - спро­сил директор. - Вход?

    - Нет, - от­ве­тил художник, - для вхо­да я сде­лал дру­гой эс­киз. А это стен­ная рос­пись.

    - Так, - ска­зал ди­рек­тор - Та-ак. Ну, хра­ни­тель, твое мне­ние?

    Зыбин по­жал пле­ча­ми.

    - Все это, ко­неч­но, про­из­ве­дет впе­чат­ле­ние. Но уж очень не­обы­чай­на са­ма ком­по­зи­ция.

    - Чем же? - лас­ко­во спро­сил ху­дож­ник.

    - Так ведь это па­вильон «На­ука и религия»? - ска­зал Зыбин. - Зна­чит, от­ку­да тут взя­лось звезд­ное не­бо, по­нят­но. По­нят­ны, по­жа­луй, и сфинк­сы. Но вот трак­тор и эта ар­ка...

    - А че­рез эту ар­ку крас­ног­вар­дей­цы шли на прис­туп Зимнего, - на­пом­нил ди­рек­тор.

    - И трак­тор как живой, - пох­ва­лил дед. - На та­ком у ме­ня вну­чок ез­дит. Только вот флаж­ка нет.

    Опять они сто­яли, мол­ча­ли и ду­ма­ли. Зы­бин ви­дел: эс­киз ди­рек­то­ру яв­но нра­вил­ся, но он чувст­во­вал его не­обыч­ность и бо­ял­ся, не пост­ра­да­ет ли от это­го до­ход­чи­вость. Все ли пой­мут за­мы­сел ху­дож­ни­ка.

    - Ну, ну, выс­ка­зы­вай­ся, хранитель, - ска­зал он настойчиво. - Да­вай об­суж­дать.

    - И прост­ранст­во у вас ка­кое-то странное, - ска­зал Зыбин. - Как бы не пол­ностью раз­ре­шен­ное. Это не плос­кость и не сфе­ра. Ве­щи ли­ше­ны перс­пек­ти­вы, все они как бы не од­нов­ре­мен­ны.

    Калмыков вдруг ост­ро взгля­нул на не­го.

    - Вот именно, - ска­зал он, - вот имен­но. Вы это очень хо­ро­шо под­ме­ти­ли. Вре­мя я тут унич­то­жил, я... - Он сде­лал па­узу и вы­го­во­рил яс­но и чет­ко, гля­дя в гла­за Зы­би­ну: - Я на­ру­шил тут рав­но­ве­сие уг­лов и ли­ний, а сто­ит их на­ру­шить, как они ста­нут уд­ли­нен­ны­ми до бес­ко­неч­нос­ти. Вы предс­тав­ля­ете се­бе, что та­кое точ­ка?

    Зыбин предс­тав­лял се­бе, что та­кое точ­ка, но на вся­кий слу­чай от­ри­ца­тельно по­ка­чал го­ло­вой.

    - Вот, - ска­зал ху­дож­ник с глу­бо­ким удовлетворением, - один вы из всех мне из­вест­ных лю­дей соз­на­лись, что не зна­ете. Точ­ка есть ну­ле­вое сос­то­яние бес­ко­неч­но­го ко­ли­чест­ва кон­цент­ри­чес­ких кру­гов, из ко­то­рый од­ни под од­ним зна­ком расп­рост­ра­ня­ют­ся вок­руг кру­га, а дру­гие под про­ти­во­по­лож­ным зна­ком расп­рост­ра­ня­ют­ся от ну­ле­во­го кру­га внутрь. Точ­ка мо­жет быть и с кос­мос.

    Он ска­зал, вер­нее, вы­па­лил это од­ним ду­хом и по­бед­но пос­мот­рел на всех.

    Но ди­рек­тор не­до­вольно по­мор­щил­ся. Сей­час он по­нял: нет, до масс это не дой­дет. Слож­но.

    - У нас это не пойдет, - ска­зал он коротко. - Трак­тор и ар­ку убе­ри­те, а не­бо мож­но ос­та­вить. Но еще что-ни­будь на­до, на дру­гие сте­ны. Ну, суд над Га­ли­ле­ем. Бит­ва ди­но­зав­ров. Не бог сот­во­рил че­ло­ве­ка, а че­ло­век бо­га по об­ра­зу и по­до­бию сво­ему. Завт­ра зай­ди­те ко мне, пос­мот­рим вмес­те, под­бе­рем.

    - Понятно. Бу­дет сделано, - ска­зал ху­дож­ник и мол­ча ото­шел к бе­ре­гу Ал­ма­атин­ки. Там у не­го сто­ял мольберт и уже со­би­ра­лись зе­ва­ки и ре­бя­та. А кто-то длин­ный и пьяный важ­но объяснял, что это­го ху­дож­ни­ка он хо­ро­шо зна­ет, и он пос­то­ян­но хо­дит в зе­ле­ных шта­нах, по­то­му что у не­го та­кая ве­ра.

    Подошел к мольбер­ту и Зы­бин.

    - Можно взглянуть? - спро­сил он. Кал­мы­ков по­жал пле­ча­ми.

    - Пожалуйста, - ска­зал он равнодушно, - только что смот­реть? Ни­че­го еще не за­кон­че­но... Вот ес­ли бы вы заш­ли ко мне до­мой, я бы по­ка­зал вам кое-что. - И вдруг обер­нул­ся к не­му: - Так, мо­жет, зай­де­те?

    - Спасибо, - ска­зал Зыбин, - обя­за­тельно зай­ду. Дай­те только ад­рес, се­год­ня же и зай­ду.

    Через мно­го лет он на­пи­сал:

    "Попал к не­му я, од­на­ко, только че­рез чет­верть ве­ка. По­то­му что в тот день как-то у ме­ня не ока­за­лось вре­ме­ни, а по­том он уже и не звал к се­бе. А за­тем мы разъеха­лись в раз­ные сто­ро­ны, и я сов­сем за­был о ху­дож­ни­ке Кал­мы­ко­ве. Знал только, что из те­ат­ра он ушел на пен­сию, по­лу­чил од­но­ком­нат­ную квар­ти­ру где-то в мик­ро­ра­йо­не (а раньше жил в ста­рых ка­зар­мен­ных ба­ра­ках) и те­перь жи­вет один, пи­та­ет­ся мо­ло­ком и ка­шей (он за­яд­лый ве­ге­та­ри­анец). Его час­то ви­дят на ули­цах. В прош­лые мои при­ез­ды я то­же ви­дел его ра­за три, но он на ме­ня, как и на всех ок­ру­жа­ющих, ни­ка­ко­го вни­ма­ния не об­ра­тил, и по­это­му я мол­ча про­шел ми­мо. Я за­ме­тил, что он по­ху­дел, по­жел­тел, что у не­го за­ост­ри­лось и стар­чес­ки усох­ло ли­цо. И еще глуб­же про­ре­за­лись у но­са пря­мые глу­бо­кие мор­щи­ны. «Ли­цо из­мя­тое, как бу­маж­ный рубль», - на­пи­сал где-то Грин о та­ких ли­цах. А на­де­то на нем бы­ло что-то уж со­вер­шен­но не­во­об­ра­зи­мое - ба­ла­хон, ша­ро­ва­ры с зо­ло­тис­ты­ми лам­па­са­ми и на бо­ку что-то вро­де ог­ром­но­го буб­на с вы­ши­ты­ми на нем язы­ка­ми раз­ноц­вет­но­го пла­ме­ни. Яр­ко-крас­ные, жел­тые, фи­оле­то­вые, баг­ро­вые шел­ко­вые нит­ки. Он сто­ял око­ло га­зет­но­го ки­ос­ка и по­ку­пал га­зе­ты. Ве­ли­кое мно­жест­во га­зет, все га­зе­ты, ка­кие только бы­ли у ки­ос­ке­ра. Я вспом­нил об этом, ког­да на тре­тий день пос­ле смер­ти ху­дож­ни­ка во­шел в его ком­на­ту. Га­зет в ней бы­ло ве­ли­кое мно­жест­во. Из всех ви­дов ме­бе­ли он знал только пу­фы, сде­лан­ные из свя­зок га­зет. Больше ни­че­го не бы­ло. Стол. На сто­ле чай­ник, па­ра ста­ка­нов, и все. Да и что ему на­до бы­ло больше?

    Безумно счаст­ли­вый, це­ле­уст­рем­лен­ный и цельный че­ло­век жил, дви­гал­ся и го­во­рил сре­ди этих га­зет­ных пу­фов и па­пок с бес­ко­неч­ны­ми ро­ма­на­ми.

    На этих пу­фах ему сни­лись раск­ра­шен­ные сны, и тог­да он за­пи­сы­вал в ал­фа­вит­ную кни­гу (на "Э"):

    «Энное ко­ли­чест­во мед­ве­дей, бе­лых, арк­ти­чес­ких, се­вер­ных, по­нес­ли ме­ня в чер­ных ла­ки­ро­ван­ных но­сил­ках! Бакс­товс­кие нег­ры возг­лав­ля­ли шест­вие! Ма­ленькие обезьяны ка­пу­ци­ны сле­до­ва­ли за ни­ми!»

    Или же (на "Я"):

    «Я ви­дел ан­фи­ла­ды зал, свер­ка­ющих раз­ноц­вет­ны­ми из­раз­ца­ми!»

    «Я про­хо­дил по па­ла­там, ис­пещ­рен­ным вся­ки­ми зна­ка­ми».

    Да, в очень кра­си­вом и не­обы­чай­ном ми­ре жил быв­ший ху­дож­ник-испол­ни­тель Опер­но­го те­ат­ра име­ни Абая Сер­гей Ива­но­вич Кал­мы­ков.

    И вот тут, сре­ди дейст­ви­тельно блис­та­ющих из­раз­цов лун­ных джа­зов, фей и ка­ва­ле­ров, я уви­дел на кус­ке кар­то­на неч­то со­вер­шен­но иное - что-то мут­ное, пе­рек­ру­чен­ное, вспе­нен­ное, му­чи­тельное, поч­ти Страш­ное. Пос­мот­рел на да­ту и вдруг по­нял: у ме­ня в ру­ках имен­но то, что Кал­мы­ков пи­сал чет­верть ве­ка на­зад в тот день на­ше­го единст­вен­но­го с ним раз­го­во­ра. Круп­ны­ми маз­ка­ми бе­лил, ох­ры и бер­линс­кой ла­зу­ри (так, что ли, на­зы­ва­ют эти крас­ки ху­дож­ни­ки?) Кал­мы­ков изоб­ра­зил то мес­то, где по ма­но­ве­нию ди­рек­то­ра на бе­ре­гу Ал­ма­атин­ки дол­жен был воз­ник­нуть вол­шеб­ный па­вильон «На­ука и ре­ли­гия».

    Глыбы, глы­би­ны, мел­кая цве­тас­тая галька, ост­рый ще­бень, из­ры­тый по­ло­гий бе­рег, бур­ное пе­нис­тое те­че­ние с во­до­во­ро­та­ми и во­рон­ка­ми - брыз­ги и гул, а на са­мых больших глы­би­нах раз­лег­лись лю­ди в тру­си­ках и жа­рят­ся под солн­цем. Вот в солн­це и зак­лю­ча­лось все - его пря­мой луч все по­ни­зы­вал и все пре­об­ра­жал, он под­чер­ки­вал объемы, ле­пил фор­мы. И все пред­ме­ты под его на­ка­лом из­лу­ча­ли свое собст­вен­ное си­яние - жест­кий, жел­тый, про­ни­зы­ва­ющий свет.

    От это­го солн­ца ре­чон­ка, нап­ри­мер, на­по­ми­на­ла те­ло с сод­ран­ной ко­жей. Яс­но вид­ны пуч­ки мус­ку­лов, бе­лые и жел­тые буг­ры, зас­тыв­шие в су­до­ро­гах, пе­рек­ру­чен­ные фас­ции. Кар­ти­на так дис­гар­мо­нич­на, что от нее ря­бит в гла­зах. Она утом­ля­ет сво­ей нап­ря­жен­ностью. Ведь та­кой вид не по­ве­сишь у се­бя в ком­на­те. Но вот ес­ли ее выс­та­вить в га­ле­рее, то сколько бы по­ло­тен ни ви­се­ло там еще, вы обя­за­тельно ос­та­но­ви­тесь имен­но пе­ред этим - нап­ря­жен­ным, неп­ри­ят­ным и ма­ло на что по­хо­жим. Ко­неч­но, пос­то­ите, пос­мот­ри­те да и прой­де­те ми­мо, мо­жет быть, еще пле­ча­ми пож­ме­те: ну и на­ри­со­вал! Это что же, Ал­ма­атин­ка на­ша та­кая?!

    Но вот что обя­за­тельно слу­чит­ся по­том: на ули­це ли или ве­че­ром за ча­ем, а то уже ле­жа в кро­ва­ти, без вся­ко­го на то по­во­да вы вспом­ни­те: «А та реч­ка-то! Что он хо­тел ею ска­зать? Мысль-то, мысль-то ка­кая за­ло­же­на во всем этом?» И при­мер­но че­рез не­де­лю имен­но это и про­изош­ло со мной, я вдруг по­нял, что же имен­но здесь изоб­ра­же­но. Кал­мы­ков на­пи­сал зем­лю. Зем­лю во­об­ще. Та­кую, ка­кой она ему предс­та­ви­лась в то да­ле­кое ут­ро. Чуж­дую, еще до сих пор не об­жи­тую пла­не­ту. Вмес­ти­ли­ще ди­ких, не­урав­но­ве­шен­ных сил. Ни­че­го, что тут ре­бя­та, ни­че­го, что они ку­па­ют­ся и загорают, - до них реч­ке ни­ка­ко­го де­ла не­ту: у нее свой кос­ми­чес­кий смысл, своя цель, и она вы­пол­ня­ет его со спо­кой­ной нас­той­чи­востью вся­кой кос­ной ма­те­рии. По­это­му она и по­хо­дит на об­на­жен­ную связ­ку мус­ку­лов, по­это­му все в ней нап­ря­же­но, все на пре­де­ле. И глы­бы ей то­же под стать - по­то­му что и не глы­бы они вов­се, а ос­кол­ки пла­не­ты, кус­ки гор­но­го хреб­та. И цве­та у них ди­кие, приг­лу­шен­ные - та­кие, ка­кие ни­ког­да не ис­пользу­ют лю­ди. И сов­сем тут не важ­но, что ре­чон­ка пар­ши­венькая, а глы­бы не глы­бы да­же, а поп­рос­ту большие об­ка­тан­ные ва­лу­ны. Все рав­но, это са­ма при­ро­да - na­tu­ra na­tu­ra­ta, как го­во­ри­ли древ­ние: при­ро­да при­родст­ву­ющая. И здесь, на кро­хот­ном ку­соч­ке кар­то­на, в изоб­ра­же­нии де­сят­ка мет­ров го­родс­кой ре­чон­ки бу­шу­ет та­кой же кос­мос, как и там, на­вер­ху, в звез­дах, га­лак­ти­ках, ме­та­га­лак­ти­ках, еще Бог зна­ет где. А ре­бя­та пусть у ног ее иг­ра­ют в ка­муш­ки, пусть за­го­ра­ют, пусть се­бе, пусть! Ей до это­го ни­ка­ко­го де­ла нет. Вот от­сю­да и жест­кость кра­сок, и рез­кость све­та, и под­черк­ну­тость объемов - это все ро­до­вые чер­ты не­жи­вой ма­те­рии, сви­де­тельство о тех гроз­ных си­лах, ко­то­ры­ми они соз­да­ны. Да они и са­ми, эти кам­ни, прос­то-нап­рос­то раз­ле­тев­ши­еся и зас­тыв­шие сгуст­ки ее мо­щи. Так изоб­ра­зил ху­дож­ник Ал­ма­атин­ку в тот день, ког­да он раз­вер­ты­вал пе­ред на­ми свой пер­вый лист ват­ма­на с древ­ним аст­ро­ло­ги­чес­ким не­бом и трак­то­ром, въезжа­ющим че­рез Двор­цо­вую ар­ку на са­мый Млеч­ный Путь. Это Ал­ма­атин­ка, уви­ден­ная из ту­ман­нос­ти Анд­ро­ме­ды. А сей­час эта кар­ти­на ви­сит у ме­ня над книж­ным шка­фом, и я каж­дый день смот­рю на нее. Ока­зы­ва­ет­ся, от это­го мож­но да­же по­лу­чать удо­вольствие - до то­го здо­ро­во сде­ла­но. А сей­час кар­ти­ны ху­дож­ни­ка Кал­мы­ко­ва на­хо­дят­ся в ху­до­жест­вен­ной га­ле­рее Ка­захс­та­на, их сва­ли­ли на­ва­лом и при­вез­ли ту­да. Ес­ли ког­да-ни­будь их выс­та­вят, со­ве­тую: пос­мот­ри­те, мно­гое вам по­ка­жет­ся чу­до­вищ­ным или не­по­нят­ным, но не осуж­дай­те, не осуж­дай­те сра­зу же, с хо­ду ху­дож­ни­ка. Так, заз­ря, не об­ду­мав, ху­дож­ник Кал­мы­ков ни­че­го не тво­рил, во всех его наб­рос­ках есть свой смысл, своя идея, только до­ис­каться до них по­рой не так уж прос­то. Что по­де­лать, ведь су­щест­ву­ют же та­кие стран­ные, ни­чем не уп­рав­ля­емые ве­щи, как меч­ты, фан­та­зия и прос­то ви­де­ние ми­ра.

    ...Он по­вер­нул­ся, выб­рал­ся из тол­пы и по­шел в му­зей. Дверь в от­дел хра­не­ния ока­за­лась по­лу­отк­ры­той. Он во­шел и уви­дел, что Кла­ра си­дит за сто­лом, опер­шись под­бо­род­ком на ру­ки, и смот­рит пря­мо на не­го. Ли­цо у нее спо­кой­ное, яс­ное. А вот гла­за больные. В них не ос­та­лось да­же то­го су­хо­го, скорб­но­го блес­ка, что он под­ме­тил ча­са два то­му на­зад, ког­да они раз­го­ва­ри­ва­ли о че­ре­пе. И че­реп этот то­же ле­жал ря­дом, и из его глаз­ниц уже сви­са­ла све­жая бе­лая эти­кет­ка на крас­ной ни­точ­ке. Зы­бин во­шел и ос­та­но­вил­ся у при­то­ло­ки. Кла­ра мол­ча­ла. Он хо­тел что-то ска­зать ей, но она пря­мо смот­ре­ла на не­го, и он ни­как не улав­ли­вал смыс­ла ее взгля­да. Так они и сто­яли друг пе­ред дру­гом в страш­ной не­удоб­нос­ти, бли­зос­ти и свя­зан­нос­ти. И вдруг он по­нял, что она поп­рос­ту не ви­дит его.

    - Клара, - поз­вал он ти­хо.

    Она не дви­ну­лась и еще ка­кие-то се­кун­ды про­бы­ла так в сво­ей от­ре­шен­нос­ти, а по­том вдруг ти­хо вздох­ну­ла и со­вер­шен­но спо­кой­но, без вся­ко­го пе­ре­хо­да ска­за­ла:

    - Проходите, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич. Я уже за­ин­вен­та­ри­зи­ро­ва­ла че­реп. Мо­же­те брать, ес­ли нуж­но.

    Тогда он быст­ро про­шел к ней, по­ло­жил ей обе ру­ки на пле­чи, слег­ка встрях­нул их и ска­зал лас­ко­во и нас­той­чи­во:

    - Кларочка, ми­лая, ну что с ва­ми та­кое? Ну что? Слу­чи­лось что-ни­будь?

    Она слег­ка вздох­ну­ла и нак­ло­ни­ла го­ло­ву. Тог­да он ти­хонько при­мос­тил­ся ря­дом и об­нял ее за пле­чи.

    - Может, я оби­дел вас чем-нибудь? - ска­зал он и сра­зу по­ду­мал: «Ах, ду­рак, ду­рак».

    Почти не­за­мет­ным гиб­ким дви­же­ни­ем пле­ча она ос­во­бо­ди­лась и вста­ла.

    - Ну что вы, - ска­за­ла она спо­кой­но, от­ме­тая все. - Так, зна­чит, че­ре­па вам не на­до? Тог­да я его спря­чу в шкаф. Пос­мот­ри­те только, пра­вильно ли я в кар­точ­ке пе­ре­пи­са­ла.

    Он не гля­дя отод­ви­нул кар­точ­ку.

    - Правильно, моя усуньская царевна, - ска­зал он нежно. - Со­вер­шен­но все пра­вильно. А зна­ете, кто это бы­ла?

    - Кто? - спро­си­ла она.

    Он мол­ча взял ее за вис­ки, по­вер­нул к се­бе и по­це­ло­вал в оба гла­за креп­ко и бе­реж­но. По­том еще и еще. И вдруг ее ли­цо пок­ры­лось ис­па­ри­ной и рот дрог­нул, как у ма­ленькой.

    - Это ва­ша пра­ба­буш­ка, моя дорогая, - ска­зал он. - Ва­ша род­ная пра­ба­буш­ка, моя кол­дунья!

    Она вста­ла, отк­ры­ла шкаф, по­ло­жи­ла че­реп на пол­ку, сно­ва зак­ры­ла двер­цы шка­фа и прос­то­яла так с ми­ну­ту спи­ной к не­му.

    - Вы к ди­рек­то­ру? Луч­ше все­го, ес­ли вы сей­час не пой­де­те к нему, - ска­за­ла она не поворачиваясь. - Он, по-мо­ему, что-то не очень в ду­хе. Я с ним го­во­ри­ла и...

    Вот ка­кой раз­го­вор у нее про­изо­шел с ди­рек­то­ром.

    - Я, Кла­роч­ка, по­то­му поп­ро­сил вас ос­таться, что хо­чу серьезно по­го­во­рить о на­шем хранителе, - ска­зал ди­рек­тор, сму­ща­ясь и не гля­дя на нее. - Ведь, кро­ме вас, у не­го, ду­ра­ка, ни­ко­го нет.

    Он под­нял со сто­ла ка­кую-то пап­ку и сер­ди­то бро­сил ее об­рат­но.

    Клара пос­мот­ре­ла на ди­рек­то­ра. Он пой­мал ее взгляд и нах­му­рил­ся.

    - Ну, я-то не в счет, - ска­зал он сварливо. - Я че­ло­век ста­рый, слу­жеб­ный, и по­это­му он смот­рит на ме­ня вот так. - Ди­рек­тор сде­лал ку­лак труб­кой и под­нес к глазу. - Оно, ко­неч­но, по со­вес­ти, мо­жет быть, так оно и есть, но ес­ли взгля­нуть по-де­ло­во­му... Ну нельзя так, как он! Ну ни­как нельзя! Не то вре­мя! А он ни­че­го не по­ни­ма­ет! Ну вот что вы, нап­ри­мер, ду­ма­ете о Кор­ни­ло­ве?

    Она сде­ла­ла ка­кой-то не­оп­ре­де­лен­ный жест.

    - Ну что он из се­бя предс­тав­ля­ет? Цен­ный ра­бот­ник, зна­ющий то­ва­рищ или как? - нас­той­чи­во спро­сил ди­рек­тор.

    - Кажется, да, - от­ве­ти­ла Кла­ра.

    - Ну и дис­цип­ли­ни­ро­ван­ный, ко­неч­но? Да? День и ночь си­дит за кни­га­ми, да? Или как? Вот хра­ни­тель хоть пьет, да ра­бо­та­ет. А этот что - пьет и не ра­бо­та­ет?

    Клара по­ду­ма­ла.

    - Но эта ис­то­рия с кос­тя­ми - ведь это ее... - ска­за­ла она ос­то­рож­но.

    Директор по­мор­щил­ся.

    - Ну он-то он, ко­неч­но. Но тут и дру­гое кое-что сыг­ра­ло. Ви­ди­те, отыс­ка­лась од­на ста­рая зна­ко­мая, так вот она... - Он опять пог­ля­дел на Кла­ру и осек­ся. Кла­ра молчала. - Так вот что я хо­чу вас попросить, - про­дол­жал он, помолчав, - по­го­во­ри­те с хра­ни­те­лем. Пусть он ска­жет Кор­ни­ло­ву: «Отку­си свой по­га­ный язы­чок ров­но на­по­ло­ви­ну». По­ни­ма­ете?

    - Нет, - от­ве­ти­ла Клара. - Не по­ни­маю. То есть я... А в чем де­ло?

    - А в том, - обоз­лил­ся директор, - в том, что они оба заг­ре­мят, как мед­ные ко­тел­ки! И сле­дов по­том их не сы­щешь! Млад­ший заг­ре­мит за глот­ку, а стар­ший за ду­рость, за то, что слу­ша­ет и мол­чит. Ну а раз мол­чит, зна­чит, сог­ла­ша­ет­ся, а раз сог­ла­ша­ет­ся, то участ­ву­ет. Ну а как же ина­че? Кто не за нас, тот про­тив нас. Зна­ете, кто это? Ма­яковс­кий!

    Наступила па­уза.

    Клара сто­яла и ду­ма­ла.

    - Позвольте, Сте­пан Митрофанович, - ска­за­ла она наконец. - Я все-та­ки что-то не пой­му. Ну, тот кри­чит, хо­ро­шо! А что ж, по-ва­ше­му, Зы­бин дол­жен де­лать? Бе­жать за­яв­лять?

    Директор бо­лез­нен­но ус­мех­нул­ся.

    - Что там бе­жать, без не­го уж сбе­га­ли! Де­сять раз уж, на­вер­но, сбе­га­ли. Он дол­жен был крик­нуть ему: «Мол­чи, ду­рак, ес­ли сам ле­зешь в яму, так дру­го­го не та­щи». Вот что он дол­жен был сде­лать. Не­уже­ли это не­по­нят­но? Удив­ля­юсь тог­да вам. Ум­ная де­вуш­ка и ни­че­го не ви­дит. Ну да что там говорить! - Он мах­нул ру­кой, гнев­но про­шел­ся по ком­на­те, по­до­шел к ок­ну, зак­рыл его, по­до­шел к сто­лу, сел в крес­ло, выд­ви­нул ящик сто­ла, опять зад­ви­нул, схва­тил те­ле­фон­ную труб­ку и опус­тил сно­ва. Он был здо­ро­во рас­стро­ен.

    - Ну ладно, - ска­за­ла Кла­ра, со­об­ра­зив все. - По­ло­жим, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич ска­жет Кор­ни­ло­ву «мол­чи», а Кор­ни­лов его не пос­лу­ша­ет, тог­да что? Бе­жать за­яв­лять? Да, мо­жет быть, он и го­во­рил ему уже.

    - Говорил? - Ди­рек­тор со все­го раз­ма­ха выд­ви­нул и зад­ви­нул ящик. - Ни чер­та лы­со­го он ему не го­во­рил! Пил с ним - вот это да! А го­во­рить на­до с Кор­ни­ло­вым так, чтоб он пос­лу­шал­ся. А не слу­ша­ет­ся - ма­том его пок­рой, в мор­ду дай, и хо­ро­шенько, чтоб он с час ва­лял­ся. Вот и я про­шу, чтоб вы ска­за­ли ему все это. Вас он, мо­жет, пос­лу­ша­ет.

    - А вы?

    - Ну что я, - не­хо­тя от­ве­тил директор. - Я ру­ко­во­ди­тель. Я, ес­ли что знаю, то дол­жен то­го... ме­ры при­ни­мать, а не пре­дуп­реж­дать. Иди­отс­кая бо­лезнь - бла­го­ду­шие - зна­ете, что это та­кое по на­ше­му вре­ме­ни?

    Клара по­ду­ма­ла.

    - Ну и я не бу­ду предупреждать, - ска­за­ла она.

    - Как? Не будете? - очень уди­вил­ся ди­рек­тор.

    - Не буду, - от­ве­ти­ла Кла­ра скорб­но и твер­до.

    - Да ведь по­са­дят ду­ра­ка, обя­за­тельно посадят, - крик­нул ди­рек­тор тоск­ли­во.

    - Его дело, - вздох­ну­ла Клара. - А я ни­чем тут по­мочь не мо­гу.

    - Здорово, - ска­зал ди­рек­тор, вста­вая и под­хо­дя к Кларе. - Вот уж че­го не ожи­дал. Да в кон­це кон­цов пи­та­ете вы к не­му хоть ка­кие-ни­будь чувст­ва? Ну хоть дру­жес­кие, что ли?

    Теперь они сто­яли друг про­тив дру­га и смот­ре­ли друг дру­гу в гла­за. Очень ред­ко лю­ди раз­го­ва­ри­ва­ют так прис­тально.

    - Ну за­чем вы спрашиваете? - от­ве­ти­ла она мучаясь. - Вы же...

    - Значит, пусть си­дит, так лучше? - крик­нул ди­рек­тор в за­па­ле.

    Она вздох­ну­ла, но глаз не от­ве­ла. Ее му­тил и му­чил этот раз­го­вор, но она по­ни­ма­ла: от не­го не уй­дешь.

    - Да нет, ко­неч­но, ху­же. Но что для че­ло­ве­ка луч­ше, что ху­же - только он один и зна­ет. Ник­то дру­гой ему тут не указ­чик.

    - Так, - пов­то­рил директор. - Так. - И вдруг зас­ме­ял­ся. Как-то очень го­рест­но, да­же скорб­но, но в то же вре­мя и освобожденно. - А я ведь и не знал, что вы та­кая. Ну что ж, вам, ко­неч­но, вид­нее. Но от­ку­да та­кие бе­рут­ся, вот та­кие, как он, ти­хие, нас­тыр­ные и дур­ные? Вре­мя, что ли, та­кое? Ведь зна­ет все и вот ле­зет, ле­зет в яму.

    - Не знаю, - она вздохнула. - Не знаю, Сте­пан Мит­ро­фа­но­вич, да, мо­жет, ни­че­го и не бу­дет, мо­жет, все обой­дет­ся.

    Директор по­ка­чал го­ло­вой.

    - Нет.

    - Тогда, мо­жет, уво­лить Кор­ни­ло­ва?

    - Уже ду­мал, нельзя, - вздох­нул директор. - В том-то и де­ло, что уже ни­че­го нельзя. Два дня то­му на­зад мне зво­нил Ми­рош­ни­ков - Кор­ни­ло­ва не увольнять, с мес­та не тро­гать, рас­коп­ки вес­ти. Это без вся­ко­го по­во­да с мо­ей сто­ро­ны. А по­че­му, го­во­рит, не увольнять, - ты сам дол­жен по­нять. Вот и весь раз­го­вор. Я по­нял...

    - Лучше все­го, ес­ли вы не пой­де­те к директору, - ска­за­ла Клара. - Он, по-мо­ему, что-то очень не в ду­хе. Я го­во­ри­ла с ним.

    - Это да, - сог­ла­сил­ся Зыбин. - Ко­неч­но, ему сей­час ни­че­го не ми­ло. За­ме­ти­ли, как он бро­сил эти ко­роч­ки на стол? Не за­ме­ти­ли? Ну лад­но - пе­реж­ду! Слу­шай­те, Кла­роч­ка, мне нуж­на бу­дет ва­ша по­мощь. Бе­зот­ла­га­тельно. Больше взять не­ко­го.

    - Поедем куда-нибудь? - спро­си­ла Кла­ра.

    - Да, поедем, - от­ве­тил Зы­бин беззаботно. - Тут не­да­ле­ко, ча­са пол­то­ра. Дой­дем до ре­ки Или, вы­ку­па­ем­ся, по­ле­жим на ка­муш­ках, про­гу­ля­ем­ся по те­че­нию верст пять-шесть, по­том я ос­та­нусь, а вы вер­не­тесь. Вот и все.

    Клара мол­ча пог­ля­де­ла на не­го.

    - Ну, про­гу­ля­ем­ся, по­ку­па­ем­ся, встре­тим­ся с ры­ба­ка­ми, у кост­ра по­си­дим, уху сварим, - по­яс­нил он. - Там у ры­ба­ков ма­рин­ка есть. Це­лый ры­бо­ло­вец­кий кол­хоз. «Пер­вое мая». Только отой­дешь от стан­ции, и то­ни, то­ни. Там у ме­ня шо­фер зна­ко­мый. Са­вельев. Ну как, по­еха­ли?

    - Сегодня? - спро­си­ла Кла­ра.

    - Ну вот, сегодня, - воз­му­тил­ся он. - Что вы та­кое го­во­ри­те! Завт­ра, завт­ра с ут­ра, так ча­си­ков с пя­ти. Хо­ро­шо? Я вам поз­во­ню, а вы вый­де­те к фон­та­ну.

    - Хорошо, - от­ве­ти­ла Клара. - Завт­ра ут­ром в пять у фон­та­на. Вы мне поз­во­ни­те, а я вый­ду. Хо­ро­шо.

    Вид у нее был очень утом­лен­ный.

    После это­го он сра­зу стал со­би­раться. Был еще только пол­день, и он с дач­ным че­мо­дан­чи­ком хо­дил по ма­га­зи­нам и за­ку­пал. Ку­пил бу­тыл­ку вод­ки се­бе, ку­пил бу­тыл­ку рис­лин­га Кла­ре, ку­пил тер­мос, пол­ки­ло кол­ба­сы од­ной, пол­ки­ло кол­ба­сы дру­гой. Уже вы­шел из ма­га­зи­на, но вдруг что-то вспом­нил или при­ду­мал, возв­ра­тил­ся и взял еще це­лый литр вод­ки. По­том с сум­кой он вер­нул­ся в му­зей и по­лез на чер­дак. Под ста­рой бал­кой хра­ни­лась у не­го од­на шту­ко­ви­на. Бы­ла эта шту­ко­ви­на обер­ну­та в про­мас­лен­ную холс­ти­ну, по­ме­ща­лась на ла­до­ни и от­ли­ва­ла си­ней во­ро­не­ной сталью - уве­сис­тая, та­инст­вен­ная и страш­ная шту­ко­ви­на, ко­то­рую нельзя бы­ло по­ка­зать ни­ко­му, да­же Кла­ре. Он натк­нул­ся на нее еще вес­ной, ког­да ос­мат­ри­вал чер­дак. За са­мой верх­ней бал­кой бы­ла про­во­ло­кой при­мо­та­на к по­тол­ку холс­ти­на, а в ней бельгийс­кий бра­унинг и две ко­роб­ки пат­ро­нов к не­му, офи­церс­кая сум­ка с би­нок­лем, ком­пас, кар­та-трех­верст­ка, за­жи­гал­ка, морс­кой кор­тик и за­пис­ная книж­ка «Врач» (изда­ние док­то­ра Ок­са). Книж­ка ока­за­лась со­вер­шен­но чис­той, только на пер­вой стра­ни­це бы­ли ка­кие-то про­пи­си. Зы­бин все ос­та­вил как есть, а бра­унинг с пат­ро­на­ми снял и пе­реп­ря­тал. Он и сам не знал, по­че­му он сра­зу не от­нес на­ход­ку ди­рек­то­ру. Но не от­нес, а ос­та­вил на чер­да­ке, там же, и те­перь каж­дый ме­сяц сни­мал, раз­вер­ты­вал, ос­мат­ри­вал, сма­зы­вал и клал об­рат­но. Сей­час он дос­тал бра­унинг, ос­мот­рел и опус­тил в зад­ний кар­ман брюк.

    «Надо бу­дет еще взгля­нуть на карту, - по­ду­мал он. - Хо­тя ведь бу­дем ид­ти пря­мо по про­мыс­лам».

    Он со­шел вниз и по­шел по за­лам му­зея. «Но и кур­га­ны на­до бу­дет то­же учитывать, - со­об­ра­жал он. - Мо­жет быть, прих­ва­тить с со­бой са­пер­ную ло­пат­ку? Есть, ка­жет­ся, у ди­рек­то­ра па­роч­ка их. Только вот тас­каться с ни­ми... Лад­но, обой­дусь».

    Он за­шел в ка­ра­ульное по­ме­ще­ние и за­су­нул сум­ку с про­ви­зи­ей в шкаф. Ка­зах-ка­ра­ульщик спал на топ­ча­не спи­ной к не­му пря­мо на го­лых дос­ках, только под го­ло­ву по­ло­жил тю­бе­тей­ку. «И ку­да это он дрыхнет? - по­ду­мал Зыбин. - И днем спит, и ночью спит, и еще в вы­ход­ной при­хо­дит из до­ма спать». Он ус­мех­нул­ся и вы­шел на ши­ро­кие сту­пеньки хра­ма. До двух ча­сов еще ос­та­ва­лась безд­на вре­ме­ни, и он не знал, ку­да его де­вать. И тут к не­му по­до­шел че­ло­век в фор­ме. Тот са­мый че­ло­век с лас­ко­вы­ми гла­за­ми, ти­хим го­ло­сом, что еще час на­зад при­хо­дил за­би­рать ди­аде­му как ве­щест­вен­ное до­ка­за­тельство, чтоб при­об­щить к че­му-то, сос­тав­лен­но­му на ко­го-то. Тот са­мый, ко­то­рый лю­бил го­во­рить: «Указ от седьмо­го восьмо­го - об­щест­вен­ная собст­вен­ность свя­щен­на и неп­ри­кос­но­вен­на, де­сять лет тай­ги и пять по­ра­же­ния».

    И всег­да вы­рас­тал поч­ти фи­зи­чес­ки, ког­да про­из­но­сил эту свя­щен­ную фор­му­лу.

    - Георгий Николаевич, - ска­зал этот человек. - Вас про­сил зай­ти на­чальник все­го ми­нут на де­сять - пят­над­цать. Я тут с ма­ши­ной.

    «А браунинг? - быст­ро и ост­ро по­ду­ма­лось Зыбину. - Зай­ти к Кла­ре и су­нуть в шкаф, а что она тог­да по­ду­ма­ет? Да и не пус­тит ме­ня эта ана­фе­ма».

    - Ну что ж, пойдемте, - лег­ко сог­ла­сил­ся он. - На пол­ча­са я мо­гу.

    Он всег­да был нем­но­го фа­та­лис­том.

    Провожатый ве­лел обож­дать в ко­ри­до­ре, а сам за­шел в ка­би­нет, да поч­ти сей­час же и вы­шел.

    - Вас позовут, - ска­зал он, - по­дож­ди­те.

    Зыбин пос­мот­рел на дверь. Бы­ла она вы­со­кая, неп­ро­ни­ца­емая, оби­тая чер­ной кле­ен­кой.

    Зато ко­ри­дор был уже бе­зо вся­ких за­тей - го­лые сте­ны. И ни ска­мей­ки, ни сту­ла. Здесь ждут стоя, по­нял он. Но ждать ему приш­лось все­го ми­нут пять. При­от­во­ри­лась дверь, и его поз­ва­ли. Он во­шел. Ка­би­нет ока­зал­ся большой уют­ной ком­на­той с больши­ми ок­на­ми, рас­пах­ну­ты­ми пря­мо в ал­лею то­по­лей. Всю сте­ну за­ни­ма­ла кар­та ми­ра. Под кар­той сто­яло нес­колько мяг­ких стульев в бе­лых чех­лах, и в са­мом уг­лу у две­ри при­мос­тил­ся ма­ленький свет­лый сто­лик. Та­кие сто­ят в улич­ных ка­фе. За­то письмен­ный стол око­ло гос­подст­во­вал над всем. Это бы­ло ог­ром­ное чу­до­ви­ще - с зе­ле­ным сук­ном, мощ­ны­ми тум­боч­ка­ми, тя­же­лым брон­зо­вым при­бо­ром и под­ков­кой для ру­чек. За сто­лом этим си­дел душ­ка-во­ен­ный - пол­ный, се­дой, ро­зо­вый, бла­го­душ­ный, с ка­ким-то очень поч­тен­ным знач­ком на гру­ди. Пе­ред ним на лис­те бу­ма­ги ле­жа­ли жел­тые круж­ки.

    Сбоку сто­ял вы­со­кий чер­ня­вый че­ло­век с ве­ли­ко­леп­ным блес­тя­щим про­бо­ром. Оба смот­ре­ли на Зы­би­на и улы­ба­лись.

    - А, то­ва­рищ ученый, - ра­дост­но ска­зал во­ен­ный (чер­ня­вый был в штатском), - ждем, ждем! Ну-ка, как вам пон­ра­вят­ся на­ши гро­ши­ки? То­ва­рищ Зе­ле­ный, про­де­монст­ри­руй­те.

    Штатский слег­ка пе­ред­ви­нул лист по сто­лу.

    Зыбин взял кру­жоч­ки, пос­мот­рел, по­вер­тел, поп­ро­бо­вал на зуб и ска­зал:

    - Это что же? От зуб­ных вра­чей?

    Начальник взгля­нул на чер­ня­во­го. Чер­ня­вый ос­ка­лил­ся (по­ка­за­лись узор­ча­тые пор­че­ные зу­бы).

    - Почему так думаете? - стре­ми­тельно спро­сил ро­зо­вый во­ен­ный и да­же слег­ка привс­тал.

    - Да что ж тут ду­мать! При­го­тов­ле­ны для пе­реп­лав­ки. Ви­ди­те, как их расп­лю­щи­ли.

    - Логично, - бла­го­же­ла­тельно улыб­нул­ся чернявый. - То­ва­рищ кое-что по­ни­ма­ет.

    Полковник сел опять.

    - О, они в му­зее все на све­те понимают, - ус­мех­нул­ся он. - Ты зна­ешь, как они его там зо­вут? Хра­ни­те­лем древ­нос­тей. Так вот, то­ва­рищ хра­ни­тель древ­нос­тей, как же вы ва­ши древ­нос­ти-то и не сох­ра­ни­ли? Ко­па­ли вы, ко­па­ли вся­кие че­ре­па да кос­ти со­бачьи, а чуть зо­ло­то вам при­нес­ли, так вы сра­зу обал­де­ли и все упус­ти­ли из рук. Неск­лад­но ведь как-то по­лу­ча­ет­ся, а?

    - Вы мне раз­ре­ши­те присесть? - спро­сил Зы­бин и сел на мяг­кий стул у стены. - Да, очень неск­лад­но.

    - Да вы вот за тот сто­лик садитесь, - ска­зал военный, - там удоб­нее.

    Зыбин сел, и ока­за­лось, что он си­дит в са­мом уг­лу ка­би­не­та на жид­ком скри­пу­чем стульчи­ке, а пе­ред ним вста­ет ог­ром­ный стол, и за сто­лом этим си­дит нек­то Вя­жу­щий и Раз­ре­ша­ющий; су­дия пра­вед­ный и не­умы­тый. «Здо­ро­во задумано, - по­ду­мал Зыбин, - вот те­бе и пер­вая пси­хи­чес­кая, при­ни­май ее, по­жа­луйс­та!»

    - А ведь так лов­ко по­лу­чи­лось, что и ви­но­ва­тых-то не отыщешь, - раз­вел ру­ка­ми полковник. - А там, мо­жет быть, с пуд зо­ло­та бы­ло. Ведь в При­ще­пинс­ком кла­де од­но­го скифс­ко­го зо­ло­та наш­ли двад-цать пять ки­лог­рамм! Да се­реб­ра пять-де­сят! Это же ме­шок ва­лю­ты! Ме­шок! И вы его про­мор­га­ли! Это как?

    «Ах ты моя прелесть, - по­ду­мал Зыбин. - Скифс­кое зо­ло­то он зна­ет!» - и сам не за­ме­тил, как улыб­нул­ся. Душ­ка-во­ен­ный сра­зу же на ле­ту подх­ва­тил эту улыб­ку.

    - Вам смешно? - спро­сил он горько. - Да, вот вам смеш­но, а мы пла­чем. По­то­му упус­ти­ли-то вы, а тре­бу­ют его от нас. Нам го­во­рят: где хо­ти­те, там и возьми­те, но чтоб ле­жа­ло на сто­ле. Ну что ж, бу­дет ле­жать! В ле­пеш­ку рас­ши­бем­ся, а по­ло­жим! То­ва­ри­щи уче­ные хра­ни­ли, да не сох­ра­ни­ли, а че­кис­ты из-под зем­ли вы­та­щат да в го­су­дарст­вен­ный сейф от­не­сут. Та­ко­ва уж на­ша обя­зан­ность. То­ва­рищ лей­те­нант, сто­ляр здесь?

    - Поехали за ним, то­ва­рищ полковник, - от­ве­тил лей­те­нант.

    - Сразу же его ко мне! - при­ка­зал пол­ков­ник труб­ным голосом. - Но и на вас, то­ва­рищ Зы­бин, ло­жит­ся тя­же­лая мо­ральная от­ветст­вен­ность! Да, тя­же­лая и большая! Не все тут нам по­ка яс­но, не все­му мы тут мо­жем и по­ве­рить. Та­кая бе­зот­ветст­вен­ность в го­су­дарст­вен­ном уч­реж­де­нии... Ну да лей­те­нант бу­дет с ва­ми го­во­рить об этом. Так рас­ска­жи­те ему все, что зна­ете! Все! И чест­но! Ни­че­го не скры­вая! Ес­ли есть у вас на ко­го-ни­будь по­доз­ре­ние или вы чувст­ву­ете, что со­вер­ши­ли ошиб­ку, так пря­мо и го­во­ри­те. Мы за это с вас го­ло­ву не сни­мем, а по­мо­жет это и нам и вам сильно. Те­перь ва­ше спа­се­ние только в прав­де!

    «Вот те­бе и пят­над­цать минут», - по­ду­мал Зы­бин.

    - Можете не сомневаться, - от­ве­тил он со сво­его скри­пу­че­го стульчика, - что знаю, то ска­жу.

    - А мы нис­колько и не сомневаемся, - зат­ряс го­ло­вой полковник. - Мы ви­дим, с кем име­ем де­ло. Так вот, то­ва­рищ лей­те­нант, за­пол­ни­те бланк про­то­ко­ла доп­ро­са сви­де­те­ля, а дальше то­ва­рищ Зы­бин бу­дет пи­сать сам. То­ва­рищ Зы­бин, по­дой­ди­те-ка сю­да, зна­чит, до­го­во­ри­лись? Все по по­ря­доч­ку - не то­ро­пясь, не вол­ну­ясь, отк­ро­вен­но, тол­ко­во, ни­че­го не про­пус­кая. Что ду­ма­ете, что пред­по­ла­га­ете, что мог­ли бы пред­ло­жить. До­го­во­ри­лись?

    - Каким об­ра­зом в му­зее ус­та­но­ви­лись та­кие по­ряд­ки, а вер­нее, беспорядки? - ме­ло­дич­но про­пел чернявый. - Бы­ли ли до это­го слу­чая про­па­жи цен­нос­тей? Нас все это чрез­вы­чай­но ин­те­ре­су­ет.

    - Да, да, конечно, - подт­вер­дил полковник. - Ну, я не про­ща­юсь, то­ва­рищ Зы­бин. Уви­дим­ся. А это все на экс­пер­ти­зу и заключение, - при­ка­зал он и про­тя­нул чер­ня­во­му лист с круж­ка­ми.

    И тут Зы­бин чуть не вскрик­нул. Под толс­тым нас­тольным стек­лом он уви­дел неч­то со­вер­шен­но не­ве­ро­ят­ное: ог­ром­ный, в ла­донь, глаз, круг­лый зра­чок и в зрач­ке этом ку­лак с фин­кой. И ря­дом дру­гое фо­то: то­же глаз, а в нем уже це­лая ком­по­зи­ция - фо­нарь, сте­на и зверс­кое ли­цо бан­ди­та. Бан­дит как в ки­не­ма­тог­ра­фе: зверс­кий при­щур, шрам по­пе­рек лба, кеп­ка, над­ви­ну­тая на бро­ви, клок во­лос.

    Зыбин пос­мот­рел на пол­ков­ни­ка. Пол­ков­ник нах­му­рил­ся - чер­ня­вый тро­нул Зы­би­на за пле­чо.

    "Шустрят, - по­ду­мал он, про­хо­дя вслед за чер­ня­вым к столу. - Ох и шуст­рят! Зем­лю ро­ют! Ак­те­ры! Фо­кус­ни­ки! По­это­му бан­ди­ты и гла­за у мерт­вых вы­ка­лы­ва­ют, по­то­му что на ми­ли­цейс­ких сто­лах по­яви­лись вот та­кие фо­ку­сы. Ска­жут бан­ди­ту: смот­ри, до че­го дош­ла на­ша на­ука! Не будь фра­йе­ром - ко­лись по­ка мож­но. Го­во­ри­ли так од­но­му: вы­ра­зи чис­то­сер­деч­ное, спа­си свою ду­рац­кую баш­ку. Нет, не за­хо­тел и по­лу­чил выш­ку, вот и ты... Гля­дишь, бан­дит и вер­но рас­ко­лет­ся. А нет - что по­де­ла­ешь? Жа­ло­бу про­ку­ро­ру на без­за­ко­ние и шан­таж он все рав­но не по­даст.

    Ладно, ка­кое мне де­ло до ху­ли­га­нов. С ни­ми ведь глав­ное - выс­ле­дить. Пой­мать зве­ря и выб­ро­сить его из об­щест­ва. Вот что глав­ное с ни­ми.

    Ах, вот как ты за­го­во­рил, то­ва­рищ Зы­бин. Зна­чит, цель оп­рав­ды­ва­ет средст­ва. Зна­чит, как ни вер­тись, а все-та­ки цель оп­рав­ды­ва­ет средст­ва. С бан­ди­том мож­но, а с то­ва­ри­щем Зы­би­ным нельзя. С ним на­до по за­ко­ну. А, собст­вен­но, по­че­му?

    Слушай, сей­час те­бе бу­дет очень труд­но. Ты уж это по­чувст­во­вал и за­юлил. Так вот пом­ни: ес­ли с бан­ди­том мож­но, то и с то­бой мож­но. А с то­бой нельзя только по­то­му, что и с бан­ди­том так нельзя. Только по­то­му! Пом­ни! Пом­ни! По­жа­луйс­та, пом­ни это, и тог­да ты бу­дешь се­бя вес­ти как че­ло­век. В этом твое единст­вен­ное спа­се­ние".

    - Вот сюда, - ска­зал чер­ня­вый и отк­рыл дверь в кон­це ко­ри­до­ра.

    Это бы­ла очень ма­ленькая ком­нат­ка, поч­ти бокс - ок­но, стол и стул. Чер­ня­вый ска­зал:

    - Садитесь, по­жа­луйс­та. Вот чер­ни­ла и ручка. - Он выд­ви­нул ящик сто­ла и вы­нул от­ту­да нес­колько блан­ков про­то­ко­ла допроса. - Пи­ши­те. По су­щест­ву де­ла по­ка­зать мо­гу сле­ду­ющее: та­ко­го-то чис­ла та­ко­го-то ме­ся­ца во столько-то ча­сов я уз­нал от ди­рек­то­ра Цент­рально­го му­зея - фамилия! - что в му­зей пос­ту­пил зо­ло­той клад, со­дер­жа­щий... ну и дальше по по­ряд­ку, что имен­но пос­ту­пи­ло. Ус­та­но­воч­ные дан­ные за­пол­ним по­том. Че­рез пол­ча­са я зай­ду. Под­пи­шу вам про­пуск - сго­во­ри­лись?

    Он ушел, ос­то­рож­но прит­во­рив дверь.

    И Зы­бин по­ду­мал и стал пи­сать. Сна­ча­ла на­пи­сал об обс­то­ятельствах на­ход­ки и за­тем о том, что, ко­неч­но, на­ход­ка уни­кальна, ни­че­го по­доб­но­го ни в Ка­захс­та­не, ни в Сред­ней Азии ни­ког­да еще об­на­ру­же­но не бы­ло. Что, од­на­ко, все вы­во­ды о на­ход­ке и ее цен­нос­ти яв­ля­ют­ся только пред­ва­ри­тельны­ми. Для здра­вой оцен­ки тре­бу­ет­ся про­вес­ти ряд ана­ли­зов, по­лу­чить спе­ци­альные кон­сульта­ции и, в част­нос­ти, ра­зыс­кать са­мо мес­то. Дальше он пи­сал о том, что сде­лать это бу­дет чрез­вы­чай­но труд­но, пос­кольку по нес­част­ли­вой слу­чай­нос­ти - а они всег­да прес­ле­ду­ют археологов! - оче­вид­цы ис­чез­ли. Но труд­но ведь не зна­чит без­на­деж­но. На­ход­ку сде­ла­ли не в пус­ты­не. Име­ет­ся ар­хе­оло­ги­чес­кая кар­та Се­ми­речья. Кое-что, мо­жет быть, мож­но бу­дет изв­лечь из ана­ли­за по­ка­за­ний оче­вид­цев: по ря­ду приз­на­ков мож­но ду­мать, что са­мое глав­ное - спо­соб за­хо­ро­не­ния и обс­то­ятельства на­ход­ки - они из­ло­жи­ли пра­вильно. Все ос­тальные их рас­ска­зы по ря­ду при­чин до­ве­рия не вы­зы­ва­ют. Но нуж­на край­няя ос­то­рож­ность. Са­мое слав­ное те­перь - не вспуг­нуть. Ар­хе­оло­ги­чес­кое зо­ло­то труд­но по­яв­ля­ет­ся на свет, но очень лег­ко про­ва­ли­ва­ет­ся сквозь зем­лю. При­ме­ров то­му тьма. И тут сра­зу же нуж­но ска­зать: ко­неч­но, ни о ка­ких двад­ца­ти пя­ти ки­лог­рам­мах зо­ло­та и о пя­ти­де­ся­ти ки­лог­рам­мах се­реб­ра го­во­рить не при­хо­дит­ся, ибо мы име­ем де­ло не с пог­ре­бе­ни­ем, а с тай­ным ук­ры­ти­ем тру­па. Ка­кая тра­ге­дия про­изош­ла в сте­пи поч­ти две ты­ся­чи лет то­му на­зад, ска­зать не­воз­мож­но. Мо­жет быть, что-ни­будь про­яс­нит­ся поз­же, ког­да бу­дут прив­ле­че­ны письмен­ные ис­точ­ни­ки (нап­ри­мер, ки­тайс­кие ле­то­пи­си). Мо­жет слу­читься и так, что по ме­ре по­пол­не­ния на­ших зна­ний о древ­них усу­нях мы пой­мем, что оз­на­ча­ет та­кое вот ни на что не по­хо­жее пог­ре­бе­ние (если вы­яс­нит­ся только, что это все-та­ки пог­ре­бе­ние), но сей­час все, свя­зан­ное с про­ис­хож­де­ни­ем на­ход­ки, со­вер­шен­но не­яс­но. По­это­му и де­лать ка­кие-ни­будь пред­по­ло­же­ния о ее сос­та­ве (ки­лог­рам­мы дра­го­цен­ных ме­тал­лов) де­ло край­не рис­ко­ван­ное и да­же бес­по­лез­ное.

    Он под­пи­сал­ся, а по­том по­ду­мал и сде­лал сле­ду­ющий постск­рип­тум: пе­ре­хо­дя к воп­ро­су о пер­со­нальной от­ветст­вен­нос­ти, на­до ска­зать, что са­мая пос­та­нов­ка его со­вер­шен­но бес­смыс­лен­на. Пре­ду­га­дать пос­туп­ле­ние слу­чай­ной на­ход­ки не­воз­мож­но. Вряд ли бы­ло воз­мож­но так­же пред­ви­деть прес­туп­ный ма­невр с пас­пор­та­ми. Впро­чем, он при этом не был. Вот все, что он мо­жет по­ка­зать.

    Засим: стар­ший на­уч­ный сот­руд­ник и зав. от­де­лом ар­хе­оло­гии...

    Он от­ло­жил руч­ку и пог­ля­дел на ча­сы, вре­ме­ни еще ос­та­ва­лось час. Он снял труб­ку, выз­вал ком­му­та­тор, ска­зал, что ему ну­жен то­ва­рищ Зе­ле­ный.

    - Номера не знаете? - спро­си­ла трубка. - Даю оперг­руп­пу.

    А оперг­руп­па вдруг в от­вет за­го­во­ри­ла уп­ру­гим женс­ким го­ло­сом:

    - Зеленый бу­дет ми­нут че­рез пять. А кто его спра­ши­ва­ет?

    Он от­ве­тил кто, и тог­да его спро­си­ли, а го­тов ли до­ку­мент. Он от­ве­тил, что го­тов и что он очень то­ро­пит­ся.

    - Я сей­час к вам зай­ду и под­пи­шу пропуск, - ска­за­ла труб­ка.

    Вошла вы­со­кая, мо­ло­дая, тон­кая и строй­ная брю­нет­ка с глад­кой при­чес­кой. На ней был ми­ли­цейс­кий ки­тель.

    - Ну, все готово? - спро­си­ла она, улы­ба­ясь.

    У нее бы­ла яс­ная улыб­ка, гиб­кий пол­ноз­вуч­ный го­лос, спо­кой­ное, яс­ное и чис­тое ли­цо. Сов­сем не ве­ри­лось, что она из оперг­руп­пы.

    - Вот, пожалуйста, - ска­зал Зы­бин.

    Брюнетка взя­ла лист доп­ро­са, се­ла и ста­ла его чи­тать. Чи­та­ла и по­ка­чи­ва­ла го­ло­вой. Но вы­ра­же­ние яс­нос­ти, лас­ко­вос­ти и ка­кой-то ти­хой нас­меш­ки так и не схо­ди­ло с ее ли­ца. Проч­ла до кон­ца и по­ло­жи­ла про­то­кол.

    - Очень интересно, - ска­за­ла она. - Пря­мо ро­ман. Но я ведь со­вер­шен­но не в кур­се все­го это­го. Не рас­ска­же­те ли мне в двух сло­вах, в чем там де­ло? Вот вы пи­ше­те про ук­ры­тие тру­па. Это что, убийст­во?

    Он зас­ме­ял­ся.

    - Как ва­ше имя? - спро­сил он.

    - Валентина Сергеевна, - от­ве­ти­ла она.

    - Так вот, это­му убийст­ву, Ва­лен­ти­на Сер­ге­ев­на, пов­то­ряю, уже бо­лее двух ты­сяч лет. Так что им при­дет­ся все-та­ки за­ни­маться не вам, а ар­хе­оло­гам. А суть де­ла вот в чем... - И он очень ко­рот­ко рас­ска­зал все, что ка­са­лось на­ход­ки.

    Она слу­ша­ла его не пе­ре­би­вая.

    - Все это страш­но интересно, - ска­за­ла она, ког­да он кончил. - Дейст­ви­тельно, сов­сем по Пуш­ки­ну - по­хи­ще­ние Люд­ми­лы Чер­но­мо­ром с пи­ра. Очень интересно. - Она подумала. - Вы на­пи­са­ли про че­реп, а он це­лый? Ни­ка­ких приз­на­ков на­си­лия на нем нет?

    Он по­ка­чал го­ло­вой.

    - Ровно ни­ка­ких. Но она бы­ла очень кра­си­ва. А кра­са­виц, оче­вид­но, бьют в серд­це.

    Она сно­ва улыб­ну­лась.

    - Да, ес­ли убил муж­чи­на. Ес­ли уби­ла жен­щи­на - де­ло обс­то­ит ина­че. Со­пер­ниц час­то уро­ду­ют. Но жен­щи­на вряд ли мог­ла увез­ти труп так да­ле­ко. И, ко­неч­но, те­ло не бы­ло бро­ше­но прос­то так - ина­че его бы раск­ле­ва­ли пти­цы. Зна­чит, в ук­ры­тии те­ла участ­во­ва­ло нес­колько че­ло­век. Вы же го­во­ри­те о глы­би­не. Но опять-та­ки: как бы тог­да уце­ле­ло зо­ло­то?

    - Не знаю, - от­ве­тил он. - Тут все мо­жет быть.

    - Это так, - сог­ла­си­лась она. - Но да­вай­те рас­суж­дать и дальше. Убий­ца от­во­зит труп за сто верст (кста­ти, за­чем? Это, по­жа­луй, не­по­нят­нее все­го) и пря­чет там под ка­мень. Зна­чит, ве­ро­ят­но, мес­то бы­ло под­го­тов­ле­но. Тог­да это убийст­во с за­ра­нее об­ду­ман­ным на­ме­ре­ни­ем, так?

    Он зас­ме­ял­ся.

    - Никак не мо­гу при­вык­нуть к этим ва­шим бой­ким сло­веч­кам. Нет, тут они не под­хо­дят со­вер­шен­но, и преж­де все­го: мы ни­че­го по­ка не зна­ем. Вот бу­дем ко­паться в кни­гах, изу­чать кар­ты и, ко­неч­но, ез­дить, ла­зать, ис­кать. Об­ла­за­ем всю Ка­ра­га­лин­ку, мо­жет, и натк­нем­ся на что-ни­будь по­доб­ное. Только для это­го нуж­но, что­бы шу­му и зво­ну бы­ло по­меньше, а вот я уже ви­жу, что вы пош­ли хва­тать дан­тис­тов.

    Она ус­мех­ну­лась:

    - Мы же ми­ли­ция!

    В это вре­мя заз­во­нил те­ле­фон.

    - Лейтенант Ани­ке­ева слушает, - ска­за­ла она в трубку. - Да, то­ва­рищ Зе­ле­ный! Да, на­пи­са­но и под­пи­са­но! («Мне некогда», - быст­ро ска­зал ей Зы­бин.) Вот то­ва­рищ Зы­бин го­во­рит, что ему очень не­ког­да. То­ва­рищ Зы­бин, по­жа­луйс­та...

    И она су­ну­ла ему те­ле­фон­ную труб­ку.

    - Георгий Николаевич, - ска­зал Зе­ле­ный очень веж­ли­во с дру­го­го кон­ца провода, - мне очень жаль, но нем­но­го по­дож­дать вам все же при­дет­ся. Мы еще с ва­ми не кон­чи­ли раз­го­во­ра. Вот в ва­шем рас­по­ря­же­нии те­ле­фон. Поз­во­ни­те по ноль один и объясни­те, что за­дер­жи­ва­етесь. Только, по­жа­луйс­та, без вся­ких под­роб­нос­тей. А я при­ду сей­час же, как освобожусь. - И Зы­бин ус­лы­шал, как по ту сто­ро­ну звяк­ну­ла труб­ка.

    «Боже мой, - по­ду­мал Зыбин. - Зна­чит, опять я ее не уви­жу. Бо­же мой, бо­же мой, как у ме­ня всег­да по-ду­рац­ки скла­ды­ва­ет­ся. И что им от ме­ня только нуж­но?» Тут он вспом­нил, что в кар­ма­не у не­го бра­унинг, и его пе­ре­дер­ну­ло.

    - Слушайте, - ска­зал он умоляюще. - Мне нуж­но бы­ло бы за­бе­жать в му­зей, ну хоть на пять ми­нут. У ме­ня, по­ни­ма­ете, клю­чи. Лю­ди не смо­гут уй­ти до­мой. Я вер­нусь сей­час же.

    Она по­ду­ма­ла.

    - А вы не опоздаете? - спро­си­ла она. - А то поз­во­нит пол­ков­ник, а вас не бу­дет.

    - Ну честное-пречестное, - он да­же ру­ки сло­жил на гру­ди.

    - Хорошо, да­вай­те тог­да пропуск, - ре­ши­ла она и вы­ну­ла ручку. - Как ка­кой? Ну тот, по ко­то­ро­му вы прош­ли.

    Он по­жал пле­ча­ми.

    - Нет, дол­жен быть про­пуск. По­ищи­те в кар­ма­не. Нет? - Она по­дош­ла и слег­ка по­дер­га­ла ящи­ки сто­ла. Они бы­ли заперты. - Без про­пус­ка вы прой­ти ни­как не мог­ли. Зна­чит, про­пуск ос­тал­ся у стар­ше­го лей­те­нан­та.

    - Что ж тог­да делать? - спро­сил он рас­те­рян­но.

    Она слег­ка раз­ве­ла ру­ка­ми.

    - Тогда только ждать. Вот те­ле­фон, поз­во­ни­те ко­му нуж­но. Сна­ча­ла поз­во­ни­те 01.

    Он снял бы­ло труб­ку и вдруг по­ло­жил опять.

    - Ах, в ка­кую ис­то­рию вы ме­ня запутали, - ска­зал он с горечью, - ах, в ка­кую.

    Она слег­ка раз­ве­ла ру­ка­ми.

    Он поз­во­нил ди­рек­то­ру до­мой. Ему ска­за­ли, что Сте­пан Мит­ро­фа­но­вич еще не при­хо­дил. Поз­во­нил в ка­би­нет ди­рек­то­ра - к те­ле­фо­ну ник­то не по­до­шел. Поз­во­нил в бух­гал­те­рию - ему от­ве­ти­ли, что ди­рек­тор был, но его только что ку­да-то выз­ва­ли. Поз­во­нил элект­ро­мон­те­ру Петьке - на мес­те его не ока­за­лось. Ос­та­ва­лась, сле­до­ва­тельно, од­на Кла­ра - и та, ве­ро­ят­но, уже уш­ла.

    «Да, уж ес­ли не по­ве­зет, так не повезет», - по­ду­мал Зы­бин. С ми­ну­ту он про­си­дел так, опус­тив гла­за на крыш­ку сто­ла, а по­том вздох­нул и взгля­нул на лей­те­нан­та Ани­ке­еву.

    - Если уж не повезет... - ска­зал он ей тя­же­ло.

    - А что-ни­будь очень важное? - спро­си­ла она его со­чувст­вен­но, да­же нес­колько по-женс­ки.

    И от это­го его вдруг взор­ва­ло окон­ча­тельно.

    - Слушайте, - ска­зал он запальчиво. - А что это у вас за пет­руш­ка там под стек­лом? Ну, у пол­ков­ни­ка в ка­би­не­те - под стек­лом, что это там? Зра­чок, а в нем фин­ка. Уни­вер­сальное ве­щест­вен­ное до­ка­за­тельство на все слу­чаи жиз­ни? Так?

    - А что? - спро­си­ла она, слег­ка улы­ба­ясь.

    - Да ни­че­го, прос­то бы­ло ин­те­рес­но уви­деть, как те­перь фаб­ри­ку­ют­ся ве­щест­вен­ные до­ка­за­тельства. За­ра­нее, зна­чит, за­го­дя. И мно­го у вас это­го доб­ра?

    Тон у не­го был неп­ри­ят­ный, ко­лю­чий.

    - Вы что, доп­ра­ши­ва­ете или прос­то интересуетесь? - спро­си­ла она, все еще про­дол­жая улы­баться.

    - Ну что вы, что вы! - под­нял он обе ла­до­ни, в нем все кло­ко­та­ло и пры­га­ло, про бра­унинг он уже не помнил. - Ка­кое же я, я имею пра­во вас доп­ра­ши­вать? Нет, это вы ме­ня доп­ра­ши­ва­ете. Это с ме­ня тут сни­ма­ют по­ка­за­ния, за­пи­ра­ют, дер­жат, за­мы­ка­ют - ме­ня, ме­ня, ме­ня! Это я за­дер­жан! А ког­да ж за­дер­жан­ный доп­ра­ши­вал сле­до­ва­те­ля?!

    - Вы не задержаны, - об­ре­за­ла Аникеева, - и я не ваш сле­до­ва­тель.

    - Да? - ве­се­ло уди­вил­ся он. - В са­мом де­ле? Я не за­дер­жан­ный, вы не мой сле­до­ва­тель? Ну так тог­да, мо­жет, мне прос­то встать да и уй­ти, а?

    - Очень, очень у вас стран­ный тон, - ска­за­ла она. - Стран­ный, чтоб не ска­зать больше.

    - А вот вы скажите, - поп­ро­сил он мяг­ко и ненавидяще. - Ска­жи­те больше. На­зо­ви­те это не то­ном, а вы­лаз­кой, кле­ве­той, диск­ре­ди­та­ци­ей ор­га­нов. Там, где на чер­вяч­ке лжи вы­ужи­ва­ют рыб­ку правды, - так ска­зал ста­рик Полоний, - все, все воз­мож­но.

    - Это вы про лейтенанта? - спро­си­ла она. - Он был груб? Ули­чал вас в чем-то? Это у нас аб­со­лют­но не по­ло­же­но.

    Он вдруг за­мол­чал. Она при­хо­ди­ла ему на по­мощь: раз­го­вор с влас­тей она пе­ре­во­ди­ла на ли­ца.

    Она пош­ла и се­ла нап­ро­тив не­го.

    - Я по­ни­маю, вы ку­да-то то­ро­пи­тесь, а вас задержали, - ска­за­ла она мягко. - Но все рав­но, раз­ве мож­но быть та­ким... Ну, нерв­ным, что ли. Ведь это бред какой-то! - она усмехнулась. - Чер­вя­чок, рыб­ка, ка­кой-то там По­ло­ний.

    - Слушайте, ра­ди Бога, - за­го­рел­ся он опять и вскочил. - Я вам дос­та­ну конт­ра­мар­ку в гос­те­атр, схо­ди­те с му­жем, или с лей­те­нан­том Зе­ле­ным, или не знаю там с кем, на «Гам­ле­та». Хоть раз в жиз­ни да схо­ди­те!

    Теперь они си­де­ли раз­де­лен­ные сто­лом и смот­ре­ли друг дру­гу в ли­цо.

    - А знаете, - вдруг сов­сем по-женс­ки вспых­ну­ла она, - не пош­ли бы вы со сво­им те­ат­ром и конт­ра­мар­кой!.. Ес­ли я за­хо­чу схо­дить в те­атр...

    - Так вот вы и захотите, - ска­зал он уп­ря­мо и уг­рю­мо и, как бык, нак­ло­нил голову. - Так вот вы обя­за­тельно за­хо­ти­те. В мое вре­мя, нап­ри­мер, сту­ден­ты юри­ди­чес­ко­го фа­культе­та зна­ли клас­си­ков, зна­ли, кто та­кой По­ло­ний, а вас только и на­тас­ки­ва­ют: приж­ми, рас­ко­ли, ули­чи, вы­яви. Эх, да­же про­тив­но говорить... - Он осек­ся и мах­нул ру­кой.

    - То есть что это зна­чит «расколи»? - спро­си­ла она сурово. - Не «рас­ко­ли», а «уста­но­ви» - это две раз­ные ве­щи.

    - Но ус­та­нав­ли­вать-то вы бу­де­те как? - крик­нул он. - Вот эти под­лые фо­то по­ка­зы­вать да лгать нап­ро­па­лую? Да? Так?

    Она по­ко­ле­ба­лась и вдруг ре­ши­ла при­нять бой.

    - Да, так, стар­ший на­уч­ный сот­руд­ник. Так! Ес­ли отб­ро­сить сло­во «под­лые», то так. Наз­на­че­ние следст­вия - вы­явить ис­ти­ну. Вы ведь то­же кон­ча­ли юри­ди­чес­кий? Да? По ис­то­рии пра­ва. Так вот, ваш фа­культет был в то вре­мя _фа­культе­том не­нуж­ных ве­щей_ - на­укой о фор­мальнос­тях, бу­маж­ках и про­це­ду­рах. А нас учи­ли ус­та­нав­ли­вать ис­ти­ну.

    - А как ус­та­нав­ли­вать - на это наплевать? - спро­сил он. - Нап­ри­мер, вот мне по­ка­зы­ва­ют ор­дер на арест мо­ей же­ны. Го­во­рят: не под­пи­шешь, что виноват, - се­год­ня же твоя же­на бу­дет си­деть ря­дом. Так я под­пи­шу! Так я что угод­но под­пи­шу! Пот­ре­бу­ете, что­бы я по­ка­зал, что убил, ог­ра­бил, по­езд свер­нул с рельсов, - так я по­ка­жу и это. Но только же­ну не тро­гай­те.

    - И ска­же­те, где спря­та­но награбленное? - спро­си­ла она спокойно. - И вы­да­ди­те ве­щест­вен­ные ули­ки? И на­зо­ве­те всех со­общ­ни­ков? И тем да­ди­те нам воз­мож­ность прер­вать ва­шу прес­туп­ную де­ятельность? Да, тог­да и под­лог име­ет смысл, и та «под­лая» фо­тог­ра­фия то­же.

    - Какое счастье, что я не женат! - воск­лик­нул он. - Зна­чит, все мое зо­ло­то ос­та­нет­ся при мне! Все двад­цать пять ки­лог­рам­мов плюс пятьде­сят ки­лог­рам­мов се­реб­ра! И со­общ­ни­ков я вам то­же не выдам, - он снял труб­ку и че­рез 01 выз­вал от­дел хра­не­ния. Кла­ра по­дош­ла сей­час же. Она как буд­то си­де­ла и жда­ла его звон­ка.

    - Здравствуйте, моя радость, - ска­зал он ласково. - Здравст­вуй­те, хо­ро­шая моя. Вот ка­кое де­ло. Ме­ня за­дер­жи­ва­ют в ми­ли­ции, а у ме­ня де­ло­вое сви­да­ние с По­ли­ной Юрьевной. Ну, все нас­чет тех кос­тей. Так вот, сей­час три ча­са, а в че­ты­ре нуж­но по­дой­ти к фон­та­ну, и она там бу­дет. Так вот... - Он быст­ро ог­ля­нул­ся на Ани­ке­еву, но она уже выш­ла и прит­во­ри­ла за со­бой дверь.

    Он про­си­дел до ве­че­ра. А ве­че­ром приш­ли они оба: она и Зе­ле­ный.

    - Извините, - ска­зал Зе­ле­ный хмуро. - Задержали. - Он сел. - На­чальство сердится, - ска­зал он Аникеевой, - ди­рек­то­ра пол­ков­ник при мне выз­вал, раз­го­вор был у них! Беда! - Он зас­ме­ял­ся и пок­ру­тил го­ло­вой.

    Усмехнулась и Ани­ке­ева.

    Очевидно, и она по­ни­ма­ла, что зна­чит доп­ра­ши­вать ди­рек­то­ра.

    - Так вот, - ска­зал Зе­ле­ный, де­ла­ясь опять со­вер­шен­но серьезным. - На му­зей на­шим ко­ман­до­ва­ни­ем воз­ло­же­на тя­же­лая от­ветст­вен­ность. Он обя­зан заг­ла­дить на­не­сен­ный ущерб. И в пер­вую оче­редь это от­но­сит­ся имен­но к вам - ру­ко­во­ди­те­лю от­де­ла.

    - Здорово! - выр­ва­лось у Зыбина. - А я тут при чем?

    Зеленый по­мор­щил­ся.

    - Вот при чем тут вы! - от­ве­тил он ворчливо. - Ва­лю­та-то уп­лы­ла, и ник­то не ви­но­ват. Вы обя­за­ны бы­ли пред­ви­деть та­кие ка­зу­сы, на то вы и ру­ко­во­ди­тель от­де­ла. Вы пре­дуп­реж­да­ли ди­рек­цию, что на­ход­ки зо­ло­та воз­мож­ны? Что вот од­наж­ды мо­гут прий­ти и при­нес­ти его? И как на­до тог­да пос­ту­пать? Ведь вы го­во­ри­ли об этом? За­чем же вы сей­час от­ре­ка­етесь?

    - Нет, - по­ка­чал го­ло­вой Зыбин. - Я ни­че­го не го­во­рил. Не при­хо­ди­ло как-то в го­ло­ву.

    - Да? Ну а вот тут у нас есть све­де­ния, что вы нес­колько раз пре­дуп­реж­да­ли. Как же так не пре­дуп­реж­да­ли? А как только пер­вые кру­жоч­ки ста­ли по­па­даться вам в ру­ки, что вы ска­за­ли тог­да ди­рек­то­ру? Не пом­ни­те? А я вот пом­ню. Вы ска­за­ли, что на­до смот­реть в оба. Так? - Зы­бин промолчал. - Ну хо­ро­шо, вы пос­та­ви­ли в свое вре­мя в из­вест­ность дирекцию, - смяг­чил­ся Зе­ле­ный (вид­но бы­ло, что дейст­ви­тельно за Зы­би­ным он ни­ка­кой ви­ны не на­хо­дил - для это­го он был слиш­ком опе­ра­тив­ным ра­бот­ни­ком. Ви­ну по­ни­мал пря­мо и яс­но - как дейст­вие и без­дейст­вие, но не как не­дос­та­ток яс­но­ви­де­ния). Вы ска­за­ли ему, а он ноль вни­ма­ния, за это то­же на не­го ло­жит­ся не­ма­лая до­ля от­ветст­вен­нос­ти, но вы же спе­ци­алист, и раз ви­ди­те, что ди­рек­тор тут нап­ле­ва­тельски от­но­сит­ся к ва­шим пре­дуп­реж­де­ни­ям, вы долж­ны бы­ли нам сра­зу же со­об­щить свои со­об­ра­же­ния, а мы бы вот ди­рек­то­ра выз­ва­ли да и по­го­во­ри­ли бы с ним по-свойс­ки. Вот зо­ло­то бы и не уп­лы­ло. А те­перь вы оба в от­ве­те. Но вы ар­хе­олог, с вас спро­са больше.

    - Меньше, - вдруг не­ожи­дан­но ска­за­ла Аникеева. - Ар­хе­олог Зы­бин свое сде­лал, он при трех сви­де­те­лях свое мне­ние за­явил, а на его сиг­нал не об­ра­ти­ли вни­ма­ния, при чем же он?

    - Рапорт, ра­порт нуж­но бы­ло подать! - крик­нул Зеленый. - И ко­пию еще снять! Чтоб до­ку­мент ле­жал у не­го в кар­маш­ке. Тог­да бы, ко­неч­но...

    Аникеева по­ка­ча­ла го­ло­вой, но ни­че­го не ска­за­ла.

    - Ну не я же все это вы­ду­мал, в кон­це концов, - сер­ди­то ог­рыз­нул­ся Зеленый. - Его же при­яте­ли это го­во­рят. Те са­мые, ко­го он по­ил каж­дый день. И го­во­рят еще, что кар­то­те­ка черт зна­ет в ка­ком сос­то­янии. Ни­ка­ко­го уче­та. Ну­жен экс­по­нат, а его не най­дешь. Я-то тут при чем? - И вдруг рас­сер­дил­ся окончательно. - Лад­но, да­вай­те кон­чать. Ес­ли все вок­руг про­во­ро­ни­ли, то, ко­неч­но, что же спра­ши­вать с од­но­го че­ло­ве­ка! Вот под­пи­ши­те эту бу­ма­гу, и все! Иди­те от­ды­хай­те. Не бой­тесь, это же пус­тая фор­мальность! Вот про­пуск! Спо­кой­ной но­чи! Иди­те! Не вол­нуй­тесь!

    "Город Ал­ма-Ата. 1 сен­тяб­ря 1937 го­да.

    Я, Зы­бин Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, про­жи­ва­ющий в го­ро­де Ал­ма-Ата, ули­ца Кар­ла Марк­са, 62, даю нас­то­ящую под­пис­ку сле­до­ва­те­лю ми­ли­ции по Ал­ма-Атинс­кой об­лас­ти Зе­ле­но­му А.И. в том, что до окон­ча­ния пред­ва­ри­тельно­го следст­вия и су­да... в прес­туп­ле­нии, пре­дус­мот­рен­ном 112-й ст. УК РСФСР (прес­туп­ная ха­лат­ность), обя­зу­юсь не вы­ез­жать с мес­та сво­его жи­тельства без раз­ре­ше­ния сле­до­ва­те­ля и су­да и явиться по тре­бо­ва­нию следст­вен­ных или су­деб­ных ор­га­нов.

    Обвиняемый...

    Подписку отоб­рал..."

    Вышел он из уп­рав­ле­ния уже в де­вя­том ча­су. Бы­ло сов­сем тем­но. Он пос­то­ял, по­ду­мал и вдруг ри­нул­ся на угол к ав­то­ма­ту. Наз­вал нуж­ный но­мер, те­ле­фо­нист­ка со­еди­ни­ла, и ник­то не от­ве­тил. Он пе­рез­во­нил, сто­ял, ку­сал гу­бы, по­ни­мал, что ее нет до­ма, но все-та­ки сто­ял и ждал, по­ка со стан­ции не от­ве­ти­ли: «Або­нент не под­хо­дит», тог­да он швыр­нул труб­ку, вы­шел и хлоп­нул дверью так, что все заз­ве­не­ло. «Опять упустил... - ска­зал он громко. - Ах ты...» И быст­ро по­шел, поч­ти по­бе­жал до до­ма и вдруг зас­тыл. В ок­нах го­рел свет. Яр­кий, отк­ры­тый, наг­лый. На за­на­вес­ке сто­яло ок­руг­лое чер­но-зе­ле­ное пят­но. Кто-то рыл­ся в его сто­ле. Он по­лез в кар­ман. Клю­чи бы­ли там. Зна­чит, дверь они поп­рос­ту взло­ма­ли. В сто­ле ле­жит ко­роб­ка пат­ро­нов. Они их уже наш­ли. Ну, зна­чит - все. Он мгно­вен­но со­об­ра­зил это и еще сот­ни дру­гих ме­ло­чей и раз­нос­тей - и важ­ных, и со­вер­шен­но не важ­ных, по­то­му что сей­час все бы­ло со­вер­шен­но не важ­но, ибо ни­че­го нельзя бы­ло уже по­де­лать. И вдруг он больно стук­нул­ся го­ло­вой о де­ре­во: ока­зы­ва­ет­ся, он все отс­ту­пал и отс­ту­пал, все пя­тил­ся и пя­тил­ся, по­ка не на­ле­тел на ог­ра­ду пар­ка. Это сра­зу от­рез­ви­ло его, и он по­ду­мал: «А под­пис­ка-то? За­чем тог­да они от­би­ра­ют под­пис­ку-то?» Но сей­час же по­нял, что «за­чем» тут ни к че­му, и не та­кое еще сей­час слу­ча­ет­ся, а в об­щем, ник­то не зна­ет, что сей­час слу­ча­ет­ся, а что нет, и не об этом нуж­но ду­мать, а на­до что-то не­мед­лен­но ре­шать. Бе­жать к ди­рек­то­ру - ведь он ждет его звон­ка. Пусть сей­час же он трез­во­нит по всем вер­туш­кам и тре­бу­ет ос­та­но­вить, от­ме­нить, за­дер­жать. Да, да - бе­жать к ди­рек­то­ру. Он ото­шел от ог­ра­ды пар­ка, сде­лал два ша­га и тут же по­чувст­во­вал - имен­но по­чувст­во­вал, а не понял, - что все это глу­пость, ерун­да, бред со­ба­чий и те­перь уже и это ни к че­му. У них же ор­дер! А ор­дер сильнее все­го на све­те. И ему вспом­ни­лось, как только ме­сяц на­зад он был по­ня­тым и во­ен­ный ему предъявил ор­дер на пра­во обыс­ка и арес­та его со­се­да. И как он тог­да, уви­дев эту гнус­ную зуб­ча­тую бу­маж­ку с си­ним фак­си­ми­ле вни­зу, оне­мел, оту­пел, про­си­дел два ча­са не ше­лох­нув­шись. И та­ким-то он был тог­да сми­рен­ным, и все по­ни­ма­ющим, и сог­лас­ным со всем, что прос­то плю­нуть хо­чет­ся. И как он, ког­да тот нес­част­ный об­ра­щал на не­го гла­за, быст­ро от­во­ра­чи­вал­ся. Вот и ди­рек­тор те­перь то­же от­вер­нет­ся. Нет, на­до кон­чать. Че­го зря пу­гать лю­дей?

    Он на­шел ды­ру в ог­ра­де - ре­бя­та вы­ло­ма­ли один прут, - про­тис­нул­ся че­рез нее бо­ком и за­ша­гал к мо­ги­лам. Мо­гил бы­ло две: ге­не­ра­ла Кол­па­ковс­ко­го и его суп­ру­ги. Ког­да-то здесь на­хо­ди­лись цвет­ни­ки, сто­яла ог­ра­да, ви­се­ла не­уга­си­мая лам­пад­ка. Сей­час ни­че­го не бы­ло. Только две ог­ром­ные глы­би­ны из крас­но­го гра­ни­та да чер­ная якор­ная цепь над ни­ми - смерт­ная двус­пальная опо­чи­вальня! Цепь ого­ра­жи­ва­ла этот ку­со­чек пар­ка от ми­ра. Она то­же, ко­неч­но, что-то обоз­на­ча­ла: ве­ро­ят­но, пос­лед­нюю прис­тань, дер­жав­ность бра­ка, не­рас­тор­жи­мость душ, кре­пость смер­ти, а вер­нее все­го, как по­ет­ся в церк­ви: «Огла­шен­ные, изы­ди­те». Вот цепь, вот ка­мень, вот крест - на этом мес­те кон­чи­лось зем­ное и на­ча­лось не­бес­ное. Не под­хо­ди­те, оглашенные, - сие мес­то свя­то! Но ог­ла­шен­ные не уш­ли, а на­чис­то рас­тас­ка­ли все, что только мог­ли. Да­же мра­мор с фа­ми­ли­ями и то ута­щи­ли, и только цепь над дву­мя бе­зы­мян­ны­ми мо­ги­ла­ми по-преж­не­му ви­се­ла в дре­вес­ной сы­рой по­лутьме и пу­га­ла слу­чай­ные па­роч­ки. Ди­рек­тор не раз со­би­рал­ся уб­рать или прос­то взор­вать эти глы­би­ны, да ру­ки все не до­хо­ди­ли. А по­том и он, Зы­бин, вме­шал­ся. Он ска­зал: «Все это как-ни­как, а ис­то­рия, кра­еве­денье. Вре­ме­на ме­ня­ют­ся. Вот Ха­ба­ров уже опять ве­ли­кий че­ло­век, и Ку­ту­зов то­же ве­ли­кий че­ло­век, и да­же су­во­ровс­кий му­зей отк­рыт опять в Ле­нинг­ра­де. Так ма­ло ли что! Пов­ре­ме­ни­те». И мо­ги­лы ос­та­лись. Под од­ной из глы­бин у Зы­би­на был тай­ник. Как-то очень дав­но, ран­ней вес­ной, он об­на­ру­жил под од­ной пли­той ды­ру. Ру­ка ухо­ди­ла в нее по пле­чо. Бог зна­ет, что это бы­ло: но­ра, прав­да тай­ник или прос­то зем­ля осе­ла под кам­нем. Тог­да, во вся­ком слу­чае, в ды­ре бы­ла только жид­кая грязь, и он за­был о тай­ни­ке. А вспом­нил о нем вне­зап­но че­рез ме­сяц, ког­да ему приш­лось пря­тать от де­да бу­тыл­ку коньяку. А по­том тай­ник слу­жил ему ве­рой и прав­дой по вся­ким слу­ча­ям круг­лый год. И сей­час он опять отыс­кал его и спус­тил ту­да бра­унинг, фо­на­рик и охот­ни­чий нож. «Еще хорошо, - по­ду­мал он, - что не обыс­ка­ли». А впро­чем, сей­час и на это пле­вать.

    И вдруг он по­чувст­во­вал страш­ную ус­та­лость - не боль, не страх, не тос­ку, а имен­но ус­та­лость. «Так вот где та­илась по­ги­бель моя», - по­ду­мал он. А ведь еще се­год­ня ут­ром он ку­пал­ся в гор­ной реч­ке, ка­раб­кал­ся по при­гор­ку, слу­шал куз­не­чи­ков и сто­ял под све­жим гор­ным вет­ром. Как это все-та­ки уди­ви­тельно! А са­мые-то две пос­лед­ние мыс­ли его бы­ли - пер­вая: «Так, зна­чит, все-та­ки так и не уда­лось встре­титься с Ли­ной». И вто­рая: «А мо­жет, все-та­ки не под­да­ваться им, сбе­жать». До Или верст 35. Ту­да хо­дят по­рож­ня­ки. Вско­чил на под­нож­ку и уехал, и до ут­ра его не хва­тят­ся. А на Или жар, су­хая степь, рас­ка­лен­ная зем­ля, жел­тая ре­ка. Скло­ны, об­ры­вы, ус­ту­пы - чер­ный, зе­ле­ный, си­ний ка­мень, и по не­му ме­чут­ся кек­ли­ки, те са­мые жир­ные, круг­лые пти­цы, ко­то­рые ни­ког­да не во­ди­лись на Ка­ра­га­лин­ке. А спол­зешь с ус­ту­пов вниз, и отк­ро­ет­ся гли­нис­тая ши­ро­кая гладь, вся в су­хих трост­ни­ках и кам­нях. Без­людье, тишь, только че­рез каж­дые семь - де­сять верст по­па­да­ют­ся ры­бац­кие зем­лян­ки с бе­лы­ми трост­ни­ко­вы­ми кры­ша­ми. Иди до ки­тайс­кой гра­ни­цы, ни­ко­го не встре­тишь. А там, в Ки­тае... И вдруг он по­нял, что схо­дит с ума, что си­дит на мо­ги­ле и бре­дит. Он под­нял­ся, от­рях­нул­ся, на­шел в кар­ма­не за­жи­гал­ку, щелк­нул ею, ос­ве­тил се­рую не­ук­лю­жую глы­би­ну. Да, дейст­ви­тельно, мес­то пос­лед­не­го при­ча­ла. Тут уж ни­че­го не ска­жешь! Ге­не­рал Кол­па­ковс­кий, ге­не­ральша Кол­па­ковс­кая! Про­щай­те, по­кой­нич­ки! Ведь каж­дый день я про­хо­дил ми­мо ва­ших пре­вос­хо­ди­тельств и да­же не за­ме­чал вас. А вы ведь го­род этот пост­ро­или, парк этот раз­би­ли, бла­го­де­тельство­ва­ли, по­ко­ря­ли, ис­ко­ре­ня­ли, на­саж­да­ли, а я так про вас ни­че­го и не знаю. Не дош­ла еще до вас моя на­ука, слиш­ком вы для нее мо­ло­ды. Сто лет - раз­ве это срок для ар­хе­оло­гии? Но все рав­но вас ско­ро вспом­нят. Вспом­нят, черт их по­бе­ри, по­мя­ни­те мое сло­во! При­та­щат мра­мор­ные пли­ты и брон­зой на­се­кут на них ва­ши име­на. А вот цепь, по­жа­луй, от­ни­мут - ни к че­му, ска­жут, она у нас в стра­не! Все те­чет, все ме­ня­ет­ся, до­ро­гие по­кой­нич­ки! И вот ис­то­рии уже нуж­ны ге­не­ра­лы. А ты, мо­ло­дая, чуд­ная, в ко­ро­не, фа­те и зо­ло­том убо­ре, уби­тая не­из­вест­но кем и за что, ты, чью го­ло­ву я се­год­ня дер­жал в ла­до­нях...

    И вдруг не­обы­чай­ное уми­ле­ние, рас­слаб­лен­ность и раст­ро­ган­ность ов­ла­де­ли им.

    Он сел опять на глы­бу и об­тер гла­за.

    Посидел, по­ду­мал, по­улы­бал­ся не­из­вест­но че­му и ко­му, по­том встал, пе­ре­сек га­зон, вы­шел на ас­фальт и ос­та­но­вил­ся под фо­на­рем. Свет был жел­тый, жид­кий, про­тив­ный. Он сто­ял, опус­тив ру­ки и го­ло­ву, и ни о чем и ни о ком уже не ду­мал, а только стис­ки­вал и стис­ки­вал се­бя в ку­лак.

    Прошло де­сять ми­нут, двад­цать, пол­ча­са - он все сто­ял. Ему на­до бы­ло вжи­ваться, уй­ти в се­бя, по­ве­рить в то, что про­изой­дет с ним сей­час, сию ми­ну­ту, во вся­ком слу­чае, в этот час. Вот он вой­дет к се­бе, и сра­зу ока­жет­ся, что этот дом уже не его, а их, а ему они при­ка­жут сесть и не дви­гаться, вы­пот­ро­шат кар­ма­ны, по­са­дят в ма­ши­ну меж­ду дву­мя и уве­зут. И он бу­дет уже не он, а нек­то с об­ре­зан­ны­ми пу­го­ви­ца­ми и без шнур­ков, ко­то­ро­го два ра­за вы­во­дят на оп­рав­ку и раз на про­гул­ку, доп­ра­ши­ва­ют, ру­га­ют, гро­зят и при­ка­зы­ва­ют в чем-то соз­наться, чтоб не бы­ло ху­же. Вот все это ему на­до бы­ло се­бе предс­та­вить, уве­ро­вать в это и ре­шиться.

    Веселая па­роч­ка прош­ла ми­мо не­го. Он сто­ял на до­ро­ге, и им приш­лось его обой­ти. В кон­це ал­леи они обер­ну­лись, и она что-то ска­за­ла ему, он зас­ме­ял­ся. Зы­бин вспых­нул и по­шел. Шел он чет­ки­ми, уве­рен­ны­ми, сол­датс­ки­ми ша­га­ми. Раз-два, ать-а! Ни­че­го в нем уже не за­ми­ра­ло и не ека­ло. Он был спо­ко­ен. Он был так спо­ко­ен, что и стра­ха в нем уже не ос­та­лось. «Ну пос­мот­рим, пос­мот­рим, гос­по­да хорошие», - вздра­ги­ва­ло в нем что-то злое, ре­ши­тельное и поч­ти ра­дост­ное. Та­ким он за­шел на крыльцо и со все­го раз­ма­ху пнул дверь. Она сра­зу же отс­ко­чи­ла. В там­бу­ре бы­ло тем­но и ти­хо. Кро­шеч­ная ко­ри­дор­ная лам­поч­ка ос­ве­ща­ла три две­ри - две бе­лые и од­ну чер­ную. Чер­ная на чер­дак, пра­вая бе­лая - к со­се­ду, ле­вая бе­лая - его. И только что он за­нес но­гу, чтоб ткнуть со все­го раз­ма­ху эту ле­вую бе­лую, как вдруг за­пел Вер­тинс­кий. «Вот сволочи, - по­ду­мал он ошалело, - со­вес­ти у них уж никакой», - и не пнул, как со­би­рал­ся, а ти­хонько отк­рыл дверь, так, что она не скрип­ну­ла.

    На сто­ле, пок­ры­том бе­лой све­жей ска­тертью, сто­ял па­те­фон, и над ним кол­до­вал Петька, элект­ро­тех­ник му­зея. В крес­ле си­дел дед. «Понятые», - по­нял он. И тут он вдруг уви­дел Ли­ну. Она по­яви­лась из глу­би­ны ком­на­ты, по­дош­ла к Петьке и жар­ко нак­ло­ни­лась над ним. На ней был алый шарф. В во­ло­сах тор­ча­ла вы­со­кая гре­бен­ка. Все бы­ло без­звуч­но, как в не­мом ки­но. Он так ос­тол­бе­нел, что ух­ва­тил­ся за дверь, и она скрип­ну­ла.

    И тут его уви­дел дед.

    - Появился, - ска­зал он насмешливо. - Ты мне вед­ро вод­ки дол­жен пос­та­вить. Еле-еле удер­жал тво­их кра­са­виц. Пять раз уж со­би­ра­лись ид­ти. Вод­ку, спра­ши­ваю, при­нес? А то сей­час к шо­фе­рам пош­лю.

    Все обер­ну­лись. Зы­бин сто­ял на по­ро­ге. Все бы­ло стран­но и чуд­но, точ­но во сне.

    - Лина, - ска­зал он подавленно. - А я сей­час хо­тел бе­жать к вам.

    Она зас­ме­ялась, шарф упал, и те­перь свет бил вов­сю по ней, по ее го­лым пле­чам.

    - А вы всег­да, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, мно­го хо­ти­те и ни­че­го не делаете, - ска­за­ла она спо­кой­но и ра­дост­но. И он вздрог­нул от ее го­ло­са, от то­го, что все это на са­мом де­ле.

    - Лина! - крик­нул он, бро­са­ясь к ней. - Ли­на!

    - Здравствуйте, здравст­вуй­те, дорогой, - она про­тя­ну­ла ему обе ру­ки и этим как бы приб­ли­зи­ла и вмес­те с тем удер­жа­ла на расстоянии, - ну-ка дай­те взгля­нуть на вас. Ой, по­ху­дел, по­чер­нел, пог­ру­бел, но ни­че­го, ни­че­го! Все та­кой же кра­си­вый.

    - Он золото, - прох­ри­пел дед. - Он пятьсот сто­ит. Ес­ли бы пил меньше...

    - Да нет, меньше ни­как не выходит, - зас­ме­ялась Ли­на и на­ко­нец раз­ве­ла ру­ки: раз­ре­ши­ла се­бя обнять. - Ком­па­ния не та. Мы вас с Кла­рой уже ча­са два ждем, все око­ло до­ма на ла­воч­ке си­де­ли. А вот встре­тил­ся мо­ло­дой че­ло­век и при­вел сю­да. Ока­зы­ва­ет­ся, у вас один ключ ко всем две­рям под­хо­дит. Об­чис­тят вас ког­да-ни­будь до нит­ки, то­ва­рищ до­ро­гой.

    - А что у не­го воровать-то? - при­щу­рил­ся дед. - Бу­ма­ги? Я ему го­во­рю, дай на пол-лит­ра, я все их на тач­ке за­раз све­зу в утиль.

    - Лина, ми­лая Лина, - он об­ни­мал ее и при­жи­мал к се­бе, и гла­за у не­го бы­ли мок­рые от слез.

    Она нем­но­го пос­то­яла, по­том ти­хонько отст­ра­ни­лась и лас­ко­во ска­за­ла:

    - Ну, ну, лад­но, лад­но, по­том. Вы вот пе­ред Кла­рой-то из­ви­ни­тесь, она все вре­мя зво­ни­ла ди­рек­то­ру.

    Вот тут он и уви­дел Кла­ру. Быть мо­жет, на ней го­рел от­ра­жен­ный свет Ли­ны, мо­жет, весь мир сде­лал­ся для не­го в эти ми­ну­ты прек­рас­ным, но Кла­ра сей­час по­ка­за­лась ему очень кра­си­вой. Вы­со­кая, тон­кая, строй­ная, с ма­то­вым-спо­кой­ным ли­цом и чер­но-си­ни­ми во­ло­са­ми. И платье бы­ло на ней чер­ное и глу­хое.

    «Похожая на чер­ное распятье», - вспом­нил он чью-то строч­ку.

    - Ну, так все в порядке? - спро­си­ла она ти­хо, под­хо­дя.

    На мгно­ве­ние он за­ду­мал­ся, по­то­му что на­чис­то за­был про все и все это на­до бы­ло вспо­ми­нать сна­ча­ла, а по­том бух­нул:

    - В по­ряд­ке, я рас­пис­ку уж дал.

    - Какую? - ис­пу­га­лась Ли­на.

    - Как? - схва­ти­ла его за ру­ку Кла­ра.

    - А это чтоб не убежал, - ска­зал дед понимающе, - а то за­бе­рет зо­ло­то да и мах­нет в Аме­ри­ку. Та­кие со­бы­тия то­же бы­ва­ют. Вот ког­да я у Шах­во­рос­то­ва-куп­ца ра­бо­тал, каз­на­чей у не­го был, та­кая пьяни­ца горькая, бес­пор­тош­ная, а зна­ешь, как во­об­ра­жал про се­бя? Так вот раз то­же заб­рал из ма­га­зи­на вы­руч­ку за не­де­лю да и...

    - Так ведь зо­ло­та он да­же и не видел, - бес­по­кой­но ска­за­ла Кла­ра и ог­ля­ну­лась на де­да.

    - А там раз­бе­рут, раз­бе­рут, ви­дел он или не видел, - от­ре­зал дед и мах­нул рукой. - Там все до ни­точ­ки раз­бе­рут - кто он, от­ку­да, ког­да ро­дил­ся, ког­да же­нил­ся. Вот ди­рек­то­ра как выз­ва­ли ту­да, так и про­пал. Только от­ту­да до­пус­ти­ли поз­во­нить: зап­ри, мол, ка­би­нет, и пусть уче­ный сра­зу ко мне бе­гит, ес­ли его не по­са­дят, ко­неч­но. В во­семь ча­сов ве­лел зай­ти.

    - Что? - вско­чил Зыбин. - Так что ж ты...

    И как раз заз­во­нил те­ле­фон. Кла­ра по­дош­ла и сня­ла труб­ку.

    - Да, - ска­за­ла она. - Да! Вот передаю. - И про­тя­ну­ла труб­ку Зы­би­ну.

    - Ты что, живой? - спро­сил ди­рек­тор жизнерадостно. - А я уж зво­нил в ми­ли­цию, что, мол, му­ча­ете на­шу уче­ную часть. Что они там от те­бя хо­тят? Зо­ло­та?

    - Подписку отобрали, - от­ве­тил Зы­бин.

    - Что?! - сра­зу взвин­тил­ся директор. - Под­пис­ку?.. И ты не­бось сра­зу и дал? Эх, шля­па! За­чем же бы­ло да­вать? Ты б хоть со мной по­со­ве­то­вал­ся, а то не­бось оро­бел и сра­зу же под­пи­сал. Эх, шля­па, шля­па. Ну лад­но, бе­да не­ве­ли­ка. Дед у те­бя? Все пьете? И Кла­ру на ра­дос­тях по­ите не­бось? Ты смот­ри! Я се­год­ня пос­мот­рел - у нее гу­бы по­си­не­ли. А кто еще там у те­бя?

    - Петр и дед, - от­ве­тил Зы­бин.

    - И все? Ты смот­ри, брат, все прошляпишь, - ска­зал директор, - и ту и эту! Ну лад­но. По­го­во­рим. Спо­кой­ной но­чи. И завт­ра на служ­бе чтоб как стек­лыш­ко! Чтоб весь зве­нел, по­нял?

    Когда он ото­шел от те­ле­фо­на, Ли­на бы­ла уже в пла­ще.

    - Вы сна­ча­ла ме­ня проводите, - при­ка­за­ла она, - а по­том Кла­роч­ку до­ве­де­те до дому. - Она подх­ва­ти­ла Кла­ру под ру­ку.

    - Пойдемте, моя хо­ро­шая, вы ведь то­же ус­та­ли и из­нерв­ни­ча­лись. Ух, ка­кие у вас в Ал­ма-Ате но­чи!

    Дед ид­ти от­ка­зал­ся.

    - Вы уж од­ни, вы все мо­ло­дые, ве­се­лые, у вас свои раз­го­во­ры, а мне завт­ра с пе­ту­ха­ми вста­вать. Мне да­ром ник­то деньги пла­тить не же­ла­ет. Так что про­щенья про­сим.

    И ушел, твер­до на­дев кар­туз и да­же не по­ка­чи­ва­ясь.

    - Вы зап­ри­те дверь, - при­ка­за­ла Ли­на с по­ро­га, ког­да все вышли. - Как же так, ос­тав­лять дом ночью отк­ры­тым, что так пло­хо за ва­ми ва­ши жен­щи­ны смот­рят?

    Луна ви­се­ла над со­бо­ром большая, мут­но-проз­рач­ная, как ку­сок ян­та­ря над свеч­кой. Бы­ло свет­ло и ти­хо, и да­же то­по­ля не шу­ме­ли. Ли­на вдруг ос­та­но­ви­лась пос­ре­ди­не ули­цы, от­ки­ну­ла го­ло­ву и нес­колько раз глу­бо­ко воб­ра­ла воз­дух.

    - Чувствуете море? - ска­за­ла она, хва­тая Зы­би­на за руку. - Оно вон, вон за той ал­ле­ей! И то­по­ля та­кие же, только сов­сем ти­хие. Пом­ни­те, как вы их на­зы­ва­ли? Цы­ган­ка­ми! Там, Кла­роч­ка, у них каж­дый лис­то­чек дро­жит. А здесь они у вас сто­ят, не ше­лох­нут­ся.

    - Но это они до разу, - оби­дел­ся за свои то­по­ля Петька, - как ве­тер на­ле­тит, так сра­зу за­шу­мят, как пе­на в та­зу.

    Лина пос­мот­ре­ла на не­го и рас­сме­ялась.

    - Нет, Петр Ни­ко­ла­евич, вы прос­то прелесть, - ска­за­ла она и подх­ва­ти­ла его под руку. - Как пе­на в та­зу. Же­на сти­ра­ет на ночь в та­зи­ке блуз­ку и ве­ша­ет над при­му­сом, чтоб к ут­ру про­сох­ла, а муж во­ро­ча­ет­ся во сне и слы­шит. Вы же­на­ты, Петр Ни­ко­ла­евич?

    Петька от­вер­нул­ся.

    - Нет, - ска­зал он уг­рю­мо.

    - Ну и не надо, - ве­се­ло по­со­ве­то­ва­ла ему Лина. - Еще ус­пе­ете зап­рячься. Вот Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич ни­ког­да не же­нит­ся. Сколько бы ни со­би­рал­ся, а не су­ме­ет. Я его знаю. Мы ста­рые друзья. Кла­роч­ка, а да­ле­ко от­сю­да до большой во­ды?

    - Да верст, на­вер­но, трид­цать пять будет, - от­ве­тил Зыбин. - По­езд идет поч­ти пол­то­ра часа. - И чуть не до­ба­вил: «Отхо­дит в семь три­над­цать от го­родс­кой плат­фор­мы».

    И сей­час же он сно­ва уви­дел спо­кой­ную гли­нис­тую ре­ку, сы­пу­чую гальку, су­хой бе­лый и жел­тый трост­ник, ска­лис­тые бе­ре­га из си­них, жел­тых, чер­ных, бе­лых, раз­ноц­вет­ных кам­ней. Жа­ра, сушь, и так сох­нет во рту, что да­же во­да ос­ве­жа­ет только на ми­ну­ту.

    - Как-нибудь обя­за­тельно съездим, - ска­за­ла Лина. - Лад­но, Кла­роч­ка?

    Она уже подх­ва­ти­ла Кла­ру под ру­ку. А та шла и смот­ре­ла че­рез вер­хуш­ки то­по­лей на го­ры, на го­лу­бые от лу­ны гор­ные ле­са. Воп­рос Ли­ны она так и не рас­слы­ша­ла.

    А та уже опять по­вер­ну­лась к Петьке.

    - Совершенно морс­кой город, - ска­за­ла она уверенно. - Здесь мо­ре жи­вет в каж­дом до­ме, в каж­дом то­по­ле. Я сра­зу вспом­ни­ла - чер­но­морс­кие бульва­ры та­кие. Впро­чем, их на­до ви­деть. Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, а пом­ни­те тот парк, где вы в ти­ре вы­иг­ра­ли мат­реш­ку? Вы зна­ете, Кла­роч­ка, она до сих пор сто­ит у ме­ня на бу­фе­те. Та­кая ог­ром­ная! По­да­роч­ная! С пол­мет­ра! Вы ни­ког­да не бы­ли на мо­ре, Кла­роч­ка?

    Клара по­ка­ча­ла го­ло­вой. Она все так же не­под­виж­но смот­ре­ла на лун­ное не­бо и гор­ные мох­на­тые пе­ре­ва­лы.

    - Ну вот и от­лич­но, со­бе­рем­ся все и по­едем. Вы еще от­пус­ка-то не бра­ли, хра­ни­тель? Ну и не бе­ри­те! Возьмем вмес­те в ап­ре­ле или в мае. - Они ос­та­но­ви­лись пе­ред гостиницей. - Ну вот, то­ва­ри­щи, я и до­ма. Спа­си­бо. Те­перь про­во­ди­те Кла­роч­ку - и спать, спать. Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, я вам завт­ра поз­во­ню пос­ле ра­бо­ты, хо­ро­шо?

    - Хорошо, - от­ве­тил он. - Только, ес­ли мож­но, по­позд­нее, я завт­ра еду в од­но мес­то и, на­вер­но, за­дер­жусь.

    - Это ку­да же?

    - Ну, по ра­бо­те на­до.

    Лина зас­ме­ялась опять.

    - Вот что зна­чит ди­кий че­ло­век. Не зна­ет ни ра­бо­ты, ни от­ды­ха. Ну ни­че­го. Мы те­перь за вас с Кла­роч­кой при­мем­ся! За­тас­ка­ем вас по го­рам. Эх, жал­ко, что мне завт­ра ра­но вста­вать! В та­кие но­чи нуж­но шляться по ули­цам до рас­све­та. Ну, при­вет, то­ва­ри­щи!

    И уш­ла, по­ма­хи­вая ру­кой.

    Обратно они шли втро­ем. Он дер­жал Кла­ру под ру­ку и фи­зи­чес­ки чувст­во­вал, как ей не тер­пит­ся доб­раться до кро­ва­ти и рух­нуть ли­цом в по­душ­ку. Он мол­чал. «Дрянь я все-та­ки страшная», - по­ду­мал он, ска­зал это сло­во вслух и сей­час же сго­рел от сты­да: зат­ряс го­ло­вой, за­улы­бал­ся, заг­ри­мас­ни­чал, за­бор­мо­тал что-то. Петька удив­лен­но по­ко­сил­ся на не­го, а Кла­ра спро­си­ла:

    - Так во сколько вас завт­ра раз­бу­дить по те­ле­фо­ну?

    - Ну вот еще, - от­ве­тил он. - С че­го это вы ме­ня ста­не­те бу­дить? Я вас раз­бу­жу!

    Она вздох­ну­ла:

    - Отлично!

    - Часов в семь для вас не очень рано? - спро­сил он.

    - Нет, не очень. Мож­но и раньше.

    Она вдруг ос­та­но­ви­лась.

    - Ну, вот уж мой дом, - вздох­ну­ла она со страш­ным облегчением. - Спо­кой­ной но­чи.

    И она скры­лась в глу­би­не дво­ра, да­же не прос­тив­шись.

    Дома он опять за­жег все лам­пы - нас­тольную, люст­ру, бо­ко­вой свет, про­шел к сто­лу и бух­нул­ся в крес­ло. Все здесь еще но­си­ло ее от­пе­чат­ки: вот стул - на нем она си­де­ла, вот ста­кан - она его не до­пи­ла, вот по­ло­ви­на кон­фе­ты, вот книж­ка - она ее прос­мат­ри­ва­ла и бро­си­ла на ди­ван. И тут он вдруг по­нял, что со­вер­шен­но зря поз­вал Кла­ру. С Петькой бы­ло бы все ку­да про­ще. А те­перь им при­дет­ся про­вес­ти це­лый день на­еди­не. Ведь в са­мом луч­шем слу­чае - ес­ли они по­па­дут на се­ми­ча­со­вой - он вер­нет­ся в шесть! Зна­чит, поз­во­нит Ли­не ча­сов в во­семь-де­вять. Опять не­лад­но! Впро­чем, это уж и не важ­но. Те­перь это не са­мое глав­ное. Са­мое глав­ное - что она его все-та­ки наш­ла. Ведь при­еха­ла-то она од­на! Стоп! Ты так уве­рен, что од­на? Вско­чил, сел на ди­ван и стал быст­ро лис­тать книж­ку. Нет, ко­неч­но, все-та­ки, ко­неч­но, од­на. Ина­че она ска­за­ла бы. Кла­ре, нап­ри­мер, обя­за­тельно бы ска­за­ла. А впро­чем, с нее все ста­нет­ся. Мо­жет быть, и не од­на. Ну что ж, тог­да они как встре­тят­ся, так и ра­зой­дут­ся. За эти го­ды он мно­го­му на­учил­ся, он «изу­чил на­уку рас­ста­ва­ний». Ве­ро­ят­но, это уже ста­рость под­хо­дит. Все ста­ло лег­ко. Вот Кор­ни­лов не та­кой. Он мо­лод, го­ряч и как го­во­рит Дер­жа­вин, к прав­де черт. За­то и сво­его не упус­тит. Вот Да­ша, ка­жет­ся, уже его. Как она се­год­ня ри­ну­лась за не­го в бой! По­та­пов да­же за­со­пел от не­ожи­дан­нос­ти. Что ж? Пра­вильно! У Кор­ни­ло­ва все яс­но, чет­ко, нед­вус­мыс­лен­но. Как он ду­ма­ет, так и ре­жет. А вот он хит­рит. А По­та­пов ры­чит и дро­жит, а Кла­ра мол­чит и пря­чет гла­за. И ник­то ни­че­го тол­ком не мо­жет объяснить, что слу­чи­лось с людьми. А без это­го и жить нельзя. В ми­ре про­ис­хо­дит что-то со­вер­шен­но не­обы­чай­ное. Кру­тят по ми­ру ка­кие-то чер­ные чу­до­вищ­ные про­ту­бе­ран­цы и ме­тут, ме­тут все, что ни по­па­дет­ся на пу­ти. По­че­му, за­чем, кто пой­мет? Хо­тя чи­тай ре­чи вож­дей, в них все яс­но. «Это и есть истина, - ска­зал се­год­ня директор. - Ес­ли мы бу­дем в это ве­рить, то по­бе­дим». И ве­рят же, дейст­ви­тельно ве­рят. Ох уже эта ве­ра! Та са­мая, что го­ра­ми дви­га­ет и го­ро­да бе­рет. Где бы и мне ее дос­тать? Ве­рую, ве­рую. Гос­по­ди, по­мо­ги же мо­ему не­ве­рию! А впро­чем, за­чем те­бе ве­ра? Пом­нишь Се­не­ку, тра­ге­дию «Эдип»? «Да бу­дет мне поз­во­ле­но мол­чать - ка­кая есть сво­бо­да меньше этой?» Так вот вос­пользуй­ся хоть этой са­мой меньшей сво­бо­дой. Так ведь не вос­пользу­ешься, опять нач­нешь все объяснять и под­го­нять, вот как се­год­ня ты пел Да­ше: «На­до знать, ког­да и кто». Соз­най­ся, гад­ко ведь, а? А вот у Кор­ни­ло­ва это­го нет. За это его и лю­бят. Но только с Ли­ной у не­го оп­ре­де­лен­но ни­че­го не по­лу­чит­ся. Она сте­на для та­ких, как он. Ее в ми­ре не ин­те­ре­су­ет ни­че­го, кро­ме ее са­мой. Вот мо­ре, по­хо­ды, кост­ры из смо­ля­ных вет­вей, сноп искр над кост­ром, про­гул­ки до за­ри по бе­ре­гу - это ее. И она не прит­во­ря­ет­ся - она дейст­ви­тельно та­кая. И ты без па­мя­ти влюб­ля­ешься в это цельное, без­дум­ное, сво­бод­ное от стра­ха су­щест­во­ва­ние. Оно же по-нас­то­яще­му прек­рас­но! По­том нас­ту­па­ет, ко­неч­но, от­резв­ле­ние. Она рас­ста­ет­ся с то­бой на вок­за­ле, ты ухо­дишь оча­ро­ван­ный, влюб­лен­ный, на­да­вав­ший ты­ся­чи клятв се­бе и ей, си­дишь один в ком­на­те, вспо­ми­на­ешь и ду­ма­ешь, улы­ба­ешься сво­им мыс­лям. Так про­хо­дит не­де­ля-дру­гая, и вдруг нас­ту­па­ет от­резв­ле­ние. Ты по­ни­ма­ешь, что ка­кая-то не­ве­ро­ят­ная су­хость, черст­вость и да­же стар­чест­во прог­ля­ды­ва­ет в ее не­воз­му­ти­мой яс­нос­ти. И са­мое глав­ное - она ведь про­го­ва­ри­ва­ет­ся! Нет, нет, она не осо­бен­но ум­на. Ее гар­мо­нию дер­жит инс­тинкт, при­выч­ка, бес­соз­на­тельное чувст­во рав­но­ве­сия, а ни­как не ра­зум. Она мог­ла с яс­ным ли­цом рас­ска­зать о се­бе что-ни­будь та­кое, что да­же в те бла­жен­ные дни вдруг зас­тав­ля­ло его как бы мгно­вен­но осечься, оч­нуться, упасть с пя­то­го эта­жа - пос­мот­реть на нее со сто­ро­ны. Гос­по­ди, что же это та­кое? Но все это и про­дол­жа­лось мгно­ве­ние. Она сра­зу же ло­ви­ла его наст­ро­ение и всег­да уме­ла зас­та­вить за­быть его все. Чут­кой в этом от­но­ше­нии она бы­ла не­ве­ро­ят­но. Как бы он ни ста­рал­ся скрыть свое наст­ро­ение, она ви­де­ла его наск­возь. Да­же во вре­мя раз­го­во­ра по те­ле­фо­ну. Но один раз он все-та­ки взор­вал­ся, и тог­да они пос­со­ри­лись. И вот те­перь...

    Он ду­мал об этом и сам не за­ме­чал, как кло­нит­ся до­лу, дрем­лет, за­сы­па­ет, си­дя в крес­ле око­ло ок­на. Он так ни­че­го как сле­ду­ет и не про­ду­мал и не ре­шил нас­чет завт­раш­не­го ут­ра.

    А прос­нул­ся он вне­зап­но, и сам не по­нял по­че­му. Под­нял го­ло­ву и пог­ля­дел в ок­но. И вдруг ус­лы­шал ти­хое по­ца­ра­пы­ванье, по­том стук, то­же ти­хий-ти­хий: тук-тук, тук-тук. Он по­ду­мал, что это, на­вер­но, вет­ка ка­ча­ет­ся. Но стук пов­то­рил­ся - чет­кий, рит­мич­ный, и тут из тем­но­ты вдруг вып­лы­ло и при­жа­лось к стек­лу ли­цо Ли­ны. Она смот­ре­ла и де­ла­ла ру­кой ка­кие-то зна­ки. Он вско­чил, под­ле­тел к ок­ну и так рез­ко рва­нул ра­му, что что-то по­сы­па­лось на по­до­кон­ник.

    - Боже мой, - только и ска­зал он.

    И больше у не­го ни­че­го не наш­лось.

    - Принимаете гостей? - спро­си­ла она весело. - А ну-ка руку. - И, не за­дев по­до­кон­ни­ка, она гиб­ко, как на тур­ни­ке, пе­ре­ки­ну­лась в комнату. - Ну вот и все. Вот что зна­чит ГТО пер­вой сту­пе­ни.

    Он сто­ял пе­ред ней и не знал, что и ска­зать и что сде­лать. Прос­то сто­ял и смот­рел.

    А она спо­кой­но по­дош­ла к зер­ка­лу и поп­ра­ви­ла во­ло­сы.

    - Девушку про­во­ди­ли домой? - спро­си­ла она не оборачиваясь. - Ве­ли­ко­леп­ная де­воч­ка! Серьезная та­кая, прос­тая и о вас уби­ва­ет­ся. А вы ни­че­го за­ме­чать не хо­ти­те. Эх вы! У вас гре­бен­ка-то есть? Дай­те-ка я причешусь. - Она вы­ну­ла пуд­ре­ни­цу и нес­колько раз кос­ну­лась пу­хов­кой щек. - Больше все­го бо­юсь за­го­реть. Слу­шай­те, по­да­ри­те-ка мне вот та­кую бе­лую шля­пу с по­ля­ми, в них, ка­жет­ся, здесь пас­ту­хи хо­дят. У вас, на­вер­но, есть та­кие.

    - Сейчас, сейчас, - ска­зал он и ки­нул­ся ку­да-то в угол.

    - Да стой­те, ку­да вы? - зас­ме­ялась она. - По­дой­ди­те-ка сюда. - И она сбро­си­ла ему на ру­ки пла­ток. Пле­чи у нее опять ока­за­лись го­лы­ми. Он мол­чал. Она ус­мех­ну­лась и про­ве­ла ру­кой ему по волосам. - Все та­кой же тре­па­ный. А вре­мя два ча­са! Ну все рав­но, пол­ча­са я, по­жа­луй, мо­гу по­си­деть. Ча­ем на­по­ите?

    И по­ка он хо­дил по ком­на­те, во­зил­ся с чай­ни­ком, мыл чаш­ки, она си­де­ла на ди­ва­не. Си­де­ла и смот­ре­ла на не­го мол­ча сме­ющи­ми­ся, си­я­ющи­ми, слег­ка тре­вож­ны­ми гла­за­ми.

    А он, сде­лав все, вдруг по­до­шел и креп­ко об­нял ее за пле­чи. Она, улы­ба­ясь, пос­мот­ре­ла на не­го, тог­да он при­тя­нул к се­бе ее го­ло­ву и по­це­ло­вал, расп­лю­щи­вая гу­бы, креп­ко и больно, нес­колько раз. По­том стал це­ло­вать гла­за и опять гу­бы. Тут она ла­донью слег­ка упер­лась в его лоб.

    - Ну, ну, - ска­за­ла она. - Не то­ро­пи­тесь! Сядьте, поговорим. - Он все не от­пус­кал ее. - Но ведь вы да­же не зна­ете, од­на я тут или нет.

    - Одна, - от­ве­тил он уве­рен­но.

    - И ду­маю только о вас? - Она ле­гонько ос­во­бо­ди­лась от его рук. - Пос­той­те-ка, ху­до­жест­вен­ная часть по­том. Рас­ска­зы­вай­те про себя. - Она вста­ла, прош­лась по ком­на­те, по­дош­ла к барометру. - Ве­ли­кая сушь, - про­чи­та­ла она. - Зна­чит, жи­ве­те, ра­бо­та­ете и, как го­во­рит ваш ди­рек­тор, за­ка­пы­ва­ете в зем­лю ка­зен­ные деньги. До то­го уж до­ко­па­лись, что вас тас­ка­ют в ми­ли­цию и от­би­ра­ют подписку, - дальше-то те­перь что? - Он сде­лал ка­кое-то движение. - И хо­ро­шо, тут вы, по­ло­жим, ни при чем. За это от­ве­тит ди­рек­тор, но вы что? Ре­ши­ли здесь осесть? Ос­таться нав­сег­да в этой ком­на­те?

    - Почему? - спро­сил он.

    - Нет, это я вас спра­ши­ваю по­че­му. Это что - ва­ше жиз­нен­ное наз­на­че­ние - грызть эти хол­мы? А?

    Он про­бор­мо­тал:

    - Не знаю. А что?

    Она рас­сме­ялась.

    - Да нет, опять-та­ки ни­че­го. Прос­то я как-то сов­сем не то­го ожи­да­ла от вас. - Она пос­мот­ре­ла на него. - Я ведь очень, очень час­то вспо­ми­на­ла вас.

    Он встал, по­до­шел к чай­ни­ку, по­щу­пал его ла­донью и сно­ва за­хо­дил по ком­на­те. Ему на­до бы­ло соб­раться с мыс­ля­ми.

    - Раскопки ве­дут­ся дилетантски, - ска­зал он наконец. - Не­поп­ра­ви­мо ди­ле­тантс­ки. Ни я, ни тем бо­лее Кор­ни­лов не зна­ем, что тво­рим. Да­же ка­кой объект рас­ка­пы­ва­ем, и то не зна­ем. Ес­ли бы здесь по­яви­лись нас­то­ящие уче­ные, они не взя­ли бы нас да­же в пре­па­ра­то­ры. Это так.

    Она слег­ка не­ожи­дан­но раз­ве­ла ру­ка­ми. Он мельком взгля­нул на нее и про­дол­жал:

    - Да, вряд ли взя­ли бы да­же в пре­па­ра­то­ры. Впро­чем, Кор­ни­ло­ва, ве­ро­ят­но, взя­ли бы. Он окон­чил что-то ар­хе­оло­ги­чес­кое. А ме­ня бы, ко­неч­но, пог­на­ли в шею. Я же да­же не ис­то­рик, и си­деть бы мне да си­деть над изу­че­ни­ем пер­во­ис­точ­ни­ков по ис­то­рии ан­тич­но­го хрис­ти­анст­ва. Вот тог­да бы я был дейст­ви­тельно на сво­ем мес­те. Но что де­лать? Мы хоть по­ни­ма­ем, с чем мы име­ем де­ло. И ес­ли что-ни­будь не зна­ем, то уж не зна­ем по-на­уч­но­му. А здесь прос­то ник­то ни­че­го не зна­ет, и все. До сих пор рас­коп­ки ве­ли учи­тель фран­цузс­ко­го язы­ка, ста­тис­тик, зем­ле­мер, гид­ро­тех­ник, чи­нов­ник осо­бых по­ру­че­ний. Это ес­ли брать весь Ка­захс­тан в це­лом. Здесь же во­об­ще, кро­ме кла­до­ис­ка­те­лей, ни­ко­го не бы­ло. Ес­ли нам и да­лее по­ве­зет так же ос­ле­пи­тельно, как по­вез­ло этим не­из­вест­ным - я го­во­рю о золоте, - то уже в бу­ду­щем го­ду сю­да при­едет экс­пе­ди­ция Эр­ми­та­жа и нас всех раз­го­нит. Да еще об­зо­вут, по­ди, за то, что мы нат­во­ри­ли. Но де­ло-то уж бу­дет сде­ла­но. Так что ме­ня как раз ин­те­ре­су­ет не это.

    - А что же? - спро­си­ла она. - Что же вас ин­те­ре­су­ет, хра­ни­тель?

    Он по­до­шел к плит­ке, вык­лю­чил ее, снял чай­ник, за­ва­рил, уку­тал его сал­фет­кой и сно­ва за­хо­дил по ком­на­те. У не­го бы­ло та­кое ощу­ще­ние, что он уви­дел ее се­год­ня, рва­нул­ся к ней и отс­ко­чил, по­то­му что меж­ду ни­ми бы­ло то же са­мое окон­ное стек­ло, и он рас­шиб­ся до кро­ви. Эта боль его сей­час и от­рез­ви­ла.

    - Я хо­чу доб­раться до ази­атс­ких пустынь, - ска­зал он, - там пес­ки за­со­са­ли зам­ки, усадьбы, го­ро­да, там об­сер­ва­то­рии, биб­ли­оте­ки и те­ат­ры. Это Хо­резм, Мар­ги­ана, Бакт­рия. Вы зна­ете, что та­кое рас­ка­лен­ный пе­сок? За­рой­те в не­го че­ло­ве­ка, и он че­рез ме­сяц вы­сох­нет, оде­ре­ве­не­ет, но ос­та­нет­ся по ви­ду преж­ним. Что пе­ред этим бо­гатст­вом Ну­бия и Еги­пет? А древ­ний От­рар? Вто­рая биб­ли­оте­ка древ­не­го ми­ра? Ее до сих пор не наш­ли, но она где-то там, в под­зе­мелье. И вот в ка­кой-ни­будь ни­ше сто­ит сун­дук, и в нем ле­жит пол­ный Та­цит, все сто драм Со­фок­ла, де­сять книг Са­фо, все эле­гии ве­ли­ко­го Гал­ла, от ко­то­ро­го не ос­та­лось ни строч­ки. Вот ку­да хо­чу я обя­за­тельно доб­раться с ло­па­той. А это так, на­ча­ло.

    Он по­до­шел к сто­лу и стал раз­ли­вать чай.

    Она вдруг по­дош­ла и обх­ва­ти­ла его.

    - Фантазер вы мой, - ска­за­ла она лас­ко­во, при­жи­ма­ясь к нему. - Ба­рон Мюнх­га­узен. Как я бо­ялась, что вы уже не тот! А вы... Да бросьте вы этот чай, ни­ко­му он не ну­жен. Иди­те-ка ко мне. - И она бух­ну­ла его на ди­ван.

    - Ну хорошо, - ска­за­ла она. - Все это хоть не осо­бен­но ло­гич­но, но все-та­ки на что-то по­хо­же. Но ты ведь ко­па­ешься не там в пес­ках, а здесь в гли­не, ка­кой уж тут Та­цит и Эв­ри­пид.

    Они оба ле­жа­ли на ди­ва­не, и она слег­ка его об­ни­ма­ла за пле­чи.

    - Стой, стой, не пе­ре­би­вай. Я чувст­вую, с то­бой что-то тво­рит­ся. При чем тут эта де­воч­ка с гла­за­ми сер­ны, этот дед, вод­ка? По-мо­ему, ты пос­ле на­шей встре­чи од­наж­ды здо­ро­во по­лу­чил по шее и вот за­бе­гал, за­ме­тал­ся, так? - Он молчал. - Лад­но, не хо­чешь го­во­рить - не го­во­ри. Тог­да я спро­шу дру­гое: вот эти лю­ди, ко­то­рые с то­бой ра­бо­та­ют, кто они? Как они к те­бе от­но­сят­ся?

    В воп­ро­се был уже и от­вет. То есть он по­нял по ее то­ну, что это, по­жа­луй, уже и не воп­рос, а от­вет.

    - Ты о ком спрашиваешь? - спро­сил он не сра­зу.

    - Не бой­ся, не о Кла­ре. Тут уж все яс­но.

    - Так о ком?

    - Не нра­вит­ся мне твоя друж­ба с Корниловым, - ска­за­ла она пос­ле не­дол­го­го мол­ча­ния. Он удив­лен­но пос­мот­рел на нее. - То есть па­рень-то он ни­че­го, с этим самым, - она пок­ру­ти­ла пальцем у головы, - с бзи­ком, с фан­та­зи­ей, но, ми­лый, пле­вать он хо­тел на твои пес­ки. И си­дит он там только по­то­му, что ему не­ку­да деться. Но и пить он мо­жет сколько угод­но. И де­вуш­ка у не­го под бо­ком. Что еще на­до? Жи­вет муж­чи­на!

    - Ты да­же де­вуш­ку заметила, - ус­мех­нул­ся он.

    - Да не очень большая пре­муд­рость, до­ро­гой, за­ме­тить де­вуш­ку. Но ес­ли бы ты только при­сутст­во­вал при на­шем с ним зна­комст­ве и по­езд­ке в го­ры...

    - А что? - спро­сил он с лю­бо­пытст­вом.

    - Да то! При­шел, уви­дел, по­бе­дил. И сра­зу же по­нял, что по­бе­дил. Пос­ле то­го как он на мо­их гла­зах си­га­нул во всем в эту... Ну как на­зы­ва­ет­ся это ва­ше не­до­ра­зу­ме­ние? Ал­ма­атин­ка, что ли? Так вот он ныр­нул в са­мый во­до­во­рот у кам­ня, дос­тал ка­кие-то там го­лы­ши, ви­дел бы ты, как он взгля­нул на ме­ня. Гром и мол­ния! Це­зарь и Кле­опат­ра!

    И они оба нем­но­го пос­ме­ялись.

    - Но все-та­ки, по­че­му он те­бе не понравился? - спро­сил он.

    - Наоборот, очень понравился! - от­ве­ти­ла она. - Очень. А вот ва­ши с ним от­но­ше­ния мне не очень нра­вят­ся. Ведь вы, на­вер­но, спо­ри­те, а? Он те­бе что-ни­будь го­во­рит та­кое, а ты ему от­ве­ча­ешь чем-ни­будь эта­ким? Да? И оре­те на весь колхоз? - Он молчал. - Вот это мне не нра­вит­ся. Очень, до край­нос­ти не нра­вит­ся. Прос­то из са­мых мел­ких, эго­ис­ти­чес­ких со­об­ра­же­ний не нра­вит­ся. Ты же зна­ешь, ка­кая я черст­вая эго­ист­ка.

    Он под­нял го­ло­ву.

    - Знаю, - от­ве­тил он серьезно, без улыб­ки.

    - Ну вот и все! Я при­еха­ла спе­ци­ально к те­бе, и ес­ли вдруг с то­бой слу­чит­ся что-ни­будь, для ме­ня это бу­дет страш­ным уда­ром - раз­ве не по­нят­но?

    - Да, - ска­зал он, вду­мы­ва­ясь в ее слова, - понятно. - И еще раз повторил. - Да. По­нят­но. Стой-ка, я зак­рою ок­но.

    Он ушел в тем­но­ту, пос­то­ял, по­во­зил­ся, поз­ве­нел чем-то, по­том по­до­шел к ней, но не лег, а сел ря­дом. Она по­чувст­во­ва­ла, что он сно­ва ушел от нее ку­да-то, и лас­ко­во спро­си­ла: «Ну что ты?» - обх­ва­ти­ла его за та­лию и при­тя­ну­ла к се­бе.

    - Я ж те­бя люблю, - ска­за­ла она гру­бо, по-бабьи. - Люб­лю, ду­ра­лей ты эта­кий. Раз­ве ты не ви­дишь?

    - Ты раз­го­ва­ри­ва­ла с директором? - спро­сил он все из то­го же от­да­ле­ния.

    - Ну что ты? - спо­кой­но уди­ви­лась она. - Ко­неч­но, нет.

    - Значит, Кла­ра те­бе наговорила, - кив­нул он головой. - Но все рав­но, это очень странно. - Он вдруг по­ло­жил ей ру­ку на плечо. - Но раз ты уж на­ча­ла этот раз­го­вор. Рас­ска­жи все тол­ком, что она те­бе на­го­во­ри­ла. Только тол­ком, тол­ком. Стой! Ты ведь хо­чешь, чтоб я что-то по­нял, так? Ну вот и объясни мне, что и как.

    Она по­мол­ча­ла, по­ду­ма­ла.

    - У Кор­ни­ло­ва уже сло­жи­лась не­хо­ро­шая репутация, - ска­за­ла она не сразу. - При всех его раз­го­во­рах при­сутст­ву­ешь ты. При­сутст­ву­ешь, и слу­ша­ешь, и мол­чишь, то есть одоб­ря­ешь. Ты по­ни­ма­ешь, что это зна­чит?

    - Ну, ну, - ска­зал он, ког­да она замолчала. - Я слу­шаю, что же дальше? Кор­ни­лов мно­го бол­та­ет, я мол­чу. Но ка­кой-ни­будь раз­го­вор конк­рет­но на­зы­вал­ся? Фра­зы ка­кие-ни­будь, анек­до­ты, хох­моч­ки? Конк­рет­но, конк­рет­но. Тог­да-то, там-то.

    - Конкретно нет.

    - И все это Кла­ра те­бе рас­ска­за­ла, ког­да вы жда­ли се­год­ня ме­ня на ла­воч­ке. По­нят­но. Зна­чит, вот о чем с ней се­год­ня го­во­рил ди­рек­тор.

    - Директор? - ис­пу­га­лась она. - Не­уже­ли и ди­рек­тор что-то за­ме­тил? Тог­да это очень и очень серьезно. Вот до че­го те­бя до­вел Кор­ни­лов. Его пьяные вы­ход­ки. Гнать его на­до, и все!

    Он ле­ни­во ус­мех­нул­ся и лег с ней ря­дом.

    - Ладно, те­перь уж все рав­но позд­но. Да­вай-ка спать луч­ше.

    - Ты пос­лу­шай ме­ня, ты пер­вый и пос­лед­ний раз пос­лу­шай ме­ня. Я знаю, что ты ду­ма­ешь про ме­ня. Это­го ведь не скро­ешь. Мо­гу только ска­зать од­но - пси­хо­лог ты ни­ку­дыш­ный. Пи­са­тель из те­бя не по­лу­чил­ся. Но не в этом де­ло. Ес­ли бы ты имел ка­кую-то цель, что-ни­будь да хо­тел, че­го-то до­би­вал­ся. Но ведь ты ров­но ни­че­го не хо­чешь, ты только хо­дишь и треп­лешься, рис­ку­ешь го­ло­вой за сло­веч­ко, за анек­дот. Выс­ка­зы­ва­ешь свое не­до­вольство в фор­мах, опас­ных для жиз­ни. Ты, как го­во­рят юрис­ты, ис­точ­ник по­вы­шен­ной опас­нос­ти.

    Он отк­рыл гла­за.

    - Это для ко­го же я та­кой?

    - Ну хо­тя бы для тех, к ко­му ты об­ра­ща­ешься. Пой­ми, лю­ди поп­рос­ту бо­ят­ся. А ты по­ку­ша­ешься на их су­щест­во­ва­ние. В ми­ре сей­час хо­дит ве­ли­кий страх. Все все­го бо­ят­ся. Всем важ­но только од­но: вы­си­деть и пе­реж­дать.

    - Вот как ты заговорила, - ска­зал он удивленно. - А я-то ду­мал...

    - Ай, ты ду­мал! Про­тив­но! Ни­че­го ты обо мне не ду­мал и не ду­ма­ешь! Не зна­ешь ты ме­ня, и все! А ве­дешь ты се­бя, как ху­ли­га­нис­тый уче­ник. Зна­ешь, всег­да на­хо­дит­ся та­кой за­во­ди­ла в клас­се. Вста­ет, за­да­ет ехид­ные воп­ро­сы, класс го­го­чет, а он си­я­ет, вон, мол, ка­кой я ум­ник! Класс он, ко­неч­но, нас­ме­шит, учи­те­ля вго­нит в пот, но из шко­лы то­же вы­ле­тит пу­лей: ди­рек­то­ра та­ких не тер­пят. И им нап­ле­вать, кто прав - он или учи­тель, им важ­на дис­цип­ли­на. Пой­ми, не ты опа­сен, опас­но спус­кать те­бе все с рук. Опас­но то, что у те­бя уже по­яви­лись под­ра­жа­те­ли - они пой­дут дальше те­бя, хоть на пальчик, да дальше, а по­том и во­об­ще. Вот по­че­му в на­ше вре­мя и сло­во счи­та­ет­ся де­лом, а раз­го­вор - де­ятельностью. Есть вре­ме­на, ког­да сло­во - прес­туп­ле­ние. Мы жи­вем сей­час имен­но в та­кое вре­мя. С этим на­до ми­риться.

    - Сейчас ты за­го­во­ришь со мной о вой­не - не надо! - ска­зал он. - Ди­рек­тор с этим уже на­до­ел.

    - Не бой­ся, не за­го­во­рю, а прос­то спро­шу. Ты хо­ро­шо по­ни­ма­ешь, что ты де­ла­ешь? Те­бе что, очень до­рог этот Кор­ни­лов? Все эти его пьяные вы­ход­ки, те­бе они очень до­ро­ги?

    «Вот баба, - по­ду­мал Зыбин, - обя­за­тельно на­до бу­дет пре­дуп­ре­дить Корнилова», - и ска­зал:

    - Ну при чем же тут твой Кор­ни­лов? Что ты нас срав­ни­ва­ешь? Кор­ни­ло­ву нас­ту­пи­ли на хвост, вот он и орет дур­ным го­ло­сом. Нет, тут другое, - он по­тер се­бе переносицу. - Ты понимаешь, - про­дол­жал он уже мед­лен­но и за­дум­чи­во, под­би­рая слова, - ты го­во­ришь, что я треп­люсь, а я ведь мол­чу, я как ры­ба мол­чу, но тут вы все пра­вы, я чувст­вую, что не смо­гу так жить дальше. Не смо­гу, и все, как-ни­будь карк­ну во все во­ронье гор­ло, и тог­да уж дейст­ви­тельно от­ры­вай, как го­во­рит дед, под­ков­ки.

    - Ну за­чем же ты кар­ка­ешь, ес­ли по­ни­ма­ешь это? - спро­си­ла она недоуменно. - Что те­бе не хва­та­ет? Те­бе-то кто нас­ту­пил на хвост?

    - Стой, пос­лу­шай - я се­год­ня це­лый час дро­жал и про­щал­ся с жизнью. Бог его зна­ет, что я пе­ре­жил за то вре­мя, по­ка сто­ял и смот­рел на свое ок­но. Ка­кой ужас: в нем го­рит свет! Зна­чит, приш­ли по мою ду­шу. Да! Ни­че­го дру­го­го мне и в го­ло­ву не приш­ло! За­чем? По­че­му? За что? Да раз­ве я мог за­да­вать се­бе та­кие воп­ро­сы? Только ду­рак сей­час спра­ши­ва­ет: за что? Ум­но­му они и в го­ло­ву не при­дут. Бе­рут, и все. Это как за­кон при­ро­ды. Только я не мо­гу уже больше пе­ре­жи­вать это уни­же­ние, этот прок­ля­тый страх, что си­дит у ме­ня где-то под ко­жей. Че­го мне не хва­та­ет? Ме­ня са­мо­го мне не хва­та­ет. Я как ста­рый хри­пу­чий грам­мо­фон. В ме­ня за­ло­жи­ли семь или де­сять плас­ти­нок, и вот я хрип­лю их, как только ткнут пальцем.

    - Какие еще пластинки? - спро­си­ла она сер­ди­то.

    Он ус­мех­нул­ся.

    - А я их все мо­гу пе­рес­чи­тать по пальцам. Вот, по­жа­луйс­та: «Если враг не сда­ет­ся - его унич­то­жа­ют», «Под зна­ме­нем Ле­ни­на, под во­ди­тельством Ста­ли­на», «Жить ста­ло луч­ше, то­ва­ри­щи, жить ста­ло ве­се­лее», «Спа­си­бо то­ва­ри­щу Ста­ли­ну за на­ше счаст­ли­вое детст­во», «Луч­ший друг уче­ных, луч­ший друг пи­са­те­лей, луч­ший друг физ­культур­ни­ков, луч­ший друг по­жар­ни­ков - то­ва­рищ Ста­лин», «Са­мое цен­ное на зем­ле - лю­ди», «Кто не с на­ми, тот про­тив нас», «Иди­отс­кая бо­лезнь - бла­го­ду­шие». Все это вмес­те на­зы­ва­ет­ся «но­вый со­ветс­кий че­ло­век» и «чер­ты но­во­го со­ветс­ко­го че­ло­ве­ка». Ух, черт! - он уда­рил ку­ла­ком по ди­ва­ну.

    - Да, но че­го ж ты все-та­ки добиваешься? - спро­си­ла она. - Мир пе­ре­де­лать на свой лад не мо­жешь, при­ни­мать его та­ким, как он есть, - не же­ла­ешь. Он для те­бя плох. Не­оби­та­емых ост­ро­вов у нас не­ту, да те­бе их и не да­дут, ну, зна­чит?

    Она раз­ве­ла ру­ка­ми.

    - Значит! - от­ве­тил он твердо. - Значит! - По­до­шел к шка­фу и дос­тал простыни. - Зна­чит, моя до­ро­гая, что уж ско­ро ут­ро и на­до спать. Все! По­го­во­ри­ли!

    Она мед­лен­но по­ка­ча­ла го­ло­вой.

    - Я же те­бя люб­лю, ду­рак ты этакий, - ска­за­ла она задумчиво, - мне бу­дет очень труд­но те­бя по­те­рять, а ты это­го не по­ни­ма­ешь.

    Он лег на ди­ван, вы­тя­нул­ся и зак­рыл гла­за.

    - Вот ты ду­ма­ешь, что я всег­да не права, - ска­за­ла она.

    - Напротив, ты всег­да права, - от­ве­тил он уже сон­ным голосом. - Всег­да и во всем. В этом и все де­ло.

    Он спал и ду­мал: "Тут две бе­ды, пер­вая, что я те­бя то­же люб­лю, и здо­ро­во еще люб­лю, а это всег­да все пу­та­ет. Вто­рая в том, что ты пра­ва. Пош­лость-то всег­да пра­ва. Пом­нишь, я те­бе про­чи­тал Пуш­ки­на:

    Хоть в уз­кой го­ло­ве прид­вор­но­го глуп­ца

    Кутейкин и Хрис­тос два рав­ные ли­ца.

    Да для лю­бо­го здра­во­мыс­ля­ще­го Ку­тей­кин ку­да больше Хрис­та, Хрис­тос-то миф, а он - вот он. Он ис­ти­на! И, как вся­кая ис­ти­на, он тре­бу­ет че­ло­ве­ка це­ли­ком, со все­ми его пот­ро­ха­ми и ве­рой. Ис­канья кон­чи­лись. Мир ждал Хрис­та, и вот при­шел Хрис­тос-Ку­тей­кин, и ис­то­рия всту­пи­ла в но­вый этап. И зна­ешь, у не­го дейст­ви­тельно есть неч­то сверх­че­ло­ве­чес­кое. А я вот не ве­рю и по­это­му под­ле­жу не през­ре­нию, а унич­то­же­нию".

    Лина ни­че­го не от­ве­ти­ла, она только сде­ла­ла ка­кое-то не­яс­ное дви­же­ние ру­кой в сто­ро­ну ок­на, и тог­да он уви­дел то­го, кто си­дел в крес­ле и, нак­ло­нив­шись, вни­ма­тельно слу­шал их обо­их.

    - Вы, вид­но, на что-то намекаете, - ска­зал тре­тий, и усы его слег­ка дрог­ну­ли от улыбки. - Но, друг мой, на что б вы ни на­ме­ка­ли, пом­ни­те, ис­то­ри­чес­кие па­рал­ле­ли всег­да рис­ко­ван­ны. Это же прос­то бес­смыс­лен­но.

    Зыбин пог­ля­дел на не­го. Он не уди­вил­ся: при­сутст­вие его бы­ло со­вер­шен­но ес­тест­вен­ным. Да и не пер­вый раз­го­вор был этот. Вот уже с ме­сяц как он при­хо­дил сю­да поч­ти каж­дой ночью. И вот что уди­ви­тельно и страш­но - они каж­дый раз раз­го­ва­ри­ва­ли очень хо­ро­шо, по ду­шам, и Зы­бин был ис­пол­нен люб­ви, неж­нос­ти и поч­те­ния к это­му большо­му, муд­ро­му че­ло­ве­ку. Все не­до­уме­ние, пре­тен­зии и да­же его гнев и нас­меш­ка ос­та­ва­лись по ту сто­ро­ну сна - на­яву, а здесь был один тре­пет, од­но обо­жанье, од­но чувст­во гор­дос­ти за то, что он так лег­ко и сво­бод­но мо­жет го­во­рить с са­мым большим че­ло­ве­ком эпо­хи и тот по­ни­ма­ет его. Что это бы­ло? Ос­во­бож­де­ние от стра­ха? «Под­лость во всех жил­ках», как ска­зал од­наж­ды Пуш­кин, ког­да рас­ска­зы­вал о сво­ей встре­че с ца­рем, или еще что-ни­будь та­кое же подс­пуд­ное? Это­го он не знал и бо­ял­ся да­же га­дать об этом. Но сей­час он ре­шил рас­ска­зать все.

    - Мир зах­ва­чен мел­ки­ми людьми, - ска­зал он, при­жав ру­ки к груди. - Людьми, ви­дя­щи­ми не дальше сво­его са­по­га. Они - ме­лочь, при­дур­ки, пет­руш­ки, ку­тей­ки­ны, но мир гиб­нет имен­но из-за них. Не от си­лы их гиб­нет, а от сво­ей сла­бос­ти.

    Гость слег­ка раз­вел ру­ка­ми, он иск­рен­не не­до­уме­вал.

    - Нелогично, - ска­зал он. - Опять очень, очень не­ло­гич­но. Ку­тей­ки­ны? Пет­руш­ки­ны? Как же они мо­гут что-то де­лать про­тив во­ли на­ро­да? От­ку­да у вас та­кое през­ре­ние к не­му? Вот Уг­рюм-Бур­че­ев и тот ска­зал: «Сие от ме­ня, ка­жет­ся, не за­ви­сит».

    - Ах, - от­ве­тил Зы­бин горестно. - Не в то вре­мя при­шел ваш Бур­че­ев, в ис­то­рии бы­ва­ют та­кие эпо­хи, ког­да дос­та­точ­но щелк­нуть пальцем, и все за­ка­ча­ет­ся и за­хо­дит хо­ду­ном. А и щел­кал-то все­го-то кар­лик, ка­кой-ни­будь Тьер. Ведь Гит­лер-то кар­лик, и вок­руг не­го кар­ли­ки, а уми­рать он пош­лет нас­то­ящих лю­дей мо­ло­дежь! Цвет на­ции! Прек­рас­ных пар­ней! И это бу­дет смер­тельная схват­ка! Мо­жет быть да­же, са­мая пос­лед­няя.

    - Отлично, - ска­зал гость. - Вы, зна­чит, ве­ри­те, что она бу­дет пос­лед­няя. А что мы ее вы­дер­жим, в это вы ве­ри­те?

    - Я-то верю, - ска­зал Зы­бин и да­же вско­чил с дивана. - Я-то в это, как в Бо­га, ве­рю. Но по­че­му же вы не ве­ри­те сво­ему на­ро­ду? Вы же са­ми го­во­ри­те, у не­го есть что за­щи­щать. За­чем же тог­да арес­ты и тюрьмы? Ведь это ва­ша лю­би­мая пес­ня: «Как не­вес­ту Ро­ди­ну мы лю­бим». Так как же свя­зать то и это?

    Гость зас­ме­ял­ся. Он как-то очень доб­ро­душ­но, иск­рен­не зас­ме­ял­ся.

    - Молодой че­ло­век, мо­ло­дой человек, - ска­зал он. - Как же вы ма­ло зна­ете жизнь, а еще спо­ри­те с на­ми, ста­ри­ка­ми. Что­бы пост­ро­ить мост, на­до го­ды ра­бо­ты и нес­колько ты­сяч че­ло­век, а чтоб взор­вать его, дос­та­точ­но ча­са и де­сят­ка че­ло­век. Вот мы и до­би­ра­ем­ся до это­го де­сят­ка.

    - Да, да, знаю, слышал, - по­мор­щил­ся Зыбин. - И не от вас только слы­шал. Сен-Жюст еще ска­зал о сво­их жерт­вах: «Мо­жет быть, вы пра­вы, но опас­ность ве­ли­ка, и мы не зна­ем, где на­но­сить уда­ры. Ког­да сле­пой ищет бу­лав­ку в ку­че тру­хи, то он бе­рет всю гру­ду». Ви­ди­те, он хоть соз­на­вал­ся, что он сле­пой, а мы тут... Лад­но. Те­перь у ме­ня воп­рос о се­бе лич­но. За что вы унич­то­жи­те ме­ня?

    - За иди­отс­кую бо­лезнь - благодушие, - ска­зал гость любезно. - За то, что вы ос­та­етесь над схват­кой. А ведь ска­за­но: «Кто не со мной, тот про­тив ме­ня».

    Зыбин зас­ме­ял­ся то­же.

    - Ого! Вы уже ста­ли ци­ти­ро­вать Ма­яковс­ко­го! Раньше за ва­ми это­го не во­ди­лось. Не­уже­ли и он по­на­до­бил­ся сей­час в иг­ре?

    - Я, до­ро­гой мой, об­ра­зо­ван­нее, чем вы думаете, - ска­зал гость. - Это не Ма­яковс­кий, а Еван­ге­лие. Зря вы ис­пы­ты­ва­ете ме­ня.

    - Да, да, прос­ти­те, слу­ка­вил: Еван­ге­лие от Мат­фея, гла­ва 12, стих 30.

    - Ну вот ви­ди­те, ког­да и кем это уже бы­ло сказано, - ску­по улыб­нул­ся гость, - так что же вы здесь зря про­ха­жи­ва­етесь нас­чет Хрис­та и Ку­тей­ки­на? Хрис­ты из­ре­ка­ют и про­хо­дят, и стро­ить-то при­хо­дит­ся нам, Ку­тей­ки­ным. В этом все и де­ло. А вы нам ме­ша­ете, вот и при­хо­дит­ся вас...

    И он на­жал ка­кую-то кноп­ку.

    Звон был длин­ный и прон­зи­тельный, вош­ли двое, и один схва­тил Зы­би­на за пле­чо.

    Но он все-та­ки су­мел ска­зать то са­мое глав­ное, что хо­тел.

    - Весь вопрос, - ска­зал он, - сос­то­ит только в том, мож­но так или нет? Ес­ли нельзя, то вы пос­та­ви­ли мир пе­ред ямой. Бу­дет вой­на, го­лод, смерть, раз­ру­ше­ние. Пос­лед­ние лю­ди бу­дут вы­пол­зать от­ку­да-то и греть ла­до­ни око­ло раз­ва­лин. Но и они не ос­та­нут­ся в жи­вых. Но зна­ете? Я бла­гос­ло­вил бы та­кой ко­нец. Что ж? Че­ло­ве­чест­во слу­ка­ви­ло, сфальши­ви­ло, зас­лу­жи­ло свою ги­бель и по­гиб­ло. Все! Счет чист! Мож­но звать обезьян и все на­чи­нать сна­ча­ла. Но мне страш­но дру­гое: а вдруг вы пра­вы? Мир уце­ле­ет и проц­ве­тет. Тог­да, зна­чит, ра­зум, со­весть, доб­ро, гу­ман­ность - все, все, что вы­ко­вы­ва­лось ты­ся­че­ле­ти­ями и счи­та­лось целью су­щест­во­ва­ния че­ло­ве­чест­ва, ров­но ни­че­го не сто­ит. И тог­да де­мок­ра­тия прос­то-нап­рос­то глу­пая по­ба­сен­ка о гад­ком утен­ке. Ни­ког­да-ни­ког­да этот га­де­ныш не ста­нет ле­бе­дем. Тог­да, чтоб спас­ти мир, нуж­но же­ле­зо и ог­не­ме­ты, ка­мен­ные под­ва­лы и в них лю­ди с бра­унин­га­ми. И тог­да вы дейст­ви­тельно ге­ний, по­то­му что, нес­мот­ря на все на­ши штуч­ки, вы не пос­лу­ша­лись нас, не да­ли се­бя об­ма­нуть гу­ма­низ­мом! Вы вез­де­су­щи, как свя­той дух, - в каж­дом френ­че и па­ре са­пог я чувст­вую вас, ва­шу лич­ность, ваш стиль, ва­шу нес­ги­ба­емость, ва­ше по­ни­ма­ние зла и бла­га. С ка­ким през­ре­ни­ем и, ко­неч­но, с ва­ши­ми ин­то­на­ци­ями сей­час у нас про­из­но­сят «доб­рый». Да и не «доб­рый» да­же, а «доб­ренький». «Он доб­ренький, и все». «Он беск­лас­со­во доб­рый». «Он внек­лас­со­вый гу­ма­нист». «Доб­рый во­об­ще, спра­вед­ли­вый во­об­ще, спра­вед­ли­вый ко всем на све­те». Мож­но ли осу­дить еще больнее, вы­ру­гать хле­ще? Да, опас­ное, опас­ное сло­во «доб­рый»! Не­да­ром им Сер­ван­тес окон­чил «Дон Ки­хо­та»! Вы по­ве­ри­ли в пра­во ша­га­юще­го че­рез все и всех и по­это­му спас­ли нас от прос­то доб­реньких. А я не ве­рил вам - и по­это­му про­иг­рал все. Я дейст­ви­тельно раз­ла­гал, рас­слаб­лял, рас­ша­ты­вал, и нет мне мес­та в ва­шем ми­ре не­об­хо­ди­мос­ти. Вы не да­ли се­бя рас­сла­бить бла­го­ду­ши­ем, как бы хит­ро ни под­со­вы­ва­ли его вам на­ши об­щие вра­ги. По­это­му не­ту сильнее и чи­ще той прав­ды, ко­то­рую вы внес­ли в мир. Да­ви­те же нас, веч­ных сту­ден­тов и вольных слу­ша­те­лей фа­культе­та не­нуж­ных ве­щей. К ва­шим ру­кам и сол­датс­ким са­по­гам, ко­то­ры­ми вы топ­че­те нас, мы долж­ны при­па­дать, как к ико­не. Так я ска­жу, ес­ли вы пра­вы и вы­иг­ра­ете эту пос­лед­нюю вой­ну. Ох, как бу­дет страш­но, ес­ли кто-ни­будь из вас - Фю­рер или вы, Вождь, ее вы­иг­ра­ете. Тог­да мир про­пал. Тог­да че­ло­век осуж­ден. На ве­ки веч­ные, по­то­му что только ку­ла­ку он и слу­жит, только кну­ту и пок­ло­ня­ет­ся, только в тюрьмах и мо­жет жить спо­кой­но.

    Он го­во­рил и пла­кал, пла­кал и бил се­бя в грудь ку­ла­ком. Он разб­ро­сал все по­душ­ки, и тог­да кто-то, сто­ящий ря­дом-и не­ви­ди­мый, су­ро­во ска­зал:

    - Ну брось! Что ты раз­ре­вел­ся? Ты же от­лич­но зна­ешь, что не вы­иг­ра­ет ни тот, ни дру­гой, ни тре­тий, вы­иг­ра­ем мы с то­бой. Стра­на! На­род! Ты! Ди­рек­тор! Кла­ра! Кор­ни­лов! Дед! Да­ша! Ты же пов­то­ря­ешь это се­бе каж­дый день! Зна­ешь, я бо­юсь за те­бя - как ночь, так у те­бя этот бред! Нельзя так, нельзя, опом­нись!

    А звон все про­дол­жал­ся.

    От это­го зво­на он и прос­нул­ся. Всю ком­на­ту за­ли­ва­ло ран­нее, тон­кое, прох­лад­ное солн­це. Со­седс­кая чер­ная кош­ка си­де­ла на по­до­кон­ни­ке и в ужа­се гля­де­ла на не­го. Он про­тя­нул ру­ку, и она мгно­вен­но ис­чез­ла. Ли­ны не бы­ло. Только на сту­ле ле­жа­ла па­ра ее шпи­лек. Заз­во­нил те­ле­фон. Он под­нял труб­ку и ус­лы­шал го­лос Кла­ры.

    - Георгий Ни­ко­ла­евич, вы опаз­ды­ва­ете уже на пол­ча­са, так по­едем или нет?

    - Да, да, - крик­нул он поспешно. - Я сей­час же... Вы где, у сто­ро­жа? От­лич­но. Он спит? Нет, нет, не бу­ди­те. Там у не­го в шка­фу... Ну хо­ро­шо, я сам.

    Он опус­тил труб­ку на ры­чаг и с ми­ну­ту про­си­дел так не­под­виж­но, ста­ра­ясь от­де­лить явь от сна. Все сто­яло пе­ред ним с оди­на­ко­вой яс­ностью и дос­то­вер­ностью - ок­но, раз­го­вор за сто­лом, раз­го­вор на ди­ва­не, то, что бы­ло раньше, то, что бы­ло пос­ле. «И что это он за­час­тил ко мне?» - по­ду­мал он.

    - Ох, не к доб­ру это! - ска­зал он вслух и на­чал со­би­раться.

    Клара жда­ла его. На ней был по­ход­ный кос­тюм, ландш­тур­мов­ка и по­ле­вой би­нокль на рем­не че­рез пле­чо. Ря­дом на ска­мей­ке ле­жа­ла его сум­ка с про­дук­та­ми. Сто­рож си­дел ря­дом, гром­ко зе­вал и ку­ла­ком рас­ти­рал гла­за. Он всег­да про­сы­пал­ся на за­ре.

    - А я бо­ялась, что вы опоздаете, - ска­за­ла Клара. - Бе­ри­те ме­шок и идем­те. В семь трид­цать с про­дук­то­вой ба­зы от­хо­дит на Или кол­хоз­ная пя­ти­тон­ка. Мы ее еще зас­та­нем, ес­ли по­то­ро­пим­ся.

    Он лег­ко под­нял сум­ку, пе­ре­ки­нул ее че­рез пле­чо и ска­зал:

    - Наверняка зас­та­нем, пой­дем­те.

    Шофер сса­дил их у прав­ле­ния кол­хо­за. Он ра­бо­тал не­дав­но и по­это­му ни­ко­го тут не знал. «Справку, - ска­зал он, - мож­но бы­ло бы на­вес­ти у бух­гал­те­ра». Но бух­гал­те­ра не бы­ло, по­ехал по точ­кам, на его мес­те си­де­ла ла­реч­ни­ца, но она ни­ко­го не зна­ла.

    - Вот Са­вельев, тот со дня ос­но­ва­ния работает, - ска­за­ла она на его воп­рос, у ко­го мож­но дос­тать спис­ки рыбаков. - У не­го все ве­до­мос­ти. А я тут не­дав­но. А что, раз­ве на ко­го жа­ло­ба по­да­на?

    Так Зы­бин от нее ни­че­го и не до­бил­ся. Ког­да они с Кла­рой выш­ли на ули­цу (се­рые сы­рые пес­ки, рыт­ви­ны и на са­мом греб­не буг­ра над об­ры­вом прав­ле­ние - вот эта гу­дя­щая от вет­ра фа­нер­ная ко­роб­ка), так вот, ког­да они выш­ли из прав­ле­ния, Кла­ра спро­си­ла:

    - Теперь ку­да?

    Он сел на лав­ку и рас­пус­тил рем­ни на сум­ке.

    - У вас ни­ка­ких экст­рен­ных дел нет? Ни­че­го та­ко­го се­год­ня у вас в му­зее не предвидится? - Она по­ка­ча­ла головой. - Тог­да сой­дем вниз и прой­дем по бе­ре­гу. Там вез­де ры­бац­кие зем­лян­ки. В лю­бой нам ска­жут, где Са­вельев.

    ...Великая ти­ши­на и спо­койст­вие об­ня­ли их, как только они спус­ти­лись к ре­ке. Здесь бы­ло все иное, чем там, на буг­ре. Мед­лен­ные гли­нис­тые во­ды тек­ли не­ве­до­мо ку­да, та­инст­вен­но изог­ну­тые де­ревья сто­яли над ни­ми. Узенькая тро­пин­ка хрус­тит и ко­лет но­ги. Бе­рег взмыл ко­со вверх и на­вис жел­ты­ми, зе­ле­ны­ми и си­ни­ми глы­би­на­ми. Ти­хо, мрач­но и спо­кой­но. И он то­же при­тих, за­молк и стал ду­мать о Ли­не. Вер­нее, он да­же не ду­мал, он прос­то пе­ре­жи­вал ее сно­ва.

    «Открой глаза», - ска­зал он Ли­не, ког­да все кон­чи­лось.

    Она пос­луш­но отк­ры­ла гла­за и пос­мот­ре­ла на не­го ти­хим и ка­ким-то ис­чер­пы­ва­ющим взгля­дом. Са­ма приш­ла и пос­ту­ча­ла. И влез­ла в ок­но. Та­кая гор­дая, хит­рая, выс­кальзы­ва­ющая из вся­ких рук. И он вспом­нил са­мое дав­нее - ка­кой она бы­ла тог­да, на бе­ре­гу мо­ря, в день расставанья, - рез­кая и злая, все сплошь ост­рые уг­лы, обид­ные фыр­канья, нас­меш­ки. Как это все не по­хо­ди­ло на вче­раш­нюю ночь.

    - Георгий Николаевич, - поз­ва­ла Кла­ра сза­ди.

    Он ос­та­но­вил­ся. Ока­зы­ва­ет­ся, за сво­ими мыс­ля­ми он шел все быст­рее и быст­рее и ушел так да­ле­ко, что приш­лось его до­го­нять. Она тя­же­ло ды­ша­ла. Во­ло­сы лез­ли на гла­за. Она про­ве­ла ру­кой по ли­цу, отб­ра­сы­вая их.

    И вдруг поч­ти ис­те­ри­чес­кая неж­ность и чувст­во ви­ны ох­ва­ти­ли его.

    Он схва­тил ее за ру­ку.

    - Кларочка, - ска­зал он. - Я ведь совсем... - И он хо­тел ска­зать, что он сов­сем, сов­сем за­был о ней, и осек­ся.

    Он не за­был о ней. Он прос­то ду­мал о Ли­не. Он знал за со­бой это - ког­да за­ду­мы­ва­ет­ся, то бе­жит. Чем больше за­ду­мы­ва­ет­ся, тем быст­рее бе­жит.

    - Ничего, - ска­за­ла Кла­ра и ски­ну­ла рюкзак. - Только жар­ко уж очень.

    Зной здесь, у ре­ки, был су­хой, не­под­виж­ный, сжи­га­ющий, как в большой печ­ке.

    - Этот че­ло­век сза­ди, по-мо­ему, нас догоняет, - ска­за­ла Кла­ра.

    Зыбин ог­ля­нул­ся. Че­ло­век под­нял ру­ку и по­ма­хал им.

    - Да, действительно, - ска­зал Зыбин, - до­го­ня­ет.

    - Может быть, это и есть Са­вельев?

    - Может быть. По­дож­дем!

    - Ух! - ска­зал че­ло­век подходя. - Сов­сем прис­тал. Ну и ша­ги у вас. Труд­но вы­тер­петь, а еще с сумками. - Он вы­нул пла­ток и об­тер им ли­цо.

    Это был мо­ло­дой па­рень, ро­зо­вый, круг­ло­ли­цый, си­нег­ла­зый, по­хо­жий на Кольцо­ва.

    - Это вы при­хо­ди­ли в правление? - спро­сил он.

    - Да, - от­ве­тил Зы­бин, смот­ря на него. - Мы.

    - А только что вы уш­ли, и бух­гал­тер при­шел. Он вас ждет.

    Зыбин пог­ля­дел на Кла­ру.

    - Что ж, пойдем? - спро­сил он ее впол­го­ло­са.

    - Зачем ид­ти? Поедем, - улыб­нул­ся парень. - Он мне ве­лел за ва­ми бечь, а сам в ма­ши­не ждет.

    Зыбин пос­мот­рел на вы­со­кий бе­рег.

    - А где же мы под­ни­мем­ся?

    - А вот дальше, у мерт­во­го де­ре­ва, ле­сен­ка есть, - объяснил парень. - Дай­те-ка ва­ши сум­ки.

    Он подх­ва­тил обе сум­ки и улыб­нул­ся.

    - О! - ска­зал он с уважением. - Булька­ет!

    - А там и за­кус­ка есть, - от­ве­тил Зы­бин.

    - Неплохо, - зас­ме­ял­ся парень. - А у нас вто­рой день сто­ит ла­рек зак­ры­тый - пе­ре­учет.

    - А ти­хо-то у вас, - ска­зал Зы­бин. Те­перь он шел не­то­роп­ли­вым ша­гом и опять чувст­во­вал не­обыч­ный прос­тор, ти­ши­ну и спокойствие. - А ведь сю­да го­род хо­те­ли пе­ре­нес­ти, Кларочка, - ска­зал он. - Вот в эту степь. Это пос­ле зем­лет­ря­се­ния 909 го­да. Хо­ро­шо, что Зен­ков отс­то­ял. Зен­ков - это тот, ко­то­рый со­бор выстроил, - объяснил он пар­ню.

    - Замечательный человек, - с го­тов­ностью подх­ва­тил парень. - Го­во­рят, в со­бо­ре этом ни од­но­го гвоз­ди­ка нет. Все са­мо со­бой дер­жит­ся.

    - Ну, это, по­ло­жим, враки, - от­ве­тил Зы­бин. И вдруг ос­та­но­вил­ся. Пе­ред ним из-за по­во­ро­та по­яви­лось нес­колько не­вы­со­ких де­ревьев с ост­ры­ми зе­ле­ны­ми листьями не­обы­чай­ной неж­нос­ти и хруп­кос­ти; ог­ром­ные ма­то­во-бе­лые цве­ты лез­ли на ма­куш­ку, сва­ли­ва­лись с сучьев. Они ви­се­ли гроздьями и бы­ли пыш­ны­ми, ог­ром­ны­ми, блес­тя­щи­ми, как елоч­ные ук­ра­ше­ния. То есть каж­дый цве­ток не был ог­ром­ным, он был кро­шеч­ным, но вся шап­ка бы­ла ог­ром­ной, как те­ат­ральная люст­ра. А цвет у шап­ки был та­ло­го мо­ло­ка: ма­то­вый и чуть мо­лоч­но-жел­тый. Ниг­де Зы­бин не ви­дел ни­че­го по­доб­но­го.

    - Что это за деревья? - спро­сил он.

    - А мертвые, - от­ве­тил парень. - За­ду­шен­ные.

    - Но на них же листья и цветы, - ска­зал Зы­бин.

    - А вы по­дой­ди­те, подойдите, - ска­зал па­рень.

    Это бы­ла дейст­ви­тельно мерт­вая ро­ща, сто­яли тру­пы де­ревьев. И да­же дре­ве­си­на у этих тру­пов бы­ла не­жи­вая, мерт­вен­но-си­зая, се­реб­рис­то-зе­ле­ная, с об­ва­лив­шей­ся ко­рой, и ко­ра то­же лу­пи­лась, ко­ро­би­лась и прос­то от­ле­та­ла, как от­мер­шая ко­жа. А по всем мерт­вым су­кам, вы­ги­ба­ясь, полз­ла гиб­кая, хват­кая, хлест­кая змея - по­ви­ли­ка. Это ее лис­ти­ки ве­се­ло зе­ле­не­ли на мерт­вых сучьях, на всех му­чи­тельных раз­вил­ках их; это ее цве­ты гроздьями мельчай­ших при­сос­ков и щу­пальцев, уди­ви­тельно неж­ные и спо­кой­ные, ви­се­ли на сучьях. Они бы­ли так чуж­ды этой су­ро­вой и чест­ной смерт­ной бед­нос­ти, что ка­за­лись поч­ти ос­ле­пи­тельны­ми. Они бы­ли как взрыв че­го-то ве­ли­ко­леп­но­го, как мрач­ный и вол­шеб­ный сек­рет этой мерт­вой ре­ки и су­хой до­ли­ны ее. В этом ле­су бы­ло что-то срод­ное из­буш­ке на курьих нож­ках, или кла­ду Ка­щея, или по­лю, усе­ян­но­му мерт­вы­ми кос­тя­ми.

    - Страшное дело, - ска­зал Зыбин. - Вы по­ни­ма­ете, Кла­роч­ка, они же мерт­вые. Их по­ви­ли­ка за­ду­ши­ла.

    Клара ни­че­го не ска­за­ла, только мот­ну­ла как-то го­ло­вой.

    - И она то­же погибнет, - ска­зал Зыбин, - только она не зна­ет об этом. Она та­кая же смерт­ная, как и они. Вот выпьет их до кап­ли и сдох­нет.

    И вдруг ска­зал:

    - Смотрите, их двое, и ма­шут нам. Сю­да идут!

    Действительно, с го­ры спус­ка­лись два че­ло­ве­ка. Один, вы­со­кий, с пла­щом че­рез ру­ку, впе­ре­ди, дру­гой, низ­кий, в пла­ще и в шля­пе, сза­ди. Он был кри­во­но­гий, как так­са.

    Зыбин су­нул ру­ки в кар­ма­ны и встал не­под­виж­но, ожи­дая их. Кла­ра по­дош­ла и об­ло­ко­ти­лась о ствол мерт­во­го де­ре­ва. Па­рень мол­чал. Два че­ло­ве­ка! Два че­ло­ве­ка!! Два че­ло­ве­ка шли мол­ча, не ос­та­нав­ли­ва­ясь и не пе­ре­го­ва­ри­ва­ясь. По­ход­ка их бы­ла тя­же­лая и не­то­роп­ли­вая.

    «Хорошо; что я ос­та­вил браунинг, - по­ду­мал вдруг Зыбин. - На­до бы...» Но мысль мелькну­ла и про­па­ла.

    «Надо бы­ло обя­за­тельно встре­титься с Линой, - по­ду­мал он поч­ти бессмысленно. - Бо­же мой, как у ме­ня все не­ле­по по­лу­ча­ет­ся! И как тог­да бы­ло хо­ро­шо на мо­ре!»

    И он сей­час же уви­дел бе­лую сте­ну го­родс­ко­го му­зея на са­мом бе­ре­гу, ста­рую ры­жую пуш­ку у вхо­да на кам­нях, ма­ленько­го че­ло­ве­ка с указ­кой в ру­ке - это вдруг на мгно­ве­ние приш­ло к не­му, сог­ре­ло его, и он улыб­нул­ся.

    Клара сто­яла у де­ре­ва и не­под­виж­но и прис­тально смот­ре­ла на приб­ли­жа­ющих­ся. Он к ней об­ра­тил­ся с чем-то, она не от­ве­ти­ла.

    Первым к Зы­би­ну по­до­шел тот кри­во­но­гий, что шел сза­ди, вы­со­кий ос­та­но­вил­ся по­одаль и с лю­бо­пытст­вом ог­ля­дел Кла­ру. Всю, с ног до го­ло­вы. У кри­во­но­го­го бы­ли кур­ча­вые чер­ные во­ло­сы, гус­тые бро­ви, срос­ши­еся на пе­ре­носье, ост­рый ма­ленький под­бо­ро­до­чек, быст­рые, ост­рые мы­ши­ные глаз­ки. А в об­щем - чах­лое, нич­тож­ное ли­чи­ко.

    - Здравствуйте, - ска­зал он.

    - Здравствуйте, - от­ве­тил Зы­бин.

    - Жарко, - ска­зал ма­ленький и рас­стег­нул плащ (по­ка­за­лись крас­ные нашивки). - То­ва­рищ Зы­бин? Мы не дой­дем с ва­ми до ма­ши­ны? Нуж­но по­го­во­рить.

    - А вы что, из правления? - спро­сил Зы­бин, слов­но про­дол­жая ка­кую-то иг­ру, и взгля­нул на Кла­ру. Она мол­ча сто­яла у де­ре­ва и смот­ре­ла на них.

    - Из правления, - мно­гоз­на­чи­тельно улыб­нул­ся кри­во­но­гий и, обер­нув­шись, пос­мот­рел на вы­со­ко­го. Тот все так же мол­ча рас­смат­ри­вал Кла­ру.

    - Ну что ж, по­жа­луй, при­дет­ся ехать, - ска­зал Зы­бин.

    Он вы­нул из кар­ма­на де­сят­ку и про­тя­нул Кла­ре.

    - Дойдете до прав­ле­ния, там най­де­те по­пут­ную ма­ши­ну. По­езд бу­дет только вечером, - ска­зал он де­ло­ви­то.

    - Ну за­чем же та­кую кра­си­вую де­вуш­ку зас­тав­лять по та­кой жа­ре что-то искать, - серьезно ска­зал кривоногий. - Мы до­ве­зем ее. Да, впро­чем, вы са­ми до­ве­зе­те. Нам ведь вас только на па­ру слов.

    - Я сей­час же пой­ду к ди­рек­то­ру, Ге­ор­гий Николаевич, - ска­за­ла она. - Они да­дут нам прос­титься?

    - Ай-ай-ай! - улыб­нул­ся кри­во­но­гий (вы­со­кий по-преж­не­му сто­ял мол­ча и неподвижно). - Вы смот­ри­те, как они нам не до­ве­ря­ют.

    - Ничего, - ска­зал вы­со­кий снисходительно, - пос­та­ра­ем­ся зас­лу­жить их до­ве­рие.

    Клара вдруг ух­ва­ти­ла Зы­би­на за пле­чо.

    - Слышите! Пусть предъявят до­ку­мен­ты, слышите! - крик­ну­ла она. - Так мы ни­ку­да не пой­дем.

    Кривоногий улы­бал­ся все лас­ко­вее и лас­ко­вее. От это­го все чер­ты, мел­кие, хищ­ные и нез­на­чи­тельные, сбли­жа­лись, и ли­цо те­перь ка­за­лось поч­ти чер­ным.

    - Если предъявлять, то нач­нем уж с вас, - ска­зал вы­со­кий, приближаясь. - Пас­порт у вас с со­бой?

    - Но до­мой-то вы ее, вер­но, доставите? - спро­сил Зы­бин.

    - Ну конечно, - рав­но­душ­но ус­по­ко­ил его высокий. - У нас две ма­ши­ны.

    - А ор­дер при вас? - спро­сил Зы­бин ни­зенько­го и вы­нул пас­порт. Вы­со­кий взял его, отк­рыл, зак­рыл и су­нул в кар­ман.

    - Ну а как же? - уди­вил­ся низенький. - Мы, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, свя­то вы­пол­ня­ем за­кон. Мы сде­ла­ем что-ни­будь не так, а по­том вы нас за­тас­ка­ете по про­ку­ро­рам. Зна­ем мы это! Нет, у нас все в по­ряд­ке.

    Высокий вы­нул из сум­ки но­венький свер­ка­ющий бланк. Сло­во «ордер» выг­ля­де­ло как за­го­ло­вок. Под­пись бы­ла го­лу­бая, фак­си­мильная. Его фа­ми­лию впи­са­ла от ру­ки круг­лым, поч­ти уче­ни­чес­ким по­чер­ком ка­кая-то мо­ло­дая сек­ре­тар­ша, неж­ная ма­ми­на доч­ка.

    Зыбин пос­мот­рел, кив­нул го­ло­вой, от­дал ор­дер и по­вер­нул­ся к Кла­ре.

    - Ну что ж? Да­вай­те хо­ро­шенько поп­ро­ща­ем­ся, Кла­роч­ка! Можно? - спро­сил он вы­со­ко­го.

    - Да, по­жа­луйс­та, пожалуйста, - вспо­ло­шил­ся кри­во­но­гий.

    - Да ра­ди Бога, - рав­но­душ­но ска­зал вы­со­кий.

    И они оба слег­ка отош­ли к мерт­вой ро­ще.

    

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    

1

    

    О му­за ис­то­рии Клио!

    

    Зыбин креп­ко спал, и ему сни­лось Чер­ное мо­ре и тот го­ро­диш­ко, в ко­то­ром он три го­да на­зад про­жил це­лых два ме­ся­ца.

    Город этот был ма­леньким, гряз­неньким, с улоч­ка­ми-за­ко­улоч­ка­ми, то в го­ру, то под го­ру, с ла­воч­ка­ми-при­ла­воч­ка­ми, с са­да­ми-са­доч­ка­ми и, на­ко­нец, с ку­рорт­ным ба­зар­чи­ком над са­мым-пре­са­мым мо­рем.

    До по­луд­ня этот ба­зар­чик дре­мал, а пос­ле обе­да вдруг ста­но­вил­ся са­мым шум­ным и ве­се­лым мес­том го­ро­да. На се­ред­ку его вы­ка­ты­ва­лись два ду­бо­вых бо­чон­ка, ус­та­нав­ли­ва­ли их на коз­лы, и уса­тый грек в бе­лом фар­ту­ке, веч­но под хмельком, с шу­точ­ка­ми-при­ба­уточ­ка­ми уго­щал всех же­ла­ющих нас­то­ящим порт­вей­ном и ма­де­рой. Па­ра ста­ка­нов - пол­тин­ник, пять ста­ка­нов - рубль; за два руб­ля - по­ка на­зад не пой­дет.

    Вино бы­ло мут­ное, теп­лое, пах­ло оно пе­ре­го­ре­лым са­ха­ром, и от не­го, вер­но, под­таш­ни­ва­ло, но все рав­но к ве­че­ру иша­чок уво­зил уже пус­тые бо­чон­ки.

    А ря­дом с бо­чон­ка­ми бы­ли на ци­нов­ках раз­ло­же­ны су­ве­ни­ры: за­су­шен­ные морс­кие коньки, по­хо­жие на бес­смерт­ни­ки, связ­ки бе­лых и жел­тых ра­ку­шек - бу­сы, плос­кие си­ре­не­вые ка­меш­ки - с мо­рем, чай­ка­ми и пальма­ми и, на­ко­нец, кра­бы. Вот кра­бов бы­ло тут больше все­го - на­вер­но, сотни, - вся­ких: жел­тых, крас­ных, ро­зо­вых, баг­ро­вых, поч­ти чер­ных - их при­тас­ки­ва­ли из до­ма на лот­ках и ос­то­рож­но рас­став­ля­ли по ци­нов­кам... Так они сто­яли на ко­лю­чих нож­ках, свер­ка­ли ла­ком, по­хо­ди­ли то на ту­алет­ные ко­роб­ки, то на ту­фельки-ба­рет­ки, то на ог­ром­ные круг­лые пуд­ре­ни­цы, и вок­руг них всег­да тол­пи­лись ку­рорт­ни­ки. Зы­би­на они ин­те­ре­со­ва­ли не слиш­ком, но на ба­зар он хо­дил: ему то­же до за­ре­зу ну­жен был краб, но не та­кой, как тут, а нас­то­ящий, чер­ный, ко­лю­чий, в ши­пах и на­те­ках, с вар­варс­ки за­зуб­рен­ны­ми клеш­ня­ми, в зе­ле­ных под­вод­ных пят­нах на из­вест­ко­вом шиш­ко­ва­том пан­ци­ре - но имен­но та­ких на ба­зар-то и не вы­но­си­ли. Ве­ро­ят­но, они бы­ли все-та­ки не ход­кий то­вар, да и то ска­зать, раз­ве та­ко­го пос­та­вить на ко­мо­де на бе­лое пок­ры­ва­ло с ме­реж­кой меж­ду круг­лым зер­ка­лом и той же са­мой ту­алет­ной ко­роб­кой?

    Еще до при­ез­да сю­да, в са­на­то­рий име­ни Крупс­кой - Зы­бин там за­ни­мал од­ну из пя­ти ко­ек в уг­ло­вой комнате, - он, лис­тая ка­та­ло­ги и прос­пек­ты, ус­та­но­вил про се­бя три дос­топ­ри­ме­ча­тельнос­ти это­го го­ро­диш­ки. Пер­вая - во вре­мя оно здесь су­щест­во­вал круп­ней­ший ан­тич­ный порт, от­сю­да вы­во­зи­ли в Ита­лию зер­но (най­де­на об­шир­ная пос­вя­ти­тельная над­пись По­сей­до­ну, раз­ры­ты ос­тат­ки ам­фи­те­ат­ра, ра­бо­та­ет го­родс­кой му­зей). Вто­рая - воз­ле го­род­ка рас­по­ло­жен ед­ва ли не единст­вен­ный на Чер­ном мо­ре детс­кий пляж (детс­кий парк, ка­ру­сель, больни­ца кост­но­го ту­бер­ку­ле­за, а ле­том и Цент­ральный детс­кий те­атр под ху­до­жест­вен­ным ру­ко­водст­вом На­тальи Сац). Од­на­ко этот пляж и вы­хо­дил каж­дое ут­ро Зы­би­ну бо­ком. Про­сы­пал­ся он ра­но, ча­сов в пять, оде­вал­ся, брал кни­гу, би­нокль и не­за­мет­но прош­мы­ги­вал на ули­цу, к мо­рю. Бы­ло ти­хо, свет­ло, без­вет­рен­но. Все еще спа­ли: швей­цар в две­рях, двор­ник на дво­ре, прив­рат­ник у во­рот - и ник­то не за­ме­чал ни как он ухо­дил, ни как возв­ра­щал­ся. А возв­ра­щал­ся он ча­сов в семь и сра­зу за­ва­ли­вал­ся спать. Прав­да, в де­вять всех бу­ди­ли на завт­рак, но он спал все рав­но. Но еще че­рез час хо­чешь не хо­чешь, а при­хо­ди­лось вста­вать. Уг­ло­вая ком­на­та вы­хо­ди­ла ок­на­ми на детс­кий пляж, на ка­кой-то осо­бен­ный, спе­ци­ально от­го­ро­жен­ный сек­тор его, и по ут­рам стек­ла дре­без­жа­ли от детс­ко­го виз­га. По­ка де­ти ба­ло­ва­лись и сво­бод­но мог­ли упасть и зах­леб­нуться, ма­ма­ши си­де­ли на прос­ты­нях и шум­но пе­ре­жи­ва­ли: «Ру­дик, ты ку­да по­лез! А что я те­бе ска­за­ла, Ру­дик, се­год­ня ут­ром?! Только до груд­ки, только до груд­ки, сквер­ный мальчик! А, ты вот как!» - и вслед за этим всег­да раз­да­вал­ся рез­кий визг. Ко­неч­но, спать бы­ло уже не­воз­мож­но, он вста­вал, оде­вал­ся в пи­жа­му, са­дил­ся пе­ред ок­ном с книж­кой в ру­ках, но не чи­тал, а смот­рел на мо­ре. И че­рез не­ко­то­рое вре­мя нас­ту­па­ла ти­ши­на, де­тей уво­ди­ли. Ма­ма­ши вста­ва­ли с прос­тынь, пе­ре­го­ва­ри­ва­лись, рас­ха­жи­ва­ли, слег­ка мас­си­ро­ва­ли се­бе ла­до­ня­ми жи­во­ты и ляж­ки. По­том они лез­ли в мо­ре, но так как это бы­ли осо­бые ма­ма­ши, то ку­па­лись они без вся­ко­го плес­ка и шу­ма, дос­той­но и не осо­бен­но дол­го. Че­рез пол­ча­са, обал­дев от солн­ца и мо­ря, они уже вы­ка­раб­ки­ва­лись на бе­рег и за­би­ра­лись под на­вес, там они пи­ли из зе­ле­ных тер­мо­сов, по­хо­жих на осо­ави­ахи­мовс­кие про­ти­во­га­зы, го­ря­чее ка­као, раз­ди­ра­ли баг­ро­вы­ми ног­тя­ми апельси­ны и на­ко­нец, на­пив­шись и на­ев­шись, вя­ло сва­ли­ва­лись на бок и ти­хо за­сы­па­ли. И все на пля­же за­сы­па­ли то­же. Ве­тер бро­дил по пес­ку, взду­вал юб­ки и блуз­ки, до­би­рал­ся до зон­ти­ков и ко­ря­бал их спи­ца­ми пе­сок, ко­лы­хал ог­ром­ные, го­лу­бые, как гло­бу­сы, мя­чи, и, так ни­чем ос­но­ва­тельно и не за­ин­те­ре­со­вав­шись, ти­хо­неч­ко ухо­дил с пля­жа.

    А еще че­рез час в са­на­то­рии зво­ни­ли на обед. Зы­бин вста­вал, бро­сал кни­гу на тум­боч­ку, пе­ре­оде­вал­ся и шел в сто­ло­вую. И дальше все шло как по за­ве­ден­но­му: обед, ку­панье, про­гул­ка, ки­но или что-ни­будь в этом ро­де, по­том ужин, ве­чер­няя про­гул­ка и сон. Но иног­да пе­ред обе­дом слу­ча­лось не­обы­чай­ное: на пля­же - и всег­да в од­но и то же время! - по­яв­ля­лась тон­кая женс­кая фи­гур­ка: чер­ное три­ко, за­го­ре­лые но­ги, ко­рот­кая свет­лая грив­ка. Она шла, бол­та­ла ру­ка­ми, сме­ялась, пи­на­ла под­вер­нув­ший­ся мя­чик, и он ле­тел че­рез весь пляж, бро­са­ла ко­му-то что-то ве­се­лое и ис­че­за­ла так же вне­зап­но, как и по­яв­ля­лась.

    Вот это и бы­ло вто­рой дос­топ­ри­ме­ча­тельностью го­ро­да.

    О третьей мно­го го­во­рить не при­хо­ди­лось: в го­ро­де по­ме­щал­ся единст­вен­ный в Со­ветс­ком Со­юзе Инс­ти­тут ви­ног­ра­до­водст­ва и ви­но­де­лия.

    А мо­ре воз­ле го­ро­диш­ки плес­ка­лось ти­хое, мут­но-зе­ле­ное, лас­ко­вое, как зад­ре­мав­шая на солн­це­пе­ке кош­ка. Бог его зна­ет, ка­ким оно бы­ло две ты­ся­чи лет на­зад, ког­да к из­ви­лис­тым бе­ре­гам его подп­лы­ва­ли крас­ног­ри­вые морс­кие ко­ни и дра­ко­ны из Афин и Не­апо­ля, но сей­час мож­но бы­ло уй­ти в мо­ре с ки­ло­метр, и все те­бе бу­дет по по­яс, по по­яс, по груд­ку, по шей­ку, и только да­ле­ко, там, где опус­ка­ют­ся на во­ду бакланы, - с руч­ка­ми.

    Зыбин об­лю­бо­вал се­бе од­но мес­то и каж­дый день при­хо­дил сю­да до вос­хо­да, не­бо в эти ча­сы бы­ло еще тем­ное, с про­зе­ленью, звез­ды проз­рач­ны, те­ни приз­рач­ны, а мо­ре пус­тын­но, и пляж пус­ты­нен, и ни­че­го не бы­ло ни в не­бе, ни на мо­ре, ни на су­ше. А на са­мом пля­же только пус­тые раз­ма­ле­ван­ные узор­ча­тые те­рем­ки, из­ры­тый пе­сок, на­ве­сы и те­ни от них.

    Он смот­рел с вы­со­ко­го бе­ре­га на пляж и дальше, на мо­ре, и еще дальше, на быст­ро свет­ле­ющий го­ри­зонт, и мол­чал. И все в нем то­же мол­ча­ло. Лег­кая дым­ка ле­жа­ла на всех пред­ме­тах ми­ра, и вол­ны ка­ти­лись мед­лен­ные, бес­шум­ные. Бы­ло ти­хо, спо­кой­но, чуть без­на­деж­но, чуть жут­ко­ва­то - так бы­ва­ет, ког­да зай­дешь ночью в опус­тев­шую при­го­род­ную стан­цию, где го­рит под по­тол­ком только од­на лам­па и ни­ко­го нет, или в ноч­ную ап­те­ку с зас­пан­ным про­ви­зо­ром, или прой­дешься по за­пер­то­му рын­ку. Только, ко­неч­но, здесь все бы­ло вы­ше, ог­ром­нее, тор­жест­вен­нее и пе­чальнее.

    «Как пе­ред ли­цом Вечности», - ска­зал бы он, ес­ли бы умел го­во­рить кра­си­во, но так го­во­рить он не умел и по­это­му только сто­ял и смот­рел. Что-то очень-очень мно­гое при­хо­ди­ло ему в го­ло­ву в те ми­ну­ты, но все не­оп­ре­де­лен­но, спу­тан­но, и ни­че­го из это­го он не мог ух­ва­тить и дер­жать в се­бе, по­жа­луй, только вот это: ти­ши­на, вы­со­та и даль.

    Постояв так еще с па­ру ми­нут, он под­хо­дил к де­ре­вян­ной лест­ни­це, клал ру­ку на пе­ри­ла и сос­кальзы­вал вниз.

    Здесь наст­ро­ение его ме­ня­лось сно­ва. Вот тут, ду­мал он, мо­жет быть, точ­но на этом са­мом мес­те, где сей­час лест­ни­ца, а вни­зу буд­ка мо­ро­жен­щи­цы, тол­пи­лись су­дов­ла­дельцы, мат­ро­сы, ра­бы, родст­вен­ни­ки, жда­ли су­дов, гон­цов, из­вес­тий о по­хо­де Алек­санд­ра Ма­ке­донс­ко­го в Ин­дию. Удив­ля­лись, га­да­ли, по­ка­чи­ва­ли го­ло­ва­ми, ло­ви­ли слуш­ки и са­ми не­бось еще что-то к ним при­со­чи­ня­ли. Вот он пе­ре­сек Си­рию, пром­чал­ся че­рез всю Азию, про­шел страш­ные ог­не­ды­ша­щие сте­пи ее, где жи­вут лю­до­еды и ама­зон­ки, а ко­ни их жрут че­ло­ве­чи­ну, и дви­нул­ся к са­мым гра­ни­цам ми­ра. Дос­тиг Ин­да. Пе­реп­лыл его. Встал ла­ге­рем и про­возг­ла­сил Все­мир­ную им­пе­рию, ро­ди­ну но­вой на­ции пер­сог­ре­ков. Что-то бу­дет, что-то бу­дет! Зем­ной шар сва­лил­ся ему в ла­донь, и он иг­ра­ет им, как яб­ло­ком. Те­перь - все! Прек­ра­тят­ся все вой­ны, утих­нут все расп­ри, са­ми со­бой ис­чез­нут гра­ни­цы, и бу­дет еди­на зем­ля и еди­но не­бо, и на не­бе Бог, а на зем­ле этот бо­жест­вен­ный юно­ша, сверх­че­ло­век, ее хо­зя­ин: счаст­ли­вое вре­мя, в ко­то­рое мы жи­вем, счаст­ли­вые на­ши де­ти.

    Ни бе­са лы­со­го из этой ду­рац­кой пет­руш­ки, ра­зу­ме­ет­ся, не выш­ло. Мир не яб­ло­ко и не мя­чик, и его - шалишь! - в ку­ла­ке не сож­мешь!

    Хозяин все­лен­ной не­пос­ти­жи­мо ско­ро от­дал кон­цы (а мо­жет, и по­мог­ли - под­сы­па­ли че­го-ни­будь), а слу­ги, сра­зу став­шие ца­ря­ми и то­же бо­га­ми, пе­ред­ра­лись, пе­ре­ре­за­лись и ста­ли про­возг­ла­шать. Они про­возг­ла­ша­ли, они про­возг­ла­ша­ли, они про­возг­ла­ша­ли до тех пор, по­ка не пе­рес­та­ло что им про­возг­ла­шать, тог­да они все рух­ну­ли, пожг­ли го­ро­да и биб­ли­оте­ки, вы­су­ну­ли язы­ки и от­рек­лись от все­го. А кон­чи­лось все это без­на­деж­ным и страш­ным утом­ле­ни­ем ми­ра. Вол­ны это­го утом­ле­ния до­хо­ди­ли, ко­неч­но, и сю­да, но вряд ли оно тут осо­бен­но чувст­во­ва­лось. У ис­то­рии в то вре­мя бы­ли слиш­ком ко­рот­кие ру­ки, и так да­ле­ко они не про­тя­ги­ва­лись.

    А по­том нас­ту­пи­ла Римс­кая им­пе­рия. Вой­ны, кри­зи­сы, убийст­ва и без­на­де­жие - Ав­густ, Ти­бе­рий, Не­рон, Хрис­тос и христианство, - го­род стал римс­кой ко­ло­ни­ей. Те­перь из его бухт от­хо­ди­ли транс­пор­ты с зер­ном (став Ве­ли­ки­ми, им­пе­рии по­че­му-то всег­да на­чи­на­ют го­ло­дать), и навст­ре­чу им шли су­да с брон­зой, мра­мо­ром, ста­ту­ями им­пе­ра­то­ров, льня­ны­ми и шел­ко­вы­ми тка­ня­ми, пор­че­ной мо­не­той, ко­то­рую в ту по­ру тас­ка­ли за со­бой меш­ка­ми. По­том им­пе­рия зат­ре­ща­ла по всем швам - она ведь из Ве­ли­кой сде­ла­лась Всемирной, - ко­го-то уби­ва­ли, что-то жгли, ко­му-то что-то до­ка­зы­ва­ли и, ко­неч­но, ни­че­го до­ка­зать не мог­ли. А пев­цы и по­эты тво­ри­ли, а им­пе­ра­то­ры во­ева­ли, а юрис­ты ко­ди­фи­ци­ро­ва­ли, а фи­ло­со­фы под­во­ди­ли по­до все ба­зу - го­род же при­жал­ся к зем­ле и ждал, ждал, ждал, чем же все это кон­чит­ся? Э! Да ни­че­го­шеньки он не ждал, он прос­то жил, как ты­ся­чу лет до это­го, и все! Ло­вил и со­лил ры­бу, се­ял хлеб, да­вил ви­но, справ­лял свадьбы и ни о чем больше не ду­мал. Да, вот так, сбра­сы­вая туф­ли и за­хо­дя в во­ду, ду­мал он, вот так имен­но и бы­ло. Жи­ли, лю­би­ли, де­ток ро­жа­ли и больше ни о чем не ду­ма­ли. Это мы те­перь что-то за них при­ду­мы­ва­ем, а они прос­то жи­ли, да и все тут. Ведь и я то­же жи­ву сей­час, и все. А мо­жет, че­рез ты­ся­чу лет и про ме­ня нач­нут что-то вы­ду­мы­вать, ка­кие-то не­обы­чай­ные мыс­ли мне при­пи­сы­вать, про­ви­денье, тра­ге­дий­ность, чувст­во ис­то­рии, по­то­му что бу­ду я уже не че­ло­ве­ком, а па­мят­ни­ком - и не прос­то па­мят­ни­ком, а па­мят­ни­ком че­го-то, а вот че­го - они уж при­ду­ма­ют са­ми.

    Это бы­ла его на­вяз­чи­вая идея, он ду­мал об этом каж­дый день то зло, то груст­но, то рав­но­душ­но, но ни­ког­да не ве­се­ло, по­то­му что по­ни­мал, что это бред и он на­чи­на­ет уже бре­дить.

    Иногда он встре­чал в эти ча­сы та­ких же, как он, празд­но­ша­та­ющих­ся, их бы­ло нем­но­го, лю­би­те­лей оди­но­ких ут­рен­них про­гу­лок, все­го два или три че­ло­ве­ка. Но все они бы­ли ка­кие-то осо­бые лю­ди, сов­сем не по­хо­жие на тех, ко­го он встре­чал днем. Впро­чем, что ж? Он ведь и сам был не сов­сем днев­ной.

    Но осо­бен­но его по­ра­зил один че­ло­век. Он на этот раз шел по пля­жу и уви­дел: в мо­ре, да­ле­ко от бе­ре­га, сто­ит че­ло­век. И да­же не че­ло­век сто­ит, а прос­то тор­чит из во­ды го­ло­ва. «Вот еще чудило», - ус­мех­нул­ся Зы­бин и ос­та­но­вил­ся. Прош­ло пять ми­нут, семь, де­сять, Зы­би­ну уж на­до­ело сто­ять, а го­ло­ва все не дви­га­лась. «Что он там делает, - по­ду­мал он уже сердито, - на мо­ре, что ли, смот­рит?» Че­ло­век дейст­ви­тельно смот­рел на го­ри­зонт - на яс­ную, ши­ро­кую и поч­ти зе­ле­ную лен­ту рас­све­та. Ввер­ху бы­ло тя­же­лое тем­ное не­бо, вни­зу чер­ная во­да, а в глу­би­не лен­ты как буд­то что-то про­ис­хо­ди­ло, наз­ре­ва­ло, рва­лось вов­не, стре­ля­ло иск­ра­ми. И Зы­бин то­же стал смот­реть, но ско­ро это ему на­до­ело, и он по­шел дальше.

    И встре­тил вто­ро­го че­ло­ве­ка.

    Человек этот си­дел на кам­не и швы­рял в мо­ре гальку - не­большой круг­ло­ли­цый толс­тя­чок с лы­син­кой. Ког­да Зы­бин по­до­шел, он, не обо­ра­чи­ва­ясь, про­из­нес:

    - Когда бро­са­ешь кам­ни в во­ду, сле­ди за кру­га­ми, ина­че твое за­ня­тие бу­дет бес­смыс­лен­но - так ска­зал Козьма Прут­ков.

    - Мудрые слова, - вздох­нул Зы­бин сза­ди.

    - Еще бы! - Толс­тя­чок при­ме­рил­ся и бро­сил плос­кий камешек. - Эх, сор­ва­лось, а раньше я до шес­ти бли­нов пек. - Он пос­мот­рел на Зыбина. - Слу­шай­те, а где же я вас ви­дел? Вы не из «Дзер­жинс­ко­го»?

    - Нет.

    - Черт, где ж я тог­да вас видел? - он смот­рел на Зы­би­на прис­тально и напряженно. - И не из «Худ­фон­да»?

    - Нет, не из «Худ­фон­да». Я во­об­ще не художник, - ус­мех­нул­ся Зы­бин.

    - Хм! Жаль! Хо­тя, по­ло­жим, в этот час мы все ху­дож­ни­ки! Да! Но альбо­ма-то у вас нет! Зна­чит, вы точ­но не ху­дож­ник, так от­ку­да же, а?.. А - вспом­нил! Так я на рын­ке вас ви­дел! Вы еще ка­ко­го-то там осо­бо­го кра­ба ис­ка­ли! Так? Ну, ко­неч­но! Ну что, наш­ли?

    - Нет, - от­ве­тил Зыбин. - Та­ко­го, как на­до, не на­шел.

    - А ка­ко­го же вам надо? - ус­мех­нул­ся толс­тя­чок.

    - Натурального.

    - То есть как это натурального? - ве­се­ло уди­вил­ся толстячок. - Да они и все не из папье-ма­ше.

    - Мне на­до бы­ло нас­то­яще­го, чер­но­го, пря­мо из моря, - объяснил Зы­бин.

    - Ах, вот ка­ко­го! Да, та­ко­го вы там не най­де­те! Это на­до вам у ры­ба­ков ис­кать. Хо­тя нет! Они те­перь кра­бов то­же не ло­вят, у них ар­тель, план. Не знаю, не знаю, где вы та­ко­го най­де­те. Слу­шай­те, а я вот вспом­нил, я вас вто­рой раз здесь встре­чаю - ведь это вы вче­ра си­де­ли на ска­мей­ке око­ло лест­ни­цы? Так? Ну вот, ну вот, что, то­же не спит­ся?

    Зыбин улыб­нул­ся. Ему этот толс­тя­чок по­че­му-то сра­зу пон­ра­вил­ся, он был весь ка­кой-то со­вер­шен­но свой, мяг­кий, ок­руг­лый, доб­ро­душ­ный, в меш­ко­ва­том кос­тю­ме, в туф­лях на бо­су но­гу.

    - Да нет, не то что не спится, - ска­зал он, - а прос­то греш­но про­сы­пать та­кую кра­со­ту.

    - Правильно, - толс­тя­чок да­же с мес­та вскочил, - очень пра­вильно вы ска­за­ли: греш­но. Только сей­час ее и уви­дишь, а как ма­ма­ши при­дут да де­ток при­ве­дут, да еще на­ши пьяни­цы с бу­тыл­ка­ми при­шест­ву­ют - то бу­дет уж не мо­ре, а парк культу­ры и от­ды­ха. Или, как сей­час го­во­рят, парк от­ды­ха от культу­ры! Это точ­но! Это со­вер­шен­но точ­но! А я вот, зна­ете, при­ду еще за­тем­но, ся­ду на этот вот ка­ме­шек - я его спе­ци­ально со скло­на ска­тил - и си­жу, си­жу. И вот ту­да гля­жу, на ту­рец­кий бе­рег. Ведь там вос­ход. Вос­хо­ды тут, я вам ска­жу, за­ме­ча­тельные, сов­сем не та­кие, как в кни­гах. Там ведь «игра кра­сок», борьба тьмы и све­та, по­жар и еще что-то, нет, тут ни­че­го это­го нет. Тут все сов­сем иное - по­кой. И вот си­дишь, смот­ришь и до то­го зас­мот­ришься, что уте­ря­ешь вся­кое предс­тав­ле­ние о ча­сах. И вдруг в пи­онерс­ком ла­ге­ре горн за­иг­ра­ет. Это зна­чит, ты ча­са три как пе­нек на од­ном мес­те про­тор­чал. Вот вы сей­час сни­зу иде­те, не об­ра­ти­ли вни­ма­ния, сто­ит там че­ло­век в мо­ре? Или нет? А, сто­ит! А зна­ете, кто это? О, это зна­ме­ни­тая лич­ность. Это один ру­мынс­кий ком­му­нист. Его пять лет в оди­ноч­ке про­дер­жа­ли, и он за эти пять лет дальше вот этой ска­мей­ки ни­че­го не ви­дел - та­кая ка­ме­ра бы­ла. Тут сте­на, тут сте­на, тут сте­на, в уг­лу па­ра­ша, ввер­ху око­шеч­ко - вот и все. И лам­па в ре­шет­ке. Слеп­нуть да­же стал. Все­го не­де­лю то­му на­зад его на са­мо­ле­те при­вез­ли, хо­те­ли по­ло­жить в больни­цу - он ни в ка­кую! Ве­зи­те к мо­рю! Вот и при­вез­ли, по­мес­ти­ли в са­на­то­рий ЦК, а те­перь ди­рек­тор не зна­ет, что с ним де­лать, ему же ре­жим пред­пи­сан, по звон­ку ло­житься, по звон­ку вста­вать, не пе­ре­ку­паться, не пе­рег­реться, не пе­ре­уто­миться, а ему все ни­по­чем! Ухо­дит ночью, при­хо­дит ночью - ну что ж, вя­зать его, что ли? Я его, зна­ете, по­ни­маю. Ведь прос­тор! Смот­ри­те, ка­кой прос­тор! На сот­ни верст только мо­ре, мо­ре, мо­ре - вот оно, вот! - он от­ки­нул го­ло­ву, рас­ки­нул ру­ки и глу­бо­ко воб­рал в се­бя воздух. - Прос­тор!

    Сзади за­иг­рал горн.

    - О! - ска­зал толстячок. - «Бе­ри лож­ку, бе­ри хле-е-еб и са­ди­ся за обе-е-ед». Так моя пле­мяш­ка по­ет. Зна­чит, уже де­вять. По­ра! Вам к ма­яку? Ну и от­лич­но, по до­ро­ге, зна­чит. Пош­ли. Зна­чит, вы не ху­дож­ник, а ес­ли не сек­рет, кто?

    - Историк я, - объяснил Зыбин. - По Ри­му.

    - А-а, - сра­зу по­серьезнел толстяк. - Ну, ну. А тут есть на что пос­мот­реть. Вы, ко­неч­но, в му­зее уже бы­ли? Нет? Как же так? Обя­за­тельно зай­ди­те. Там ди­рек­тор мно­го что соб­рал - ва­зы, мо­не­ты, три ста­туи. А я ведь... - Он вдруг ос­та­но­вил­ся и про­дек­ла­ми­ро­вал: - «Кво­уск­ве тан­дем абу­те­ре, Ка­ти­ли­на, па­ци­ен­циа ност­ра?» Вот! На всю жизнь вре­за­лось! Так тог­да вре­за­ли. Я ведь в 1916 го­ду Пер­вую клас­си­чес­кую минс­кую гим­на­зию окон­чил! Клин­гер Макс Адольфо­вич - та­кую фа­ми­лию вы ни­ког­да не слы­ша­ли? Он у нас древ­ние язы­ки пре­по­да­вал. Вот уж знал пред­мет. Еще бы, из об­ра­зо­ван­ней­шей семьи! Культур­ней­шие лю­ди! Он у нас уче­ни­чес­ким хо­ром ди­ри­жи­ро­вал. Пом­ню, раз учи­ли мы «Коль сла­вен». Ну, ре­бя­та у нас в то вре­мя уже бы­ли со вся­чин­кой. С иде­ей! Кто по­ет, кто только рот раск­ры­ва­ет. И я то­же рот раск­ры­ваю. Вот он нак­ло­нил­ся и в са­мое мне ухо про­пел: «Жи-и-ид! Что ж ты не пое-е-ешь?» Ну я и запел! - Толс­тяк рас­хо­хо­тал­ся, зас­ме­ял­ся и Зы­бин.

    - Так, зна­чит, вы в клас­си­чес­кой учились? - спро­сил Зыбин. - А я ведь ду­мал, что...

    - Что все ев­реи в ком­мер­чес­кие и в ре­альные шли, - подх­ва­тил толстячок. - Пра­вильно, так и бы­ло. Но мой па­па обя­за­тельно хо­тел, чтоб я стал ад­во­ка­том. Ну хо­тя бы по­мощ­ни­ком при­сяж­но­го по­ве­рен­но­го. Тог­да ев­ре­ев-то не больно в са­мое сос­ло­вие пус­ка­ли. Но мой пре­док од­наж­ды в Ки­еве Ос­ка­ра Гру­зен­бер­га слы­шал, с тех пор слов­но слег­ка тро­нул­ся. Порт­рет его у се­бя по­ве­сил, ре­чи по­ку­пал и по-осо­бен­но­му пе­реп­лел-то. Да вот об­ма­нул я от­ца, не выш­ло из ме­ня ад­во­ка­та! Не вышло! - И толс­тя­чок да­же нем­но­го пог­руст­нел.

    - Да! - вздох­нул Зыбин. - Да! - И только что хо­тел спро­сить толс­тяч­ка, так кто же он бу­дет, как тот ска­зал:

    - А в му­зей вы обя­за­тельно зай­ди­те. С ди­рек­то­ром поз­на­комьтесь. Это та­кой че­ло­век - вот уви­ди­те, на каж­до­го от­лич­но­го спе­ци­алис­та как на Гос­по­да Бо­га смот­рит. Он вам мно­го что по­рас­ска­жет. Вот, кста­ти, и нас­чет кра­ба, мо­жет, что дельное по­со­ве­ту­ет. У не­го все де­ся­тик­лас­сни­ки на подх­ва­те.

    - Я зай­ду, зайду, - пос­пеш­но за­ве­рил Зы­бин. Ему и в са­мом де­ле ста­ло не­удоб­но: де­сять дней как при­ехал и еще не был в му­зее.

    - Зайдите, зайдите, - серьезно по­со­ве­то­вал толстячок. - Ну, а за­сим поз­вольте по­же­лать вам все­го на­илуч­ше­го - вот мы уж и дош­ли. Звать ме­ня Ро­ман Льво­вич, я тут ря­дом с ва­ми в до­ме от­ды­ха име­ни Цю­ру­пы. Очень бы­ло при­ят­но поз­на­ко­миться... Ес­ли, мо­жет, ког­да на­ду­ма­ете зай­ти в шах­ма­ты сгонять. - Он слег­ка пок­ло­нил­ся и быст­ро ушел. А Зы­бин вдруг ост­ро по­ду­мал: «А от­ку­да же он зна­ет, где я на­хо­жусь, ведь мы только что слу­чай­но поз­на­ко­ми­лись?!»

    Была и еще од­на встре­ча - то­же очень ранняя, - но не на этом мес­те, а мно­го дальше, там, где уж на­чи­нал­ся ди­кий бе­рег без пля­жей и ска­ме­ек. Вот там од­наж­ды он и повст­ре­чал ее - ту са­мую, в чер­ном три­ко и с грив­кой. Только об этом он бо­ял­ся вспо­ми­нать. И она ему, вер­но, не сни­лась.

    Хлопнула дверь. Зы­бин вско­чил. Го­ре­ла туск­лая тю­рем­ная лам­поч­ка. Стек­ло за ре­шет­кой бы­ло фи­оле­то­вым. На кро­ва­ти нап­ро­тив си­дел вы­со­кий ху­дой ста­рик, по­рос­ший ще­ти­ной, и смот­рел на не­го.

    - Ну и дол­го же вы спали, - ска­зал ста­рик.

    Зыбин вздох­нул и усел­ся на кро­ва­ти.

    - А сколько сей­час вре­ме­ни?

    Старик слег­ка по­жал пле­ча­ми.

    - Да, ка­жет­ся, что ужин при­вез­ли, вон слы­ши­те визг - бач­ки по по­лу пе­ред­ви­га­ют­ся. Зна­чит, уже шесть ча­сов. А ведь здесь днем спать не по­ла­га­ет­ся. Это для вас се­год­ня по­че­му-то сде­ла­ли исключение, - он привс­тал и про­тя­нул руку. - Ну что ж? Да­вай­те зна­ко­миться, Буд­до Алек­сандр Ива­но­вич, дос­тав­лен в сию сми­рен­ную оби­тель из го­родс­кой ко­ло­нии. Шьют но­вую статью. А вас как при­ка­же­те име­но­вать?

    Зыбин наз­вал­ся.

    - Из музея?! - ра­дост­но уди­вил­ся Буд­до.

    - Да-а! А от­ку­да вы...

    - Господи, да я же из ко­ло­нии! Там мы каж­дый день «Ка­захс­танс­кую прав­ду» чи­та­ем, от кор­ки до кор­ки. А вы там час­то ста­тей­ки по­ме­ща­ли: о Биб­лии, о му­зее, о рас­коп­ках. «Г.Зы­бин». Это вы?

    - Я.

    - Ну вот. Ну страш­но рад! То есть, ко­неч­но, пло­хая ра­дость, но-о... Да, про­вел я, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, в этой ко­ло­нии пять лет не­за­мет­ных. Мож­но ска­зать, как у те­щи на пе­чи про­ле­жал. Я ведь там топ­лив­ным скла­дом за­ве­до­вал. Сак­са­ул вы­да­вал. Все над­зи­ра­те­ли пе­ре­до мной на ла­поч­ках хо­ди­ли! Ну а как же? За­хо­чу - вмес­то пол­тон­ны семьсот пятьде­сят им от­пу­щу, а за­хо­чу - он и сво­их пя­ти­сот не­до­бе­рет. Ве­сы же у ме­ня дрес­си­ро­ван­ные! В об­щем, жил! Га­зе­ты, кни­ги, ра­дио! По вы­ход­ным ки­но! Жить мож­но!

    - Ну а по­том что?

    - А по­том заб­ра­ли. Те­перь вот но­вое де­ло шьют.

    - Язык?

    - Да, на­ча­ли с язы­ка, а те­перь кое-что и по­серьезнее кле­ят. Пятьде­сят во­семь-шесть че­рез сем­над­цать. Вам это ни­че­го не го­во­рит?

    - Нет.

    - Террор че­рез со­учас­тие. Со­чувст­во­вал убий­цам Сер­гея Ми­ро­но­ви­ча Ки­ро­ва. Вот как!

    - А сви­де­те­ли - зак­лю­чен­ные?

    - А кто же еще? Они, ми­лые, они, мои род­ные! Ве­сов­щик да под­соб­ный ра­бо­чий. Я же его и приг­рел. Та­кой хо­ро­ший мальчик: кра­си­вый, веж­ли­вый, культур­ный, из по­ря­доч­ной семьи - му­зы­ко­вед. Дя­дя - ака­де­мик, аг­ро­хи­мик! Вот он мне, су­кин сын, и уд­ру­жил! На­пи­сал ци­ду­лю. По­ка­зал, что я восх­ва­лял Ни­ко­ла­ева. Го­во­ри­ли, ко­неч­но, мы и про Ни­ко­ла­ева, но сов­сем не в том смыс­ле.

    - А в ка­ком же?

    (Зыбин знал, что в тюрьме рас­спра­ши­вать не по­ла­га­ет­ся, но ведь Буд­до сам лез на раз­го­вор.)

    - Да прос­то я ска­зал, что стран­но мне все это де­ло-то, то есть не то стран­но, что Ки­ро­ва убили, - на­шел­ся су­мас­шед­ший и убил, та­кие про­ис­шест­вия всег­да бы­ли и будут, - а то стран­но, как дальше-то все раз­вер­ну­лось!

    - А как раз­вер­ну­лось?

    - А так, что при­ехал Ста­лин, и сра­зу два глав­ных ге­пе­уш­ни­ка по­ле­те­ли к бе­лым мед­ве­дям. Го­во­рят, он да­же тут же на пер­ро­не на­шив­ки с них сор­вал и по мор­дам нах­лес­тал, ну это хо­ро­шо, они это зас­лу­жи­ли. А вот пос­ле-то пош­ло что-то не­по­нят­ное.

    - Что ж не­по­нят­но­го-то?

    - То, что вдруг ки­ну­лись на дво­рян. Ста­ли хва­тать и вы­сы­лать. Поз­вольте, их-то за что? Они же ми­мо это­го Смольно­го не­бось и про­хо­дить бо­ялись! Пар­ти­ец же стре­лял! Пар­ти­ец! С про­пус­ком в Смольный и с раз­ре­ше­ни­ем на бра­унинг! Зна­чит, вот ка­кая ка­те­го­рия при­част­на к убийст­ву, а взя­ли прав­ну­ка Пуш­ки­на и выс­ла­ли в двад­цать че­ты­ре ча­са. «А что, раз­ве Пуш­кин не дво­ря­нин?» - это про­ку­рор по над­зо­ру од­но­му пуш­ки­нис­ту так от­ве­тил. Очень все это не­по­нят­но, очень! И по­том вот в со­об­ще­нии та­кое, нап­ри­мер, прос­кользну­ло: «У убий­цы при обыс­ке заб­ра­ли днев­ник, где он пы­тал­ся объяснить убийст­во лич­ны­ми мо­ти­ва­ми». Ка­ки­ми же имен­но? До­го­ва­ри­вай­те уж до кон­ца! Мо­жет, он свою ба­бу при­рев­но­вал, мо­жет, Ки­ров му­жа прог­нал, а ба­бу его ос­та­вил. Тот и оз­ве­рел! Мо­жет так быть? Мо­жет! С Ко­товс­ким имен­но так и бы­ло. Вот я это ска­зал, ме­ня и заб­ра­ли. Со­учас­тие че­рез со­чувст­вие! То есть мо­ральное учас­тие в убийст­ве. В те­рак­те! Что ж? Я соз­нал­ся.

    - Ну и что же вам за это бу­дет?

    - Что? Да ни­че­го! Су­нут еще чер­во­нец - и все. А так как сро­ки не скла­ды­ва­ют­ся, то во­зоб­но­вят ста­рую де­ся­точ­ку и пош­лют ку­да-ни­будь по­дальше. Лад­но! По­едем! В Ко­лы­му уж не по­го­нят. Мне шестьде­сят. А там на­до зем­лю рыть, лес сво­дить, тач­ку-пер­тач­ку го­нять. Вот вам сколько? Трид­цать? О, это са­мый их воз­раст! Они этот воз­раст обо­жа­ют! Это вер­ное СФТ, а то и ТФТ - зна­ете, что это та­кое? При­го­ден к сред­не­му или тя­же­ло­му фи­зи­чес­ко­му тру­ду. Пер­вая и вто­рая ка­те­го­рия: шах­та, дам­ба, тач­ка! А что они вам предъявля­ют?

    - Не знаю.

    - И да­же приб­ли­зи­тельно не до­га­ды­ва­етесь?

    - Нет.

    - Ну, зна­чит, аги­та­цию. Ес­ли са­ми не зна­ете, то, зна­чит, обя­за­тельно аги­та­цию. Пятьде­сят во­семь, пункт де­сять. Уни­вер­сальная статья! Всем под­хо­дит. Пол­ча­са по­го­во­рил, сек­сот на­пи­сал, сло­во при­ба­вил, сло­во от­ба­вил - и го­то­во, при­го­няй «чер­ный во­рон» и за­би­рай. Но сей­час за это больше пя­ти не да­ют. Во­семь только уж ког­да что-ни­будь дейст­ви­тельно есть. Ес­ли только раз­го­во­ры предъявят, то со­ве­тую: бе­ри­те. А то они еще что-ни­будь при­со­чи­нят! У них фан­та­зия бо­га­тая! А что вы улы­ба­етесь? Не ве­ри­те?

    - Да нет, верю, - от­ве­тил Зы­бин лас­ко­во, про­дол­жая улы­баться (хо­ро­шо, пра­во, что он не один в ка­ме­ре, хо­ро­шо, что ему по­пал­ся ста­рик ла­гер­ник, а не юнец, ко­то­ро­го приш­лось бы уте­шать и раз­го­ва­ри­вать, хо­тя, с дру­гой сто­ро­ны, есть, есть в этом Буд­до что-то очень неп­ри­ят­ное и, на­вер­но, вот это са­мое: «Что ж тут по­де­лать? Лад­но, по­еду». Ко­го Зы­бин ни­ког­да не мог вы­но­сить - это вот та­ких непротивленцев). - Да нет, ве­рю, что сло­во при­ба­вил, сло­во от­ба­вил - и вы­зы­вай «чер­ный во­рон», но только со мной-то у них так не по­лу­чит­ся.

    Буддо не­ве­се­ло ус­мех­нул­ся.

    - Да? Ну дай вам Бог, дай вам Бог! Же­лаю все­го са­мо­го хо­ро­ше­го, но только у ме­ня и это­го уте­шенья нет. Я знаю: они не для то­го бе­рут, что­бы от­пус­кать. Они че­ло­ве­ка на­веч­но при­ва­ри­ва­ют.

    - То есть как это навечно? - уди­вил­ся Зыбин. - Так, зна­чит, ес­ли бы вы и кон­чи­ли срок...

    - Так ведь не кон­чил же я, не кон­чил же! - бо­лез­нен­но улыб­нул­ся Буддо. - Заб­ра­ли же! Только, ко­неч­но, что-то ра­но заб­ра­ли. Обык­но­вен­но они в пос­лед­ний год это про­де­лы­ва­ют, а со мной что-то пос­пе­ши­ли.

    - Значит, из ва­ше­го ла­ге­ря ник­то еще на во­лю не выходил? - воск­лик­нул Зы­бин.

    - Почему не выходил? - улыб­нул­ся Буд­до и слег­ка кив­нул на дверь. - Только вы не кри­чи­те, а то вот он сту­чать в дверь бу­дет. Ес­ли срок кон­чил, так и на пол­ча­са не за­дер­жат, но только вот сколько ты на во­ле-то про­бу­дешь? Тут то­же нуж­но иметь мас­ло в го­ло­ве, а то и ме­ся­ца не про­дер­жишься. Вот ес­ли пос­ту­пишь кас­си­ром или, ска­жем, ноч­ным сто­ро­жем и ни с кем не бу­дешь ком­па­нии во­дить, а са­мое глав­ное, не же­нишься - ох, же­ны и здо­ро­вы сажать! - а так, от­си­дел и до­мой, в постель! - то го­да два, ну три, ну три с по­ло­ви­ной, мо­жет, про­тя­нешь.

    - А там?

    - А там все рав­но за­бе­рут.

    - Да за что же?

    - За что. За... Эх, чуть бы­ло не ска­зал вам по-ла­гер­но­му! За ту же ан­ти­со­ветс­кую аги­та­цию и за­бе­рут. Они но­вых ста­тей не лю­бят при­ду­мы­вать. За­чем? И ста­рых на всю жизнь хва­тит.

    - Это да­же ес­ли я во­ды в рот на­бе­ру?

    - Даже ес­ли и на­бе­ре­те. Да ведь не на­бе­ре­те, не на­бе­ре­те же! Ну год, ну два про­мол­чи­те, а по­том что-ни­будь да и ляп­не­те. Нет? Чу­дак вы! Ну, вот ска­жем, книж­ку вы ночью на де­журст­ве чи­та­ли. По­ин­те­ре­су­ют­ся у смен­щи­ка, что за книж­ка, а вы ска­за­ли: да ни­че­го, ин­те­рес­ная. Пон­ра­ви­лась. Или в ки­но пош­ли, вас уви­де­ли, спро­си­ли, как пон­ра­ви­лась кар­ти­на, а вы от­ве­ти­ли: скуч­ная. А вот ав­то­ра кни­ги че­рез пол­го­да взя­ли да по­са­ди­ли; а ре­жис­се­ра в Кремль выз­ва­ли, ру­ку по­жа­ли и па­те­фон ему по­да­ри­ли. Вот вам и все. С од­ной сто­ро­ны, восх­ва­ле­ние вра­га и вра­жес­кой ли­те­ра­ту­ры, с дру­гой сто­ро­ны - кле­ве­та на со­ветс­кое пар­тий­ное ис­кус­ство. Вот уж хо­ро­шее на­ча­ло есть. А дальше вы с со­сед­кой по­ру­га­лись. Вы что же ду­ма­ете, она не зна­ет, где на вас ис­кать уп­ра­ву? Гос­по­ди, да она та­кое ту­да на­пи­шет! Вот уж два сви­де­те­ля! И хва­тит! Си­ди­те!

    - Но поз­вольте, ведь нуж­ны еще ка­кие-то до­ка­за­тельства?

    - Какие? Ко­му? Ко­му они нуж­ны, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич! Ка­кие еще до­ка­за­тельства? Все и так до­ка­за­но! Вы си­де­ли? Си­де­ли! За что? За ан­ти­со­ветс­кую де­ятельность. Хо­ро­шо! А вот за этой са­мой пат­ри­от­кой ни­че­го, кро­ме выт­рез­ви­те­ля, не чис­лит­ся. Это до­ка­за­но? До­ка­за­но. Ну вот и точ­ка. И ор­га­нам все яс­но. Рас­пи­ши­тесь, что чи­та­ли ор­дер.

    - Ну а ес­ли за эти го­ды я пе­ре­ко­вал­ся? Осоз­нал свою ви­ну?

    Буддо зас­ме­ял­ся и пог­ро­зил пальцем.

    - Экий вы шуст­рый! Нет, это вы бросьте! Осоз­нал он, пе­ре­ко­вал­ся! Шу­тить из­во­ли­те! Это кто же вам, раз­ре­ши­те спро­сить, поз­во­лил пе­ре­ко­вы­ваться, а? Вот Рам­зин - тот да! Тот на­чис­то пе­ре­ко­вал­ся! Ему раз­ре­ши­ли! Или вот - чи­та­ли вы в со­об­ще­нии о про­цес­се троц­кистс­ко-бу­ха­ринс­кой бан­ды, что бан­ди­ты, бо­ясь ра­зоб­ла­че­ния, уби­ли ин­же­не­ра Бо­яр­ши­но­ва, а был он не прос­то ин­же­нер, а ли­цо, ра­нее су­ди­мое за вре­ди­тельство? Чи­та­ли? Вот он-то пе­ре­ко­вал­ся. Ему пос­ле смер­ти это раз­ре­ши­ли. Для наг­ляд­нос­ти. А мы с ва­ми - шиш! Как бы­ли вра­га­ми, так вра­га­ми и сдох­нем. Так-то, ба­тенька!

    - Так что же это, по-ва­ше­му, это ка­ино­во клей­мо, что ли? - крик­нул Зы­бин - этот раз­го­вор разд­ра­жал его по-нас­то­яще­му.

    - По-моему! - ус­мех­нул­ся Буддо. - Что вы­хо­дит по-мо­ему, это мы по­мол­чим, а вот по то­ва­ри­щу Ежо­ву и то­ва­ри­щу Вы­шинс­ко­му вы­хо­дит точ­но так! И не клей­мо, то хоть ка­ле­ным же­ле­зом, да сво­дит­ся, а бо­лезнь кро­ви, по­роч­ная нас­ледст­вен­ность, ге­ны от от­ца к сы­ну, от сы­на к вну­ку. Вот по­то­му и вы­сы­ла­ют из Ле­нинг­ра­да не только дво­рян, но и дво­рян­чи­ков. Это и есть клас­со­вый под­ход. А я это­го, ду­рак, не по­нял и тре­пал­ся. По­че­му? Да за что? Все мне нуж­но бы­ло знать, бол­ва­ну. Вот за это и по­пал!

    - Значит, вы счи­та­ете, что вас сей­час взя­ли за де­ло?

    - А как же? Ко­неч­но! А здесь не­ви­но­ва­тые не си­дят, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич. Кто де­лом, кто сло­вом, кто мыслью - а все ви­но­ва­ты. Вот и вы ви­но­ва­ты бу­де­те.

    - Я не буду, - от­ве­тил Зы­бин и от­вер­нул­ся.

    Буддо с со­жа­ле­ни­ем пос­мот­рел на не­го и по­ка­чал го­ло­вой.

    - Да ведь не вы­дер­жи­те вы, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, не выдержите! - ска­зал он страдальчески. - Из­мо­та­етесь! У них же в ру­ках все, а у вас ни­че­го. А глав­ное - ни к че­му все это! Что они за­ду­ма­ли, то и сде­ла­ют! И ник­то на све­те им не по­ме­ша­ет. Стра­на в их рас­по­ря­же­нии, и раз­ве только ху­же се­бе сде­ла­ете.

    - Это как же так?

    - А так! У них ведь и ла­ге­ря вся­кие. Ведь од­но де­ло - го­родс­кой топ­лив­ный склад или сельхоз, там бах­ча, там зак­лю­чен­ные ве­че­ром в ре­ке ку­па­ют­ся, ко­ней по­ят, и дру­гое де­ло - Ко­лы­ма, «Ко­лы­ма, чуд­ная пла­не­та» - там из ват­ни­ков и ночью не вы­ле­за­ют, по­то­му что спят зи­мой в па­лат­ках. За­жи­во соп­ре­ешь. Опять ка­ча­ете го­ло­вой? Эх, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, не зна­ли вы еще го­ря, а вот...

    Дверь от­во­ри­лась вне­зап­но и бес­шум­но - выс­ший шик, ос­во­ен­ный только нем­но­ги­ми из тюрем, - на по­ро­ге сто­ял раз­во­дя­щий.

    - Кто здесь на бук­ву "З"? - спро­сил он. - Со­би­рай­тесь на доп­рос.

    Его про­ве­ли по уз­ко­му тю­рем­но­му ко­ри­до­ру, как буд­то сплошь сос­то­яще­му из же­лез­ных две­рей (пе­ред од­ной из них, с от­ки­ну­той кор­муш­кой, сто­ял над­зи­ра­тель и о чем-то раз­го­ва­ри­вал с зак­лю­чен­ным, ког­да они по­рав­ня­лись, он по­вер­нул­ся и спи­ной прик­рыл кор­муш­ку), по­том че­рез дру­гой ко­ри­дор, где бы­ло только двое две­рей, но ог­ром­ных, глу­хих, по­хо­жих на цер­ков­ные во­ро­та, они бы­ли за­ло­же­ны на за­со­вы, и на­ко­нец вы­ве­ли на лест­ни­цу, ка­мен­ную, уз­кую, по­хо­жую на чер­ный ход. На ее пло­щад­ке сто­ял сто­лик, ле­жа­ла большая кан­це­лярс­кая кни­га и си­дел сол­дат. Над­зи­ра­тель про­тя­нул ему кви­тан­цию, сол­дат взял ее, пос­мот­рел и за­нес что-то в кни­гу. Они под­ня­лись еще на этаж, выш­ли на лест­ни­цу, но это бы­ла уже со­вер­шен­но иная лест­ни­ца, с больши­ми пло­щад­ка­ми, со стек­лян­ны­ми две­ря­ми, прос­тор­ная, мра­мор­ная, с ков­ром и пе­ри­ла­ми. Че­рез нее они выш­ли в дру­гой ко­ри­дор. Он был пуст и тих, как глет­чер. Го­ре­ли лам­пы днев­но­го све­та. От сте­рильных стен ве­яло не­жиз­нен­ной чис­то­той и хо­ло­дом. Большая вы­со­кая дверь, об­ши­тая чер­ной ко­жей, за­мы­ка­ла ко­ри­дор.

    - Руки назад! - про­ши­пел раз­во­дя­щий и пос­ту­чал.

    - Попробуйте, - от­ве­тил ему соч­ный бла­го­душ­ный го­лос.

    Открылся большой уют­ный ка­би­нет с кад­ка­ми зе­ле­ни. Всю сте­ну за­ни­ма­ла кар­та Со­ветс­ко­го Со­юза. На ок­нах ви­се­ли вол­нис­тые кре­мо­вые што­ры. В уг­лу ро­га­тая ве­шал­ка-сто­як.

    Хозяин ка­би­не­та, ши­ро­коп­ле­чий здо­ро­вяк, кур­ча­вый и гу­бас­тый, при­под­нял­ся из-за письмен­но­го сто­ла.

    - Здравствуйте, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, садитесь, - приг­ла­сил он. - Вон на тот стул, у стены. - Он кив­ком от­пус­тил разводящего. - Что ж! Да­вай­те зна­ко­миться. На­чальник Вто­ро­го СПО Яков Аб­ра­мо­вич Ней­ман. Ну, преж­де все­го, как вы се­бя чувст­ву­ете-то?

    - Спасибо, нормально, - от­ве­тил Зы­бин, уса­жи­ва­ясь за кро­хот­ный сто­лик в уг­лу ка­би­не­та.

    - Ну и от­лич­но! Я бы­ло уже за­бес­по­ко­ил­ся, вид у вас был не­важ­нец­кий, хо­тя, ко­неч­но, жа­ра, до­ро­га, вол­ненье. Так что ж, бу­дем, зна­чит, раз­го­ва­ри­вать? Во­об­ще-то с ва­ми бу­дет за­ни­маться дру­гой че­ло­век, но... вы ку­ри­те? И от­лич­но де­ла­ете, луч­ше уж пить мерт­вую, чем от­рав­лять се­бя этой га­достью. Так вот, у ме­ня к вам один воп­рос, и не следст­вен­но­го, а чис­то поз­на­ва­тельно­го ха­рак­те­ра. Фа­ми­лия Стар­ков вам что-ни­будь го­во­рит? Го­во­рит! Тог­да ска­жи­те, ка­кое от­но­ше­ние вы име­ли к его де­лу.

    Зыбин ус­мех­нул­ся и по­жал пле­ча­ми.

    - Ровно ни­ка­ко­го!

    - Ровно ни­ка­ко­го? Отлично! - Яков Аб­ра­мо­вич выд­ви­нул ящик сто­ла и дос­тал от­ту­да си­нюю ак­ку­рат­но под­ши­тую папку. - Так как же вы тог­да объясни­те, что в ав­гус­те 1930 го­да вас вы­зы­ва­ло по это­му де­лу Мос­ковс­кое от­де­ле­ние ГПУ и доп­ра­ши­вал вас тог­да то­ва­рищ Ра­зум­ный. Вот про­то­кол доп­ро­са. За­чи­тать?

    - Просто слу­чи­лось не­до­ра­зу­ме­ние. Ме­ня доп­ро­си­ли и сра­зу же от­пус­ти­ли.

    - Но ведь под под­пис­ку?! Ах, иде­алис­ти­чес­кие вре­ме­на тог­да бы­ли! Те­перь так не от­пус­тишь! Да! От­пус­ти­ли! Вот тут и пос­та­нов­ле­ние есть с ре­зо­лю­ци­ей! Но раз от­пус­ти­ли, зна­чит, все-та­ки бра­ли, так? Вот слу­шай­те, я чи­таю про­то­кол доп­ро­са:

    «Вы об­ви­ня­етесь в том, что 14 ав­гус­та се­го го­да сор­ва­ли об­щее соб­ра­ние сту­ден­чес­ко-пре­по­да­ва­тельско­го сос­та­ва ва­ше­го инс­ти­ту­та, об­суж­дав­шее статью „Извес­тий“ о груп­по­вом бан­дитс­ком из­на­си­ло­ва­нии сту­дент­ки вто­ро­го кур­са уни­вер­си­те­та Ве­ро­ни­ки Крав­цо­вой».

    Что вы мо­же­те ска­зать по это­му по­во­ду? Вот ви­ди­те, ка­кая фор­му­ла об­ви­не­ния? Груп­по­вое из­на­си­ло­ва­ние.

    Нейман от­ки­нул­ся и нас­меш­ли­во пог­ля­дел на Зы­би­на. (И тог­да Зы­бин под­ме­тил: в его гла­зах сто­ит вы­ра­же­ние хо­ро­шо ус­то­яв­ше­го­ся ужа­са.)

    - Хорошо. Чи­та­ем дальше. Ваш от­вет:

    «Собрания я не сры­вал, а прос­то из­ло­жил свое мне­ние об этом де­ле».

    Вопрос сле­до­ва­те­ля: «А в чем же оно сос­то­яло?»

    Ответ: «В том, что ре­зо­лю­цию с тре­бо­ва­ни­ем рас­стре­ла об­ви­ня­емых, пред­ло­жен­ную парт­ко­мом, мы ни об­суж­дать, ни тем бо­лее ста­вить на го­ло­со­ва­ние на этом соб­ра­нии не мо­жем».

    Вопрос: «Объясни­те, по­че­му?»

    Ответ: «Во-пер­вых, по­то­му, что в уго­лов­но-про­цес­су­альном ко­дек­се пря­мо ска­за­но: „Судьи не­за­ви­си­мы и под­чи­ня­ют­ся только за­ко­ну“. А это бы­ло бы пря­мое дав­ле­ние на суд».

    Нейман ус­мех­нул­ся и по­ка­чал го­ло­вой.

    - Вот ведь ка­кой вы законник! - ска­зал он. - «Во-вто­рых, по­то­му, что до су­да мы во­об­ще ни­че­го не зна­ем. Все трое об­ви­ня­емых на­ши то­ва­ри­щи, ви­ну свою они на­чис­то от­ри­ца­ют. Сви­де­те­лей нет, об­ви­не­ния стро­ят­ся все­це­ло на предс­мерт­ной за­пис­ке Крав­цо­вой Стар­ко­ву. Вот и все, что нам из­вест­но. Ни­че­го бо­лее конк­рет­но­го нет».

    Вопрос: «Следст­вие предъявля­ет вам эту предс­мерт­ную за­пис­ку: „Сто раз я те­бя прок­ли­наю за то, что ты ме­ня вче­ра на­по­ил и вы­дал на из­де­ва­тельство. О! Ни­ко­му я не же­лаю столько зла, как те­бе!“ - раз­ве это не­дос­та­точ­но конк­рет­но?»

    Ответ: «Нет. Конк­рет­на здесь только зло­ба. Что та­кое на­по­ил? Что та­кое вы­дал на из­де­ва­тельство? Как это мог­ло быть ре­ально? Крав­цо­ва не де­воч­ка. Она же­на вид­но­го че­ло­ве­ка, быв­ше­го ру­ко­во­ди­те­ля края. Ка­кая же ей бы­ла нуж­да ид­ти в но­мер гос­ти­ни­цы и на­пи­ваться до по­те­ри соз­на­ния? На все эти воп­ро­сы дол­жен от­ве­тить суд, а его еще нет. Так дож­дем­ся хо­тя бы пер­вых его за­се­да­ний. Вот что я ска­зал. Пос­ле это­го выс­ту­пи­ло еще нес­колько че­ло­век, и соб­ра­ние не ста­ло го­ло­со­вать».

    Вопрос: «Зна­чит, вы не от­ри­ца­ете, что соб­ра­ние не ста­ло го­ло­со­вать пос­ле ва­ше­го выс­туп­ле­ния?»

    Ответ: «Нет».

    Вопрос: «В ка­ких от­но­ше­ни­ях вы бы­ли с по­кой­ной?»

    Ответ: «Встре­ча­ясь, мы здо­ро­ва­лись».

    Вопрос: «Где и ког­да это бы­ло в пос­лед­ний раз?»

    Ответ: «За два дня до ее са­мо­убийст­ва, на том са­мом соб­ра­нии, на ко­то­ром и за­ро­ди­лось все это де­ло».

    Вопрос: «По­яс­ни­те, что это бы­ло за соб­ра­ние?»

    Ответ: «Это бы­ло соб­ра­ние сту­ден­чес­ко­го ли­те­ра­тур­но­го круж­ка. Я си­дел воз­ле Крав­цо­вой и ви­дел, как ей по­сы­ла­ли за­пис­ки. По­том я уз­нал, что сго­вор встре­титься в гос­ти­ни­це „Гре­на­да“ око­ло па­мят­ни­ка Пуш­ки­ну про­изо­шел имен­но тог­да и че­рез эти за­пис­ки».

    Вопрос: «От ко­го вы это уз­на­ли?»

    Ответ: «От сле­до­ва­те­ля про­ку­ра­ту­ры, ко­то­рый ме­ня выз­вал тог­да же. Кро­ме то­го, раз за­пис­ки к Крав­цо­вой шли че­рез мои ру­ки, то ког­да мне их предъяви­ли, я их уз­нал по по­чер­ку».

    Яков Аб­ра­мо­вич отор­вал го­ло­ву от де­ла и зас­ме­ял­ся.

    - Вот овечья зад­ни­ца! А то­же на­зы­ва­ет­ся сле­до­ва­тель! Все сек­ре­ты на­ру­жу! По­пал­ся бы мне та­кой!..

    - Выгнали бы?! - спро­сил Зы­бин.

    - С волчьим билетом! - ог­рыз­нул­ся Яков Абрамович. - Хо­ро­шо. Чи­та­ем дальше.

    Вопрос: «А не мог­ли бы ва­ши то­ва­ри­щи эти­ми же за­пис­ка­ми приг­ла­сить и вас в свою ком­па­нию?»

    Ответ: «Нет».

    Вопрос: «По­че­му же?»

    Ответ: «Они не бы­ли мо­ими то­ва­ри­ща­ми».

    Вопрос: «Но раз­ве вы их не на­зы­ва­ли только что то­ва­ри­ща­ми?»

    Ответ: «Я и вас наз­вал только что то­ва­ри­щем».

    Яков Аб­ра­мо­вич бро­сил пап­ку и рас­хо­хо­тал­ся.

    - Ах, осел, осел, - ска­зал он весело, - а ведь глав­ное - все за­пи­сы­ва­ет! Ма­те­ри­ал со­би­ра­ет! Не про­то­кол доп­ро­са, а пьеса из ве­ли­кос­ветс­кой жиз­ни! Нет! Зы­би­на го­лой ру­кой не возьмешь! Он не та­кой! Прав­да? Так! «Про­то­кол пи­сан с мо­их слов и мной про­чи­тан...» - Он зах­лоп­нул папку. - Так! Ну, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, ны­не все осуж­ден­ные дав­но на сво­бо­де, они и от­си­де­ли-то не больше двух лет, вер­сия об из­на­си­ло­ва­нии Вер­хов­ным Су­дом от­верг­ну­та, так что вы и фор­мально ока­за­лись пра­вы! И все-та­ки в ва­шем учас­тии в этом де­ле есть что-то не впол­не по­нят­ное. Так вот, не по­же­ла­ете ли что-ни­будь ска­зать в до­пол­не­ние к этим про­то­ко­лам?

    Он си­дел, смот­рел на Зы­би­на, улы­бал­ся, а в гла­зах сто­ял тот же при­выч­ный, хо­ро­шо ус­то­яв­ший­ся ужас. И все за­ме­ча­ли это, только он не за­ме­чал и чест­но счи­тал се­бя ве­сельча­ком.

    Зыбин по­ду­мал и на­чал го­во­рить.

    («А что я те­ряю? Ведь это все дав­ным-дав­но из­вест­но. Стар­ков-то дейст­ви­тельно на сво­бо­де».)

    - Дело бы­ло ма­ленькое, гряз­ненькое, за­пой­ное, и весь ан­ту­раж его был соответственный, - ска­зал он, - свинс­кий ан­ту­раж: то есть но­мер в гос­ти­ни­це сня­ли на чу­жой пас­порт, а встре­ти­лись на бульва­ре - две ба­бы, трое пар­ней, на­ча­лась по­пой­ка. Суд ин­те­ре­су­ет­ся, ког­да ба­бы уш­ли, са­ми они уш­ли или под ру­ку их вы­во­ди­ли, сколько пус­тых бу­ты­лок наш­ли, заб­ле­ва­на бы­ла убор­ная или нет. В об­щем, сце­на из «Воск­ре­се­ния», и сви­де­те­ли та­кие же - швей­цар, ко­ри­дор­ный, бу­фет­чик, гор­нич­ные.

    - Да, но са­мо­убийст­во-то все-та­ки бы­ло са­мое настоящее, - стро­го на­пом­нил Яков Аб­ра­мо­вич.

    - И са­мо­убийст­во бульвар­ное, с пьяных глаз, ве­ро­ят­но. На­ут­ро она ска­за­ла со­сед­ке: «Вы по­ка ко мне не за­хо­ди­те, я бу­ду мыться». Уш­ла, как го­во­рит со­сед­ка, за­тем слов­но фор­точ­ка хлоп­ну­ла, вот и все. Ког­да муж взло­мал дверь, она ле­жа­ла в лу­же кро­ви, ря­дом ва­лял­ся бра­унинг, а на сто­ле вот эта за­пис­ка. Ну чем не сю­жет для ка­ко­го-ни­будь Бреш­ко-Бреш­ковс­ко­го?

    Яков Аб­ра­мо­вич слег­ка улыб­нул­ся.

    - В гим­на­зии мы им увлекались, - ска­зал он. - Слу­шай­те, она бы­ла кра­си­вая?

    - Она? - Зы­бин за­ду­мал­ся. Все, что он го­во­рил и слу­шал до сих пор, не вы­зы­ва­ло у не­го ров­но ни­ка­ких об­ра­зов, а сей­час он вдруг уви­дел женс­кое ли­цо поч­ти не­жи­вой бе­лиз­ны, точ­нос­ти и твер­дос­ти очер­та­ний, ко­рот­кие блес­тя­щие чер­ные во­ло­сы и злые губы. - Да, она бы­ла очень красивой, - ска­зал он убежденно. - Но кра­со­та у нее бы­ла ка­кая-то не­обы­чай­ная, тре­вож­ная. Мо­жет быть, об­ре­чен­ная. Та­кую раз уви­дишь и не за­бу­дешь.

    - Иными сло­ва­ми, она и на вас про­из­ве­ла впе­чат­ле­ние че­ло­ве­ка незаурядного? - спро­сил быст­ро Яков Аб­ра­мо­вич и сде­лал ка­кое-то ко­рот­кое дви­же­ние, как буд­то хо­тел ух­ва­тить эти слова. - Ну хо­тя бы по на­руж­нос­ти? Так как же с ней мог­ло слу­читься, как вы ска­за­ли, вот та­кое? Та­кое, как вы ска­за­ли, брешко-брешковское? - Зы­бин по­жал плечами. - Да, но все-та­ки по­че­му? По­че­му? Вы не за­да­ва­ли се­бе та­ких воп­ро­сов?

    - Пути Гос­под­ни к че­ло­ве­чес­кой ду­ше не­ис­по­ве­ди­мы, Яков Абрамович, - вздох­нул Зыбин, - а до­ро­ги дьяво­ла тем бо­лее.

    - Это Стар­ков-то дьявол? - фырк­нул Яков Аб­ра­мо­вич.

    - Ну да, дьявол! - от­мах­нул­ся Зыбин. - Прос­той па­рень, ра­бо­тя­га. И меньше все­го бо­ге­ма. Что вез­ло ему, это да. У нас его счи­та­ли ге­ни­ем. Он да­же вы­пус­тил кни­жон­ку в два лис­та. Вы зна­ете, что это тог­да бы­ло?

    - Хорошо, а вто­ро­го, Ми­щен­ко, вы зна­ли? Его, ка­жет­ся, то­же пе­ча­та­ли?

    - Даже очень здо­ро­во! У не­го бы­ли сти­хи да­же в «Мо­ло­дой гвар­дии». А это же толс­тый жур­нал.

    - Так. А тре­тий?

    - Ну а тре­тий был прос­то хо­ро­ший па­рень. От со­хи. Пи­сал что-то, пе­ча­тал­ся где-то, а где и что - ник­то тол­ком не знал, на­вер­но, в та­ких из­да­ни­ях, как «Жер­нов», «Крестьянская га­зе­та», «Зем­ля со­ветс­кая». С ним я был прос­то хо­рош, да и все. Его ге­ни­ем ник­то не на­зы­вал.

    - Ну а муж? Вы его ви­де­ли?

    - А как же! Муж и был ви­нов­ни­ком все­го тор­жест­ва. Он на пер­вой ска­мей­ке си­дел. Це­лую не­де­лю этот бол­ван слу­шал все, что го­во­ри­ли о его же­не и о нем са­мом.

    - А что ему ос­та­ва­лось еще делать? - Яков Аб­ра­мо­вич рез­ко ос­та­но­вил­ся пе­ред Зы­би­ным.

    - Вот именно! - воск­лик­нул Зыбин. - Что де­лать? Раз ты по­лез мор­дой в по­мой­ную боч­ку, тог­да ни­че­го не по­де­ла­ешь, хле­бай уж до­сы­та. Ведь это он нас­то­ял, чтоб ре­бят су­ди­ли за из­на­си­ло­ва­ние его же­ны. Имен­но так и тол­ко­ва­лась предс­мерт­ная за­пис­ка; за­щи­та же, на­обо­рот, сто­яла на том, что ник­то ее не на­си­ло­вал - са­ма все ор­га­ни­зо­ва­ла, са­ма приш­ла в но­мер, са­ма пе­ре­пи­лась и лег­ла под ко­го-то. Что же еще? Про­ку­ра­ту­ра же упер­лась на­мерт­во: не са­ма на­пи­лась, а на­по­или. Пом­ни­те три зна­ме­ни­тые японс­кие доб­ро­де­те­ли? Ни­че­го не ви­жу, ни­че­го не слы­шу, ни о чем не рас­ска­зы­ваю - вот так се­бя и ве­ли судьи. Ой, кто только не про­шел тог­да пе­ред су­дом! Пи­са­те­ли, око­ло­пи­са­те­ли, ре­дак­то­ры, аген­ты уг­ро­зыс­ка, дельцы, сту­ден­ты, про­фес­су­ра... Доп­ра­ши­ва­ли прист­раст­но, глу­ми­лись, сби­ва­ли, уг­ро­жа­ли, ло­ви­ли. В об­щем, я предс­тав­ляю, что та­кое вдруг с ули­цы предс­тать пе­ред та­ким вот три­бу­на­лом. И вот тут мне два сви­де­те­ля вспо­ми­на­ют­ся... Один муж­чи­на и од­на жен­щи­на... Хо­тя это не осо­бен­но по су­щест­ву...

    - Да нет, уж рас­ска­жи­те, пожалуйста, - поп­ро­сил Яков Абрамович, - кто же она бы­ла та­кая?

    - Лучшая под­ру­га Крав­цо­вой, не­кая Ма­ге­вич - кра­си­вая чер­ная де­вуш­ка с ма­то­вым ли­цом, по­хо­жая на тур­чан­ку. Ее приг­ла­си­ла и при­ве­ла са­ма Ве­ро­ни­ка. Пи­са­те­ли, мол, при­дут, ве­се­ло бу­дет, пой­дем. Ну та и пош­ла, а по­том по­чувст­во­ва­ла не­лад­ное, вер­нее, по­ня­ла, что это не по­пой­ка, а еще что-то, и уш­ла. Гос­по­ди, ну что ей за это бы­ло? Ей чуть в ли­цо не пле­ва­ли: то за­чем ты приш­ла, то за­чем ты уш­ла. За­да­ва­ли воп­ро­си­ки, зна­ете, как это уме­ют про­ку­ро­ры? С ус­ме­шеч­кой! Об­ры­ва­ли, ора­ли. Про­ку­рор дул во­ду ста­ка­на­ми, и у не­го пальчи­ки дро­жа­ли. Кон­чи­лось тем, что ее с за­пар­ки чуть не уса­ди­ли ря­дом со Стар­ко­вым, но кто-то, на­вер­но, вов­ре­мя опом­нил­ся. Как же жен­щи­не при­шить со­учас­тие в из­на­си­ло­ва­нии? Впро­чем, в этом ча­ду все бы­ло воз­мож­но. Так вот, я по­ра­жал­ся этой Ма­ге­вич. Как она си­де­ла! Как от­ве­ча­ла! Как слу­ша­ла! Не пла­ка­ла, не кри­ча­ла, а прос­то си­де­ла и слу­ша­ла. А вок­руг нее визг, смех, рев, про­ку­рорс­кая ис­те­ри­ка! Весь ша­баш не­чис­той си­лы! А она ни­че­го! Оче­вид­но, ад­во­ка­ты ей ска­за­ли: «Мол­чи. Они сей­час все мо­гут. На них уп­ра­вы нет». И она мол­ча­ла. Вот это пер­вая сви­де­тельни­ца за­щи­ты, ко­то­рая мне за­пом­ни­лась.

    - Но вы го­во­ри­ли, что их бы­ло двое.

    - Да нет, их бы­ло мно­го, че­ло­век двад­цать. Но за­пом­ни­лись-то мне осо­бен­но эти двое. Вто­рой был муж­чи­на, На­зым Хик­мет. Я его знаю. Он пос­то­ян­но сши­вал­ся у нас в бу­фе­те, в ко­ри­до­рах, на пе­ре­ме­нах. Вот его выз­ва­ла за­щи­та и поп­ро­си­ла рас­ска­зать о его зна­комст­ве с Крав­цо­вой. Ну что ж, он рас­ска­зал. Од­наж­ды, рас­ска­зал он, сто­ит он на зад­ней пло­щад­ке трам­вая - де­ло бы­ло позднее, - и вот под­хо­дит к не­му кра­си­вая рос­лая жен­щи­на, предс­тав­ля­ет­ся и го­во­рит, что ей очень хо­чет­ся с ним поз­на­ко­миться. Ну что ж? Он му­жик что на­до! «Я очень рад», - от­ве­ча­ет Хик­мет. Тог­да она сра­зу, с хо­ду, зо­вет его к се­бе, я, мол, од­на, муж в Кры­му, идем­те, выпьем, по­тол­ку­ем. Все это Хик­мет рас­ска­зал прос­то, спо­кой­но, не спе­ша, с лег­ким при­ят­ным ак­цен­том. Впе­чат­ле­ние от рас­ска­за ос­та­лось тя­же­лое. Да­же муж что-то за­ве­ре­щал. И тут про­ку­рор, спа­сая, ко­неч­но, по­ло­же­ние, спра­ши­ва­ет: «Ну и ка­кое впе­чат­ле­ние про­из­ве­ла на вас она? Сту­дент­ки, изу­ча­ющей ли­те­ра­ту­ру и же­ла­ющей поз­на­ко­миться с вид­ным ре­во­лю­ци­он­ным по­этом, или прос­то наг­лой прос­ти­тут­ки?» Хик­мет слег­ка по­жал пле­ча­ми и эдак пе­ву­че, лег­ко, прос­то от­ве­тил: «Наг­лой - нет, но прос­ти­тут­ки - да». Весь зал как грох­нет!

    - Ой, как неприятно! - стро­го по­мор­щил­ся Яков Абрамович. - Но вам, ко­неч­но, и это пон­ра­ви­лось.

    - Да нет, я был прос­то в восторге! - воск­лик­нул Зыбин. - На­ко­нец-то хоть на ми­ну­ту сре­ди это­го ча­да, ора и ка­зен­ной мис­ти­ки я ус­лы­шал че­ло­ве­чес­кий го­лос. Ведь Хик­мет ска­зал только то, что все, ну бук­вально все, вклю­чая про­ку­ро­ра, су­дей и му­жа, в ту по­ру твер­до зна­ли. Да, шлю­ха! Да, злая, не­удов­лет­во­рен­ная, нес­част­ная шлю­ха, для ко­то­рой своя жизнь ко­пей­ка, а на чу­жую и вов­се нап­ле­вать. И вот в за­ле По­ли­тех­ни­чес­ко­го му­зея в пуб­лич­ном за­се­да­нии про­ис­хо­дит ее ка­но­ни­за­ция. Она прев­ра­ща­ет­ся в свя­тую. Про­из­не­се­но страш­ное сло­во «бо­ге­ма». Сту­дент­ка, каз­нен­ная бо­ге­мой! Го­су­дарст­ву нуж­ны та­кие жерт­вы, и по­это­му трое та­лант­ли­вых, мо­ло­дых - от­нюдь не бо­ге­ма и не пьяницы, - здо­ро­вых пар­ней долж­ны сло­жить свои го­ло­вы. Но они соп­ро­тив­ля­ют­ся, не­го­дяи, и про­ку­ро­ры гро­бят и гро­бят их. Еще бы, ка­кая наг­лость! Оп­рав­ды­ва­ют­ся! Пе­ред про­ле­тарс­ким су­дом мож­но только приз­на­ваться, ра­зо­ру­жаться и про­сить по­ща­ды: «Кля­нусь, что ес­ли го­су­дарст­во соч­тет воз­мож­ным сох­ра­нить мне жизнь, то я...» Вот так нуж­но го­во­рить, а они льют грязь на по­кой­ни­цу, спо­рят с об­ви­не­ни­ем, ад­во­ка­тов се­бе на­ня­ли! Жал­кие ко­зяв­ки! Они ду­ма­ют, что мож­но что-то до­ка­зать! Да все уж дав­но до­ка­за­но и под­пи­са­но! Про­ле­та­ри­ат дол­жен уви­деть зве­ри­ное ли­цо бо­ге­мы! Ваш долг пе­ред об­щест­вом по­мочь в этом, а вы, как сле­пые ко­тя­та, ба­рах­та­етесь, вы­го­ра­жи­ва­ете свои шку­ры, отс­та­ива­ете свою прав­ду. Да ко­му она нуж­на? Вот что бы­ло на су­де, по­ни­ма­ете?

    - Нет, - вздох­нул Яков Абрамович, - не по­ни­маю. Объясни­те.

    Он вер­нул­ся к сто­лу, сел и твер­до по­ло­жил пе­ред со­бой оба ку­ла­ка.

    И вдруг Зы­би­ну что-то рас­хо­те­лось го­во­рить, то есть на­чис­то рас­хо­те­лось. Ему да­же ста­ло стыд­но за то, что он сей­час вдруг так рас­пел­ся. В са­мом де­ле, раз­ве его за­тем взя­ли и при­ве­ли в этот ка­би­нет - ру­ки на­зад! не ог­ля­ды­ваться! По сто­ро­нам не смотреть! - чтоб что-то по­нять, вы­яс­нить, в чем-то ра­зоб­раться? Гос­по­ди, ко­му тут это нуж­но? Он бурк­нул что-то и от­вер­нул­ся.

    - Что? Вы не хотите? - Он сра­зу же по­нял, что больше Зы­бин го­во­рить не бу­дет, но это бы­ло уже и не­важ­но. Те­перь он окон­ча­тельно уяс­нил се­бе все, да­же и то, ко­му сле­ду­ет по­ру­чить его де­ло. И, по­кон­чив с этим, Яков Аб­ра­мо­вич от­ки­нул­ся на спин­ку крес­ла и за­ку­рил.

    - Итак, Крав­цо­ва бы­ла красивая, - ска­зал он за­дум­чи­во, не гля­дя на Зыбина. - Да­же вы­зы­ва­юще кра­си­вая, а ведь тот глу­пый сле­до­ва­тель про­ку­ра­ту­ры прав, Зы­бин ведь то­же мог пой­ти в эту «Гре­на­ду».

    - Мог бы, - от­ве­тил он с вызовом, - ну и что из это­го?

    - Да нет, ни­че­го, но мог бы! И тог­да был бы чет­вер­тым и по­лу­чил бы ту же статью и ме­ру, что и те трое. И, ве­ро­ят­но, тог­да се­год­ня бы я с ва­ми не бе­се­до­вал. К че­ло­ве­ку, осуж­ден­но­му за из­на­си­ло­ва­ние, по­ли­ти­чес­кие статьи по­че­му-то не при­леп­ля­ют­ся.

    Он под­миг­нул и доб­ро­душ­но рас­сме­ял­ся.

    - Да, но тут, ко­неч­но, воз­ни­ка­ет другое, - ска­зал он, - не бы­ло бы это­го де­ла - не бы­ло бы и ва­шей ре­чи, не бы­ло бы и все­го дальней­ше­го, в том чис­ле се­год­няш­ней на­шей бе­се­ды. Ведь вы же ко­му-то го­во­ри­ли, что вам на все отк­ры­ло гла­за имен­но де­ло Стар­ко­ва.

    - На что на все? - спро­сил Зы­бин.

    - Ну хо­тя бы на нас, на на­шу де­ятельность. Вы ведь счи­та­ете, что этот суд был де­лом рук ор­га­нов. Что ж? Впол­не, впол­не до­пус­каю! С по­ло­вой контр­ре­во­лю­ци­ей мы бо­рем­ся так же энер­гич­но, как и с лю­бой дру­гой. С ло­зун­га­ми «на­ша жизнь - по­це­луй да в омут» нам не по до­ро­ге. Это факт! Труд­ность тут, ко­неч­но, в том, что не сра­зу во всем раз­бе­решься, по­ка все это только сти­хи да вод­ка, при­том сти­хи-то эти про­да­ют­ся в лю­бом ма­га­зи­не ОГИ­За. Но в ре­зульта­те по­лу­ча­ет­ся-то что? Лю­ди ни­че­го не­за­кон­но­го как буд­то не тво­рят, пьют и сти­хи чи­та­ют, а мы те­ря­ем и те­ря­ем кад­ры. Ведь пос­ле эта­ких сти­хов ста­но­вит­ся дейст­ви­тельно на все нап­ле­вать. Как это? «Здравст­вуй, ты моя волчья ги­бель, я навст­ре­чу те­бе вы­хо­жу» - так, ка­жет­ся? Ну вот и в этот раз то­же бы­ла пьянка, чи­та­ли сти­хи, и пос­ле это­го од­на из участ­ниц убе­жа­ла, а дру­гая по­кон­чи­ла с со­бой. И не прос­то по­кон­чи­ла, а с за­пис­кой... «Сто раз я те­бя прок­ли­наю...» А борьба с бо­ге­мой к это­му вре­ме­ни ста­ла на­шей идей­ной за­да­чей. Зна­чит, и де­ло на­до бы­ло про­вес­ти так, что­бы пол­ностью вы­яви­лось ли­цо бо­ге­мы. Для это­го про­цесс ве­ли при отк­ры­тых две­рях в од­ной из са­мых больших ауди­то­рий стра­ны. Мо­би­ли­зо­ва­ли все луч­шие си­лы су­да и про­ку­ра­ту­ры. Так ведь? Га­зе­ты каж­дый день пе­ча­та­ли от­че­ты. За­щи­ща­ли луч­шие ад­во­ка­ты - Бра­уде, Ру­бинш­тейн, Си­найс­кий! Ка­жет­ся, че­го еще тре­бо­вать? А вы и тут ока­за­лись не­до­вольны. В ва­шем инс­ти­ту­те, где учи­лась по­кой­ная, соб­ра­лись ее то­ва­ри­щи и пот­ре­бо­ва­ли выс­шей ме­ры. Впол­не по­нят­ное тре­бо­ва­ние. Ну, пусть оно не по фор­ме, пусть оно юри­ди­чес­ки не­сос­то­ятельно! Пусть! По­нят­но, что суд при вы­не­се­нии при­го­во­ра с этой ре­зо­лю­ци­ей и не пос­чи­тал­ся бы, у не­го свой по­ря­док. Ник­то по-нас­то­яще­му это­го и не тре­бу­ет, но об­щест­вен­ное, то­ва­ри­щес­кое вни­ма­ние ведь на­хо­ди­ло вы­ход в этой ре­зо­лю­ции? Так ведь? И тут вы­ле­за­ете вы - правдолюбец! - и, буд­то зас­ту­па­ясь за за­кон, за пра­во, за уго­лов­но-про­цес­су­альный ко­декс и черт зна­ет еще за что, сры­ва­ете соб­ра­ние. Ви­ди­те ли, судьи не­за­ви­си­мы и под­чи­ня­ют­ся только за­ко­ну! Да кто про­тив это­го спо­рит? Кто? Кто? Кто? Вы что? Что-то но­вое вы отк­ры­ли? Без­за­ко­ния не до­пус­ти­ли? Чью-то оп­лош­ность поп­ра­ви­ли? Вы прос­то-нап­рос­то сор­ва­ли об­суж­де­ние. По ка­ко­му пра­ву, поз­вольте вас спро­сить? По­че­му вы за­хо­те­ли пе­ре­черк­нуть весь по­ли­ти­чес­кий смысл про­цес­са? Все, над чем тру­ди­лись сот­ни на­ших лю­дей - про­ку­ро­ров, жур­на­лис­тов, ра­бот­ни­ков рай­ко­ма, юрис­тов? И вы го­во­ри­те, что вы не по­ни­ма­ете, по­че­му вас тог­да арес­то­ва­ли и дос­та­ви­ли в ГПУ? Да? Не по­ни­ма­ете? Так тут не­по­нят­но дейст­ви­тельно только од­но - по­че­му вас от­пус­ти­ли?

    - Да, - от­ве­тил Зыбин, - это дейст­ви­тельно не­по­нят­но! Тог­да я счи­тал, что только так и мо­жет быть, а сей­час сам удив­ля­юсь. Дейст­ви­тельно - взя­ли и от­пус­ти­ли! Че­пу­ха! Но ведь для то­го что­бы вы­ра­бо­тал­ся та­кой тип сле­до­ва­те­ля, ка­ко­го вы хо­ти­те, для это­го нуж­но не­ко­то­рое вре­мя, Яков Аб­ра­мо­вич!

    И тут Зы­бин вспом­нил Эди­но­ва. Идя с доп­ро­са, он ду­мал: «Нет, на­до бы­ло бы ему все-та­ки рас­ска­зать про Эди­но­ва. Пусть бы знал. По­то­му что не с кур­со­во­го соб­ра­ния у ме­ня все на­ча­лось, а с пред­се­да­те­ля уч­ко­ма седьмой об­раз­цо­во-по­ка­за­тельной шко­лы Ге­ор­гия Эди­но­ва, с Жо­ры, как мы его зва­ли».

    Он при­шел в ка­ме­ру и лег - Буд­до спал и пох­ра­пы­вал. Зы­бин ле­жал ти­хо, вы­тя­нув­ший­ся, по­доб­рав­ший­ся и зло улы­ба­ющий­ся.

    "Эх, Жо­ра, Жо­ра, раз­ве я мо­гу те­бя ког­да-ни­будь за­быть. Ты ведь один из са­мых па­мят­ных лю­дей в мо­ей жиз­ни. Я ведь да­же по­весть хо­тел, Жо­ра, о те­бе на­пи­сать, нес­колько раз са­дил­ся, брал тет­рад­ку, ис­пи­сы­вал нес­колько стра­ниц, но только что-то ни­че­го пут­но­го у ме­ня не вы­хо­ди­ло.

    А сей­час бы выш­ло! Сей­час у ме­ня вык­рис­тал­ли­зо­вал­ся ты весь! Вот слу­шай, как бы я на­чал".

    В од­ном из кри­вых ар­батс­ких пе­ре­ул­ков сто­ит и до сих пор большое крас­ное кир­пич­ное зда­ние. Ког­да ме­ня впер­вые при­ве­ли ту­да, это бы­ла уже обык­но­вен­ная со­ветс­кая шко­ла од­но­го свет­ло­го, но те­перь уже сов­сем за­бы­то­го про­фес­сорс­ко­го име­ни. А лет семь до то­го тут бы­ла гим­на­зия, при­над­ле­жа­щая то­же про­фес­со­ру и то­же име­ни­то­му. Гим­на­зию эту про­фес­сор пост­ро­ил по пос­лед­не­му сло­ву тог­даш­ней пе­да­го­ги­чес­кой ин­дуст­рии - вы­со­кое свет­лое па­рад­ное с раз­ле­та­ющи­ми­ся две­ря­ми, три­ум­фальная лест­ни­ца под крас­ны­ми до­рож­ка­ми. Двус­вет­ные рек­ре­аци­он­ные за­лы с тур­ни­ка­ми («В здо­ро­вом те­ле здо­ро­вый дух!» Про­фес­сор пре­по­да­вал римс­кое пра­во). Клас­сы. Ла­бо­ра­то­рии. Школьный му­зей. А ввер­ху, на пя­том эта­же, на этаж вы­ше, чем учи­тельские, свя­тая свя­тых - ка­би­нет ди­рек­то­ра. Там ви­се­ло ав­торс­кое пов­то­ре­ние Ре­пи­на (Дер­жа­вин слу­ша­ет мо­ло­до­го Пуш­ки­на), сто­ял стол сти­ля ам­пир с брон­зо­вым при­бо­ром и на­по­ле­оновс­ки­ми без­де­луш­ка­ми и под пря­мым уг­лом к не­му и дру­гой стол, весь ус­тав­лен­ный су­хар­ни­ца­ми и про­дол­го­ва­ты­ми фа­ян­со­вы­ми блю­да­ми в ви­де большо­го лис­та. Здесь со­би­рал­ся пе­да­го­ги­чес­кий со­вет. А ря­дом бы­ла дру­гая ком­на­та - ла­кейс­кая, что ли, то есть я не знаю, как ее на­зы­ва­ли тог­да, но в ней на пол­ке ряд­ком сто­яли ор­де­но­нос­ные са­мо­ва­ры, при­чем один не­объятной ве­ли­чи­ны; был бу­фет с по­су­дой, мельхи­ором, ве­де­роч­ка­ми для шам­панс­ко­го и под­но­са­ми. От­сю­да во вре­мя со­ве­та чин­но и ве­ли­чест­вен­но вы­хо­дил лич­ный слу­жи­тель про­фес­со­ра, с ба­кен­бар­да­ми, а за ним его же­на, спо­кой­ная то­щая ста­руш­ка, и они раз­но­си­ли чай. (Я их хо­ро­шо пом­ню, они жи­ли где-то ря­дом и час­то при­хо­ди­ли по­си­деть в пе­ред­ней и по­го­во­рить о прош­лом.) На этот пя­тый этаж, по сло­вам ста­рых слу­жи­те­лей, не смел по­ды­маться без вы­зо­ва ни один из уча­щих­ся. Здесь и воз­дух был иной. По ут­рам ка­би­нет спрыс­ки­ва­ли хвой­ной во­дой из пульве­ри­за­то­ра. Так вот, ког­да я при­шел в шко­лу, са­мой страш­ной ком­на­той был не этот ка­би­нет - в нем си­де­ла заведующая, - а ла­кейс­кая ком­на­та с бу­маж­кой, на­пи­сан­ной от ру­ки: «Учком. Ячей­ка РКСМ». Ты был пред­се­да­те­лем уч­ко­ма. За­ве­ду­ющая все на­ши не­мощ­ные ду­ши по­ру­чи­ла те­бе и ни во что не вме­ши­ва­лась. Учи­те­лей то­же от­сы­ла­ли к те­бе - ты один каз­нил и ми­ло­вал. И ско­ро ка­ким-то лов­ким ма­нев­ром пе­ре­се­лил за­ве­ду­ющую в ла­кейс­кую, а сам за­нял ка­би­нет ди­рек­то­ра. За­ве­ду­ющая бы­ла ста­рая да­ма, фальши­вая и лжи­вая, она но­си­ла на шее бар­хо­точ­ку и чер­ный ме­дальон с ал­маз­ным сер­деч­ком. Лю­би­ла, ког­да на школьных ве­че­рах чи­та­ли Бальмон­та и «Бе­лое пок­ры­ва­ло», но нюх у нее был со­ба­чий, то есть она бо­ялась те­бя так же, как свое пря­мое на­чальство. А впро­чем, кем же ты был, как не ее пря­мым на­чальством? Ты, Ге­ор­гий Эди­нов, пред­се­да­тель уч­ко­ма, сек­ре­тарь ком­со­мольской ячей­ки, ру­ко­во­ди­тель драмк­руж­ка, еще кто-то, сильный, здо­ро­вый, ску­лас­тый, вы­со­кий, с беск­ров­ным кре­мо­вым ли­цом (у ме­ня был та­кой баш­лык), в кра­гах и ко­жа­ной курт­ке! Ник­то не знал, от­ку­да ты взял­ся и кто те­бя взял. Офи­ци­ально те­бя, ко­неч­но, выб­ра­ли, но мы все от­лич­но зна­ли, что те­бя ник­то не вы­би­рал. Ты прос­то по­явил­ся, и все тут. Ты по­явил­ся и стал хо­дить по шко­ле, по всем пя­ти эта­жам ее, все за­се­кать, все усе­кать, во все про­ни­кать. Ты го­во­рил, про­хо­дя ми­мо ко­го-ни­будь из нас: «Зай­ди-ка ко мне во вре­мя большой пе­ре­ме­ны», и мы сра­зу же об­ми­ра­ли. А че­го нам, ка­жет­ся, бы­ло бо­яться? Ведь все это про­ис­хо­ди­ло не в царс­кой гим­на­зии с ее волчьими би­ле­та­ми, пе­де­ля­ми, фис­ка­ла­ми, с бе­ли­ко­вы­ми и пе­ре­до­но­вы­ми, а в чест­ной со­ветс­кой тру­до­вой шко­ле. И вы­зы­вал нас опять-та­ки не клас­сный инс­пек­тор, а то­ва­рищ, наш то­ва­рищ. Вот это бы­ла пер­вая и са­мая гнус­ная ложь. От нее шли все ос­тальные лжи - и кро­хот­ные, и по­больше, и, на­ко­нец, та на­ибольшая, во имя ко­то­рой ты и воз­ник, Эди­нов. Я ведь по­то­му ни­че­го не су­мел соб­рать и на­пи­сать о те­бе, что так и не по­нял: кто же ты в са­мом де­ле? Прос­то, как пи­шет Дос­то­евс­кий, «мальчиш­ка раз­ви­той и разв­ра­щен­ный» (этот тип я пос­тиг впол­не) или чу­до­вищ­ный гиб­рид бу­ду­ще­го кан­ди­да­та пе­да­го­ги­чес­ких на­ук Пе­ре­до­но­ва с Пав­ли­ком Мо­ро­зо­вым - то­же еще на свет не ро­див­шим­ся (пи­са­те­ли двад­ца­тых го­дов еще не бы­ли так умуд­ре­ны, как их зна­ме­ни­тые и увен­чан­ные кол­ле­ги трид­ца­тых и пя­ти­де­ся­тых го­дов). Во вся­ком слу­чае, ты был весь об­ра­щен в бу­ду­щее. И на Пав­ли­ка, по­жа­луй, по­хо­дил не по пря­мой, а ка­кой-то очень-очень кос­вен­ной ли­нии. Кто этот, в са­мом де­ле, бед­ный, зло­дейс­ки уби­ен­ный па­ца­нок? Не о та­ких ли на­пи­сал Ге­те: «Du, ar­mes Kind, was hat man dir get­han»? ["Бед­ное ди­тя, что с то­бой сде­ла­ли" (нем.)] Предс­тавь, я до сих пор не знаю это­го. Я только ви­жу, чем все это кон­чи­лось. А на­чи­на­лось все впол­не не­вин­но. Вот, ска­жем, са­ни­тар­ная трой­ка. Сна­ча­ла это бы­ли дейст­ви­тельно только дев­чон­ки с чис­то вы­мы­ты­ми ро­зо­вы­ми лап­ка­ми. На пе­ре­ме­нах они ло­ви­ли нас и ос­мат­ри­ва­ли на­ши ног­ти и во­рот­нич­ки. Но ведь дев­чон­ки что? Кто их слу­шал? От них вы­во­ра­чи­ва­лись, от­ку­па­лись обе­ща­ни­ями, прос­то по­ка­зы­ва­ли язык и убе­га­ли. Ты быст­ро по­кон­чил с этой кус­тар­щи­ной. «Во-первых, - при­ка­зал ты, - на­до сос­тав­лять акт и по­да­вать в уч­ком», во-вто­рых, вслед за де­воч­кой шел вер­зи­ла - он хва­тал ме­ня за ши­во­рот и во­лок в учи­тельскую. Вот в этом и бы­ла твоя ге­ни­альность. Ты ввел по­ря­док и по­нял, из ко­го долж­ны сос­то­ять твои трой­ки. Вмес­то пер­вых и за­ко­но­пос­луш­ных уче­ни­ков ты стал на­би­рать в трой­ки са­мых от­пе­тых - ху­ли­га­нов, лов­чил, ту­пиц, бы­ло бы мальчи­шес­кой со­вес­ти по­меньше да ку­ла­ки по­больше. И все пе­ре­ме­ни­лось. Эта шоб­ла бы­ла те­бе пре­да­на, как шай­ка мо­ло­дых щи­па­чей сво­ему тер­то­му па­ха­ну, и по­это­му они из са­мых пос­лед­них прев­ра­ти­лись, са­мо со­бой, в са­мых пер­вых. И ис­чез­ли все без­на­деж­ные, ус­пе­ва­емость скак­ну­ла чуть не на сто про­цен­тов (на­ши бед­ные пе­да­го­ги бо­ялись те­бя больше, чем мы). Так ты ве­со­мо, гру­бо и зри­мо про­де­монст­ри­ро­вал си­лу то­ва­ри­щес­ко­го воз­дейст­вия, мощь кол­лек­ти­ва и та­лант ру­ко­во­ди­те­ля. И что по срав­не­нию с то­бой, дейст­ви­тельно, сто­или все де­мо­ны и бе­сы ста­рой гим­на­зии, все эти пе­де­ли, инс­пек­то­ра, ди­рек­то­ра - без­дар­ные бе­ли­ко­вы, па­ра­но­ид­ные пе­ре­до­но­вы! Да гро­ша мед­но­го не сто­или они - сту­ка­чи и фис­ка­лы! Они бы­ли прос­то глу­пы и бес­по­мощ­ны! Им лга­ли с ис­тин­ным упо­еньем и вдох­но­веньем. А те­бе не вра­ли. Ты быст­ро по­кон­чил с этим ре­мес­лен­ни­чест­вом. Лю­бой ста­рос­та от­ве­чал на лю­бой твой воп­рос: о чем ты его спра­ши­вал, о том он и рас­ска­зы­вал. О род­ном бра­те и то рас­ска­зал бы. И поп­ро­бо­вал бы тот его тро­нуть! Ого! Ты и с этим по­кон­чил сра­зу же. Прав­да, ста­рич­ки пос­тар­ше, из тех, кто еще от от­цов слы­шал о ка­ких-то бы­лых тра­ди­ци­ях то­ва­ри­щест­ва - не об этих, ко­то­рые так ус­пеш­но на­саж­дал и на­са­дил ты, - а о тех до­по­топ­ных, ког­да че­ло­век был еще че­ло­ве­ку не «друг», а иног­да враг и друзья объеди­ня­лись и блю­ли друг друга, - те мог­ли еще увер­нуться от от­ве­та или прос­то сов­рать. Но ма­лы­ши бы­ли чест­ны, не­под­куп­ны и су­ро­вы - они все нес­ли в уч­ком к его пред­се­да­те­лю в ко­жан­ке и поск­ри­пы­ва­ющих кра­гах... Бог зна­ет, ку­да ты все это нес, Ге­ор­гий Эди­нов. Но, во вся­ком слу­чае, все на­ши не­мощ­ные ду­ши ты креп­ко дер­жал в ку­ла­ке. Вер­нее, в кле­ен­ча­той об­щей тет­ра­ди, эта­кой кни­ге жи­во­та на­ше­го. Мне то­же од­наж­ды приш­лось ее уви­деть. Тог­да в на­шем клас­се слу­чил­ся кри­ми­нал, и мне приш­лось го­во­рить с то­бой. Это был пер­вый в мо­ей жиз­ни раз­го­вор с го­су­дарст­вом, один на один, в ка­зен­ном пус­том ка­би­не­те, по ка­зен­ной на­доб­нос­ти. Прав­да, ис­то­рия бы­ла на ред­кость неп­ри­ят­ная. Как-то пос­ле пос­лед­не­го уро­ка у нас в клас­се по­явил­ся и по­шел по ру­кам ре­вольвер. Ко­неч­но, без еди­но­го пат­ро­на, со сби­той руч­кой, но с бой­ко вра­ща­ющим­ся ба­ра­ба­ном. Все кру­ти­ли его по оче­ре­ди. По­дер­жать в ру­ке нас­то­ящий бельгийс­кий кольт - ого-го! Это че­го-то сто­ило! А по­том пос­ле уро­ков кто-то с этим кольтом под­бе­жал к чин­ной стай­ке дев­чо­нок в уг­лу дво­ра и при­це­лил­ся в них. Те, ра­зу­ме­ет­ся, бро­си­лись врас­сып­ную, а по­том быст­ро ус­по­ко­ились, вмес­те с на­ми го­ня­ли этот ба­ра­бан и це­ли­лись друг в дру­га. Пос­ле это­го кольт про­пал. Кто его при­нес - так и ос­та­лось не­раск­ры­тым. Но прош­ла не­де­ля, кто-то стук­нул, и на­ча­лась па­ни­ка. Бо­евое ору­жие! За­ря­жен­ное! Ос­тав­ше­еся от бе­лых! С пол­ной обой­мой! С гра­ви­ров­кой «За ве­ру, ца­ря и оте­чест­во»! Двуг­ла­вым ор­лом! (Ни ор­ла, ни над­пи­си этой, ко­неч­но, не бы­ло, но шеп­та­лись имен­но о них - ты был и прав­да большим та­лан­том, Эди­нов!) Не­мед­лен­но най­ти и вы­яс­нить, чей он. Вы­яс­нить, вы­яс­нить, вы­яс­нить! Вы­явить, вы­явить, вы­явить! Сна­ча­ла соб­ра­ли ста­рос­тат прос­то. По­том ста­рос­тат с трой­ка­ми. По­том за­се­дал пед­со­вет сов­мест­но с уч­ко­мом. А раз пос­ле за­ня­тий при­шел в класс физ­культур­ник и про­вел бе­се­ду. (Это был вя­лый вы­со­кий блон­дин с крас­ны­ми по­лос­ка­ми бро­вей и пос­то­ян­но лу­пя­щим­ся но­сом. Мы к не­му от­но­си­лись как к сво­ему.) Бес­по­лез­но. Ник­то ни­че­го не знал (к счастью, ста­рос­та на­ша бо­ле­ла). А че­рез три дня объяви­ли неч­то чрез­вы­чай­ное - об­щее соб­ра­ние обе­их смен. Яв­ка обя­за­тельна. Мы приш­ли. На сце­не сто­ял стол под крас­ным сук­ном и си­дел за сто­лом под пальма­ми кос­тис­тый дядька лет со­ро­ка во френ­че и в прон­зи­тельном троц­кистс­ком пенс­не. Кто-то из уч­ко­ма объявил соб­ра­ние отк­ры­тым и пре­дос­та­вил сло­во те­бе. Ты скром­но под­нял­ся с од­ной из сред­них ска­ме­ек и взо­шел на сце­ну. Ров­но та­кой же уче­ник, как и мы все. «Вот, ребята, - ска­зал ты, - на­шу шко­лу по­се­тил один из ру­ко­во­дя­щих ра­бот­ни­ков рай­ко­ма пар­тии. Он хо­чет с ва­ми по­го­во­рить». То­ва­рищ из рай­ко­ма под­нял­ся и за­го­во­рил. Го­лос у не­го был мяг­кий, пе­ре­лив­ча­тый, но с эта­ким ме­тал­лом. «Ме­ня что больше все­го удив­ля­ет в этой не­хо­ро­шей ис­то­рии с кольтом? - ска­зал он просто. - Не он сам, нет. Больше все­го удив­ля­ет ва­ше от­но­ше­ние к сво­им же ре­бя­там, сво­им то­ва­ри­щам. Они вас спра­ши­ва­ют, а вы ли­бо мол­чи­те, ли­бо го­во­ри­те им неп­рав­ду. За­чем лгать сво­им друзьям? Вот это сов­сем мне не­пос­ти­жи­мо! Об­ма­ны­вать Жо­ру Эди­но­ва? Во­дить за нос Бла­гу­ши­на? (Был у нас та­кой по­до­нок, раньше из са­мых от­пе­тых, сей­час са­мый от­ветст­вен­ный.) Ведь вы с ни­ми на од­ной пар­те си­ди­те, на пе­ре­ме­нах в фут­бол иг­ра­ете, вмес­те до­мой иде­те, завт­ра­ка­ми де­ли­тесь - и лже­те им? По­че­му? Не ве­ри­те, что ли? Ни­как не уме­ща­ет­ся это у ме­ня в го­ло­ве, ре­бя­та! И дру­гое сов­сем не­по­нят­но - вот я уз­наю, у вас на­ча­лись раз­го­во­ры о фис­ка­лах, до­но­сах, до­нос­чи­ках, ябед­ни­ках. Ка­кие фис­ка­лы? Ка­кие ябед­ни­ки? Ведь это же дав­ным-дав­но умер­шие по­ня­тия на­ше­го прок­ля­то­го прош­ло­го, и я не пой­му, кто и за­чем их воск­ре­ша­ет. Мы дав­ным-дав­но оси­но­вый кол в них за­би­ли. Сре­ди вас не мо­жет быть до­нос­чи­ков, нельзя же до­но­сить на са­мо­го се­бя. Вер­но, ре­бя­та? (Тут он да­же нем­но­го пос­ме­ял­ся.) Но - и тут он сра­зу мгно­вен­но пост­ро­жел - вы долж­ны быть соз­на­тельны­ми друзьями, и ес­ли ваш друг вольно или не­вольно по­вел се­бя не так, как сле­ду­ет в на­шем со­ци­алис­ти­чес­ком об­щест­ве (бы­ли тог­да дейст­ви­тельно ска­за­ны эти сло­ва о со­ци­алис­ти­чес­ком об­щест­ве? Сей­час я уже сом­не­ва­юсь. Мо­жет быть, это прос­то ис­то­ри­чес­кая абер­ра­ция, об­ман слу­ха, и я ус­лы­шал то, что го­во­ри­лось мно­го поз­же), вы обя­за­ны во имя его са­мо­го же до­вес­ти до све­де­ния ва­ших стар­ших то­ва­ри­щей, ва­ших стар­ших то­ва­ри­щей!» На эту те­му он го­во­рил еще с час. Так вот, пос­ле это­го соб­ра­ния ты и выз­вал ме­ня, Эди­нов. В уч­ко­ме ни­ко­го не бы­ло. Уже го­ре­ло элект­ри­чест­во. Ты си­дел за сто­лом, я си­дел по­одаль. «Ну, так что ска­жешь?» - спро­сил ты. А че­го я мог ска­зать, я мол­чал - и все! Тог­да ты ска­зал: «Ты зна­ешь, кто при­нес кольт. Уч­ти - у те­бя пло­хая ус­пе­ва­емость по ма­те­ма­ти­ке и отв­ра­ти­тельное по­ве­де­ние. А шко­ла дер­жит пер­венст­во по Моск­ве. Сей­час са­мое вре­мя те­бе об этом по­ду­мать!» Я мол­чал. «Вер­но?» - спро­сил ты. Я опять-та­ки мол­чал, по­то­му что и это бы­ла прав­да. Ты по­си­дел, пос­мот­рел на ме­ня та­инст­вен­но и ска­зал, что выз­вал ме­ня только по­то­му, что хо­тел, что­бы я сам во всем чест­но ра­зоб­рал­ся. Вот я только что слы­шал прек­рас­ную речь от­ветст­вен­но­го то­ва­ри­ща. То­ва­рищ этот мне объяснил все, так не­уже­ли я и дальше бу­ду за­пи­раться? И гу­бить се­бя? В на­шей стра­не не мо­жет быть не­исп­ра­ви­мых. Пом­ню ли я, ка­ким был Ни­ко­лай Бла­гу­шин хо­тя бы в прош­лом го­ду? Хо­ро­шо! А сей­час? Вот он все осоз­нал и исп­ра­вил­ся по-нас­то­яще­му. А я? Нет, так со­ветс­кие уча­щи­еся се­бя не ве­дут. Во вся­ком слу­чае, уча­щи­еся со­ветс­кой об­раз­цо­вой шко­лы, но­ся­щей та­кое свет­лое имя ве­ли­ко­го уче­но­го Ми­ха­ила Ко­ва­левс­ко­го (ей-Бо­гу, ты ска­зал имен­но так, мо­жет быть, и из­де­ва­ясь), так не мо­гут се­бя вес­ти. Так ты го­во­рил, стро­го и лас­ко­во, гля­дя пря­мо в мои лжи­вые гла­за. Пят­над­ца­ти­лет­ний ка­пи­тан - те­бе вряд ли бы­ло больше - на­ше­го бес­тол­ко­во­го школьно­го ко­раб­ля. А я из­во­ра­чи­вал­ся, ме­кал, не знал, ку­да се­бя де­вать, прос­то сго­рал от кон­фу­за и злос­ти. Я не­на­ви­дел се­бя, те­бя, всех тех, кто те­бя пос­та­вил над на­ми. А ты ули­чал ме­ня на каж­дом ша­гу, не осо­бен­но нас­та­ивая, но и не отступая, - ты прос­то прес­ле­до­вал ме­ня по пя­там. На­ко­нец мне все как-то ос­то­чер­те­ло, на его «ты дол­жен...» (по­ду­мать? ре­шить? ска­зать?) - я рявк­нул: «Ни­че­го я те­бе не дол­жен, и по­шел бы ты от ме­ня...» Вот тог­да ты выд­ви­нул ящик, вы­та­щил кни­гу жи­во­та и лас­ко­во пог­ла­дил ее. «Ну за­чем же так, - спро­сил ты с мяг­кой наглостью. - Все рав­но ведь ска­жешь, не­ку­да те­бе деться. Вот где ты у ме­ня. Про­чи­тать?» «Про­чи­тай!» - крик­нул я. «Да, я проч­ту, пожалуй, - ска­зал ты с той же лас­ко­вой не­на­ви­дя­щей улыбкой, - но тог­да те­бя на сле­ду­ющем за­се­да­нии пед­со­ве­та иск­лю­чат из шко­лы. С чем ты при­дешь до­мой? Ведь те­бя бить бу­дут. Рем­нем. Те­бя бьют до­ма, я знаю. Бьют, а?» - ты под­миг­нул мне. Ты был прав, до­ма ме­ня би­ли, но ес­ли бы у ме­ня был этот са­мый кольт, да еще ес­ли бы он стрелял, - я бы не за­ду­мы­ва­ясь раз­ря­дил его весь в эту наг­лую ух­мы­ля­ющу­юся мор­ду. Но у ме­ня не бы­ло его, и я мол­чал. Я до­шел до та­кой гра­ни от­ча­яния и уни­же­ния, что дальше ид­ти бы­ло уже не­воз­мож­но. Те­перь мне уже бы­ло все рав­но. Я прос­то ни­чем не мог по­мочь се­бе. И тут вдруг ты, Эди­нов, об­нял ме­ня за пле­чи. «Ну и ду­ра­чок же, - ска­зал ты лас­ко­во и простецки, - не­нор­мальный и не ле­чишься. Смот­ри!» Он сно­ва выд­ви­нул ящик сто­ла, вы­та­щил кольт и бро­сил его на стол. «На! Смот­ри! Ге­рой! У не­го же кур­ка нет! Мы в тот же день его и заб­ра­ли, но нам важ­но бы­ло соз­на­ние, соз­на­ние! А тут кру­го­вая по­ру­ка. Раз­ве это в со­ветс­кой шко­ле тер­пи­мо? За­ку­ришь?» - он вы­нул ко­жа­ный порт­си­гар и про­тя­нул мне.

    Это бы­ло ак­том ве­ли­чай­ше­го до­ве­рия. За ку­ренье иск­лю­ча­ли на три дня, на не­де­лю, сов­сем. Хо­ди­ли, прав­да, слу­хи, что Эди­нов ку­рит, но ви­деть Это­го ник­то не ви­дел. Впро­чем, мо­жет быть, один исп­ра­вив­ший­ся Ко­ля Бла­гу­шин... Так мы и рас­ста­лись, вы­ку­рив пе­ред этим, как он ска­зал, «труб­ку ми­ра», и ты больше ни­ког­да не вы­зы­вал ме­ня в уч­ком, лишь встре­ча­ясь, за­го­вор­щиц­ки улы­бал­ся. Ведь у нас с то­бой бы­ла тай­на, да и весь ты жил в этих тай­нах - от­ветст­вен­ный, ос­ве­дом­лен­ный, все по­ни­ма­ющий с выс­шей точ­ки зре­ния - та­инст­вен­ный... Где ты сей­час? Жив ли? По-преж­не­му ли улав­ли­ва­ешь ду­ши, или и твою уже ус­пел кто-то уло­вить? А это впол­не мо­жет слу­читься. Ведь над тво­им сто­лом ви­сел порт­рет Льва Да­вы­до­ви­ча, да и тот, ко­го ты при­во­дил к нам, но­сил звон­кую пар­тий­ную фа­ми­лию, но лет че­рез де­сять я про­чел ее с та­ким ти­ту­лом: «Ны­не ра­зоб­ла­чен­ный враг на­ро­да», а ты по­том, ка­жет­ся, у не­го ра­бо­тал, так что все в кон­це жиз­ни мо­жет быть.

    Он уже спал и ви­дел все это во сне. А меж­ду тем сов­сем рас­све­ло. По­лос­ка не­ба за ре­шет­кой ста­ла сна­ча­ла бе­лой, по­том го­лу­бой, по­том ро­зо­вой. Кус­ты око­ло ок­на стре­ко­та­ли уже по-днев­но­му от­ча­ян­но и раз­вяз­но. Из ко­ри­до­ра слы­ша­лись яс­ные ут­рен­ние женс­кие го­ло­са - это хо­ди­ли по ка­ме­рам фельдше­ри­ца и сест­ра.

    Буддо си­дел на кро­ва­ти и лис­тал са­мо­учи­тель анг­лийс­ко­го язы­ка 1913 го­да.

    - Ну, с бо­евым кре­ще­ни­ем вас, Ге­ор­гий Николаевич, - ска­зал он, ког­да Зы­бин под­нял голову. - Вот ваш ужин ос­тал­ся от вче­ра, ешьте, по­ка не уб­ра­ли. Сеч­ка.

    Зыбин мол­ча встал, про­шел к сто­ли­ку, сел, но есть не стал.

    - Ну что же это вы? - уп­рек­нул Буддо. - Так раз­вол­но­ва­лись? Ни­че­го, ешьте, ешьте, а то ведь и но­ги про­тя­нешь. Хо­тя нет, во вре­мя следст­вия не да­дут, а вот по­том - это уж как соч­тешь. Ку­шай­те, ку­шай­те. Сеч­ка-то с мя­сом! Зна­ете, как ее тут зовут? - Он по­ко­сил­ся на волчок. - Ста­линс­кая шрап­нель!

    - Остроумно, - улыб­нул­ся Зы­бин и за­черп­нул лож­ку.

    - Ну вот и на здоровьичко, - пох­ва­лил Буддо. - А зак­лю­чен­ные во­об­ще, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, лю­ди ост­рые и на­ход­чи­вые. Только вот сле­до­ва­те­ли-то еще по­на­ход­чи­вей их! Пос­вы­ше, как го­во­рят в ла­ге­ре. Так что? Со ста­тей­кой вас? Как, еще не предъяви­ли? Что же вы тог­да де­ла­ли? Ан­ке­той за­ни­ма­лись. О, это они лю­бят, уме­ют! Тут они пси­хо­ло­ги. Ты дро­жишь, ки­пишь, а они те­бе - где ро­дил­ся? Где учил­ся? Ког­да же­нил­ся? И то­чат, то­чат кровь по ка­пельке. У вас кто сле­до­ва­тель-то? Не зна­ете? А у ко­го бы­ли? Как, у са­мо­го Неймана? - Буд­до да­же учеб­ник положил. - А ка­кой он из се­бя? Ну пра­вильно, кур­ча­вый, не­большой, толс­то­гу­бый. Э-э, до­ро­гой, зна­чит, они всерьез ва­ми за­ня­лись. О чем же он вас спра­ши­вал?

    Зыбин ус­мех­нул­ся и раз­вел ру­ка­ми.

    - То есть?

    - Да че­пу­ха ка­кая-то. Де­ла дав­но ми­нув­ших дней. Да и сов­сем не мои да­же.

    - Но все-та­ки, все-та­ки.

    - Ну понимаете... - Зы­бин по­ду­мал и на­чал го­во­рить.

    Он рас­ска­зал то же, что и Ней­ма­ну, а по­том при­ба­вил еще кое-что от се­бя. Так, он ска­зал, что са­мо­убийст­во Крав­цо­вой ему очень по­нят­но. Рез­кая, во всем ра­зо­ча­ро­вав­ша­яся жен­щи­на. Бы­ла лич­ной сек­ре­тар­шей, ста­ла же­ной. К му­жу пи­та­ла поч­ти фи­зи­чес­кое отв­ра­ще­ние. Из­ме­ня­ла ему наг­ло, яв­но, с ка­ким-то да­же от­ча­яни­ем. На су­де это вы­яс­ни­лось пол­ностью. Лю­би­ла ли она Стар­ко­ва или нет - не пой­мешь, но то, что ее бро­си­ли, она пе­ре­жи­ва­ла тя­же­ло. А по­че­му он ее бро­сил - то­же яс­но: при­еха­ла же­на с ре­бен­ком и на­до бы­ло что-то ре­шать. И ес­ли бы он сра­зу обор­вал все, то, ко­неч­но, ни­че­го бы и не бы­ло, но он тя­нул, врал, что-то выгадывал, - сло­вом, гнал­ся за дву­мя зай­ца­ми сра­зу. От пря­мо­го раз­го­во­ра ук­ло­нял­ся. Вот тог­да она и вы­ду­ма­ла эту злос­част­ную ве­че­рин­ку. Здесь, в пе­ред­ней но­ме­ра, сос­то­ялось их ре­ши­тельное объясне­ние. Стар­ков, при­жа­тый к стен­ке, вы­ло­жил ей все. На вы­ра­же­ния, на­вер­но, не пос­тес­нял­ся. В об­щем, они смер­тельно по­ру­га­лись. Крав­цо­ва бы­ла жен­щи­ной ре­ши­тельной, а тут еще вод­ка, и вот... «А ну-ка, Во­ло­дя, иди­те сю­да». Во­ло­дя по­до­шел. Огонь по­тух, по­том за­жег­ся. Стар­ков пос­мот­рел, плю­нул, вы­ру­гал­ся и ушел. Но опять все, ве­ро­ят­но, сош­ло бы, ес­ли бы Во­ло­дя не до­га­дал­ся ей ут­ром поз­во­нить. Вот тог­да и «хлоп­ну­ла фор­точ­ка». А в об­щем, пьяная мер­зость и га­дость, о ней и го­во­рить про­тив­но!

    Пока Зы­бин го­во­рил, Буд­до мол­ча лис­тал са­мо­учи­тель, а по­том под­нял го­ло­ву и спро­сил:

    - Хорошо, а вы тут при чем?

    Зыбин рас­ска­зал о соб­ра­нии и сво­ем выс­туп­ле­нии.

    - Понятно! Так зна­ете, как бу­дет на­чи­наться ва­ша обвиниловка? - Он на ми­ну­ту зак­рыл гла­за и задумался. - Вот, зна­чит, так. «Следст­ви­ем ус­та­нов­ле­но, что, еще бу­ду­чи сту­ден­том та­ко­го-то инс­ти­ту­та, Зы­бин Гэ Эн, пы­та­ясь вы­ру­чить сво­их со­бу­тыльни­ков, арес­то­ван­ных за бан­ди­тизм, сор­вал сту­ден­чес­кое соб­ра­ние, пос­вя­щен­ное об­суж­де­нию и зак­лей­ме­нию их прес­туп­ной де­ятельнос­ти. Арес­то­ван­ный и доп­ро­шен­ный тог­да же ор­га­на­ми ГПУ, он дал ули­ча­ющие се­бя по­ка­за­ния, од­на­ко следст­вие, стре­мясь быть к не­му мак­си­мально объектив­ным, в то вре­мя не наш­ло нуж­ным прив­ле­кать его к уго­лов­ной от­ветст­вен­нос­ти. Вос­пользо­вав­шись этим и при­няв ве­ли­ко­ду­шие за сла­бость, он...» Ну и пош­ло, и пош­ло! Да, с са­мо­го на­ча­ла не­хо­ро­шо у вас сло­жи­лось. Ней­ман - это де­ло! Очень, очень по­га­но! Хо­тя...

    Он вдруг отб­ро­сил кни­гу, ах­нул и да­же всплес­нул ру­ка­ми.

    - Слушайте! До­ро­гой! Ве­ли­ко­леп­ная же мысль! Да, да! Я бы так и сде­лал, свел бы все иск­лю­чи­тельно к это­му! Да, да! - Он засмеялся. - Имен­но так. Ах, черт возьми! Нет, есть у ме­ня все-та­ки что-то в баш­ке, есть! Вот бу­дет чуд­но! Вос­пользуй­тесь! Обя­за­тельно вос­пользуй­тесь!

    - Что чуд­но? К че­му к этому? - не по­нял Зы­бин.

    - Господи бо­же мой! - воск­лик­нул Буддо. - Да как же вы не по­ни­ма­ете? Они же вам ру­ку про­тя­ну­ли! Ведь в том де­ле, кро­ме пьянства, ху­ли­ганст­ва и бы­то­во­го раз­ло­же­ния, они вам ни­че­го не предъявля­ют! Так? Ну че­го же вам еще же­лать? Соз­на­вай­тесь, и все! Го­во­ри­те: «Да, приз­на­юсь, что я выс­ту­пал на соб­ра­нии по­то­му, что хо­тел вы­го­ро­дить сво­их со­бу­тыльни­ков. Мы вмес­те пи­ли. Я и сей­час та­кой. Пью, гу­ляю, баб к се­бе во­жу, ра­бо­ту за­ва­ли­ваю, но вот по­ли­ти­ки - нет, по­ли­ти­ки я не ка­са­юсь! Она мне ни к че­му. А прос­то я бо­ге­ма, амо­ральная лич­ность!» Вот и все. И ни­че­го вы больше знать не зна­ете. Они от вас на­вер­ня­ка тог­да от­вя­жут­ся.

    - То есть как же отвяжутся? - уди­вил­ся Зыбин. - Ведь это же го­то­вая статья! За­вал ра­бо­ты! Хо­ро­шее де­ло!

    - Какая статья! - воск­лик­нул Буд­до в азарте. - Ка­кая? Статьи за бо­ге­му, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, не­ту, а есть ли­те­ра СОЭ - со­ци­ально опас­ный эле­мент. И по­ла­га­ет­ся за это СОЭ по Осо­бо­му со­ве­ща­нию три го­да без по­ра­же­ния и кон­фис­ка­ции! И по­еде­те вы по этой ли­те­ре не на Ко­лы­му, а в мест­ную ко­ло­нию. А там по­лу­чи­те рас­кон­вой­ку и че­рез го­да пол­то­ра вый­де­те с чис­ты­ми до­ку­мен­та­ми на сво­бо­ду. Кра­со­та! Пос­лу­шай­те ме­ня, вре­ме­на сей­час по­га­ные, от­си­ди­тесь за вы­со­ким за­бо­ром. Све­ди­те все к пьянке, и ко­нец.

    - А три го­да как же?

    - Вот вы ка­кой, ей-Богу! - рас­сер­дил­ся Буддо. - Да что вы, вче­ра ро­ди­лись, что ли? Вы что же, от­сю­да пря­мо на сво­бо­ду хо­ти­те вый­ти? Ни в чем не ви­но­ват! Опять заз­ря по­са­ди­ли! Так, что ли? Да ведь это зна­чит: вы ту­да, а сле­до­ва­тель сю­да, на ва­шу кой­ку! Пой­дет ли кто-ни­будь на это? Как вы не по­ни­ма­ете, ос­во­бо­дить вас им сей­час поп­рос­ту не­воз­мож­но.

    - Это по­че­му же? - за­пальчи­во спро­сил Зы­бин.

    - Вот свя­тая прос­то­та! Да по­то­му, что вы уже си­ди­те! Стой­те, стой­те, ведь вы счи­та­ете се­бя не­ви­нов­ным? Так? Ну вот, вас тог­да, семь лет на­зад, нап­ри­мер, вы­пус­ти­ли - ну и что же? Вы рас­ка­ялись? Бла­го­дар­ность к ор­га­нам по­чувст­во­ва­ли? Да чер­та с два! Вы не­бось всю­ду хо­ди­ли и ора­ли: «Сво­ло­чи! Не­го­дяи! Ночь про­дер­жа­ли! За что? Про­во­ка­то­ры!» Так? Ну так или не так? - Он засмеялся. - «Ночь про­дер­жа­ли»! Вот по­это­му-то вас и нельзя вы­пус­тить. Ви­нов­но­го мож­но, а не­ви­нов­но­го нельзя. Ви­нов­ный в но­ги упа­дет, а не­ви­нов­ный но­жом пыр­нет. Зна­чит, ис­хо­дя из это­го, статью они вам при­ва­рят обя­за­тельно. Те­перь вот воп­рос: ка­кую? Ес­ли бу­де­те бры­каться да злить их - они вам та­кую под­бе­рут... да еще в та­кое мес­то нап­ра­вят... Это они уме­ют. Вы зна­ете, есть ла­ге­ря, где зе­ки больше по­лу­го­да не жи­вут. Так вы пос­лу­шай­те ме­ня, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, вы­ры­вай­те у них СОЭ - и все! В нем ва­ше спа­се­ние. Они по­уп­ря­мят­ся, по­орут да и сог­ла­сят­ся.

    «Черт бы поб­рал это­го сумасшедшего, - по­ду­мал Зыбин, - и ведь не ра­зыг­ры­ва­ет, иск­рен­не го­во­рит. Вот чер­тов­щи­на-то!»

    - Бог зна­ет, что вы та­кое го­во­ри­те, Алек­сандр Ива­но­вич. Ведь это же с ума надо... - на­чал он сер­ди­то и вдруг осек­ся, вспом­нил - и Ней­ман ска­зал: «И тог­да, ве­ро­ят­но, се­год­ня я бы с ва­ми не бе­се­до­вал. К че­ло­ве­ку, осуж­ден­но­му за та­кое, по­ли­ти­чес­кую статью не при­це­пишь».

    «Да, да, - по­ду­мал он, - да, да. Так оно, вер­но, и есть. Это су­мас­шест­вие, но оно име­ет свою сис­те­му. Все это зна­ют, и все прит­во­ря­ют­ся, и сле­до­ва­те­ли, и подс­ледст­вен­ные, все они иг­ра­ют в од­ну и ту же иг­ру».

    Он нес­лыш­но вздох­нул, под­нял лож­ку и стал есть ста­линс­кую шрап­нель.

    - Не дай мне Бог сой­ти с ума, вот что я думаю, - ска­зал он. - Это из Пуш­ки­на! Но я еще по­ба­рах­та­юсь! Я пос­мот­рю, что из все­го это­го вый­дет. Да, пос­мот­рю!

    Буддо ни­че­го не от­ве­тил и только вздох­нул. И весь ве­чер они оба мол­ча­ли.

    Он сно­ва спал, ви­дел во сне тюрьму и ме­тал­ся. «Бо­же мой, бо­же мой, - ду­мал он, - как все это не­ле­по по­лу­чи­лось, ведь мне обя­за­тельно на­до бы­ло уви­деть Ли­ну. Ведь она бу­дет ждать! Бо­же мой, бо­же мой, ка­кая глу­пость. И как хо­ро­шо нам тог­да бы­ло на мо­ре».

    И сей­час же он уви­дел бе­лую сте­ну го­родс­ко­го му­зея, ста­рую ры­жую пуш­ку у вхо­да на кам­нях и ма­ленько­го че­ло­веч­ка с указ­кой в ру­ке.

    Разговаривая, они отош­ли от вит­ри­ны. Ди­рек­тор был то­щим, жел­то­ли­цым, с уси­ка­ми. Вся би­ог­ра­фия его чи­та­лась на его ли­це: сна­ча­ла он, ве­ро­ят­но, пре­по­да­вал ис­то­рию или ге­ог­ра­фию в сред­них клас­сах. За­тем стал ру­ко­во­дить круж­ком кра­еве­дов - на­чи­нал с кол­лек­ции ба­бо­чек, птичьих гнезд и гер­ба­ри­ев, а кон­чил че­реп­ка­ми чер­но­фи­гур­ных ваз и об­лом­ка­ми мра­мор­ных над­пи­сей. И как раз по­дош­ло вре­мя отк­ры­вать му­зей, так он, са­мо со­бой, сде­лал­ся его экс­кур­со­во­дом и ди­рек­то­ром. Ве­че­ра­ми он пи­сал от­че­ты в центр и сос­тав­лял пла­ны экс­по­зи­ции, а днем про­во­дил экс­кур­сии. Жа­ло­ваться на пе­рег­руз­ку не при­хо­ди­лось - сей­час вот, нап­ри­мер, он во­дил по ком­на­там только од­но­го его, ску­ча­юще­го, рав­но­душ­но­го ко все­му на све­те ку­рорт­ни­ка. На все объясне­ния ку­рорт­ник этот только сог­лас­но ки­ва­ет го­ло­вой да хмы­ка­ет. Что ему до го­ро­да, что ему до мно­го­ве­ко­вой ис­то­рии его и что ему до му­зе­ев? И дейст­ви­тельно, го­род Зы­би­на сов­сем не ин­те­ре­со­вал, он выг­ля­дел так обы­ден­но и скуч­но, как буд­то кто-то, не гля­дя, ру­ба­нул то­по­ром по кус­ку ста­рой пыльной Моск­вы, вы­ру­бил, выр­вал нес­колько уло­чек да и грох­нул их сю­да, на морс­кой пе­сок. И вот где-то воз­ле ту­пич­ков и особ­няч­ков Большой Ме­щанс­кой зап­лес­ка­лось мо­ре!

    Вот оно-то дейст­во­ва­ло на Зы­би­на со страш­ной мед­лен­ной си­лой - оно вхо­ди­ло, вдав­ли­ва­лось в не­го все глуб­же и глуб­же, про­ни­ка­ло во все по­ры его, плес­ка­лось и гу­де­ло во всех его мыс­лях и снах. Да! Она на­пол­ня­ла его до кра­еш­ков, эта «мо­ря блед­ная си­рень в мут­но-ла­зо­ре­вом со­су­де», только он, по­жа­луй, еще не соз­на­вал это­го.

    Директор от­го­во­рил свое и ото­шел от пос­лед­ней вит­ри­ны. Ра­бо­чий день окон­чен, по­ра зак­ры­вать му­зей.

    - Вы ведь нездешний? - спра­ши­ва­ет он. - Ах, вы из са­на­то­рия име­ни Крупс­кой? Ну, ну. Знаю, знаю. Я ря­дом жи­ву. Идем­те.

    Они вы­хо­дят. День сто­ит вы­со­кий, сол­неч­ный и проз­рач­ный, кри­чат чай­ки. Мо­ре под­ни­ма­ет­ся, опа­да­ет, лас­ко­во уха­ет и ши­пит вни­зу под вы­со­ким бе­ре­гом. Они идут мол­ча, и Зы­би­ну вдруг ста­но­вит­ся не­лов­ко.

    - Вот знаете, - го­во­рит он, - Ла­ты­шев в «Извес­ти­ях Ар­хе­оло­ги­чес­кой ко­мис­сии», ка­жет­ся, за 1910 год, опуб­ли­ко­вал из этих мест над­пись фа­са Навк­ле­ров, то есть об­щест­ва су­дов­ла­дельцев. Из нее сле­ду­ет, что здесь где-то в за­но­во отст­ро­ен­ном хра­ме бы­ла вод­ру­же­на ста­туя бо­га По­сей­до­на. Хо­ро­шо бы бы­ло на­щу­пать, где он сто­ял.

    - Как, как вы ска­за­ли?

    Директор ос­та­нав­ли­ва­ет­ся, вы­ни­ма­ет за­пис­ную кни­жеч­ку и про­сит пов­то­рить.

    - "Известия", 1910 год? Но­мер не помните? - Да, об этом све­де­ний ему что-то не по­па­да­лось. Ведь «Извес­тий»-то в му­зее нет. - На­до бу­дет опять зат­ре­бо­вать по меж­биб­ли­отеч­но­му.

    - А раз­ве у вас в библиотеке?.. - спра­ши­ва­ет Зы­бин.

    - У нас биб­ли­оте­ка? У нас зна­ете что? У нас вот что...

    Вдруг ди­рек­тор за­го­ра­ет­ся, су­ет кни­жеч­ку в кар­ман и рас­ска­зы­ва­ет, ка­кой воп­рос­ник ему прис­ла­ли из об­лас­ти. Он рас­сте­ги­ва­ет дер­ма­ти­но­вый порт­фельчик, вы­ни­ма­ет и по­ка­зы­ва­ет эту бу­маж­ку.

    - Вот по­лю­буй­тесь - «Пла­ни­ру­емые на­ход­ки на этот год», по­ни­ма­ете, о чем спра­ши­ва­ют?

    - Понимаю! «Крокодил»! - сме­ет­ся Зыбин. - Что ж вы от­ве­ти­те?

    - Да, дейст­ви­тельно - «Крокодил», - оби­жен­но фыр­ка­ет ди­рек­тор и пря­чет воп­рос­ник в портфель, - и ведь ни­че­го не по­де­ла­ешь, на­до от­ве­чать!

    И он опять го­во­рит о му­зее, о том иди­оте, ко­то­рый си­дит где-то там, ввер­ху, в об­лас­ти, ни­че­го не де­ла­ет, ни­че­го не зна­ет, ни­чем не ин­те­ре­су­ет­ся и только рас­сы­ла­ет «по точ­кам» вот та­кие шпар­га­лоч­ки. Они го­во­рят о нем, бол­ва­не, пор­та­че, а по­том не только о нем, а и о дру­гих пор­та­чах, его пок­ры­ва­ющих, и еще о дру­гих, и за­тем уже сов­сем о дру­гих, о та­ких, о ко­то­рых го­во­рить не по­ла­га­ет­ся, но они все рав­но го­во­рят.

    И тут меж­ду ни­ми, как не­кое спа­сенье, как не­до­го­во­рен­ность, воз­ни­ка­ет нек­то - че­ло­век сек­рет­ный, фи­гу­ры не име­ющий. Он рож­да­ет­ся пря­мо из воз­ду­ха это­го го­да - плот­но­го, чре­ва­то­го стра­ха­ми - и идет третьим, вслу­ши­ва­ет­ся в каж­дое их сло­во, за­по­ми­на­ет их все и мол­чит, мол­чит. Но он не только за­по­ми­на­ет. Он еще и пе­ре­тол­ко­вы­ва­ет ус­лы­шан­ное. И пе­ре­тол­ко­вы­ва­ет по-сво­ему, то есть по са­мо­му страш­но­му, не­сов­мес­ти­мо­му с жизнью. По­то­му что он са­мый страш­ный че­ло­век из всех, кто хо­дит по это­му по­бе­режью, из тех, ко­го сей­час не­сут су­да, ма­ши­ны и са­мо­ле­ты. Он не­пос­ти­жим, бес­смыс­лен и смер­то­но­сен, как ми­на за­мед­лен­но­го дейст­вия.

    Позже вы­яс­нит­ся, что он еще и очень, смерт­но нес­час­тен.

    Он на­ве­ки замк­нут в се­бе. По­то­му что эти двое но­сят его в се­бе, всег­да - третьего.

    Они шли с Буд­до по взморью, ве­се­лые, без­за­бот­ные, го­то­вые об­нять весь мир, сме­ялись и бол­та­ли. Дул теп­лый ве­тер. День был ти­хим-ти­хим, и во­да тем­но-проз­рач­ной, как дым­ча­тый то­паз, в ней мер­ца­ли и пе­ре­ли­ва­лись раз­ноц­вет­ные го­лы­ши, длин­ные, во­до­рос­ли, стай­ки ры­бок.

    - Вот здесь под камнями, - ска­зал Зы­бин останавливаясь, - жи­вут пре­ог­ром­ней­шие кра­бы. Вам не­об­хо­ди­мо дос­тать для му­зея хоть од­но­го та­ко­го кра­ба.

    - Да я и сам уже думал, - от­ве­тил Буд­до. В этом сне он и был ди­рек­то­ром музея. - У ме­ня есть один, но с от­лом­лен­ной клеш­ней.

    «Как хо­ро­шо, что мы вырвались! - ра­дост­но по­ду­мал Зы­бин, и у не­го да­же серд­це ек­ну­ло - так до кра­ев он был пе­ре­пол­нен прост­ранст­вом - не­бом, солн­цем, мо­рем, так был раз­мяг­чен и до­во­лен всем. - И как хо­ро­шо, что он пос­лу­шал­ся ме­ня! Ми­лый ты мой Алек­сандр Ива­но­вич! Ста­ри­чок! Я ведь как при­шел, так сра­зу со­об­ра­зил, как и что. Вот мы и на сво­бо­де».

    Они шли ло­вить кра­бов. Кра­бы во­ди­лись воз­ле вы­со­ко­го бе­ре­га под плос­ки­ми тем­ны­ми пли­та­ми и глы­ба­ми. Та­ких глы­бин здесь ва­ля­лось мно­го - бе­лых, чер­ных, крас­ных, зе­ле­ных, та­ких скользких, как буд­то их кто на­тер жид­ким мы­лом, нас­ту­пил - и по­ехал в во­ду. Кра­бы под ни­ми жи­ли це­лы­ми се­мейст­ва­ми: са­мые ма­ленькие, по­больше, по­больше, еще по­больше, сов­сем большие и ве­ли­ка­ны с чай­ное блюд­це. Вот только са­мых-са­мых больших здесь не бы­ло: са­мые-са­мые большие, на­вер­но, жи­ли в под­вод­ных гро­тах или в отк­ры­том мо­ре.

    - А мне обя­за­тельно ну­жен ог­ром­ней­ший краб, - ска­зал Зыбин. - И не та­кой, как на рын­ке, там их вы­ва­ри­ва­ют и кро­ют ла­ком, та­ко­го я да­ром не возьму. Мне, Алек­сандр Ива­но­вич, ну­жен нас­то­ящий, чер­ный, со дна мо­ря.

    Потом они вош­ли в мо­ре и ста­ли под­ни­мать кам­ни. Од­на круг­лая глы­би­на бы­ла очень большой, да вдо­ба­вок она еще до по­ло­ви­ны уш­ла в пе­сок. Они вы­мок­ли с ног до го­ло­вы, об­ло­ма­ли ног­ти, за­шиб­лись, на­ко­нец все-та­ки вы­вер­ну­ли ее. Под ней ока­за­лась большая, круг­лая, со­вер­шен­но су­хая ями­на, и в се­ре­ди­не ее си­дел краб-кра­би­ще - царь кра­бов, кра­бий мо­нарх этих бе­ре­гов, ог­ром­ная ко­лю­чая уро­ди­на с зе­ле­ны­ми зме­ючи­ми гла­за­ми. Во­да не хлы­ну­ла в ями­ну, и он так и ос­тал­ся си­деть, а ког­да Буд­до нак­ло­нил­ся, этот черт вдруг чуть не с ши­пом подс­ко­чил и выб­ро­сил урод­ли­вую шиш­ко­ва­тую клеш­ню, точь-в-точь зар­жа­вев­шую скифс­кую же­лез­ку. Сей­час он по­хо­дил на ин­дийс­ко­го мно­го­ру­ко­го идо­ла - бо­га Ши­ву, что ли? - чер­но­го, древ­не­го и страш­но­го.

    - Это осо­бый краб, ядовитый, - ска­зал Буд­до, отшатываясь, - вы только взгля­ни­те на его гла­за, та­кой ес­ли за­ще­мит, то уж нас­мерть.

    Зыбин хо­тел что-то от­ве­тить, но тут во­да за­бур­ли­ла, зак­ло­ко­та­ла, пок­ры­лась пе­ной, как в кот­ле, и пош­ла во­рон­кой. Они оба сра­зу очу­ти­лись по ко­ле­но в во­де, и их на­ча­ло кру­тить.

    - Крикните, - ис­пу­ган­но прох­ри­пел Буддо, - крик­ни­те ско­рее, а то нас сей­час зальет.

    Он хо­тел крик­нуть и не смог - го­ло­са не бы­ло.

    А во­да все при­бы­ва­ла и при­бы­ва­ла, бу­рая, сер­ди­тая, во­рон­ка­ми, с со­ром и пе­ной. Уже до­хо­ди­ла до гру­ди, до плеч, по шей­ку, и тут он весь нап­ряг­ся и все-та­ки крик­нул, сры­вая гор­ло. Как-то очень жал­ко, жид­ко, но сра­зу же по­нял, что спа­сен.

    Горел жел­тый свет, он ле­жал на кро­ва­ти, и над ним нак­ло­нил­ся сол­дат и тряс его за пле­чо.

    - Нельзя кричать, - ска­зал сол­дат испуганно, - кар­цер за это. - И вдруг спро­сил со­вер­шен­но по-че­ло­ве­чес­ки: - Что? Серд­це?

    У сол­да­та бы­ло ли­цо хо­ро­ше­го де­ре­венс­ко­го пар­ня, с ка­ким-то бе­ле­со­ва­тым на­ле­том, пуш­ком мо­ло­дос­ти, оре­хо­вые круг­лые гла­за.

    - Да нет, так что-то... - бор­мот­нул Зы­бин, не сра­зу при­хо­дя в се­бя. Пе­ред ним все еще плес­ка­лось мо­ре, блес­те­ло солн­це, и Буд­до, рос­лый, бод­рый, мо­лод­це­ва­тый, сто­ял ря­дом. Он ог­ля­нул­ся - Буд­до ря­дом не бы­ло. Са­мо­учи­тель анг­лийс­ко­го ле­жал на пус­той кро­ва­ти.

    - Может, доктора? - спро­сил сол­дат.

    Зыбин по­ка­чал го­ло­вой.

    - Ну спите, - при­ка­зал сол­дат уже опять стро­го и вы­шел. Зы­бин вы­тя­нул­ся и зак­рыл гла­за.

    Все это уже бы­ло, бы­ло, бы­ло! И мо­ре, и ди­рек­тор, и то, что они шли по влаж­ным галькам за кра­ба­ми, а вол­ны на­ка­ты­ва­лись и от­бе­га­ли у са­мых их ног. С кра­бом бы­ла осо­бая ис­то­рия. Осо­бая и чем-то не очень прос­тая. Это он по­нял тог­да же. Кра­ба это­го - сов­сем та­ко­го, как он опи­сы­вал ди­рек­то­ру, ог­ром­но­го, чер­но­го, все­го в ши­пах, из­вест­ня­ко­вых на­рос­тах в си­ней про­зе­ле­ни - за­ка­за­ла ему при­вез­ти од­на его со­курс­ни­ца. Но с со­курс­ни­цей то­же бы­ла ис­то­рия и то­же осо­бая. Он влю­бил­ся в нее еще на третьем кур­се, и она зна­ла, но от­но­си­лась к это­му как-то не­по­нят­но. Во вся­ком слу­чае, он не мог по­нять как. Так вот она и за­ка­за­ла при­вез­ти ей кра­ба.

    - Только ты хо­ро­шенько поищи, - поп­ро­си­ла она, - мне на­до са­мо­го большо­го. Та­ко­го, чтоб пос­та­вить на письмен­ный стол. Это бу­дет о те­бе па­мять на всю жизнь. Хо­ро­шо? При­ве­зешь?

    - Хорошо, - от­ве­тил он, - при­ве­зу.

    - Но только не с базара, - ос­те­рег­ла она. - Там про­да­ют ва­ре­ных, крас­ных, как пив­ные ра­ки. Та­ко­го мне не на­до. Сам пой­май.

    - Да лад­но, ладно, - от­ве­тил он, улыбаясь. - По­ду­ма­ешь, ве­ли­кое де­ло. Пой­маю! О чем раз­го­вор? При­ве­зу.

    Но ока­за­лось имен­но ве­ли­кое де­ло. Сколько он ни со­вал­ся на ба­зар, кро­ме этих отв­ра­ти­тельных, по­хо­жих на женс­кие ба­рет­ки или ко­ро­боч­ки из ра­ку­шек, ни­ка­ких иных кра­бов он не ви­дел, и где их ло­вят, уз­нать бы­ло не­воз­мож­но. «Да там! Да там, на ко­се! Это­го вот под вы­со­ким бе­ре­гом! Это­го у ма­яка! В мо­ре с лод­ки!» Вот и все, что ему уда­лось уз­нать у про­дав­ца.

    Так он хо­дил, хо­дил, ис­кал, ис­кал, и прош­ло уже де­сять дней, а так он ни­че­го не на­шел. Тог­да он вдруг ре­шил: ну их к чер­ту всех! Пой­маю сам.

    И, ре­шив это, он явил­ся в му­зей и ска­зал ди­рек­то­ру:

    - Ну, я по­шел ло­вить кра­бов. Вот! - В ру­ках у не­го был дро­тик, на бо­ку бо­та­ни­зир­ка.

    - Хм, кра­ба ловить! - ус­мех­нул­ся директор. - Это не­лег­ко ведь! А что ж, ры­ноч­ные вам, зна­чит, не под­хо­дят? Не на­ту­ральные? А ну, пос­той­те-ка.

    Он по­шел в за­пас­ник, чем-то там пог­ро­хо­тал, пог­ре­мел и ос­то­рож­но вы­нес ку­сок кар­то­на, а на нем что-то не­су­раз­ное, ко­лю­чее, тор­ча­щее в раз­ные сто­ро­ны, чер­но-се­рое от пы­ли.

    - Вот клеш­ни од­ной нет, - ска­зал он с сожалением, - и все вре­мя ря­дом ле­жа­ла, а сей­час ку­да-то за­де­ва­лась.

    - Так не­уже­ли это краб? - не по­ве­рил сво­им гла­зам Зы­бин.

    Директор ду­нул, и они оба за­каш­ля­лись, та­кая под­ня­лась пыль.

    - Два го­да сто­ит на шкафу, - сер­ди­то от­ве­тил директор. - Юн­на­ты тут его фо­тог­ра­фи­ро­ва­ли, вот и сло­ма­ли, наверно, - он по­ло­жил кар­тон на стол и от­рях­нул руки. - Ну что, на­вер­но, с од­ной клеш­ней вам не го­дит­ся?

    - Да где же та­кие водятся? - спро­сил Зы­бин изум­лен­но, со всех сто­рон ос­мат­ри­вая это ма­ленькое чу­ди­ще. Больше все­го оно по­хо­ди­ло на мо­дель ка­кой-то стран­ной ма­ши­ны, с порш­ня­ми, зуб­ча­той пе­ре­да­чей и рубильником. - Я та­ких что-то еще и не ви­дел. На рын­ке та­ких нет.

    - А там вы их и не увидите, - от­ве­тил директор. - Это ка­кая-то осо­бая по­ро­да. Зо­оло­ги еще не зна­ют ее. Эти кра­бы только в од­ном мес­те тут и во­дят­ся. Так вам что? Дейст­ви­тельно та­ко­го на­до? Мож­но схо­дить к од­но­му че­ло­ве­ку.

    - Ой, да вы ме­ня прос­то спасете, - воск­лик­нул Зыбин. - А ког­да же?

    Директор пог­ля­дел на ча­сы-брас­лет­ку.

    - Что ж, уже вре­мя зак­ры­вать. Пой­дем, по­жа­луй, сей­час, по бе­ре­гу не­да­ле­ко. Он, на­вер­но, до­ма.

    - Кто?

    - Да ста­рик тут один. Грек. Он их ло­вит. Ве­те­ран наш. Я еще вос­по­ми­на­ния его о граж­данс­кой за­пи­сы­вал. Пой­дем­те.

    Вот и шли они по са­мо­му-са­мо­му взморью, по влаж­ной и мер­ца­ющей по­ло­се его, и ма­ленькие вол­ны все вре­мя об­да­ва­ли их но­ги. Го­во­рил ди­рек­тор, Зы­бин слу­шал. Дул теп­лый ве­те­рок. Ве­чер был проз­рач­ным и сол­неч­ным, а галька под но­га­ми - Зы­бин ски­нул сан­да­лии - бы­ла теп­лой и влаж­ной. Он и до сих пор пом­нит ко­жей, как это бы­ло хо­ро­шо.

    - Смотрите, что это? - спро­сил Зы­бин, ос­та­нав­ли­ва­ясь.

    У са­мо­го приб­режья в во­де ле­жа­ла ка­кая-то стран­ная мра­мор­ная глы­би­на. Ди­рек­тор по­до­шел, пос­мот­рел, по­ка­чал го­ло­вой.

    - А ведь, ве­ро­ят­но, большая ху­до­жест­вен­ная ценность, - ска­зал он вдруг сердито. - За это надг­робье ког­да-то ве­ли­кие деньги бы­ли уп­ла­че­ны. А вот сей­час ва­ля­ет­ся под но­га­ми, и ни­ко­му де­ла нет.

    Зыбин нак­ло­нил­ся и по­ко­вы­рял ка­мень ног­тем.

    - Что-то ведь написано, - ска­зал он. Ди­рек­тор пос­мот­рел на вы­со­кий бе­рег.

    - Он вон от­ку­да сва­лил­ся, ви­ди­те? Тут каж­дый год мет­ра три-че­ты­ре об­ва­ли­ва­ет­ся, вот клад­би­ще и ру­шит­ся в мо­ре. А на­пи­са­но здесь вот что, - он нак­ло­нил­ся над глыбой. - «Ве­рую, Гос­по­ди, ве­рую, по­мо­ги мо­ему не­ве­рию».

    - Интересно! - воск­лик­нул Зы­бин.

    - Очень. Страш­но да­же ин­те­рес­но! Так ин­те­рес­но, что поп да­же хо­тел этот па­мят­ник сов­сем с клад­би­ща выб­ро­сить, к вдо­ве при­це­пил­ся. «Об этом ве­рю-не-ве­рю, ува­жа­емая Ан­на Ива­нов­на, на­до бы­ло ему раньше ду­мать, а те­перь так ли, сяк ли, но де­ло впол­не кон­чен­ное! Те­перь уж ле­жи!» Да! И вот уже трид­цать лет, как он ле­жит. Ге­не­рал от ин­фан­те­рии ба­рон фон Дриз­ден. Мо­жет, слы­ша­ли?

    - Нет, - по­ка­чал го­ло­вой Зыбин. - Та­ко­го не слы­шал, не по мо­ей час­ти.

    - А я его пом­ню. Он ведь пе­ред са­мой им­пе­ри­алис­ти­чес­кой умер, та­кой ма­ленький был, а бо­ро­да, как у Чер­но­мо­ра, на две сто­ро­ны, или как хвост у чер­но­бур­ки, и все нас мят­ны­ми ле­пе­шеч­ка­ми оде­лял, от кашля. - Ди­рек­тор сно­ва нак­ло­нил­ся над памятником. - Ви­ди­те, что сде­ла­но? Ам­вон, а на нем раск­ры­тая кни­га, и по­зо­ло­та на бук­вах уже лу­пит­ся. По­ле­жит он так го­да два - и ко­нец. А мо­жет, это большая цен­ность, ведь ка­кой-то зна­ме­ни­тый итальянец ре­зал, вот фа­ми­лию не ус­та­нов­лю.

    - Ну уж итальянец, - по­сом­не­вал­ся Зыбин. - От­ку­да тут итальянец возьмет­ся? Ка­кой-ни­будь, на­вер­но, кам­не­рез из Но­во­рос­сийс­ка.

    - А вы наг­ни­тесь, наг­ни­тесь, пос­мот­ри­те хорошенько, - рас­сер­дил­ся директор. - Ви­ди­те, как сде­ла­но - лис­тик на лис­тик! А лен­та на се­ре­ди­не, пос­мот­ри­те, пос­мот­ри­те, ка­кая! Му­ар! А шну­ро­чек ка­кой! Каж­дый ви­ток ви­ден! Нет, что го­во­рить, большой, большой мас­тер де­лал! Он у ге­не­ра­ла год жил, па­мят­ник его доч­ке вы­се­кал. Ну а по­том ге­не­рал это са­мое... Ну, пос­ле ее смер­ти то­же за­ду­мы­ваться стал. Вы ее-то па­мят­ник ви­де­ли? Как, и на клад­би­ще да­же не бы­ли? Ну, это вы зря. На­до схо­дить обя­за­тельно! Та­ких и в Моск­ве нет. По­ни­ма­ете, это так... - Он ог­ля­нул­ся, под­тя­нул­ся, вы­тя­нул­ся, вздох­нул, сде­лал ка­кое-то ок­руг­лое дви­же­ние, слов­но же­лая очер­тить все ра­зом, но сра­зу же и спал, по­вер­нул­ся к Зы­би­ну и за­го­во­рил уже опять по-обык­но­вен­но­му: - Это, по­ни­ма­ете, так - на мра­мор­ной глыбине, - зна­ете, есть та­кой сорт мра­мо­ра с блест­ка­ми и ли­ло­вы­ми иск­ра­ми - сто­ит де­вуш­ка, лег­кая-лег­кая, как воз­дух, и вот-вот взле­тит... Нет, ни­как не мо­гу вам я это объяснить! Но прав­да, ка­жет­ся, еще ми­ну­та - и отор­ва­лась, и ту­да, ту­да! А одеж­да тя­нет к зем­ле, к пли­те, к мо­ги­ле - одеж­да длин­ная, раз­ве­ва­юща­яся, ву­аль, что ли? А са­ма де­вуш­ка то­ненькая-то­ненькая, и ру­ки как крылья! Сю­да, к мо­рю! А на глы­бе сти­хи.

    - Из свя­щен­но­го пи­са­ния?

    - Нет! Не от­ту­да! Она, ка­жет­ся, это­го не очень при­дер­жи­ва­лась. Обык­но­вен­ные сти­хи, Над­сон, Пуш­кин, Лер­мон­тов - ну как в альбо­ме. Она и са­ма, го­во­рят, пи­са­ла. Отец пос­ле смер­ти ее да­же книж­ку вы­пус­тил «Та­ни­ны сти­хи». Ее Та­ней зва­ли. До пол­ных двад­ца­ти не до­жи­ла.

    - Умерла?

    - С ма­яка выб­ро­си­лась. Пря­мо на кам­ни. Вдрызг.

    - От люб­ви?

    - Да как буд­то так, а там кто его зна­ет? Раз­ное го­во­рят. В ры­ба­ка она буд­то, го­во­рят, влю­би­лась, тут кра­си­вые есть ры­ба­ки из гре­ков, пря­мо Апол­ло­ны, а па­па­ша ни в ка­кую. Очень сво­ен­рав­ный ста­рик был! Го­во­рят, прок­лял ее, или по­обе­щал прок­лясть, или еще что-то в этом ро­де, но она его же кро­вей, не из по­кор­ных. Зна­чит, наш­ла ко­са на ка­мень. Вый­ду за­муж, и все тут. Вот так и по­лу­чи­лось...

    Он за­мол­чал, от­рях­нул ру­ки и вы­шел на бе­рег.

    - Ну а как же она все-та­ки погибла? - спро­сил Зы­бин.

    - Вот что, - ска­зал вдруг ди­рек­тор решительно, - тут вот что на­до: тут на­до хо­да­тайст­во­вать, чтоб взя­ли па­мят­ник под ох­ра­ну. Как предс­тав­ля­ющий цен­ность. Да, да! Это, я знаю, мож­но. В Фе­одо­сии ар­мянс­кая цер­ковь та­кая есть, и ее не тро­га­ют. И тут на ту­рец­ких во­ро­тах то­же над­пись: «Охра­ня­ет­ся го­су­дарст­вом». Это мож­но. Как по­гиб­ла-то? По-раз­но­му рас­ска­зы­ва­ют. Го­во­рят, что он ушел в мо­ре с ры­ба­ка­ми, а ночью под­ня­лась бу­ря, пош­ли смер­чи, она всю ночь сто­яла на ма­яке воз­ле большо­го про­жек­то­ра. Смот­ре­ла, а ут­ром уви­де­ла на бе­ре­гу дос­ки и снас­ти его су­де­ныш­ка и ри­ну­лась, зна­чит, с ма­яка на кам­ни. А вы ви­де­ли, ка­кой ма­як? Ну и все! Вдре­без­ги!

    - А так мо­жет быть?

    Директор по­мол­чал, по­ду­мал и зас­ме­ял­ся.

    - Да нет, ко­неч­но. Как ко­рабль гиб­нет ночью в мо­ре, с ма­яка это не уви­дишь. Но что-ни­будь вро­де, на­вер­но, мог­ло быть. Но вот что с ма­яка она бро­си­лась - это точ­но. Вот в этот мо­мент, на­вер­но, она и изоб­ра­же­на. В по­ле­те. В воз­не­се­нии.

    Зыбин зак­рыл гла­за, и в ро­зо­ва­той мгле век ему предс­та­ви­лось что-то бе­лое, ту­ман­ное, ле­бяжье - тон­кие ру­ки, рас­пу­щен­ные во­ло­сы, пок­ры­ва­ло, взду­тое ветром, - и все это в ве­чер­нем солн­це.

    - И хо­ро­ший, го­во­ри­те, памятник? - спро­сил он.

    Директор пос­мот­рел на не­го.

    - А вот дальше есть подъем, взбе­рем­ся, пос­мот­рим. И сти­хи проч­те­те. Она очень сти­хи лю­би­ла, го­во­рят, осо­бен­но вот эти, прав­да, их там нет, но мне здеш­ний один чи­тал:

    Легкой жиз­ни про­сим мы у бо­га,

    Легкой смер­ти на­до бы про­сить.

    Не зна­ете, чьи это? Она, го­во­рят, их пов­то­ря­ла всю ночь. Вот об­рат­но пой­дем, под­ни­мем­ся и пос­мот­рим.

    

2

    

    Прошел ко­ри­дор­ный. Он пос­ту­ки­вал клю­чом от волч­ка и пов­то­рял: «Отбой, от­бой». Этой бла­жен­ной ми­ну­ты жда­ли все ка­ме­ры (пос­ле от­боя на доп­рос не вы­зы­ва­ли), но Зы­бин и без то­го уже спал - ему по­че­му-то, в гру­бое на­ру­ше­ние всех пра­вил, да­ва­ли спать сколько угод­но, но этот стук де­жур­но­го да­же до не­го до­шел и во сне.

    Ему вдруг при­ви­де­лось, что он взби­ра­ет­ся по уз­кой вин­то­вой лест­ни­це и каж­дый шаг от­да­ет­ся зво­ном и гро­мом по все­му по­ме­ще­нию. А лест­ни­ца ужас­ная - же­лез­ная, гряз­ная, скользкая, под но­га­ми че­шуя, рыбьи пу­зы­ри, кар­то­фельные очист­ки, раз­бух­шие га­зе­ты, спи­чеч­ные коробки, - все это хрус­тит и скользит под но­га­ми. Но он все рав­но ле­зет и ле­зет, хо­тя уже твер­до по­ни­ма­ет, что не лезть ему на­до бы, а прос­то прос­кользнуть в ка­ме­ру, юрк­нуть под оде­яло и прит­во­риться спя­щим. Од­на­ко по­ни­ма­ет и все рав­но ле­зет. Доб­рал­ся до пос­лед­ней сту­пеньки и упер­ся лбом в по­то­лок. По­то­лок весь в ржа­вых по­те­ках и па­ути­не, тор­чат жел­тые план­ки. Он сто­ит, смот­рит на не­го и не зна­ет, что же дальше. Но что-то долж­но вот-вот про­изой­ти. И вер­но, про­ис­хо­дит: отс­ка­ки­ва­ет двер­ца, и в че­ты­ре­ху­гольном про­ре­зе он ви­дит Ли­ну, только од­но жест­ко сре­зан­ное ли­цо ее - квад­рат лба, щек, глаз, под­бо­род­ка. Все это не­доб­рое, се­рое, нах­му­рен­ное.

    - А, это ты, - го­во­рит он бес­по­мощ­но.

    - Да, это я, - от­ве­ча­ет она сухо. - Что ж ты хо­тел ме­ня об­ма­нуть? Ду­мал, что я не знаю, ка­кую ба­бу ты сей­час ра­зыс­ки­ва­ешь и ку­да от ме­ня скрыл­ся?

    И только она ска­за­ла это, как он по­нял, что его обс­та­ви­ли - ус­пе­ли ей на­го­во­рить, и она по­ве­ри­ла.

    - Господи, - взма­ли­ва­ет­ся он, - да что ты их слу­ша­ешь? Я сей­час те­бе все объясню.

    - Ах! Все твои объяснения! - до­сад­ли­во от­ма­хи­ва­ет­ся она. - А ну, по­ка­жи­те-ка ему, пусть сам убе­дит­ся.

    И тут от­ку­да-то по­яв­ля­ет­ся Ней­ман. И сто­ят они уже не на лест­ни­це, а в да­веш­нем ка­би­не­те с пальма­ми и ко­жа­ны­ми крес­ла­ми - Ней­ман лас­ко­во и ехид­но улы­ба­ет­ся и вдруг, не от­ры­вая глаз от его ли­ца, про­во­дит ру­кой по вер­ху крес­ла. Раз­да­ет­ся про­тив­ный прон­зи­тельный визг, он вздра­ги­ва­ет, а Ней­ман улы­ба­ет­ся все ши­ре, все лас­ко­вее и го­во­рит: «Ну, пос­мот­ри­те, пос­мот­ри­те».

    На по­лу сто­ят но­сил­ки под чер­ным бре­зен­том. И из-под не­го вы­со­вы­ва­ет­ся ру­ка. «Не­уже­ли?» - хо­ло­де­ет он. «Взгля­ни­те, взгляните», - нас­та­ива­ет Ней­ман и пин­ком сбра­сы­ва­ет бре­зент. На но­сил­ках ле­жит та - Мра­мор­ная. Она сов­сем та­кая, как на го­ре, и да­же ру­ки у нее рас­ки­ну­ты так же, для по­ле­та. Но вот гла­за-то не мра­мор­ные, а че­ло­ве­чес­кие: свет­лые, проз­рач­ные, с ост­ры­ми, как гвоз­ди­ки, зрач­ка­ми - жи­вые гла­за в мра­мо­ре. «Так что же, она все вре­мя на нас так смотрела, - до­ду­мал он, - только мы не за­ме­ча­ли?»

    - И ты хо­тел ме­ня обмануть, - го­во­рит Лина. - Вы­дать ту за эту? Ведь я сра­зу по­ня­ла, за­чем ты сбе­жал от ме­ня на Или! Ты вот за этой мра­мор­ной ведьмой сбе­жал, а сов­сем не за той, что наш­ли на Ка­ра­га­лин­ке.

    - Да не сбе­жал я, не сбежал! - го­во­рит он чуть не плача. - Вся бе­да в том, что ме­ня там арес­то­ва­ли. А еще бы нем­но­го, и я бы ее об­на­ру­жил, все до­ка­зал бы, так вот ведь они по­ме­ша­ли!

    Лина сто­ит, смот­рит на не­го, и ли­цо у нее стра­да­ющее и през­ри­тельное.

    - Ну, Лина, - ки­нул­ся он к ней, - ну как же ты не ви­дишь? Ведь это же сов­сем не та, не ка­ра­га­линс­кая. Это ле­жит, ко­то­рую мы с то­бой хо­ди­ли смот­реть на вы­со­кий бе­рег. Ты ста­ри­ка-то мо­гильщи­ка пом­нишь?

    Лина по­вер­ну­лась и пош­ла - он бро­сил­ся бы­ло за ней, но тут Ней­ман очень лов­ко подс­та­вил ему са­пог, он упал и с раз­ма­ху стук­нул­ся об пол. Боль бы­ла та­кая, что иск­ры по­сы­па­лись из глаз и ему по­ка­за­лось, у не­го трес­нул че­реп.

    Он и вер­но трах­нул­ся со всей си­лой о прутья из­го­ловья. Пе­ред ним сто­ял Буд­до и дер­жал его за пле­чо.

    - Ну и до­ве­ли же они вас, - ска­зал он задумчиво. - Вы с ве­че­ра все бор­мо­та­ли, ме­та­лись, а сей­час только что я по­до­шел к вам, хо­тел раз­бу­дить, вы как вско­чи­те. Э! Смот­ри­те, ведь кровь идет. Что, не тош­нит?

    - Да нет, ничего, - про­бор­мо­тал Зы­бин. Ему бы­ло по­че­му-то очень не­удоб­но пе­ред Буд­до.

    - Да ка­кое же там ни­че­го! Ну, ле­жи­те смир­но!

    Он вдруг под­нял­ся, по­до­шел к две­ри и нес­колько раз от­чет­ли­во стук­нул в окон­це сог­ну­тым пальцем.

    - Что вы? Зачем? - вско­чил Зы­бин.

    - Затем, что надо, - ог­рыз­нул­ся Буд­до.

    Щелкнула и от­во­ри­лась кор­муш­ка - не­большое про­дол­го­ва­тое окон­це в две­ри (в не­го по­да­ют еду), по­ка­за­лось че­ты­ре­ху­гольное ли­цо.

    - Гражданин дежурный, - чет­ко от­ра­пор­то­вал Буд­до и вытянулся. - Зак­лю­чен­ный Зы­бин на­бил се­бе во сне си­няк.

    Окошечко зах­лоп­ну­лось, щелк­нул за­мок, и де­жур­ный во­шел в ка­ме­ру.

    - Это как же так набил? - спро­сил он подозрительно. - Обо что же?

    - Да вот, об спинку, - от­ве­тил Зы­бин виновато, - прис­ни­лось!

    Дежурный по­до­шел к кро­ва­ти и по­щу­пал же­лез­ные прутья.

    - Об эти? - спро­сил он де­ло­ви­то.

    - Да.

    Дежурный про­вел ру­кой по прутьям.

    - Вся бровь рас­се­че­на. За­пи­шу завт­ра к врачу, - ска­зал он и прик­рик­нул: - Ночью нуж­но спать, а не ша­ра­хаться!

    - Я и спал.

    - Плохо спа­ли, ес­ли та­кой рог! Вот еще что врач ска­жет...

    Он ушел, а Зы­бин не­до­вольно ска­зал Буд­до:

    - Вот те­перь к док­то­ру ид­ти! Ну за­чем вы, в са­мом де­ле?

    - А за­тем, до­ро­гой Ге­ор­гий Николаевич, - лас­ко­во от­ве­тил Буддо, - что все ро­га здесь на твер­дом уче­те. Ник­то дам их при­об­рес­ти за здо­ро­во жи­вешь не поз­во­лит. За не­за­кон­ный си­ня­чок тут сра­зу пять су­ток!

    - Интересно! А ка­кие же тут за­кон­ные?

    - А те, что свер­ху при­но­сят! Из следст­вен­но­го кор­пу­са. Вот тот но­си сколько хо­чешь, ник­то не при­вя­жет­ся. А так, что­бы вы их са­ми се­бе нас­та­ви­ли, а по­том выз­ва­ли про­ку­ро­ра да за­ка­ти­ли го­ло­дов­ку, «тре­бую сме­нить сле­до­ва­те­ля, а то он ме­ня лупит», - нет, тут это не прой­дет, за этим здо­ро­во смот­рят. А по­том, ведь и дра­ка мог­ла быть! А это уж круп­ный не­по­ря­док, за не­го и де­ло мо­гут за­вес­ти.

    - Так что же? Там бьют, что ли? - чуть не вскрик­нул Зы­бин.

    - Нет, ча­ем по­ят с творожниками, - ус­мех­нул­ся Буддо, - и пла­кать еще не раз­ре­ша­ют. А бу­дешь пла­кать - в кар­цер пой­дешь.

    - А что же про­ку­рор? Вот вы го­во­ри­те, что мож­но про­ку­ро­ра выз­вать, го­ло­дов­ку за­ка­тить, от сле­до­ва­те­ля от­ка­заться.

    - Экий вы быст­рый! От сле­до­ва­те­ля он от­ка­жет­ся. Это мож­но опять-та­ки, ес­ли си­ня­ки не­за­кон­ные. Ес­ли не да­но бы­ло ука­за­ние бить, а сле­до­ва­тель про­яв­ля­ет ини­ци­ати­ву и все рав­но бьет, прос­то кон­чить де­ло пос­ко­рее хо­чет или за кра­со­той сю­же­та пог­нал­ся и су­ет вам то, что сов­сем и не нуж­но. А про­тив за­кон­ных си­ня­ков про­ку­рор вам не за­щи­та. Ес­ли да­но ука­за­ние бить, то все! Бьют, по­ка не выбьют все что на­до. Но это уж только там решается, - он ткнул пальцем в по­то­лок.

    - В следст­вен­ном кор­пу­се?

    - Еще по­вы­ше. На седьмом не­бе, у граж­да­ни­на нар­ко­ма. Вот во дво­ре ра­дио не­дав­но за­молк­ло, зна­чит, уже час до­хо­дит. Ес­ли че­рез ча­са два или три не бу­де­те спать - ус­лы­ши­те са­ми.

    - Что?

    - Люди бу­дут возв­ра­щаться с доп­ро­са. Кто при­дет, а ко­го под мыш­ки при­та­щат. Ес­ли прос­не­тесь, пос­лу­шай­те. Это лю­бо­пыт­но. Ну, хо­ро­шо, спим.

    Буддо ото­шел от не­го, лег на кро­вать, вы­тя­нул­ся, на­тя­нул до гор­ла ужас­ное сол­датс­кое оде­яло и поч­ти сра­зу же зах­ра­пел. И ли­цо у не­го ста­ло яс­ное и до­вольное. Чувст­во­ва­лось, что он для се­бя все воп­ро­сы уже дав­но ре­шил и седьмое не­бо его ни­как не вол­но­ва­ло.

    ...Зыбин ле­жал и ду­мал. То, о чем го­во­рил Буд­до, бы­ло со­вер­шен­но не­воз­мож­но. Бить тут не мог­ли, как не мог­ли, нап­ри­мер, есть че­ло­ве­чес­кое мя­со. Ор­ган выс­ше­го пра­во­су­дия, офи­ци­альная го­су­дарст­вен­ная инс­тан­ция, где еще жил, оби­тал дух ры­ца­ря Ок­тяб­ря Же­лез­но­го Феликса, - не мог, не мог, ни­как не мог прев­ра­титься в суд пы­ток. Ведь во всех би­ог­ра­фи­ях Дзер­жинс­ко­го рас­ска­зы­ва­ет­ся о том, как он чуть не рас­стре­лял сле­до­ва­те­ля, ко­то­рый не сдер­жал­ся и уда­рил подс­ледст­вен­но­го. И ведь ког­да это бы­ло? В го­ды граж­данс­кой вой­ны и бе­лог­вар­дейс­ких за­го­во­ров. Эти книж­ки и сей­час про­да­ют­ся во всех га­зет­ных ки­ос­ках. Нет-нет, как бы пло­хо о них он ни ду­мал, но бить его не мо­гут. В этом он был уве­рен. Но так ду­ма­ла, так ве­ри­ла только од­на ло­гич­ная, здо­ро­вая по­ло­ви­на его го­ло­вы - дру­гой же, бе­зум­ной и бес­конт­рольной, он знал так же твер­до дру­гое: нет, бьют, и бьют по-страш­но­му! Эта мысль приш­ла в пер­вый раз ему в го­ло­ву, ког­да он про­чел речь об­ви­ни­те­ля на од­ном из мос­ковс­ких про­цес­сов («Раз­го­во­ры о пытках, - ска­зал тог­да Вы­шинс­кий с ве­ли­ко­леп­ной легкостью, - сра­зу же отб­ро­сим как не­серьезные») и осо­бен­но, ко­неч­но, ког­да уви­дел страш­ные по­ка­за­ния об­ви­ня­емых на са­мих се­бя. Он не был юрис­том, пра­вом ни­ког­да не ин­те­ре­со­вал­ся, на отк­ры­тые за­се­да­ния су­да не хо­дил, да­же за­пад­ные де­тек­тив­ные ро­ма­ны и те лю­бил не больно, но то, что об­ви­ня­емые на­пе­ре­бой друг пе­ред дру­гом то­пят са­ми се­бя, что сви­де­те­лей на эти тор­жест­вен­ные, чуть ли не ри­ту­альные за­се­да­ния при­во­дят и уво­дят под кон­во­ем, а ни­ка­ких иных до­ка­за­тельств нет, - все это ему ка­за­лось та­кой не­ле­постью, та­ким бре­дом, что он чувст­во­вал: объяснить это мож­но только од­ним - бьют. И да­же не только бьют, но еще и пы­та­ют. И луч­ше уж не ду­мать, как пы­та­ют.

    А раз у не­го про­изо­шел один раз­го­вор с ди­рек­то­ром, и он то­же был не сов­сем пря­мым и отк­ро­вен­ным, но то, о чем не мог­ли го­во­рить, они тог­да до­го­во­ри­ли до са­мо­го кон­ца. Ди­рек­тор в то ут­ро си­дел в ка­би­не­те и чи­тал «Извес­тия». Ког­да Зы­бин во­шел, он лег­ко отб­ро­сил га­зе­ту - она сос­кользну­ла по стек­лу на пол, - встал и по­шел по ка­би­не­ту.

    - Ну, гады! - ска­зал он крепко. - Ну, мер­зав­цы, да­же чи­тать про­тив­но! То есть ни­ка­ко­го уже сты­да и со­вес­ти не ос­та­лось. Все на­ру­жу. Чи­тал?

    Зыбин по­ка­чал го­ло­вой.

    - Прочти! Удо­вольствие по­лу­чишь. Ах, га­ды! Ах, со­ба­ки! Пла­чут, на ко­ле­ни па­да­ют, про­сят учесть, кля­нут­ся еще быть по­лез­ны­ми.

    - И уч­тут?

    - Да, как раз учтут! - ог­рыз­нул­ся директор. - Пе­реш­ле­па­ют, как со­бак, и все!

    Зыбин ни­че­го не ска­зал, только пле­ча­ми по­жал.

    - А что ты как буд­то удивляешься? - рас­сер­дил­ся директор. - Что ж, ми­ло­вать за та­кие де­ла, что ли?

    - Нет, не то, но за­чем же они тог­да ка­ют­ся?

    - Хм! За­чем ка­ют­ся? А за­тем они ка­ют­ся, что жить они, до­ро­гой, хо­тят. Очень да­же хо­тят! От крымс­ких вилл да ку­рор­тов в кре­ма­то­рии что-то не больно тя­нет.

    - И что же, для это­го нуж­но ко­лоться?

    - А ты бы не кололся? - ус­мех­нул­ся директор. - Вот те­бя бы там доп­ра­ши­ва­ли, а ты бы ду­ра­ка ва­лял? Так, что ли?

    - Но ес­ли до­ка­за­тельств нет.

    - Нет? Есть! Та­кие до­ка­за­тельства есть, что луч­ше и не на­до! Как их предъявят - так сра­зу все рас­ска­жешь!

    И нас­ту­пи­ла ти­ши­на.

    - Это вы про что? - спро­сил Зы­бин.

    - А про то, что не­че­го те­бе ду­рач­ком прикидываться, - рас­сер­дил­ся директор. - Да что они там, у те­щи в гос­тях? С лю­бов­ни­цей на пос­те­ли ва­ля­ют­ся? Нет, там, брат, за­по­ешь! Там что бы­ло и что не бы­ло - все при­пом­нишь!

    - Даже что и не бы­ло?

    - Ты не го­во­ри, что не на­до. За это зна­ешь что! Что бы­ло, при­пом­нят. А ка­ют­ся по­то­му, что про­цесс дол­жен быть по­ка­за­тельным, все­на­род­ным. Весь мир те­перь смот­рит на наш Ко­лон­ный зал - по­это­му и фак­ты долж­ны быть убе­ди­тельные, яр­кие, прос­тые.

    - И прав­ди­вые?

    - И прав­ди­вые! И, ко­неч­но, преж­де все­го прав­ди­вые. А что, раз­ве у те­бя есть при­чи­ны сом­не­ваться, что, ска­жем, Ка­ме­нев или Зи­новьев не вра­ги на­ро­да? Или что Ры­ков не бо­рол­ся про­тив сплош­ной кол­лек­ти­ви­за­ции, или что иудуш­ка Троц­кий из-за ру­бе­жа не ве­дет борьбу на фа­шистс­кие деньги про­тив на­ше­го ле­нинс­ко­го ЦК и лич­но про­тив то­ва­ри­ща Ста­ли­на? Есть у те­бя та­кие фак­ты, что это­го не бы­ло? Ну, что ж ты мол­чишь? Есть или нет, я те­бя спра­ши­ваю? Ну а ес­ли все это прав­да, то все ос­тальное уже ме­ло­чи. Хо­дил, не хо­дил, го­во­рил, не го­во­рил, встре­чал­ся, не встре­чал­ся - все это только для большей наг­ляд­нос­ти нуж­но. Вот те­бя все ин­те­ре­су­ет, доб­ро­вольно они ко­лют­ся или нет. Ну, во-пер­вых, ка­кая доб­ро­вольность, ког­да речь идет о шпи­она­же и ди­вер­си­ях. Ее не бы­ло и нет! А во-вто­рых, ты вот че­ло­век гра­мот­ный, ра­дио слу­ша­ешь, га­зе­ты чи­та­ешь. Вот я те­бя и спро­шу: ты не вы­чи­тал там, как бур­жу­азия расп­рав­ля­ет­ся в сво­их зас­тен­ках с бор­ца­ми за пра­ва ра­бо­че­го клас­са? Что тво­рит Фран­ко с рес­пуб­ли­кан­ца­ми, ты зна­ешь? Как Гит­лер пы­та­ет не­мец­ких ком­му­нис­тов? Что он сде­лал с то­ва­ри­щем Тельма­ном? Об этом ты ду­мал ког­да или нет? Так что же, они бу­дут ре­зать на кус­ки на­ших братьев, а мы в на­шем Со­ветс­ком го­су­дарст­ве их, га­дов и бан­ди­тов, и пальцем тро­нуть не сме­ем? А что нам на это ска­жет ра­бо­чий класс? Не пош­лет ли он нас за та­кую гу­ман­ность ко всем чер­тям со­бачьим? Ну, что ты на ме­ня так смот­ришь? Ну, что, так или не так?

    - Ну, по­ло­жим, что так, но...

    - Ну и все, раз так. И без вся­ких там «но»! А та­ким лю­дям не мес­то на на­шей со­ветс­кой зем­ле - ты осоз­на­ешь это или нет? Те­перь дальше. За­чем, спра­ши­ва­ешь, про­цесс? Да ес­ли бы они бы­ли ря­до­вые шпи­оны, уго­лов­ная шпа­на, то бы­ло бы про­ще прос­то­го - при­жал к ног­тю, брыз­ну­ли бы они, как вошь, - и все! И ни­ка­ких опо­ве­ще­ний не на­до! Но ведь кто это? Пред­се­да­тель ис­пол­ко­ма Ко­мин­тер­на, Пред­сов­нар­ко­ма, чле­ны По­лит­бю­ро, нар­ко­мы - от та­ких не от­мол­чишься. На­до, что­бы на­род от них са­мих ус­лы­шал, кто они та­кие и ка­ко­вы их де­ла. И чтоб еще дру­гое на­ши лю­ди по­ня­ли. Вся­кое отс­туп­ле­ние от ли­нии пар­тии - это смерть или пре­да­тельство. Вон ка­кие лю­ди бы­ли, а как ска­ти­лись в бо­ло­то оп­по­зи­ции, как пош­ли не той до­рож­кой, то вон к че­му и приш­ли! Так что же тог­да о нас го­во­рить, ска­жет со­ветс­кий че­ло­век. Ку­да же мы заб­ре­дем, ес­ли мы нач­нем ко­ле­баться да ум­ни­чать, не до­ве­рять ста­линс­кой ли­нии? Вот для че­го эти про­цес­сы и приз­на­ния нуж­ны. Ну, что ты опять хо­чешь ска­зать?

    Зыбин по­жал пле­ча­ми.

    - Ничего.

    - Ну а раз ни­че­го, то и не­че­го иг­рать в этот са­мый беск­лас­со­вый гу­ма­низм! То­же мне зас­ран­ная ин­тел­ли­ген­ция - он не по­ни­ма­ет, не до­пус­ка­ет! А вот Вла­ди­мир Ильич до­пус­кал, он ска­зал: «Мы вра­га би­ли, бьем и бу­дем бить». А ведь был гу­ма­нист по­чи­ще, по­жа­луй, тво­его Льва Толс­то­го.

    - Почему Толс­той мой?

    - А чей же еще? Мой, что ли? Мне его за­да­ром не на­до! То­же мне, раз­вел в трид­цать седьмом го­ду неп­ро­тив­ленье злу. Им мож­но, нам нельзя. Вот ког­да пой­дешь до­мой, пос­мот­ри - там ви­сит у вхо­да-один пла­кат. Очень наг­ляд­ный пла­ка­тик.

    Зыбин этот пла­кат уже ви­дел. Им бы­ли ок­ле­ены все сте­ны. Же­лез­ная пер­чат­ка, уса­жен­ная ши­па­ми, ду­шит змею. Змея из­ви­ва­ет­ся, хле­щет алая кровь. Алая, че­ло­ве­чес­кая, а не зме­иная, и же­лез­ные ши­пы то­же в кро­ви, и весь пла­кат, как пла­ток, про­мок от кро­ви. А над­пись: «Ежо­вая ру­ка­ви­ца».

    Вот с это­го раз­го­во­ра соз­на­ние Зы­би­на как бы разд­во­илось. Он не при­нял рас­суж­де­ния ди­рек­то­ра в пол­ный серьез - ма­ло ли что ему при­дет в голову? - но в ду­ше его вдруг уг­нез­дил­ся тем­ный, хо­лод­ный и поч­ти сверхъестест­вен­ный ужас. Он бо­ял­ся брать в ру­ки га­зе­ты и все рав­но брал и чи­тал их больше, чем ког­да-ли­бо. Бо­ял­ся го­во­рить об арес­тах и все рав­но го­во­рил. Бо­ял­ся до­пус­кать до соз­на­ния то, что та­илось в ка­ких-то подс­пуд­ных глу­би­нах, но все рав­но в ду­ше этот хо­лод и мрак жил, на­рас­тал и уже при­сутст­во­вал при каж­дой встре­че, при каж­дом са­мом бег­лом пус­том раз­го­во­ре. Но ра­зум у не­го был еще за­щи­щен на­деж­но этим вот «не мо­жет быть». И по­это­му он дейст­ви­тельно не знал, по­че­му под­су­ди­мые на про­цес­сах так отк­ро­вен­но, так го­вор­ли­во, так хо­ро­шо выг­ля­дят и по­че­му они та­кой друж­ной и ве­се­лой тол­пой идут на вер­ную смерть. И что их го­нит? Не­уже­ли со­весть?

    ...В ту же ночь, но, на­вер­но, уже под са­мое ут­ро, Буд­до ти­хонько тро­нул его за пле­чо. Он отк­рыл гла­за и сра­зу же заж­му­рил­ся. Свет бил в гла­за еще бо­лее наг­лый, на­гой и об­на­жа­ющий. Все пред­ме­ты при нем ка­за­лись сте­сан­ны­ми как то­по­ром. Он хо­тел что-то спро­сить, но Буд­до больно, дву­мя пальца­ми сда­вил ему пле­чо и ска­зал «тес!».

    Где-то сов­сем ря­дом пла­ка­ла жен­щи­на - пла­ка­ла ти­хо, горько, при­ду­шен­но, на­вер­но, уты­ка­ясь ли­цом в пла­ток или по­душ­ку.

    - Кто это? - спро­сил Зы­бин, но Буд­до опять ска­зал «тес!» и при­ло­жил па­лец к гу­бам.

    Прошел ко­ри­дор­ный, под­нял гла­зок и о чем-то спро­сил жен­щи­ну. Та как-то стран­но всхлип­ну­ла и от­ве­ти­ла, а по­том сно­ва за­ны­ла, зап­ла­ка­ла. И тут Зы­бин чуть не вско­чил. Он уз­нал го­лос Ли­ны. Это она пла­ка­ла и при­чи­та­ла тут за стен­кой. Да он и вско­чил бы, ес­ли бы Буд­до не при­тис­нул его к кой­ке.

    - Молчите! - при­ка­зал он сви­ре­по, поч­ти без­звуч­но.

    Разговор про­дол­жал­ся. Те­перь жен­щи­на не пла­ка­ла, а слу­ша­ла и от­ве­ча­ла. И вдруг она очень от­чет­ли­во про­из­нес­ла его имя. Тут он уж вско­чил, и Буд­до уже не удер­жал его. Боль и страш­ная тос­ка сожг­ли его поч­ти мгно­вен­но, и он сра­зу по­за­был все. Он хо­тел бе­жать, ло­мать все, схва­тить та­бу­рет­ку и грох­нуть ее об дверь. Только чтоб за­орал на не­го де­жур­ный и наз­вал его фа­ми­лию, только чтоб она по­ня­ла, что он здесь, ря­дом - все слы­шит и все зна­ет. И в это же вре­мя ка­кая-то си­ла, пре­дел, зап­рет, власть, не­воз­мож­ность пре­сек­ли его го­лос, и он не зак­ри­чал во всю мощь, а только за­бор­мо­тал - час­то и неск­лад­но:

    - Я го­ло­дов­ку... Я сей­час же смер­тельную го­ло­дов­ку им! Я к вер­хов­но­му про­ку­ро­ру... К нар­ко­му! Я на седьмой этаж сию ми­ну­ту!

    - Да мол­чи­те же вы, молчите! - ис­пу­ган­но ши­пел Буд­до, за­жи­мая ему рот. - Че­го вы ки­пя­ти­тесь? Ну? Ведь ни­че­го же нет. Это ка­жет­ся вам. Вот и все, - на­ко­нец ему как-то уда­лось пе­ре­ло­мить Зы­би­на у по­яса и уса­дить на койку. - Вот еще истеричка! - ска­зал он с през­ри­тельной жалостью. - Это же об­ман чувств, на­важ­де­ние. Я то­же пер­вую не­де­лю все слы­шал го­лос же­ны. Вот вы­пей­те-ка воды! - И только он ото­шел от не­го, как жен­щи­на за сте­ной вдруг гром­ко зас­ме­ялась - и он по­нял, что это не Ли­на, и да­же го­ло­са сов­сем раз­ные.

    - Господи, - ска­зал он об­лег­чен­но, как бы ра­зом те­ряя все силы. - Господи, - и по­ва­лил­ся на­бок го­ло­вой в по­душ­ку.

    А жен­щи­на ска­за­ла что-то уже в пол­ный го­лос и пош­ла по ко­ри­до­ру, чем-то зве­ня и на­пе­вая.

    - Здесь раз­да­точ­ная рядом, - объяснил Буддо, - вед­ра и бач­ки сто­ят. Вот и ка­жет­ся.

    - А что же вы... - на­чал бы­ло Зы­бин гром­ко и воз­му­щен­но, но сра­зу же сник и не до­кон­чил. По­то­му что в са­мом де­ле бы­ло уже все рав­но.

    Машинально он по­щу­пал бровь. Си­няк - пред­мет стро­гой тю­рем­ной от­чет­нос­ти - на­ли­вал­ся как сли­ва и го­то­вил­ся к ут­ру зак­рыть весь глаз.

    Утром его выз­ва­ли на доп­рос. «Не­уже­ли опять к Ней­ма­ну?» - по­ду­мал он. Но сра­зу уви­дел, что нет, ве­дут не вверх, а вниз. И ка­би­нет был сов­сем не та­кой, как у Ней­ма­на, не­большой, тем­но­ва­тый, в ок­но лез­ли то­по­ля, а ди­ва­на и кре­сел не бы­ло. Сле­до­ва­те­ля зва­ли Хри­пу­шин (Зы­бин про­чел его фа­ми­лию, ког­да под­пи­сы­вал бланк доп­ро­са). Был этот Хри­пу­шин стат­ным муж­чи­ной лет со­ро­ка, с ту­пой во­ен­ной вып­рав­кой, с большим плос­ким лбом и мощ­ны­ми, по­хо­жи­ми на ро­га жу­ка-оле­ня бро­вя­ми. А гла­за под эти­ми бро­вя­ми бы­ли у Хри­пу­ши­на свет­ло-оло­вян­ные. За­тем был у не­го еще про­бор по ни­точ­ке, френч, блес­тя­щие са­по­ги; Но во­об­ще-то, ко­неч­но, муж­чи­на что на­до. Та­ких лю­бят лов­цы душ че­ло­ве­чес­ких. «Обра­ти­те вни­ма­ние на та­ко­го-то студента, - док­ла­ды­ва­ют они. - Я с ним па­роч­ку раз тол­ко­вал, ка­жет­ся, наш че­ло­век». Хри­пу­шин, ко­неч­но, по всем статьям был на­шим че­ло­ве­ком.

    - Здравствуйте, - ска­зал он стро­го и кив­ком от­пус­тил разводящего, - вот са­ди­тесь сюда, - по­ка­зал на стул у двери. - А что это у вас с гла­зом?

    Зыбин от­ве­тил, что это он рас­шиб­ся во сне.

    - Что же вы так бес­по­кой­но спите? - су­ро­во и нас­меш­ли­во спро­сил Хрипушин. - У вра­ча бы­ли? Хо­ро­шо, про­ве­рим. Так, имя, от­чест­во", фа­ми­лия, год, мес­то рож­де­ния. Все точ­но и пол­ностью.

    Зыбин от­ве­тил, Хри­пу­шин за­пи­сал, и за­тем ча­са два они оба сос­ре­до­то­чен­но ра­бо­та­ли. Кто ро­ди­те­ли? Как де­вичья фа­ми­лия ма­те­ри? Где учил­ся? Где ра­бо­тал? Имел взыс­ка­ния? Где про­жи­вал до арес­та? По ад­ре­сам. Ес­ли ли братья и сест­ры? Ад­рес? Ка­кие есть еще родст­вен­ни­ки? Ад­ре­са! Ка­кие зна­ете иност­ран­ные язы­ки? Был ли за гра­ни­цей? Был ли под су­дом и следст­ви­ем? Под­роб­но, под­роб­но, под­роб­но! Не то­ро­питься. Сей­час уже не­ку­да то­ро­питься.

    Но Зы­бин и не ду­мал то­ро­питься - у не­го да­же в го­ло­се про­ре­за­лись эта­кие ши­ро­кие пар­ти­ку­ляр­ные нот­ки - ког­да он объяснял, что та­кое фи­то­па­то­ло­ги­чес­кая стан­ция име­ни До­ку­ча­ева, где ра­бо­та­ет его сест­ра, что До­ку­ча­ев пи­шет­ся че­рез "о", а «фи­то­па­то­ло­ги­чес­кая» че­рез "и", "а" и два "о". Хри­пу­шин тща­тельно за­пи­сы­вал все и лишь иног­да вски­ды­вал на не­го ис­пы­ту­ющие гроз­ные оло­вян­ные гла­за - не из­де­ва­ет­ся ли враг? Но враг был со­вер­шен­но серьезен и спо­ко­ен. Он хо­ро­шо за­пом­нил Буд­до: те­перь сле­до­ва­тель муд­рый по­шел, это не то что раньше - он вас уже с пер­во­го доп­ро­са прос­ве­тит наск­возь. Вот по­са­дит вас у стен­ки и нач­нет ду­шу вы­дав­ли­вать, как, да что, да где - ты и так весь ки­пишь, хо­чешь пос­ко­рее по­нять, в чем де­ло, а он то­чит и то­чит...

    Ну нет, на эту ду­роч­ку вы ме­ня, до­ро­гие то­ва­ри­щи, не возьме­те. Дос­та­точ­но бы­ло уже од­но­го Ней­ма­на - а тер­пе­ния у ме­ня воз и ма­ленькая те­леж­ка. Дя­дя? До ре­во­лю­ции мой род­ной дя­дя по от­цу Сер­гей Те­рентьевич ра­бо­тал в го­ро­де Ма­ри­упо­ле ми­ро­вым пос­ред­ни­ком - это че­рез "о", - а во вре­мя им­пе­ри­алис­ти­чес­кой слу­жил в Со­юзе го­ро­дов. Это, ка­жет­ся, с большой.

    Так они в пол­ном сог­ла­сии про­пи­са­ли до ве­че­ра. Кон­чи­ли один бланк, взя­ли дру­гой. Зажг­ли свет. На­ко­нец Хри­пу­шин от­ло­жил руч­ку и ска­зал:

    - Теперь на­зо­ви­те всех ва­ших зна­ко­мых.

    И тут Зы­бин дейст­ви­тельно чуть не рас­сме­ял­ся. До че­го все шло имен­но так, как он ожи­дал. Еще ме­ся­ца два то­му на­зад Кор­ни­лов, из­ряд­но под­вы­пив, рас­ска­зал ему о сво­ем пер­вом доп­ро­се. Пос­ле очень кор­рект­но­го и не­то­роп­ли­во­го ан­кет­но­го раз­го­во­ра сле­до­ва­тель вот со­вер­шен­но так же по­ло­жил руч­ку, от­ки­нул­ся на спин­ку крес­ла и ска­зал: «А те­перь на­зо­ви­те всех ва­ших зна­ко­мых». «Я спра­ши­ваю его: то есть как всех?..» - «Да так вот, всех. А что, у вас их так мно­го?» И стал я на­зы­вать: наз­вал сос­лу­жив­цев - это лег­че лег­ко­го, по­том со­се­дей, то­же нес­лож­но, а по­том дош­ло до то­ва­ри­щей по уче­бе - тут уж я стал ду­мать: ведь бы­ли прос­то од­но­курс­ни­ки, а бы­ли и нас­то­ящие друзья - а с друзьями и де­ла, и раз­го­во­ры бы­ли дру­жес­кие. Так вот всех их на­зы­вать или не всех? Наз­вал не всех. За­тем жен­щи­ны - с ни­ми уж сов­сем мо­ро­ка. Ес­ли наз­вать, то их по­та­щат в сви­де­те­ли, а ес­ли нет, то, мо­жет, еще ско­рее по­та­щат - так как же, на­зы­вать или нет? Вот как бы вы пос­ту­пи­ли?"

    Он тог­да по­жал пле­ча­ми и ска­зал, что так сра­зу же ему от­ве­тить труд­но («Ага! А мне, ду­ма­ете, бы­ло лег­ко?» - об­ра­до­вал­ся Кор­ни­лов), но, вер­но, не­ко­то­рые на­ибо­лее яв­ные зна­комст­ва скры­вать все-та­ки не­воз­мож­но. «Так вы, зна­чит, наз­ва­ли бы! - подх­ва­тил Корнилов. - И сей­час же пош­ли бы воп­ро­сы - где поз­на­ко­ми­лись? Час­то ли встре­ча­лись? Где? Ког­да? Кто еще при­сутст­во­вал? Бы­ли ли в рес­то­ра­нах? Ког­да, в ка­ких? В ка­кой ком­па­нии? А мо­жет, в ка­би­не­те? А по­том вы­зо­вут ее, да и по­ка­жут ва­ши по­ка­за­ния. И не пол­ностью, ко­неч­но, а стро­чек с де­сять, там, где про рес­то­ран. Вот и все! И дев­чон­ка уж на хо­ро­шем крюч­ке! Вот как я все это со­об­ра­зил, так у ме­ня в зо­бу ды­ха­ние и спер­ло. Смот­рю на сле­до­ва­те­ля и мол­чу. И он смот­рит и мол­чит. Ждет. А что ему то­ро­питься? Ему все рав­но жа­ло­ванье идет. Вот тут я и взвыл. От не­ле­пос­ти, от бес­по­мощ­нос­ти, от то­го, что не пой­мешь, что же от­ве­чать! Ох, этот пер­вый доп­рос! Он мне вот как за­пом­нил­ся! По­том все мно­го лег­че пош­ло - по­яви­лась конк­рет­ность. И хоть я и ви­но­ват не был - я же рас­ска­зы­вал вам, как все это получилось, - но это уж дру­гое де­ло! Раз за­ло­жи­ли, то, как го­во­рит­ся в анек­до­те, „не те­ряй­те, ку­ма, си­лы и иди­те спо­кой­но на дно“. Я и по­шел. Рас­ко­лол­ся и под­мах­нул! Не гля­дя! А что там гля­деть! Но вот этот пер­вый ти­хий, за­метьте, со­вер­шен­но ти­хий доп­рос - вот он мне за­пал на всю жизнь. Ну а по­том вы­яс­ни­лось, что ни бе­са лы­со­го они не зна­ли. А прос­то на пуш­ку бра­ли! Есть у них та­кие штуч­ки для сла­бо­нерв­ных!»

    Этот рас­сказ Зы­бин за­пом­нил нак­реп­ко и да­же эти сло­веч­ки - «за­ло­жил» и «рас­ко­лол­ся» - то­же за­пом­нил. Да и пси­хи­чес­кая ата­ка Ней­ма­на то­же кое-че­му на­учи­ла. И сей­час, ког­да Хри­пу­шин за­дал ему тот же воп­рос - на­зо­ви­те знакомых, - он с ве­ли­чай­шей лег­костью неб­реж­но от­ве­тил:

    - Да нет их у ме­ня.

    - Как? - Хри­пу­шин от изум­ле­ния да­же как буд­то по­да­вил­ся словом. - То есть вы ут­верж­да­ете, что... - И сра­зу же, не да­вая опом­ниться и до­ба­вить что-то, схва­тил руч­ку и записал. - Вот, «зна­ко­мых не имею», - ска­зал он, под­но­ся про­то­кол Зыбину, - проч­ти­те и под­пи­ши­те. Так, хо­ро­шо! Зна­чит, три го­да жи­ве­те в Ал­ма-Ате и ни­ко­го в ней не зна­ете! От­лич­но! За­пом­ним!

    Он снял те­ле­фон­ную труб­ку и выз­вал раз­во­дя­ще­го. Он был очень до­во­лен: на по­вер­ку этот Зы­бин ока­зал­ся круг­лым ду­ра­ком.

    А че­рез час Хри­пу­ши­на выз­ва­ли на­верх - и он по­нял, что ду­рак-то он. На­чальник от­де­ла Гу­ля­ев, кор­рект­ный, точ­ный, хо­лод­но-лас­ко­вый за­мо­рыш, уса­дил его в крес­ло, отк­рыл и прид­ви­нул порт­си­гар и ос­ве­до­мил­ся, как обс­то­ит де­ло с его за­яв­ле­ни­ем о пу­тев­ке в Со­чи. Су­ме­ет ли он до это­го раз­вя­заться с Зы­би­ным? Хри­пу­шин только хмык­нул и про­тя­нул бланк доп­ро­са.

    - Я с ним за две не­де­ли все кончу! - ска­зал он.

    - Да? - нем­но­го уди­вил­ся Гуляев. - Он на вас про­из­вел та­кое впе­чат­ле­ние? Ин­те­рес­но! Что ж, приз­на­ет­ся?

    - Да нет, на­обо­рот, кру­тит­ся, вер­тит­ся, но без вся­ко­го тол­ка. И сра­зу же зав­рал­ся! Нап­ро­па­лую!

    - Крутится, вер­тит­ся шар голубой! - про­пел Гу­ля­ев, чи­тая, у не­го был чис­тый звон­кий дис­кант. Злые язы­ки го­во­ри­ли, что он до сем­над­ца­ти лет пел в цер­ков­ном хоре. - Врать-то он, ко­неч­но, го­разд. А вот этим заинтересуйтесь-ка! - он пос­ту­чал пальцем по строчке. - Отец умер в 1919 го­ду в Са­ма­ре. Это по­че­му же вдруг в Са­ма­ре? Он же ко­рен­ной моск­вич! Мо­жет, рас­стре­ля­ли? Ведь там до это­го че­хи бы­ли, мо­жет, он к ним и дер­нул, а?

    - Есть заинтересоваться! - по-во­ен­но­му лад­но и бод­ро от­ве­тил Хри­пу­шин.

    - Да, за­ин­те­ре­суй­тесь! Это для об­щей ха­рак­те­рис­ти­ки бу­дет кста­ти. Так, так, так! Ах, не­го­дяй! К следст­вию он не прив­ле­кал­ся! А что ночь про­си­дел в ка­ме­ре на Лу­бян­ке, это не в счет. И это нес­мот­ря на наш раз­го­вор с ним. Ну, ос­тер мальчик!

    - А вы чи­тай­те дальше, - ус­мех­нул­ся Хрипушин, - ко­нец!

    - Читаем ко­нец. Так, так, так! Хо­ро­шо, хоро-шо! - И вдруг Гу­ля­ев воз­му­щен­но бро­сил про­то­кол на стол. - Слу­шай­те, да что это та­кое! «Зна­ко­мых не имею».

    - Видите, ка­кой дурак, - с го­тов­ностью подх­ва­тил Хрипушин. - «Зна­ко­мых не имею», так те­перь я его бу­ду ули­чать на каж­дом ша­гу.

    Гуляев пос­мот­рел на не­го, хо­тел что-то ска­зать, но только вы­нул из порт­си­га­ра па­пи­ро­су, по­мял, вы­сек огонь из за­жи­гал­ки, за­ку­рил, по­мо­тал за­жи­гал­кой, чтоб за­га­сить огонь, и только тог­да ска­зал:

    - Вы бу­де­те ули­чать его на каж­дом ша­гу, то есть на­зы­вать ему фа­ми­лии. Вот это ему и на­до. Он сра­зу же уз­на­ет, кто про­хо­дит по его де­лу, а кто нет. Не он нам, за­метьте, бу­дет на­зы­вать ко­го-то, а мы ему. В этом и все де­ло.

    - Да я его, не­го­дяя, на сле­ду­ющем допросе... - вско­чил Хри­пу­шин. Он сра­зу все по­нял.

    - Сядьте! - улыб­нул­ся Гуляев. - Не на­до при­ни­мать так близ­ко к серд­цу. Ну и нач­нет­ся у вас на доп­ро­сах ска­зоч­ка про бе­ло­го быч­ка. Вы ска­же­те: «Вы лже­те». А он от­ве­тит: «Нет, я не лгу». «У вас есть знакомые». - «Ни­ко­го у ме­ня нет»... - «Нет есть». - «Нет нет». Ну и сколько же мож­но тя­нуть эту ре­зи­ну? А тут еще у вас пу­тев­ка! Зна­чит, вы бу­де­те то­ро­питься. И, ко­неч­но же, на­зо­ве­те ему име­на. Ну и все! Ини­ци­ати­ва на­ми упу­ще­на. Но хи­тер! Ох, хи­тер, дьявол! Нет, ес­ли вы его с пер­во­го ра­за не взя­ли, то те­перь уж не возьме­те.

    Он еще раз за­тя­нул­ся и за­ду­мал­ся. Да, Ней­ман на этот раз ока­зал­ся прав. Хри­пу­шин - это сов­сем не то. Тре­бо­ва­лась тон­кая, про­ду­ман­ная ра­бо­та. Де­ло-то пла­ни­ру­ет­ся не­ма­лое. Ни больше ни меньше чем отк­ры­тый ал­ма-атинс­кий про­цесс на ма­нер мос­ковс­ких. Про­фес­со­ра, быв­шие ссыльные, пи­са­те­ли, троц­кис­ты, во­ен­ные, уб­ран­ные из армии, - шпи­онаж, тер­рор, ди­вер­сия, вре­ди­тельство на строй­ках. При­ез­жал Пя­та­ков, ос­та­вил свою аген­ту­ру, име­лась связь с Япо­ни­ей че­рез Синц­зян. Зы­бин и со­би­рал­ся ту­да мах­нуть с зо­ло­том. Но ес­ли его не удаст­ся зас­та­вить пи­сать и на­зы­вать име­на, то тог­да все мо­жет по­ле­теть. Тут ва­жен каж­дый ме­сяц, си­ту­ация ме­ня­ет­ся иног­да мол­ни­енос­но, по­это­му са­мое глав­ное - ус­петь, не упус­тить! Ней­ман пре­дуп­реж­дал: ма­том и ку­ла­ком тут не возьмешь. Но он по­ду­мал: ес­ли пос­ле пер­во­го стро­го за­кон­но­го доп­ро­са спус­тить с це­пи эда­ко­го цер­бе­ра - адс­ко­го пса с ла­ем и бе­ше­ной слюной, - то мож­но и взять. А в слу­чае че­го - кар­цер! Не по­мо­жет? Лас­точ­ка! А по­том опять: за­кон­ность, кор­рект­ность, ти­хая бе­се­да, чай с шо­ко­лад­ны­ми кон­фе­та­ми. Книж­ные но­вин­ки. А этот Зы­бин к то­му же субъект не­ус­той­чи­вый, сла­бо­ха­рак­тер­ный, жиз­ни не зна­ет. Здесь он сов­сем сбил­ся с пан­та­лы­ку, ве­дет ду­рац­кие раз­го­во­ры. Так что, по­жа­луй, мож­но взять. Ко­неч­но, Хри­пу­шин го­дит­ся только на пер­вые пять - де­сять доп­ро­сов, и по­том в де­ло всту­па­ют они - он и Ней­ман, но как зат­рав­ка Хри­пу­шин хо­рош. Так ду­мал он - и вот, вид­но, осек­ся. Впро­чем, осек­ся ли? Мо­жет, слу­чай­ность? Ведь ак­тив­но­го доп­ро­са еще не бы­ло. На­до по­дож­дать. Он еще раз за­тя­нул­ся, за­тем от­ло­жил па­пи­ро­су и про­тя­нул про­то­кол Хри­пу­ши­ну.

    - Возьмите-ка! Ну что ж! Ни­че­го не­поп­ра­ви­мо­го не про­изош­ло, на ошиб­ках учим­ся. Но те­перь я вас бу­ду про­сить: про­то­ко­лы сна­ча­ла пи­ши­те на­чер­но и при­но­си­те мне. Под­пи­сать ему да­ди­те в сле­ду­ющее ут­ро. Так, по­жа­луй, бу­дет луч­ше.

    - Да вы не сомневайтесь, - бур­но взмо­лил­ся Хрипушин. - Ни­ку­да он не де­нет­ся, я ему...

    - Ну, ну, - Гу­ля­ев встал, по­до­шел к Хри­пу­ши­ну и слег­ка дру­жес­ки пох­ло­пал его по плечу, - ни­че­го, ни­че­го, бы­ва­ет. Те­перь бу­де­те иметь в ви­ду это - вот и все.

    Когда дверь зак­ры­лась, Гу­ля­ев по­до­шел к сто­лу, прид­ви­нул к се­бе те­ле­фон и выз­вал бы­ло по ком­му­та­то­ру Ней­ма­на, но как только ус­лы­шал его рез­кий, от­чет­ли­вый го­лос, так сра­зу же опус­тил труб­ку.

    - Главное - не по­роть го­ряч­ки - не то ска­зал, не то по­ду­мал он, - тут нуж­на вы­держ­ка!

    

3

    

    Когда он вер­нул­ся, Буд­до в ка­ме­ре не бы­ло. На сто­ле сто­яли две мис­ки - ка­ша и уха из мальков. Он сел на кро­вать и стал есть. «Ну, се­год­ня, ка­жет­ся, сыг­ра­ли вничью, по так дальше не пой­дет - бу­дем драться в кровь. Пси­хи­чес­кая? Шут с то­бой, да­вай пси­хи­чес­кую. А что они мо­гут предъявить конк­рет­но? Ка­кие-ни­будь ком­би­на­ции с зо­ло­том? В об­щем, не иск­лю­че­но, ко­неч­но, но вряд ли, тог­да бы и ди­рек­тор был тут (а кто ска­зал, что он не тут?). Тог­да ка­кие-ни­будь раз­го­во­ры, анек­до­ты? Вот это бо­лее ве­ро­ят­но. Анек­до­ты сей­час в це­не, са­мый-са­мый ря­до­вой и не смеш­ной по­тя­нет лет пять, а ес­ли еще упо­ми­на­ет­ся то­ва­рищ Ста­лин - то меньше чем во­семью не от­де­ла­ешься. Да, но как раз анек­до­ты-то он и не рас­ска­зы­вал, прос­то как-то па­мя­ти у не­го на них нет - Кор­ни­лов рас­ска­зы­вал (а от­ку­да опять-та­ки из­вест­но, что и он не тут, за сте­ной?), ра­бо­чие что-то та­кое го­во­ри­ли, дед раз спьяну спел час­туш­ку вре­мен граж­данс­кой вой­ны („Си­дит Троц­кий на лу­гу, гло­жет конс­кую но­гу. Ах, ка­кая га­ди­на - со­ветс­кая го­вя­ди­на!“), а он нет. Да, но сме­ял­ся! И не обор­вал раз­го­вор в са­мом на­ча­ле! И не сде­лал со­от­ветст­ву­ющее вну­ше­ние! И не сиг­на­ли­зи­ро­вал! Это, по ны­неш­ним вре­ме­нам, то­же кое-что сто­ит! Все это так, но то­же вряд ли. Чувст­ву­ет­ся что-то дру­гое, ку­да бо­лее серьезное. Вот зна­ют они что-ни­будь про Ли­ну или нет? А ес­ли зна­ют и вы­зо­вут ее, то?..» Эта мысль сра­зу взмет­ну­ла его, он вско­чил и за­ша­гал по ка­ме­ре. "Так вот, ска­жем, выз­ва­ли Ли­ну, так что они от нее по­лу­чат? А как ты ду­ма­ешь, что? И во­об­ще-то, что ты про нее зна­ешь? Но чест­но, чест­но! А че­го чест­но? Да мно­гое знаю, все знаю, осо­бен­но пос­ле той но­чи. Ду­рак! Имен­но пос­ле той но­чи ты про нее ни­че­го и не зна­ешь! Не­уже­ли это до те­бя не до­хо­дит? Но пос­той, пос­той, по­че­му не знаю? Она ведь тог­да ска­за­ла, что лю­бит, имен­но по­то­му и при­еха­ла сю­да, что лю­бит... «Мне бу­дет очень горько, ес­ли те­бя посадят», - ска­за­ла она тог­да. Да, но еще она ска­за­ла и вот что: «За­чем ты тре­пешься? Это же смер­тельно опас­но. Ты же ис­точ­ник по­вы­шен­ной опас­нос­ти».

    Вот! С это­го ты и на­чи­най! С опас­нос­ти!

    Она бо­ит­ся те­бя! А ее вы­зо­вут и ска­жут: «По­ли­на Юрьевна, о вас на ра­бо­те только са­мые луч­шие от­зы­вы, вы мо­ло­дой рас­ту­щий спе­ци­алист. Вот мы зна­ем, вы в этом го­ду за­щи­ща­ете дис­сер­та­цию! А с кем вы, из­ви­ни­те, свя­за­лись». И что ж ты ду­ма­ешь, она им так и ре­за­нет: «Это че­ло­век, ко­то­ро­го я люб­лю. Я знаю о нем только хо­ро­шее». Мо­жет она так от­ве­тить Ней­ма­ну? Только на­чис­то­ту, на­чис­то­ту, а то ты ведь лю­бишь за­мо­ро­чи­вать се­бе го­ло­ву".

    Он про­шел­ся по ка­ме­ре, взял со сто­ла свою гли­ня­ную круж­ку, опо­рож­нил ее од­ним ду­хом и пос­та­вил об­рат­но. Вся бе­да в том, что, по­жа­луй, имен­но так она и от­ве­тит; не «я его люб­лю», ко­неч­но, нет, это­го она не ска­жет, а вот то, что ни­че­го пло­хо­го о нем не зна­ет, это она им ска­жет. А как же она мо­жет ска­зать ина­че? Ведь по­нят­но же, ес­ли ты зна­ешь, что че­ло­век дрянь, то ка­ко­го чер­та ты с ним свя­зы­ва­ешься? Но тог­да за­го­во­рят они: «Ах, вы не зна­ете о нем ни­че­го пло­хо­го? Так вот вам, вот и вот!» И вы­ва­лят пе­ред ней ку­чу вся­кой вся­чи­ны. Он - что уж там скрывать! - че­ло­век не осо­бен­но хо­ро­ший, лен­тяй, пьяни­ца, треп­ло не­сус­вет­ное, кро­ме то­го, трус­лив, блуд­лив, неб­ла­го­да­рен, дед и то ему как-то ска­зал: «Это все в те­бе не­поч­те­ние к ро­ди­те­лям - зна­ешь? Чти от­ца и мать свою, а ты что?» «Мать свою я, вер­но, не чту. Но на все это им, по­ло­жим, нап­ле­вать, и ска­жут они Ли­не дру­гое. „Раз­ве вы не заметили, - ска­жут они, - что он не наш, не со­ветс­кий че­ло­век? Вот он хо­дит по на­шей зем­ле, жи­вет в на­ше за­ме­ча­тельное вре­мя, а всю­ду вы­ис­ки­ва­ет только од­но пло­хое, не ви­дит ни­че­го, кро­ме не­дос­тат­ков, ко­па­ет­ся в гря­зи, се­ет нез­до­ро­вые наст­ро­ения...“ Вот с этим она, по­жа­луй, не бу­дет спо­рить, прос­то ска­жет: „Зна­ете, прос­то как-то не об­ра­ща­ла вни­ма­ния. Ду­ма­ла, что все это ме­ло­чи“. „А-а, нет - от­ве­тят ей, - это да­ле­ко не ме­ло­чи. Да­вай­те-ка вспо­ми­нать“. И что ж, ты бу­дешь ее об­ви­нять, ес­ли она что-ни­будь та­кое вспом­нит? Да раз­ве она мо­жет быть в те­бе уве­ре­на на все сто? Вот ей ты тог­да нат­ре­пал­ся, так по­че­му дру­го­му, хо­тя бы то­му же Кор­ни­ло­ву, ты не мо­жешь ска­зать то­го же? Ведь пом­нишь, что ты ей ска­зал: „Вот я как-ни­будь не вы­дер­жу и карк­ну во все во­ронье гор­ло, и тог­да уж от­ры­вай под­ков­ки“. Вот она пос­ле тво­его арес­та и вспом­нит эти твои сло­ва. Ну и все, зна­чит! По­мочь те­бе - и не по­мо­жешь, а по­гу­бить се­бя - од­на ми­ну­та! И опять же: у нее за­щи­та, дис­сер­та­ция, как же ее мож­но об­ви­нять?»

    - А я и не обвиняю, - ска­зал он громко. - Нет, нет, я ни ка­пельки не об­ви­няю, пусть го­во­рит что хо­чет.

    Но на ду­ше у не­го все рав­но бы­ло очень по­га­но. Хо­тя бы Буд­до при­шел, что ли?!

    ...Буддо при­шел че­рез час и, чер­ты­ха­ясь, сел на кой­ку. Он был чем-то очень рас­стро­ен.

    - Что такое? - спро­сил Зы­бин.

    Буддо взял со сто­ла круж­ку с хо­лод­ным ча­ем и стал пить.

    - Да что, - от­ве­тил он сердито. - Вот пять ча­сов про­дер­жа­ли. Ка­кой-то но­вый лу­пас­тый объявил­ся. Я его и не ви­дел ни­ког­да. Гла­за как у ба­ра­на. «С кем вы ве­ли еще ан­ти­со­ветс­кие раз­го­во­ры? По­че­му вы не наз­ва­ли еще та­ко­го-то и та­ко­го-то, Пет­ро­ва, Ива­но­ва, Си­до­ро­ва? Мы зна­ем, что вы с ни­ми де­ли­лись сво­ими ан­ти­со­ветс­ки­ми пла­на­ми». Ка­ки­ми, спра­ши­ваю, к та­кой-то ма­те­ри, пла­на­ми? Что я, ла­герь хо­тел взор­вать или в Аме­ри­ку на ла­гер­ной ко­бы­ле ус­ка­кать? Ка­ки­ми же та­ки­ми пла­на­ми? И на­зы­ва­ет ведь, сво­лочь, только тех, кто дол­жен ос­во­бо­диться в этом го­ду. На­чал я что-то го­во­рить, а он как вско­чит, как ку­ла­чи­щем грох­нет! А ку­ла­чи­ще у не­го с хо­ро­ший чай­ник. «Ах, ты все еще на­де­ешься! Ты еще не ра­зо­ру­жил­ся, гад! Не встал на ко­ле­ни! Так мы те­бя, га­да, по во­ент­ри­бу­на­лу про­ве­дем! На де­вять грамм! Пи­ши сей­час же все!» А как пи­сать? На­пи­шешь - им сра­зу но­вый срок и на ле­со­по­вал! А они из сту­ден­тов, здо­ро­вя­ки! Та­ких там только по­да­вай! А пи­сать при­дет­ся, ни­че­го не по­де­ла­ешь.

    - То есть, зна­чит, вы хотите... - крик­нул Зы­бин.

    - Ой, хоть вы-то не кричите, - бо­лез­нен­но по­мор­щил­ся Буд­до и дот­ро­нул­ся до виска. - И так го­ло­ва раз­ла­мы­ва­ет­ся. Да нет, еще по­ка креп­люсь. Да только что тол­ку. Ну, не под­пи­шу, под­ве­дут их под ОСО, и все. Те же пять или во­семь лет. А ведь прой­ти по ОСО - это уже са­мое пос­лед­нее де­ло! Так вот и ду­май - хо­чешь как луч­ше, а вый­дет как ху­же. Ах! - Он мах­нул ру­кой, лег, вы­тя­нул­ся и зак­рыл гла­за. Нас­ту­пи­ло ми­нут­ное тя­же­лое мол­ча­ние. Зы­бин роб­ко спро­сил:

    - А что та­кое ОСО?

    - Как? Вы и это­го не знаете? - под­нял го­ло­ву Буддо. - Ка­кой же вы на­уч­ный ра­бот­ник! О-СО! Осо­бое со­ве­ща­ние! Это та­кая хит­рая ма­шин­ка, что мы вот си­дим тут, а она штам­пу­ет на­ши судьбы там, в Моск­ве. И все - пять, во­семь, де­сять лет, пять, во­семь, де­сять! И рас­пи­ши­тесь, что чи­та­ли.

    - Как штам­пу­ет? Да­же не взгля­нув на ме­ня?

    - Хм! А что им на вас глядеть? - ус­мех­нул­ся Буддо. - Что вы за зре­ли­ще та­кое? У них там, чать, на это ба­ле­рин­ки есть! А нас­чет то­го, что они там, а вы тут, - то не бес­по­кой­тесь. Бы­ло бы де­ло! А де­ло ва­ше при­ве­зут, и по­ло­жат, и до­ло­жат, и про­ект ре­ше­ния за­чи­та­ют, а они его про­го­ло­су­ют - и все! Сек­ре­тарь за­пи­шет, ма­ши­нист­ка на­пе­ча­та­ет, и ле­ти ту­да, где зо­ло­то ро­ют в го­рах. А там да­дут вам ма­шин­ку ОСО - две руч­ки, од­но ко­ле­со, и го­няй ее до пол­ной по­бе­ды со­ци­ализ­ма в од­ной стра­не! Ну что вы на ме­ня так гля­ди­те? Что вам еще тут не­по­нят­но­го?

    - Постойте, постойте, - Зы­бин про­вел ру­кой по лицу. - Вы го­во­ри­те, в Моск­ве вы­не­сут ре­ше­ние, но ведь в Уго­лов­ном ко­дек­се яс­но ска­за­но, что при­го­вор вы­но­сит­ся су­дом по дан­ным пред­ва­ри­тельно­го следст­вия, про­ве­рен­ным в за­ле су­деб­но­го за­се­да­ния, это я сам чи­тал! Сам! Так как же они бу­дут про­ве­рять без ме­ня?

    - Не понимаете? - ус­мех­нул­ся Буддо. - А я вот дру­го­го не по­ни­маю: как вы - на­уч­ный ра­бот­ник - слу­ша­ете од­но, а спра­ши­ва­ете про дру­гое? Я вам тол­кую о со­ве­ща­нии, а вы ме­ня спра­ши­ва­ете про суд. Да ка­кой же, к бе­су, суд, ког­да не суд, а со­ве­ща­ние. Осо­бое со­ве­ща­ние при На­род­ном ко­мис­са­ри­ате в Моск­ве. А че­ло­век там осуж­да­ет­ся без су­дей, без ста­тей, без сви­де­те­лей, без следст­вия, без при­го­во­ра, без об­жа­ло­ва­ния. Слу­ша­ли - пос­та­но­ви­ли! Ли­те­ра ему в зу­бы! И все!

    - А как по ли­те­ру отп­рав­ля­ют? Зна­чит, все-та­ки не в ла­ге­ря?

    Буддо бо­лез­нен­но ус­мех­нул­ся и по­ка­чал го­ло­вой.

    - Ой, го­ре вы мое! По ли­те­ру он по­едет! Не по ли­те­ру, а по ли­те­ре, то есть по бук­вам, а ли­те­ры то­же бы­ва­ют раз­ные, ес­ли, ска­жем, АСА или АСД, или КРА или КРД [анти­со­ветс­кая аги­та­ция, ан­ти­со­ветс­кая де­ятельность, контр­ре­во­лю­ци­он­ная аги­та­ция, контр­ре­во­лю­ци­он­ная де­ятельность], ну тог­да еще жить мож­но, а вот ес­ли вле­пят вам КРТД - контр­ре­во­лю­ци­он­ная троц­кистс­кая де­ятельность или ПШ - по­доз­ре­ние в шпи­она­же, то все. Сра­зу же ве­шай­ся, жить все рав­но не да­дут! По­ня­ли те­перь, что это за шту­ка?

    - Нет, - ска­зал в от­ча­янии Зыбин, - ни­че­го не по­нял, ров­но ничего, - пов­то­рил он безнадежно. - Без ста­тей, без су­дей, без приговора?.. - И вдруг взмо­лил­ся: - Алек­сандр Ива­но­вич, да не из­де­вай­тесь вы на­до мной, ведь так и с ума сой­ти не­дол­го! Объясни­те вы мне, что это за Осо­бое со­ве­ща­ние? Что за ли­те­ры? Ну хо­ро­шо, ну хо­ро­шо, я ду­рак, кре­тин, пар­ши­вая ин­тел­ли­ген­ция! Ме­ня еще жа­ре­ный пе­тух в зад­ни­цу не кле­вал! Жил, бол­ван, и ни­че­го не ви­дел. Все это так! Так, ко­неч­но! Но, ра­ди все­го свя­то­го, что же это все-та­ки зна­чит? А где ж мы жи­вем? Не в за­кол­до­ван­ном же царст­ве, не в зам­ке лю­до­еда! В са­мом де­ле, ведь вот-вот долж­на на­чаться вой­на, на­до к ней го­то­вить на­род, а мы в это время... - он по­да­вил­ся словом, - или же... - У не­го зад­ро­жа­ли гу­бы, он хо­тел что-то ска­зать, но ни­че­го не ска­зал, только от­вер­нул­ся к сте­не.

    Буддо взгля­нул на не­го и сра­зу по­серьезнел. По­до­шел, нак­ло­нил­ся и под­нес круж­ку с во­дой.

    - Ну, ну, - ска­зал он ус­по­ка­ива­юще и слег­ка пох­ло­пал его по плечу. - Не на­до так! Не на­до! Вот вы­пей­те-ка! Ай, бе­да. Вот уж прав­да бе­да! И от­ку­да она взя­лась на на­шу го­ло­ву? Иван Гроз­ный, что ли, ее с со­бой нам ос­та­вил, или та­та­ры прок­ля­тые за­нес­ли? Ведь и не объяснишь, и не рас­ска­жешь!

    И он стал рас­ска­зы­вать.

    ...Возникло это стран­ное чу­ди­ще в 1934 го­ду. Тог­да в пос­та­нов­ле­нии ВЦИК «Об об­ра­зо­ва­нии об­щест­вен­но­го НКВД» (то есть ор­га­на конс­ти­ту­ци­он­но­го и пос­то­ян­но­го) вза­мен лик­ви­ди­ру­емо­го ГПУ (орга­на вре­мен­но­го и чрез­вы­чай­но­го) го­во­ри­лось сле­ду­ющее:

    5. Су­деб­ную кол­ле­гию ОГ­ПУ - уп­разд­нить.

    6. НКВД СССР и его мест­ным ор­га­нам де­ла по рас­сле­ду­емым ими прес­туп­ле­ни­ям по окон­ча­нии следст­вия нап­рав­лять в су­деб­ные ор­га­ны по под­суд­нос­ти в ус­та­нов­лен­ном (ка­ком?) по­ряд­ке...

    8. При НКВД СССР ор­га­ни­зо­вать Осо­бое со­ве­ща­ние, ко­то­ро­му на ос­но­ве по­ло­же­ния о нем (ка­ком? Гос­по­ди, ка­ком же все-та­ки?) пре­дос­тав­лять пра­во при­ме­нять в ад­ми­нист­ра­тив­ном по­ряд­ке вы­сыл­ку, ссыл­ку, зак­лю­че­ние в исп­ра­ви­тельно-тру­до­вые ла­ге­ря на срок до 5 лет и вы­сыл­ку за пре­де­лы СССР.

    [В сбор­ни­ке ма­те­ри­алов по ис­то­рии со­ци­алис­ти­чес­ко­го уго­лов­но­го за­ко­на (Юриз­дат. М., 1938) есть та­кое уточ­не­ние: «...учреж­да­ет­ся он в сос­та­ве а) за­мес­ти­те­лей нар­ко­ма НКВД СССР, б) упол­но­мо­чен­но­го НКВД РСФСР, в) на­чальни­ка Глав. Уп­рав­ле­ния ми­ли­ции, г) нар­ко­ма НКВД со­юз­ной рес­пуб­ли­ки, на тер­ри­то­рии ко­то­рой воз­ник­ло... Обя­за­тельно участ­ву­ет про­ку­рор СССР или его за­мес­ти­тель - ито­го 8 или 9 че­ло­век, не счи­тая тех­ни­чес­ко­го пер­со­на­ла».]

    Калинин, Ену­кид­зе. Моск­ва, Кремль, 10 июля 1934.

    Так выг­ля­де­ло пер­вое и, ка­жет­ся, чуть не единст­вен­ное со­об­ще­ние об Осо­бом со­ве­ща­нии в пе­ча­ти. Упо­ми­на­лось же оно офи­ци­ально (если не счи­тать ре­чей Вы­шинс­ко­го), ка­жет­ся, все­го еще один раз - в об­ви­ни­тельном ак­те об убийст­ве С.М.Ки­ро­ва. Тог­да де­ла од­них об­ви­ня­емых про­ку­ра­ту­ра нап­рав­ля­ла в во­ен­ную кол­ле­гию (это зна­чи­ло - рас­стрел в 24 ча­са без об­жа­ло­ва­ния и по­ми­ло­ва­ний), а де­ла дру­гих - «за от­сутст­ви­ем сос­та­ва прес­туп­ле­ния» вот в это са­мое Осо­бое со­ве­ща­ние. Под­пи­сал эти об­ви­ни­тельные зак­лю­че­ния А.Я.Вы­шинс­кий, а сос­та­вил Лев Ро­ма­но­вич Шей­нин.

    Вот, ка­жет­ся, и все упо­ми­на­ния в офи­ци­альной пе­ча­ти об ОСО.

    А во­об­ще-то оно да­же как бы и не су­щест­во­ва­ло вов­се. Лю­ди, сос­тав­ля­ющие эту страш­ную, все­мо­гу­щую и со­вер­шен­но бе­зот­ветст­вен­ную трой­ку (их, ка­жет­ся, бы­ло, точ­но, трое), не име­ли ни фа­ми­лий, ни зва­ний, ни долж­нос­ти. Они бы­ли - ОСО. Ни один из осуж­ден­ных не ви­дел их под­пи­си под при­го­во­ром. Ему ни­ког­да не ос­тав­ля­ли при­го­вор для об­жа­ло­ва­ния. По­то­му что не бы­ло ни при­го­во­ра, ни об­жа­ло­ва­ния. Был ак­ку­рат­ный бланк фор­ма­та поч­то­вой отк­рыт­ки. Вот при­мер­но та­кой:

    Выписка из про­то­ко­ла за­се­да­ния Осо­бо­го со­ве­ща­ния

    от .......................

    Слушали:

    Об ан­ти­со­ветс­кой де­ятельнос­ти Ива­но­ва Пет­ра Си­до­ро­ви­ча (год, мес­то рож­де­ния).

    Постановили:

    Осудить за ан­ти­со­ветс­кую де­ятельность Ива­но­ва Пет­ра Си­до­ро­ви­ча (год, мес­то рож­де­ния) на пять лет ли­ше­ния сво­бо­ды с от­бы­ва­ни­ем в Свит­ла­ге [Се­ве­ро-Вос­точ­ные исп­ра­ви­тельно-тру­до­вые ла­ге­ря, т.е. Ко­лы­ма].

    Выписка вер­на - (за­ко­рюч­ка)

    «Подпишитесь на обо­ро­те, что читали, - лас­ко­во го­во­рил офи­цер, предъявляя эту шпаргалку, - и вот еще раз на ко­пии... Спа­си­бо!» - и пря­тал бу­маж­ку в пап­ку. Осуж­ден­но­го уво­ди­ли, и с это­го мо­мен­та для не­го на­чи­нал­ся ла­герь - тач­ка ["Ма­ши­на ОСО - две руч­ки, од­но колесо", - го­во­ри­ли ла­гер­ни­ки о тач­ке. И это бы­ло вер­но в от­но­ше­нии и ОСО, и тач­ки.].

    Но этот детс­кий срок - пять лет в Свит­ла­ге - су­щест­во­вал очень не­дол­го. По­том ма­ши­на ОСО ста­ла на­би­рать мощ­ность, ко­ле­со за­вер­те­лось, сро­ки зас­ка­ка­ли: во­семь лет, де­сять, пят­над­цать, двад­цать, двад­цать пять! А по­том сро­ки ис­чез­ли вов­се, и на­ча­лись рас­стре­лы (это, прав­да, уже во вре­мя вой­ны). А фор­ма ос­та­ва­лась та­кой же - «слу­ша­ли - и пос­та­но­ви­ли» и «рас­пи­ши­тесь на обо­ро­те». Вот и все [только и все­го в по­ло­же­нии об ОСО ска­за­но: «Долж­но быть ука­за­но ос­но­ва­ние при­ме­не­ния этих мер»].

    Но ес­ли для этой та­инст­вен­ной тро­ицы ОСО не су­щест­во­ва­ло ни до­ка­за­тельств, ни су­деб­но­го следст­вия, ни сви­де­те­лей, ни доп­ро­са под­су­ди­мо­го, ни ста­тей за­ко­на, ни закона, - сло­вом, все­го то­го, что де­ла­ет суд су­дом, а убийст­во убийст­вом, ес­ли, да­лее, вер­ша все са­мое тяж­кое, ОСО не бо­ялось ни про­ку­ро­ра, ни над­зо­ра, ни за­ко­на, ни го­су­дарст­ва, ни собст­вен­ной со­вес­ти - по­то­му что оно са­мо уже бы­ло всем этим за­ко­ном, про­ку­ро­ром, су­дом и го­су­дарст­вен­ной со­вестью и го­су­дарст­вом, то бы­ла все-та­ки не­ко­то­рая ма­лость, не­кая ви­ди­мость за­кон­нос­ти, с ко­то­рой ОСО счи­та­лось, ибо без нее су­щест­во­вать не мог­ло. А зва­лась эта ма­лость в раз­ное вре­мя по-раз­но­му: с ма­те­ри­альной сто­ро­ны это бы­ла «спец­за­пис­ка» и «ме­мо­ран­дум», а с по­ли­ти­чес­кой - «изо­ля­ция» и «укреп­ле­ние мо­рально-по­ли­ти­чес­ко­го единст­ва со­ветс­ко­го на­ро­да».

    И это не Иван Гроз­ный нам ос­та­вил, не та­та­ры за­нес­ли, а мы са­ми на се­бя вы­ду­ма­ли и взле­ле­яли. Са­мое же наз­ва­ние ОСО, точ­но, по­лу­чи­ли по нас­ледст­ву от по­ли­цейс­ко­го го­су­дарст­ва Алек­санд­ра III. Имен­но та­ким Осо­бым со­ве­ща­ни­ем, «обра­зо­ван­ным сог­лас­но статье 34 По­ло­же­ния о го­су­дарст­вен­ной ох­ра­не» при Ми­нис­терст­ве внут­рен­них дел, был в свое вре­мя осуж­ден на ссыл­ку [В де­лах ОСО большое мес­то за­ни­ма­ли ме­мо­ран­ду­мы с ли­те­ра­ми ПШ (по­доз­ре­ние в шпи­она­же), АИР (агент иност­ран­ной раз­вед­ки) и т.д. Вот уж че­го не бы­ло раньше. «Осо­бо­му со­ве­ща­нию мо­гут под­ле­жать только предс­тав­ле­ния о вы­сыл­ке, под­чи­нен­ные МВД; как уч­реж­денье граж­данс­ко­го ве­домст­ва, оно не мо­жет конт­ро­ли­ро­вать дейст­вия во­ен­ных влас­тей». А тут бы­ло как раз все на­обо­рот. Только во­ен­ный про­ку­рор, зная лишь ли­те­ры, но со­вер­шен­но не пос­вя­щен­ный в суть де­ла, нап­рав­лял эти де­ла в ОСО. (А во­об­ще об этом см.: Лем­ке. «250 дней в царс­кой став­ке», с. 282-283. От­но­ше­ние ге­не­ра­ла Бонч Бру­еви­ча к Бе­лец­ко­му.)] не­кий Иосиф Джу­гаш­ви­ли, как по­том ока­за­лось, че­ло­век с ко­рот­кой па­мятью на все доб­рое и с ве­ли­ко­леп­ной, ис­тин­но твор­чес­кой на все злое и страш­ное. Прав­да, в те го­ды, чтоб сос­лать на по­се­ле­ние хо­тя бы то­го же Джу­гаш­ви­ли, пот­ре­бо­ва­лось ни мно­го ни ма­ло, а лич­ная под­пись им­пе­ра­то­ра - «сог­ла­сен», сей­час же ров­но ни­че­го не тре­бо­ва­лось, кро­ме толс­то­го за­сур­гу­чен­но­го па­ке­та из плот­ной бу­ма­ги. Но па­кет этот в де­ло не вхо­дил, а только при­ла­гал­ся к не­му. Что на­хо­ди­лось в этом па­ке­те, ник­то не знал, ни под­су­ди­мый, ни да­же во­ен­ный про­ку­рор, да­вав­ший санк­цию на отп­рав­ле­ние это­го па­ке­та в Моск­ву. Ему прос­то со­об­ща­лось в об­щей фор­ме о со­дер­жа­нии па­ке­та. Подс­ледст­вен­но­му же во­об­ще ни­че­го - не его ума это бы­ло де­ло.

    Есть иг­ра «тре­тий лиш­ний». Вот что-то по­доб­ное бы­ло и тут. Двое иг­ра­ли - один не участ­во­вал. Он был третьим и лиш­ним, то есть подс­ледст­вен­ным.

    Толстый за­сур­гу­чен­ный па­кет со­дер­жал ме­мо­ран­дум, или спец­за­пис­ку. Из­го­тов­ля­лась эта за­пис­ка из са­мых раз­но­род­ных ма­те­ри­алов. В ее сос­тав вхо­ди­ли:

    а) аген­тур­ные свод­ки и по­ка­за­ния сек­со­тов. То есть то, что да­же за­ко­но­да­тельно зап­ре­ща­лось счи­тать до­ка­за­тельством. Од­на­ко они и яв­ля­лись ос­но­вой все­го де­ла. Без сек­со­тов ме­мо­ран­дум сос­та­вить бы­ло бы прос­то не­воз­мож­но (сек­сот - сек­рет­ный сот­руд­ник - так со­ветс­кие лю­ди на­зы­ва­ли не­на­ви­ди­мое ими пле­мя ос­ве­до­ми­те­лей ГПУ, НКВД, МГБ и т.д.);

    б) ано­ним­ки;

    в) до­но­сы (до­но­си­ли же­ны, мужья, лю­бов­ни­цы, со­се­ди, от­цы, де­ти, до­но­си­ли по­за­рив­ши­еся на жилп­ло­щадь, на нас­ледст­во, на мо­ло­до­го му­жи­ка, на кра­си­вую ба­бу, до­но­си­ли ши­зоф­ре­ни­ки, по­то­му что им дейст­ви­тельно что-то та­кое по­ка­за­лось, до­но­си­ли иног­да са­ми на се­бя, ис­пу­гав­шись сво­их не­ожи­дан­ных ноч­ных мыс­лей и прес­туп­ных сом­не­ний. Иног­да - и не так уж ред­ко - пос­ле это­го лю­ди не до­жи­да­лись при­хо­да ноч­ных гос­тей и кон­ча­ли са­ми. В об­щем, это был то­же об­шир­ный раз­дел ма­те­ри­алов);

    г) ха­рак­те­рис­ти­ка. (Ха­рак­те­рис­ти­ки эти сос­тав­ля­лись опер­ра­бот­ни­ком, под­пи­сы­ва­лись на­чальни­ком опе­ра­тив­но­го от­де­ла и ут­верж­да­лись зам­парт­ко­ма. Под­ло­гов здесь бы­ло не меньше, чем во всем ос­тальном. Лю­бой Га­га­рин име­но­вал­ся обя­за­тельно кня­зем, а, ска­жем, Ива­нов Петр Си­до­ро­вич счи­тал­ся вы­ход­цем из кня­жес­кой сре­ды, ес­ли мать его бы­ла Га­га­ри­на. Каж­дый, да­же ро­див­ший­ся в 1900 го­ду в Ри­ге или Ли­ба­ве, все рав­но про­хо­дил как граж­да­нин, «про­жи­вав­ший дол­гое вре­мя на тер­ри­то­рии вра­жес­ко­го го­су­дарст­ва и сох­ра­няв­ший с ним дру­жес­кие и родст­вен­ные свя­зи».)

    Если к то­му же вы­яс­ня­лось, что у арес­то­ван­но­го хо­тя бы на са­мых да­ле­ких раз­вил­ках родст­ва бы­ли реп­рес­си­ро­ван­ные (а по со­вес­ти го­во­ря, у ко­го их тог­да не бы­ло?), то в ме­мо­ран­ду­ме он на­зы­вал­ся не ина­че как «близ­кий родст­вен­ник ны­не ра­зоб­ла­чен­но­го вра­га на­ро­да»... Кон­чал­ся ме­мо­ран­дум так:

    "На ос­но­ва­нии все­го из­ло­жен­но­го

    ПОЛАГАЛ БЫ

    осудить Ива­но­ва Пет­ра Си­до­ро­ви­ча, вы­ход­ца из враж­деб­но­го клас­са, за его ан­ти­со­ветс­кую де­ятельность на 8 лет ли­ше­ния сво­бо­ды с пре­бы­ва­ни­ем в ла­ге­рях Си­би­ри или Дальне­го Вос­то­ка".

    Подписывал эту бу­ма­гу на­чальник спе­цот­де­ла. Ут­верж­дал зам­нар­ко­ма, и де­ло ле­те­ло в Моск­ву с ре­фе­рен­том от нар­ко­ма­та.

    Затем оно рас­смат­ри­ва­лось в од­но из чи­сел, спе­ци­ально от­ве­ден­ных для дан­ной рес­пуб­ли­ки, на за­се­да­нии ОСО.

    Папки ле­жа­ли на сто­ле, чле­ны ОСО бра­ли их на ми­ну­ту в ру­ки, пе­реб­ра­сы­ва­ли стра­ни­цы, заг­ля­ды­ва­ли в ме­мо­ран­ду­мы, пе­ре­го­ва­ри­ва­лись, за­пи­ва­ли раз­го­во­ры нар­за­ном. Сме­ялись. Ост­ри­ли. Предс­та­ви­тель рес­пуб­ли­ки док­ла­ды­вал им де­ло и за­чи­ты­вал про­ект ре­ше­ния. По­том пред­се­да­тель спра­ши­вал мне­ние ре­фе­рен­та и про­во­дил оп­рос («Ну как, то­ва­ри­щи, сог­ла­сим­ся?»), а ут­ром ма­ши­нист­ка уже пе­ча­та­ла на блан­ке «слу­ша­ли - пос­та­но­ви­ли»...

    Так во вся­ком слу­чае предс­тав­лял се­бе это де­ло Алек­сандр Ива­но­вич Буд­до, да, ка­жет­ся, так оно и бы­ло в дейст­ви­тельнос­ти.

    А про­су­щест­во­ва­ло это чу­до­ви­ще 20 лет - до сен­тяб­ря 1953 го­да (см. пе­ре­до­вую жур­на­ла «Со­ветс­кое го­су­дарст­во и пра­во» за 1959 год - но­мер пер­вый).

    - Вот так и по­лу­ча­ет­ся, до­ро­гой Ге­ор­гий Николаевич, - ска­зал Буддо, - что под­су­ди­мый вов­се не за­ин­те­ре­со­ван в том, что­бы до­ка­зать свою не­ви­нов­ность. Ну ска­жем, суд за­во­ро­тит его де­ло на дос­ле­до­ва­ние. Ну и что? По­дер­жат его еще ме­ся­ца два и отош­лют де­ло в Осо­бое со­ве­ща­ние. И так суд бы дал ему по ма­те­ри­алам лет пять или шесть и отп­ра­вил бы в мест­ную ко­ло­нию на бах­чи, а по ме­мо­ран­ду­му ему всы­пят в Моск­ве всю де­сят­ку и по­го­нят «в Ко­лы­му, Ко­лы­му, чуд­ную пла­не­ту» - вот и все! А вот вы зна­ете, что ря­дом с на­ми, в дру­гом ко­ри­до­ре, есть ка­ме­ра оп­рав­дан­ных по су­ду? Си­дят и ждут, ког­да им всы­пят по ОСО де­сят­ку! И всы­пят, и дай Бог как всы­пят!

    - Почему? - спро­сил Зы­бин. Го­ло­ва у не­го гу­де­ла. Соз­на­ние ра­бо­та­ло не­яс­но. Он те­перь был го­тов по­ве­рить во все. Вот он по­пал в ма­ши­ну, ко­ле­со за­вер­те­лось, за­гу­де­ло, за­ра­бо­та­ло, и нет уже ни вхо­да, ни ис­хо­да. И нич­то больше не име­ет зна­че­ния. Ни ложь, ни прав­да, ни стой­кость, ни му­жест­во - нич­то! Не­ле­пый слу­чай его от­ме­тил, а ос­тальное до­де­ла­ют лю­ди, к это­му приз­ван­ные и прис­тав­лен­ные. И не­че­го ви­нить ни слу­чай, ни лю­дей.

    Он чувст­во­вал се­бя вя­лым, рас­слаб­лен­ным, как бы пог­ру­жен­ным в во­лок­нис­тую ва­ту. Больше все­го хо­те­лось лечь и вы­тя­нуться. Он лег и вы­тя­нул­ся.

    - Почему, спрашиваете? - спро­сил Буд­до и под­ви­нул­ся, чтоб дать ему место. - А по­то­му, до­ро­гой, дра­го­цен­ней­ший мой Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, что осуж­ден­ный по ОСО - это по­ру­чик Ки­же - арес­тант сек­рет­ный, фи­гу­ры не име­ющий. У всех по­ря­доч­ных зак­лю­чен­ных статьи, а у это­го бук­вы, у всех прес­туп­ни­ков на ру­ках при­го­вор, где вид­но, за что про что он стра­да­ет, и он - пожалуйста! - его всег­да мо­жет предъявить, а у это­го вы­пис­ка. Все по­ря­доч­ные лю­ди - во­ры, убий­цы, на­сильни­ки, спе­ку­лян­ты - в сво­бод­ное вре­мя стро­чат кас­са­ции, а ему и пи­сать не­ку­да и не про что. Всех прес­туп­ни­ков ос­во­бож­да­ют по звон­ку, а это­го - еще ба­буш­ка над­вое ска­за­ла - то ли ос­во­бо­дят, то ли нет. При­дет из Моск­вы бу­маж­ка «слу­ша­ли - пос­та­но­ви­ли», и си­ди еще пять лет. Я од­но­го та­ко­го знаю, ко­то­рый уже 15 лет си­дит и вот те­перь кон­ча­ет и но­вый срок ждет, а о во­ле он и ду­мать за­был, ког­да с ним о ней го­во­рят, он только ру­кой мах­нет. Вот на­чальство и по­ни­ма­ет: все прес­туп­ни­ки как прес­туп­ни­ки, а этот ка­кой-то черт в об­ра­зе че­ло­ве­ка. Ка­кая ви­на за ним - не пой­мешь, а опа­сен по­жиз­нен­но, и чем ско­рее он кон­цы от­даст, тем для че­ло­ве­чест­ва луч­ше. И вот го­ня­ют его в тай­гу, под зем­лю, на Чу­кот­кин Нос - лес сво­дить, тач­ки го­нять, зо­ло­то рыть. Вот по­ман­ту­лят его эдак го­да три, и ко­нец ему - бир­ка на но­гу и в веч­ную мерз­ло­ту. Од­ним сло­вом, не дай Бог вам во всем оп­рав­даться! Бе­ри­те бо­ге­му! Бе­ри­те, по­ка ее вам пред­ла­га­ет доб­рый че­ло­век. Иск­рен­не, иск­рен­не со­ве­тую!

    

4

    

    ...В тот день я все-та­ки дос­тал кра­ба. Ди­рек­тор не сов­рал, был та­кой грек. Он жил у мо­ря в ка­кой-то раз­ва­лю­хе и ло­вил вся­кую вся­чи­ну: тас­кал ку­рорт­ни­кам звезд, морс­ких ежей, змей, скор­пи­онов, кра­бов. Ког­да мы по­дош­ли к его ла­чу­ге, он как раз возв­ра­щал­ся с лов­ли. В од­ной ру­ке у не­го бы­ла ост­ро­га, в дру­гой жес­тя­ное вед­рыш­ко. Уви­дев нас, пос­та­вил вед­рыш­ко, вы­тя­нул­ся и ко­зыр­нул ост­ро­гой. Вы­со­кий, за­го­ре­лый, поч­ти со­вер­шен­но чер­ный грек с ост­рым ли­цом и уса­ми.

    - Здравия же­лаю, гос­по­да хорошие, - ска­зал он чет­ко и насмешливо, - или те­перь так не го­во­рят? Да, граж­да­не, граж­да­не те­перь говорят! - Он, ви­ди­мо, уже здо­ро­во хва­тил и те­перь смот­рел на нас влаж­ны­ми ве­се­лы­ми глазами. - Здравст­вуй­те, граж­да­не, чем мо­гу ус­лу­жить?

    Я взгля­нул на ди­рек­то­ра.

    - Да вот, Сатириади... - на­чал он не­уве­рен­но.

    - А, это вы, то­ва­рищ директор, - как буд­то только что уз­нал его Сатириади. - Здравст­вуй­те, здравст­вуй­те, здравст­вуй­те, по­жа­луйс­та, Иван Ни­ка­но­ро­вич. Вот по ва­шей-то час­ти ни­че­го что-то и не по­па­да­лось! Так, че­реп­ки вся­кие нес­то­ящие есть. Зай­ди­те, заг­ля­ни­те?

    - Да нет, нам краб нужен, - лас­ко­во ска­зал ди­рек­тор.

    - Кра-аб? - как буд­то да­же уди­вил­ся старик. - А что же, на ба­за­ре их раз­ве ма­ло? Вон их сколько там, лю­бо­го хо­ро­ше­го бе­ри, хошь крас­но­го, хошь жел­то­го.

    - Да нет, нам та­кие не нужны, - ска­зал ди­рек­тор.

    - Ну а ка­ких же вам? Та­ких, что ли? - И он пос­та­вил вед­рыш­ко на зем­лю.

    Я пос­мот­рел. В вед­рыш­ке бы­ла только жел­то­ва­тая во­да да чер­ное вы­пук­лое до­ныш­ко. На до­ныш­ке ле­жа­ли две крас­ных гальки, вот и все.

    - А где же краб? - спро­сил я.

    - А вот, - ска­зал ди­рек­тор и под­дел вед­ро нос­ком бо­тин­ка. И тут что-то дви­ну­лось, под­ня­лась муть, я уви­дел, что чер­ное - это не дно, а спи­на кра­ба. Он был страш­но большой и плос­кий, и, нак­ло­нив­шись, я разг­ля­дел на нем буг­ры и ко­люч­ки, ка­кие-то швы, края пан­ци­ря, зуб­ча­тые гре­беш­ки.

    Директор еще раз слег­ка встрях­нул вед­ро, и тут краб ше­вельнул­ся, и в од­ном мес­те, оче­вид­но воз­ле усов, вдруг зак­ру­ти­лись пес­чин­ки, слов­но ключ за­бил.

    - Какой же он огромный, - слов­но сок­ру­шен­но по­ка­чал го­ло­вой директор, - а ведь он, по­жа­луй, больше мо­его.

    - Ну, сравнили! - кач­нул го­ло­вой Сатириади. - Та­ко­го лет пять не бы­ло! Ви­дишь, как па­лец про­ко­лол! Наск­розь! Те­перь не­де­лю ни за что не возьмусь! - Большой па­лец его, вер­но, был об­мо­тан се­рой тряпицей. - А вам что, для се­бя или еще ку­да тре­бу­ет­ся?

    - Да не мне, а вот это­му мо­ло­до­му человеку, - кив­нул на ме­ня директор. - В Моск­ву хо­чет увез­ти. Для на­уки. Ес­ли не очень по­до­ро­жишься, ко­неч­но.

    - Да что мне до­ро­житься! До­ро­же вод­ки не возьму! Мне те­перь вод­ки мно­го на­до! Конп­рес­сы спир­то­вые на па­лец бу­ду класть. Мо­жет, ра­зобьет кровь, а то - беда! - Он под­нял ведрышко. - Ну, пой­дем, ко­ли так, в ха­ту, не на по­ро­ге же ря­диться!

    Взял он, од­на­ко, с ме­ня до­вольно до­ро­го. Я от­дал ему все, что имел, да еще у ди­рек­то­ра при­за­нял пол­тин­ник. Но все рав­но мы счи­та­ли, что сде­ла­ли хо­ро­шее де­ло, и об­рат­но не шли, а ле­те­ли.

    - Ну, пять не пять, - го­во­рил ве­се­ло директор, - но да­ле­ко, да­ле­ко не каж­дый год та­кие по­па­да­ют­ся, тут он вам не сов­рал! Лад­но, а что вы с ним де­лать-то бу­де­те? Ну, по­ло­жим, вы­лу­щить я вам его по­мо­гу, а вот как его усып­лять? Эфир ведь, по­жа­луй, его не возьмет - уж больно здо­ров! При­дет­ся хло­ро­фор­ми­ро­вать, а где хло­ро­форм взять? Мо­жет быть, у ва­ших док­то­ров он есть?

    - Ничего, - от­ве­тил я (те­перь, ког­да краб си­дел у ме­ня в вед­ре, мне все ка­за­лось лег­че легкого), - я вот сей­час его по­са­жу под кро­вать, а к ут­ру он сдох­нет. Они же без во­ды не жи­вут.

    - Пожалуй, - сог­ла­сил­ся ди­рек­тор.

    И только мы под­ня­лись на вы­со­кий бе­рег, как сра­зу на нас на­ле­те­ла ты, Ли­на. Ты бы­ла в бе­лом платье и чер­ных оч­ках, пом­нишь? Ка­кая же ты бы­ла, а? Ах, Ли­на, Ли­на!

    Он пог­ро­зил ей пальцем, хо­хот­нул, по­вер­нул­ся на бок, и тут сте­рильно бе­лый, ужас­ный свет на­от­машь уда­рил его по ли­цу. Под ут­ро свет этот на­би­рал си­лу и ста­но­вил­ся та­ким прон­зи­тельным, что про­би­вал все: ве­ки, ла­донь, по­душ­ку - все, все! Зы­бин не­на­ви­дел его. Сон был во­лей, а свет тюрьмой, и тюрьма эта при­сутст­во­ва­ла во всех его снах. Вот и сей­час - счаст­ли­вые, сво­бод­ные, ве­се­лые, они сто­яли на вы­со­ком бе­ре­гу над мо­рем, бол­та­ли, сме­ялись, а бе­лый мерт­вен­ный свет, про­бив­ший­ся из яви, го­рел над ним, и он все рав­но был в тюрьме.

    Так у не­го всег­да на­чи­нал­ся кош­мар; то и это ме­ша­лось, сон и явь пе­ре­би­ва­ли друг дру­га, раз­ры­ва­ли его на час­ти, и он бил­ся, бре­дил и вска­ки­вал. Но сей­час он не бре­дил, сей­час он прос­то сто­ял и смот­рел на Ли­ну. А Ли­на взя­ла его под ру­ку и ска­за­ла:

    - Вот, Иван Ни­ка­но­ро­вич, взгля­ни­те на ры­ца­ря! Раньше ры­царь спа­сал да­му от раз­бой­ни­ков и уво­зил ее к се­бе. А этот вот ры­царь спас от раз­бой­ни­ков и смыл­ся! Слу­шай­те, спа­си­тель, ведь это же бес­со­вест­но, а?

    Она го­во­ри­ла и дер­жа­ла его за ла­донь, улы­ба­лась и гля­де­ла пря­мо в гла­за. Это бы­ло так хо­ро­шо, что он опять ти­хонько за­хи­хи­кал в по­душ­ку.

    ...Нога у нее, вид­но, Алек­сандр Ива­но­вич, прош­ла, а тог­да на бе­ре­гу она ле­жа­ла как мерт­вая, на бо­ку; вот так она ле­жа­ла, смот­ри­те, Алек­сандр Ива­но­вич, я по­ка­жу, вот так она ле­жа­ла, и ру­ки у нее бы­ли рас­ки­ну­ты, ви­ди­те как? Как-то че­рез го­ло­ву. И та­кая вос­ко­вая выг­ну­тость и не­ес­тест­вен­ность. Ведь и мерт­вые то­же ле­жат так. Вот по­че­му я ее при­нял за мерт­вую. Но все это про­дол­жа­лось не больше ми­ну­ты, нет, меньше, меньше! Ка­кая там ми­ну­та, се­кун­ды ка­кие-то! Она вдруг под­ня­ла го­ло­ву и за­во­пи­ла на ко­го-то: «Бе­ри и ухо­ди! Бе­ри и ухо­ди! А то сей­час на­ши при­дут!»

    И только он крик­нул это, как бе­лый свет, как из оп­ро­ки­ну­то­го вед­ра, опять хлы­нул на не­го.

    - Тише! - шик­нул на не­го Буддо. - А ну прос­ни­тесь! Опять набьете си­няк! А ну ляг­те как сле­ду­ет быть! Ну!

    Зыбин отк­рыл гла­за, уви­дел пря­мо пе­ред со­бой про­ку­рен­ное, за­коп­чен­ное ка­кой-то жел­той ко­потью ли­цо Буд­до, и его мгно­вен­но пе­ре­дер­ну­ло от отв­ра­ще­ния: «ма­ши­на ОСО - две руч­ки, од­но ко­ле­со», бу­ро-си­зая ще­ти­на, та­бач­ный ка­дык, шея, как у сто­лет­ней че­ре­па­хи, и ус­то­яв­ший­ся креп­кий за­пах со­ба­чи­ны и ма­хор­ки.

    - Что с ва­ми такое? - спро­сил Буд­до сердито. - Опять приг­ре­зи­лось? А все от­то­го, что ле­жи­те не по-че­ло­ве­чес­ки. Вот вид­но, что ни­ког­да не ра­бо­та­ли фи­зи­чес­ки. Ле­жать на­до сво­бод­но, от­ды­хая, а вы свер­не­тесь крю­ком, и, ко­неч­но, лег­кие стис­ну­ты, серд­це ра­бо­та­ет с пе­ре­бо­ями, ну и ле­зет вся­кая дрянь.

    - Да, да, да, из­ви­ни­те! Я знаю! - пос­пеш­но за­бор­мо­тал Зыбин. - Я сейчас... - И опять зак­рыл гла­за. Но мо­ре уже уш­ло. Не бы­ло ни мо­ря, ни солн­ца, ни вет­ра, ни ча­ек - бы­ла только ро­зо­ва­то-жел­тая мгла под ве­ка­ми да этот прок­ля­тый свет. Тог­да он вы­тя­нул­ся, зак­рыл гла­за и стал счи­тать до ты­ся­чи. И че­рез де­сять ми­нут, вер­но, свет ушел, и они опять бы­ли вдво­ем.

    Вдвоем они под­ни­ма­лись на го­ру, ту­да, где сто­ит па­мят­ник. И она слег­ка сом­не­ва­лась, на­до ли сей­час ид­ти, и спра­ши­ва­ла:

    - А не позд­но мы идем? Здесь очень быст­ро тем­не­ет, а я ведь та­кая тру­си­ха.

    А хро­мать она все-та­ки нем­но­го хро­ма­ла.

    ...Вы по­ни­ма­ете, Алек­сандр Ива­но­вич, по­че­му она хро­ма­ла, она в мо­ре вы­вих­ну­ла но­гу. Ну, это же очень прос­то - там ее вы­вих­нуть, ведь там вез­де эти глы­би­ны, они плос­кие, скользкие, но­га так и едет, - ну вот, она вста­ла, по­еха­ла, пос­кользну­лась и вы­вих­ну­ла ко­ле­но. Хо­ро­шо, что бы­ло сов­сем мел­ко, а то зах­леб­нуться мог­ла. Тут на пля­же бы­ли уж та­кие слу­чаи. Так вот, бы­ло-мел­ко, она вы­полз­ла из во­ды и до­полз­ла до одеж­ды. А на пла­точ­ке ле­жа­ли ее ве­щич­ки - зо­ло­тые дамс­кие ча­си­ки, ап­па­рат «лей­ка», пер­ла­мут­ро­вый би­нокль, порт­мо­не. Ес­ли бы это слу­чи­лось на пля­же и не так ра­но, то, ко­неч­но, бе­да бы­ла бы не больно ве­ли­ка, сра­зу бы и по­мог­ли, но ведь во­об­ра­зи­те: ди­кий вы­со­кий ка­ме­нис­тый бе­рег, ник­то на не­го не хо­дит, ку­паться тут нельзя, а вре­мя ча­сов шесть, на­вер­но. Зна­чит, ле­жи - и жди! Вот тут к ней и под­ка­тил этот орел - их там в это вре­мя до чер­та, по­до­шел, пос­мот­рел и с хо­ду: «Ма­дам, что с ва­ми? Не мо­гу ли чем-ни­будь по­мочь?» Она ду­ма­ла, что че­ло­век по­пал­ся, об­ра­до­ва­лась, про­сит его: «Схо­ди­те в та­кой-то са­на­то­рий, поп­ро­си­те ко­го-ни­будь прий­ти, я вот, ви­ди­те, но­гу вы­вих­ну­ла, ид­ти не мо­гу». «О чем раз­го­вор, ма­дам, сей­час!» По­до­шел, хвать порт­мо­не и ча­сы и бе­жать!

    Вот ес­ли бы он, Алек­сандр Ива­но­вич, не по­бе­жал, а по­шел се­бе прос­то, я бы, по­жа­луй, не сра­зу со­об­ра­зил бы как и что, я сна­ча­ла тог­да бы бро­сил­ся к ней, ну а он с кон­ца­ми бы, ко­неч­но, но как он по­бе­жал, то я сра­зу и при­пус­тил­ся за ним. А он про­бе­жал еще мет­ров сто, ви­дит, что не уй­дет, что до­го­ню, и швыр­нул все в пе­сок. Ну, ко­неч­но, дальше гнаться я за ним не стал. Вер­нул­ся, по­до­шел к ней. Она ле­жит. Длин­ная, бе­лая-бе­лая, ли­цо мок­рое от слез и по­та, гу­бу за­ку­си­ла - ле­жит. «Что с ва­ми?» - «Да вот но­га!» И больше ни­че­го. Вы зна­ете, Алек­сандр Ива­но­вич, я до сих пор удив­ля­юсь: что же ме­ня та­кое осе­ни­ло? От­ку­да оно взя­лось? Я ни­ког­да раньше с та­ки­ми ве­ща­ми и де­ла не имел, ну чи­тал что-то по­доб­ное у Дже­ка Лон­до­на или Майн Ри­да, не пом­ню уж точ­но, у ко­го и что про­чи­тал. «Подождите», - го­во­рю. Сел на пе­сок, взял ее но­гу в ру­ки, пос­мот­рел, по­щу­пал ко­лен­ную ча­шеч­ку - она ле­жит, только зу­бы стис­ну­ла и постанывает, - я при­под­нял но­гу да как кру­та­нул ее! И еще раз, и еще! Щелк­ну­ло там что-то и, чувст­вую, ста­ло все на мес­то. Пос­мот­рел на нее, а она без па­мя­ти, и го­ло­ва в пе­сок уш­ла. Боль-то, ко­неч­но, стра­шен­ная. Гу­бу при­ку­си­ла, и все ли­цо мок­рое от по­та. Опус­тил я ее но­гу, сел с ней ря­дом, Алек­сандр Ива­но­вич, взял но­гу, по­ло­жил ее се­бе на ко­ле­ни...

    Он хо­хот­нул и слег­ка пот­ряс го­ло­вой. Из всех са­мых до­ро­гих вос­по­ми­на­ний са­мое-са­мое до­ро­гое бы­ло вот это. Он бе­рег его, как сок­ро­ви­ще, и все сно­ва и сно­ва возв­ра­щал­ся к не­му, по­во­ра­чи­вал так и этак, разг­ля­ды­вал все до мельчай­ших под­роб­нос­тей и при­бав­лял еще но­вые, ка­ких не бы­ло.

    Потом она сно­ва приш­ла в се­бя, и он стал под­ни­мать ее с пес­ка. Сна­ча­ла это у них ни­как не вы­хо­ди­ло. Тог­да он ска­зал: «Стой­те-ка, поп­ро­бу­ем так». Об­нял ее за по­яс, по­са­дил и при­дер­жал за спи­ну. Она се­ла, пе­ре­ве­ла ды­ха­ние, об­ли­за­ла гу­бы, поп­ра­ви­ла с бо­ков во­ло­сы и ска­за­ла: «Тут у ме­ня фляж­ка с хо­лод­ной во­дой, дай­те, по­жа­луйс­та». Он по­дал - прос­тая алю­ми­ни­евая фляж­ка. Она раз­вин­ти­ла ее, ста­ла пить, пи­ла, пи­ла, по­том по­ло­жи­ла на пе­сок, пог­ля­де­ла на не­го, улыб­ну­лась и ска­за­ла: «Вот ведь ис­то­рия, а? Глу­пее ни­че­го и не при­ду­ма­ешь». «Ничего, - от­ве­тил он, - бы­ва­ет! Вот как пой­дем-то? Ид­ти вы не мо­же­те, а од­ну я вас не ос­тав­лю тут». Он был страш­но серьезен, мрач­но-серьезен. По­че­му-то на шут­ки его не хва­та­ло. «Вы встать можете? - спро­сил он. - Дер­жась за ме­ня, а?» Она пог­ля­де­ла на не­го и му­че­ни­чес­ки улыб­ну­лась. «Поп­ро­бую, только дер­жи­те ме­ня креп­че за по­яс». Но ни­че­го из это­го не по­лу­чи­лось. Она нес­колько раз пы­та­лась встать, но только при­под­ни­ма­лась и тя­же­ло осе­да­ла опять. «Нет, так не пойдет, - ска­за­ла она, - зна­ете что, подх­ва­ти­те ме­ня по­ни­же и хо­ро­шенько под­толк­ни­те. Тут уж ни­че­го не по­де­ла­ешь». Он по­нял, од­ной ру­кой об­нял ее за по­яс, а дру­гой под­толк­нул вверх. И еще раз. И еще нес­колько раз. И она вста­ла. Она вста­ла и сто­яла на од­ной но­ге, об­няв од­ной ру­кой его за шею и по­ша­ты­ва­ясь. Дру­гой - больной - но­гой она только чуть ка­са­лась зем­ли. «Ну как?» - спро­сил он. «Да вот привыкаю, - от­ве­ти­ла она. - Зна­ете что, спус­ти­те ме­ня опять, я оде­нусь». Он ос­то­рож­но опус­тил ее и по­дал платье. Она по­вер­те­ла его в ру­ках, по­ду­ма­ла и ска­за­ла: «Нет, так его, по­жа­луй, не на­де­нешь. Да­вай­те опять вста­нем». Опять вста­ли. Она соб­ра­ла платье склад­ка­ми, под­ня­ла над го­ло­вой и ска­за­ла: «По­жа­луйс­та, дер­жи­те ме­ня за по­яс. Только ос­то­рож­но, я бо­юсь де­лать рез­кие дви­же­ния».

    И так она оде­лась, но опять как-то не­ос­то­рож­но дви­ну­лась, раз­бе­ре­ди­ла но­гу и зас­то­на­ла. По­том он опус­тил ее на пе­сок, и она на­де­ла та­поч­ки. Пос­ле это­го она ска­за­ла: «Те­перь дай­те мне по­ле­жать спо­кой­но ми­нут пять, и пой­дем». Она лег­ла и вы­тя­ну­лась, а он си­дел око­ло нее, смот­рел на мо­ре. А она ле­жа­ла с зак­ры­ты­ми гла­за­ми, лег­ко ды­ша­ла и та­кая бы­ла... та­кая... На­ко­нец он ска­зал: «Тут, ви­ди­те, кру­той подъем - при­дет­ся мне до­нес­ти вас на ру­ках до до­ро­ги. Там уж пой­де­те са­ми». «Хорошо, - ска­за­ла она послушно, - только да­вай­те ми­нут­ки две от­дох­нем». Ми­нут че­рез пять он ска­зал: «Ну, бе­ри­те ме­ня за шею. Креп­ко дер­жи­тесь? Дер­жи­тесь креп­че! Оп-ля!» Отор­вал ее от зем­ли и по­нес на ру­ках. (Это опять-та­ки бы­ло его са­мое-са­мое до­ро­гое.)

    ...Ну а по­том она пош­ла. Хро­ма­ла очень, но все рав­но нес­ти ее я уже не ре­шал­ся - ведь го­род же! Предс­тав­ля­ете се­бе зре­ли­ще! На ули­цах еще ни­ко­го не бы­ло, но все рав­но я не ре­шал­ся. А она мо­ло­дец, шла и да­же не сто­на­ла, только, ког­да но­га подвертывалась, - вскри­ки­ва­ла. Но пле­чо у ме­ня три дня по­том бо­ле­ло. Тог­да я ни­че­го не за­ме­чал. «Больно?» - спра­ши­ваю. «Ни­че­го, ни­че­го, идем­те, идемте». - «А мо­жет, от­дох­нем? Вот лавочка». - «Нет, пош­ли, пош­ли, тут уж не­да­ле­ко - вот за уг­лом». А как свер­ну­ли за угол, так вы­ле­те­ла це­лая тол­па - пар­ни, де­вуш­ки, кто с на­дув­ны­ми по­яса­ми, кто с мя­ча­ми, и сра­зу к ней: «Ли­на, что с ва­ми? Что слу­чи­лось?» Ок­ру­жи­ли, подх­ва­ти­ли за спи­ну, по­са­ди­ли на ска­мей­ку. Кто-то за сест­рой по­бе­жал, ну а я сбе­жал, ко­неч­но. Вот и вся ис­то­рия, Алек­сандр Ива­но­вич, ви­ди­те, ка­кой я спа­си­тель.

    - Да, - от­ве­тил Алек­сандр Иванович. - Ви­жу, чувст­вую. А за­чем вы с ней в го­ру под­ни­ма­лись? Там что-то бы­ло?

    На го­ру они под­ня­лись уже под ве­чер. Ког­да-то сю­да бы­ла про­ло­же­на нас­то­ящая до­ро­га, сна­ча­ла ле­сен­ка, по­том что-то вро­де шос­се - сей­час же ни­че­го не бы­ло: ос­та­лась только не­вер­ная, все вре­мя осы­па­юща­яся под но­га­ми тро­пин­ка, и ид­ти по ней на­до бы­ло ос­то­рож­но, дер­жась за кус­ты и вы­би­рая мес­то, ку­да встать, а то сра­зу ух­нешь по ко­ле­но в бурьян или час­тый кра­пив­ник. А кра­пи­ва здесь вы­рас­та­ла не­сок­ру­ши­мая: чер­ная, вы­со­той с че­ло­ве­ка, с неж­ны­ми жел­ты­ми се­реж­ка­ми, вся осы­пан­ная се­рой цве­точ­ной пылью, и от нее та­инст­вен­но пах­ло. И во­об­ще все, что на­хо­ди­лось ни­же тро­пин­ки, на скло­нах го­ры, все бы­ло та­инст­вен­ным: чер­ные круг­лые ко­лю­чие кус­ты, бе­ло-жел­тые, в ржа­вых пят­нах кам­ни; козьи кос­ти, со­ба­чий ске­лет с раск­ры­той к не­бу час­той ре­шет­кой ре­бер. Си­дит на то­ненькой оси­не коб­чик и смот­рит жел­тым ко­шачьим гла­зом; взмах­нешь ру­кой, крик­нешь, он только для при­ли­чия приг­нет­ся, как на пру­жи­нах, и опять си­дит. Идешь и ду­ма­ешь: а что же де­ла­ет­ся в этой гу­ще? В ко­лю­чем кус­тар­ни­ке, в жел­тых и пус­тых дуд­ках, в этих мощ­ных ло­пу­хах и ре­пей­ни­ке, в кра­пив­ных за­рос­лях - что там? Кто здесь хо­дит, кто жи­вет и по­че­му на пус­той дуд­ке ви­сит вон наск­возь про­мас­лен­ный, как блин, се­рый бре­зен­то­вый кар­туз? Кто его сю­да по­ве­сил? За­чем? Ког­да?

    - Постойте, спаситель, - ска­за­ла Ли­на, от­пус­кая его руку, - я сни­му та­поч­ки, а то но­ги скользят. Пос­той­те-ка там, ввер­ху.

    Она во­зи­лась дол­го, что-то сни­ма­ла, на­де­ва­ла, и, ког­да по­дош­ла к не­му, вдруг солн­це заш­ло за туч­ку и как-то вне­зап­но стем­не­ло. То есть не­бо над ни­ми бы­ло еще свет­лое и мо­ре свер­ка­ло нес­тер­пи­мо для глаз, они ви­де­ли его в про­ре­зи го­ры, но по скло­нам уже лег­ли проз­рач­ные су­мер­ки. Блин на дуд­ке те­перь ка­зал­ся сов­сем бу­рым. А ря­дом бы­ла нас­то­ящая про­пасть. Он как-то не так сту­пил, и по­сы­па­лось, ка­мень обор­вал­ся из-под его но­ги и мяг­ко по тра­вам пос­ка­кал по скло­ну, до­ка­тил­ся до ре­пей­ни­ков и заст­рял там.

    - Ну, еще с де­ся­ток шагов, - ска­зал он бодро, - еще один по­во­рот, и приш­ли!

    Он го­во­рил, только чтоб ее под­бод­рить, но дейст­ви­тельно по­лу­чи­лось так, как он ска­зал. Они под­ня­лись еще нес­колько ша­гов и сра­зу очу­ти­лись на пря­мой ши­ро­кой до­ро­ге, а пря­мо пе­ред ни­ми зе­ле­нел спо­кой­ный, как в сказ­ке, ров­ный лу­жок, по­рос­ший не­вы­со­кой трав­кой, и бе­ле­ла клад­би­щенс­кая сте­на.

    - Ну вот, дошли, - ска­зал он, - мо­жет, от­дох­нем?

    Стена бы­ла не­вы­со­кая, по грудь че­ло­ве­ку, из-за нее вид­не­лись крес­ты и скле­пы - стран­ные ку­бы и пря­мо­угольни­ки из жел­то­го из­вест­ня­ка. Так стро­ят только для по­кой­ни­ков. Но ря­дом сто­яли чер­ные ки­па­ри­сы, и все рав­но бы­ло кра­си­во. Он пос­мот­рел на все это, за­те­нен­ное лег­ки­ми проз­рач­ны­ми су­мер­ка­ми, по­хо­жи­ми на дым­ча­тое стек­ло, и по­ду­мал: «И дер­нул ме­ня черт при­та­щить ее сей­час. Ведь ми­нут че­рез двад­цать сов­сем стем­не­ет. Уж по­дож­дать бы ут­ра и под­няться с дру­гой сто­ро­ны».

    - Садитесь, отдохнем, - ска­зал он и сел на при­до­рож­ный ка­мень. Он ле­жал тут на до­ро­ге - большая че­ты­ре­ху­гольная мра­мор­ная глы­ба.

    Она то­же се­ла, тя­же­ло вздох­ну­ла и зак­ры­ла гла­за. Он пос­мот­рел на глы­бу: с од­ной сто­ро­ны она бы­ла об­те­са­на, ее, вид­но, та­щи­ли сю­да, но по­че­му-то не до­та­щи­ли до стен клад­би­ща и бро­си­ли. По­че­му? Мо­жет, ре­во­лю­ция по­дош­ла и жи­вым ста­ло уже не до мерт­вых?

    Он вы­нул из кар­ма­на ее плос­кую фляж­ку и ска­зал:

    - Предложил бы вам вод­ки, но... - Она слег­ка по­мор­щи­лась.

    - Воды бы...

    - Что ж, по­ищем и воды, - ска­зал он бодро, - ка­кая-ни­будь тру­ба здесь да тор­чит. Что ж, пой­дем, по­жа­луй?

    - Еще минутку, - поп­ро­си­ла она, но про­си­де­ла дол­го, по­ка сов­сем не стем­не­ло, тог­да она под­ня­лась и ска­за­ла: «Идем».

    И только они прош­ли нес­колько ша­гов, как бе­лая сте­на обор­ва­лась, и они уви­де­ли в этом про­ва­ле ночь. В ней пе­ре­ме­ша­лось все: и чер­но­та зем­ли, и гус­то­та кус­тар­ни­ков, и ли­ло­ва­тость мра­мо­ра, и ан­ге­лы, и не­бо с круп­ны­ми си­ни­ми звез­да­ми, и вер­хуш­ки де­ревьев, и за де­ревьями как бы на­ис­кось по­ве­шен­ное мо­ре, а по не­бу быст­рые ли­ло­ва­тые вспыш­ки. Он вы­нул из кар­ма­на фо­на­рик - ли­ло­вый лу­чик скользнул по тра­ве и рас­се­ял­ся, не до­ле­тев до сте­ны.

    - Пойдемте, - ска­зал он.

    Встали и сно­ва пош­ли, но только прош­ли нес­колько ша­гов и нас­ту­пи­ли на пер­вую мо­ги­лу, как что-то ух­ну­ло и зас­то­на­ло. Она сда­ви­ла его ла­донь. Он ти­хо зас­ме­ял­ся и пох­ло­пал ее по ру­ке.

    - Ну, ну, - ска­зал он, - ни­че­го осо­бен­но­го, со­ва. Их в этом хо­зяйст­ве долж­но быть до чер­та. Вон ведь ка­кие апартаменты. - Он ос­ве­тил овальное узор­ное окош­ко с раз­ноц­вет­ны­ми стек­ла­ми и брон­зо­вы­ми пальма­ми вмес­то ре­шет­ки. И вдруг его ру­ка дрог­ну­ла: вы­со­кий ху­до­ща­вый ста­рик в си­нем ком­би­не­зо­не по­явил­ся из-под зем­ли, сто­ял пе­ред ни­ми и не­под­виж­но смот­рел на них.

    - Доброй ночи, - ска­зал Зы­бин нес­колько оша­ле­ло.

    - Добрый, доб­рый вечер, - от­ве­тил ста­рик благодушно, - ка­кая же сей­час ночь? Ве­чер! А я вот что смот­рю: вы ведь с этой сто­ро­ны под­ни­ма­лись?

    - Да. А что?

    - Как что? Как же вы так риск­ну­ли? Там же ро­га­ти­ны сто­ят. Здесь же ни­как хо­дить нельзя. Сва­лишься - кос­тей не со­бе­решь. В прош­лом го­ду двое нас­мерть рас­шиб­лись. Ми­ли­ция нам стро­жай­ше зап­ре­ти­ла! Здесь все скрозь сы­пет­ся.

    Он го­во­рил, а сам как буд­то улы­бал­ся.

    - Да ни­ка­ких ро­га­ток мы, де­душ­ка, не видели. - Ли­на при­жа­лась к Зы­би­ну и слег­ка по­тер­ла под­бо­род­ком его пле­чо.

    - Да это как же нет, ког­да я сам и ставил, - по­ка­чал го­ло­вой старик. - Нет, они есть, да вы ими пре­неб­рег­ли. Вот что! Ну а ес­ли сва­ли­лись и на до­ро­ге ле­жат, то все рав­но. Там над­пись чер­ным по бе­ло­му: «Про­ход восп­ре­ща­ет­ся».

    - Да сов­сем там ни­че­го не было! - воск­лик­нул Зы­бин.

    - Да не­уже­ли кто опять сбросил? - спо­кой­но уди­вил­ся старик. - Да, на­вер­но, что так! Это третью мою заг­ра­ду они нисп­ро­вер­га­ют! Ну, ху­ли­га­ны! Ну, под­ло­доч­ни­ки! До все­го-то им де­ло! Сто­ит па­мят­ник. Так он, мо­жет, сто лет тут прос­то­ял. Его ни бе­лые, ни крас­ные, ни зе­ле­ные не тро­га­ли, так нет, при­шел ге­рой из ва­ших, уче­ный в бе­лом кос­тю­ме, сел под не­го, вы­нул бу­тыл­ку, хва­тил ста­кан-дру­гой, и - все! Рас­тя­нул­ся! Встал че­рез два ча­са, ус­та­вил­ся, как ба­ран, смот­рит: ан­гел с крес­том. Смот­рел, смот­рел да как швырк­нет баш­ма­ком - сто­ит! Он его - спи­ной! Сто­ит! Так он за­дом упер­ся, пых­тел, пых­тел, аж по­си­нел - здо­ро­вый ведь бо­ров, пьяный! Все сто­ит ан­гел. Тут уж та­кое го­ре его взя­ло - та­кое го­ре! По­вер­нул­ся от па­мят­ни­ка и не зна­ет, что же ему де­лать? И вы­пить нет! - хоть плачь! Уви­дел ме­ня: «Дед, дос­тань пол­лит­ра!» «Нет, - говорю, - вод­ки у нас нет: по­кой­ни­кам не под­но­сим и са­ми не пьем. А что ж, - говорю, - вы ос­та­но­ви­лись-то? Спи­ной его лу­пи­ли, зад­ни­цей пер­ли, да­вай те­перь лбом - вон он у вас ка­кой! мо­жет, сва­лит­ся». «А, - говорит, - все рав­но все это на снос!» Вот ка­кие по­па­да­ют­ся уче­ные! А что это вы так при­позд­ни­лись? Сю­да на­до при­хо­дить, по­ка сол­ныш­ко вы­со­ко. Вы что, так гу­ля­ли и заб­ре­ли или пос­мот­реть приш­ли?

    Странный это был ста­рик, он и рас­спра­ши­вал, и рас­ска­зы­вал все од­ним и тем же то­ном - лег­ким, смеш­ли­вым, доб­ро­душ­но-стар­чес­ким, и бы­ло вид­но, что ему на все про все нап­ле­вать, и на то, что кто-то пой­дет по та­кой до­ро­ге, а по­том и кос­тей сво­их не со­бе­рет. Зы­бин от­ве­тил, что нет, они не гу­ля­ли и заб­ре­ли, а приш­ли спе­ци­ально взгля­нуть на клад­би­ще.

    - Ну, ну, - как буд­то по-нас­то­яще­му об­ра­до­вал­ся старик. - Здесь есть что пос­мот­реть. Ну как же? Здесь один та­кой вы­да­ющий­ся па­мят­ник есть, что его в му­зей хо­тят взять. - Зы­бин ска­зал, что имен­но из-за это­го па­мят­ни­ка они приш­ли сюда. - Так вы не ту­да иде­те! Вы сей­час сов­сем зап­лу­та­етесь! Стой­те-ка, я вас сей­час про­во­жу.

    Он от­де­лил­ся от сте­ны и сра­зу же ис­чез, был и нет, не то в сте­ну ушел, не то в зем­лю про­ва­лил­ся. Ли­на стис­ну­ла ру­ку Зы­би­на, но ста­рик уже вы­ле­зал от­ку­да-то из-под зем­ли. В ру­ках его был большой за­коп­чен­ный фо­нарь. «Ну, пойдем», - ска­зал он. Фо­нарь он нес, как вед­ро, ма­хал им, и те­ни от это­го ша­ра­ха­лись в раз­ные сто­ро­ны. Ос­ве­ща­лось только то, что под но­га­ми: тра­ва, зем­ля, а впе­ре­ди бы­ла все рав­но тем­но­та.

    Они ми­но­ва­ли нес­колько крес­тов и ан­ге­лов и по­рав­ня­лись со скле­пом, большим, длин­ным, по­хо­жим на склад. Од­но ок­но го­ре­ло сни­зу жел­тым ке­ро­си­но­вым све­том.

    - Да тут живут! - уди­ви­лась Ли­на.

    Старик мах­нул фо­на­рем.

    - А как же! - от­ве­тил он, с удо­вольстви­ем вгля­ды­ва­ясь в ее лицо. - Тут вот и жи­вем. Там у ме­ня инст­ру­мен­тал­ка, а тут жи­тельство. Двое нас: я да са­дов­ник Мит­рий Мит­рич, та­кой же ста­ри­чок, как и я. То­му уже восьмой де­ся­ток дав­но по­шел.

    - Садовник? - уди­ви­лась Ли­на.

    - Садовник, граж­да­ноч­ка, са­дов­ник. Мит­рий Мит­рич. Зна­ме­ни­тый че­ло­век был. Ког­да-то на ост­ро­вах у гра­фа По­люст­ро­ва слу­жил и на все вы­со­чай­шие бан­ке­ты цве­ты дос­тав­лял. Его в Царс­кое сма­ни­ва­ли - не по­шел. Мол, тут и дед мой кос­ти сло­жил, и отец, и я тут же с ни­ми. Да вот ви­дишь, не выш­ло. Как в граж­данс­кую тут заст­рял, так и ос­тал­ся. Вот вмес­те те­перь жи­вем.

    И опять го­лос у ста­ри­ка был лег­кий, шут­ли­вый и чуть ли не из­де­ва­тельский, как буд­то он рас­ска­зы­вал и в то же вре­мя приг­ла­шал пос­ме­яться над рас­ска­зом.

    - И не страш­но вам? - спро­си­ла Ли­на.

    Это так пон­ра­ви­лось ста­ри­ку, что он да­же ос­та­но­вил­ся.

    - А ко­го ж тут бояться-то? - спро­сил он ве­се­ло, и гла­за его нас­меш­ли­во заморгали. - Злым лю­дям тут де­лать, граж­да­ноч­ка, не­че­го. Чем тут по­жи­вишься? Вот только уж ал­ко­го­лик за­те­шет­ся с пьяных глаз - это да! Та­кое прик­лю­че­ние бы­ва­ет! А так - все больше парочки, - и он слег­ка миг­нул фо­на­рем на них обо­их.

    Лина сжа­ла пальцы Зы­би­на и спро­си­ла не­уве­рен­но:

    - А вур­да­ла­ки?

    - Что-о? - нах­му­рил­ся старик. - Вур­да­ла­ки? Во­на что! Это ко­то­рые, зна­чит, из мо­гил вы­хо­дят да кровь сосут! - Он вдруг зас­ме­ял­ся и по­ка­чал головой. - Нет! От­ту­да, граж­да­ноч­ка, ник­то не вый­дет. Там де­ло впол­не креп­кое! За­ро­ют, кам­нем при­да­вят, и все! Как не жил на све­те! Мерт­вый че­ло­век - он са­мый безв­ред­ный! Это жи­вые все ше­бар­шат­ся, хва­та­ют, к се­бе тя­нут, и все - «ма­ло, ма­ло, дай еще! Да­вай мне еще и это!». А мерт­вый сам с се­бя все раз­да­ет. А как ос­та­нет­ся один ске­лет - это уж, зна­чит, точ­но, раз­дал все на­жи­тое - од­ну ос­но­ву се­бе ос­та­вил. Она уже его собст­вен­ная! От ма­те­ри! Вот так, мо­ло­дые люди! - Он го­во­рил и ве­се­ло гля­дел на них обо­их. Зы­бин за­ме­тил, как Ли­ну вдруг пе­ре­дер­ну­ло, у нее сей­час бы­ло осу­нув­ше­еся и сра­зу как-то по­ху­дев­шее ли­цо. Ста­рик, ви­ди­мо, был до­ка - он знал толк в та­ких раз­го­во­рах и лю­бил их.

    - Все рав­но страшно, - ска­за­ла Ли­на и плот­но при­жа­лась к Зы­би­ну. Тот слег­ка об­нял ее сза­ди. Она прильну­ла еще бли­же.

    - Страшно! Да что вы, помилуйте! - поч­ти по-светс­ки воск­лик­нул старик. - При­ро­да! За­кон! За­кон-с при­ро­ды! Из зем­ли соз­дан, в зем­лю и отой­дешь. Че­го ж стра­шиться-то? Удив­ля­юсь! Осо­бен­но вам, уче­ным, удив­ля­юсь! Учат­ся вся­ко­му при­ро­до­ве­денью, син­так­си­су, а ведь до­ве­дись что - ху­жее са­мо­го чер­но­го му­жи­ка. Ей-бо­гу, ху­жее! Вон вну­чок у ме­ня в седьмой класс зи­мой пой­дет, жур­на­лы чи­та­ет, как что - «ты, ма­ма, отс­та­лая, сей­час так уж не го­во­рят». Та­кой на­уч­ный! А был он у ме­ня раз, при­позд­нил­ся - я ак­ку­рат ему си­лок мас­те­рил - и лег тут. Ут­ром вы­бег по сво­ему де­лу, смот­рю, че­рез сколько-то бе­жит - ли­ца на нем нет! Что та­кое? «Де­да, де­да, там мерт­вяк из-под зем­ли вы­лез!» - «Где мерт­вяк? По ка­ко­му слу­чаю? А ну, пой­дем, взглянем». - «Нет, нет! Я не пой­ду!» Вон ка­кой ученый! - ста­рик опять засмеялся. - Вы­шел я, вер­но, кто-то скре­бет­ся, ре­шет­ку у мо­ги­лы рас­ка­чи­ва­ет. По­до­шел, а он уже весь об­ле­вал­ся и на па­мят­ник ле­зет. А гряз­ный, а страш­ный, а весь в зем­ле! Ну прав­да, вур­да­лак! Это он, зна­чит, ты­кал­ся, ты­кал­ся, ты­кал­ся в ре­шет­ку, только баш­ку рас­шиб. Так он со­об­ра­зил - на па­мят­ник по­лез, чтоб, зна­чит, от­ту­да, свер­ху за ре­шет­ку сбро­ситься. Вот до че­го до­питься мож­но! Та­кие прик­лю­че­ния тут - да, слу­ча­ют­ся. А все, что вы говорите... - Он с улыб­кой пог­ля­дел на Ли­ну и слег­ка мах­нул рукой. - Ну вот мы и по­дош­ли. Вон он, па­мят­ник, смот­ри­те!

    ...Вы по­ни­ма­ете, Алек­сандр Ива­но­вич, эта ста­туя бы­ла дейст­ви­тельно за­ме­ча­тельной. Ког­да мы ос­ве­ти­ли ее фо­на­рем, то она пря­мо взмы­ла пе­ред на­ми - та­кая страш­ная лег­кость! Пьедес­тал-то из чер­но­го гра­ни­та, его не вид­но. А вни­зу-то, Алек­сандр Ива­но­вич, и бы­ли все эти над­пи­си - ночью-то гра­нит не­ви­дим, ко­неч­но, но только тро­нешь его фо­на­рем - он так и вспых­нет, так и об­даст го­лу­бы­ми иск­ра­ми. И вот ког­да мы его так со всех сто­рон об­ша­ри­ва­ли, и по­яви­лась эта ста­ру­ха...

    Не ста­ру­ха, ко­неч­но, она бы­ла, ей еще и пя­ти­де­ся­ти лет, на­вер­но, не стук­ну­ло. Они ее сна­ча­ла точ­но не за­ме­ти­ли. Прос­то под­ня­лись к па­мят­ни­ку - и вдруг из тем­но­ты пос­лы­шал­ся спо­кой­ный, гус­той и ка­кой-то очень пол­ноз­вуч­ный го­лос:

    - Здравствуй, Ми­хе­ич! С кем это ты?

    И ста­ри­чок вдруг за­су­етил­ся.

    - А, это вы, До­ра Семеновна, - заб­ле­ял он. - Что ж не по­вес­ти­ли-то? Рос­тис­лав-то Мстис­ла­вич где? То­же с ва­ми? Вот ви­ди­те, мо­ло­дые лю­ди за­хо­те­ли Юлию Гри­горьевну про­ве­дать да зап­лу­та­лись в мо­гил­ках-то. Вот я и взял­ся их про­во­дить по слу­чаю но­чи.

    - Положим, у те­бя сей­час и днем заплутаешься, - спо­кой­но ска­за­ла из тем­но­ты женщина. - Я дав­но тут хо­жу - ни­ка­ко­го по­ряд­ка нет. Не смот­ри­те вы! Ни ты, ни тот об­ло­мок им­пе­рий!

    - Да ка­кой же тут мо­жет быть пол­ный по­ря­док, До­ра Семеновна, - мах­нул фо­на­рем старик. - По­ми­луй­те! Все ведь в мо­ре ру­шит­ся. Вон до­ро­га об­ва­ли­лась, хо­дить нельзя. Вче­ра ми­ли­ци­онер был, так объявил: пос­лед­нее ле­то, а там зап­ре­тят тут жить.

    - Да уж ско­рее бы гна­ли вас от­сю­да, что ли! Все рав­но тол­ку нет! - вздох­ну­ла жен­щи­на и по­дош­ла к ог­ра­де. Бы­ла она вы­со­кая, плот­ная, с пест­рой шалью на пле­чах.

    - Здравствуйте, - слег­ка пок­ло­нил­ся ей Зыбин. - Вот пош­ли, не рас­счи­та­ли, тем­но­та зас­та­ла. В пер­вый раз тут - труд­ная до­ро­га!

    - Если пра­вильно ид­ти, то она не трудная, - от­ве­ти­ла старуха. - На­до вон от­ту­да ид­ти, тог­да лег­ко. Луч­ше все­го ут­ром сю­да при­хо­дить или при пол­ной лу­не, а так, при фо­на­ри­ке-то, что уви­дишь? Ну, пос­мот­ри­те, пос­мот­ри­те.

    Она выш­ла из ог­ра­ды и ока­за­лась вы­со­кой, креп­кой, еще не ста­рой брю­нет­кой с круп­ным, гру­бо­ва­тым, но кра­си­вым ли­цом, чер­ны­ми, очень пра­вильны­ми бро­вя­ми и бар­хат­ным взгля­дом. Ког­да она под­ня­ла ру­ку, уби­рая со лба и вис­ков чер­ные тон­кие во­ло­сы, блес­нул брас­лет.

    - Да уж луч­ше бы закрывали, - ска­за­ла она. - Ни­ко­му сей­час мы не нуж­ны! Вот до ны­неш­не­го ле­та фо­тог­ра­фия здесь бы­ла - так стек­ло раз­би­ли, фо­тог­ра­фию дож­дем смы­ло. А ре­шет­ку с той сто­ро­ны сва­ли­ли и вон ку­да от­та­щи­ли. За­чем? Ко­му на­до? И жа­ло­ваться не­ко­му! Ну, ре­шет­ка еще лад­но, а вот па­мят­ник жал­ко. Больших де­нег он сто­ит! Му­зей­ная же вещь! Ее в Эр­ми­таж бы!

    - Запрещено, До­ра Семеновна, - вздох­нул старик. - При­каз буд­то та­кой есть осо­бый - культ буд­то это!

    - Знаю, что культ! Ну, смот­ри­те, мо­ло­дые лю­ди, хо­ро­шенько смот­ри­те! А то при­де­те и ни­че­го не уви­ди­те: на из­вест­ку от­да­дут. Это сей­час прос­то! Культ. Отец ста­вил, ду­мал, бу­дет трис­та лет сто­ять, а он и двад­цать пять лет не прос­то­ит! Встал бы по­кой­ник, пос­мот­рел на де­ло рук сво­их! Вот он тут как раз ря­дыш­ком ле­жит. Фа­мильное мес­то-то!

    - Скажите, а вы ее зна­ли? Вот эту девушку? - спро­сил ос­то­рож­но Зы­бин.

    - А как же! Моя ж это ку­зи­на Юленька! На два го­да я ее стар­ше. С детст­ва ее знаю. Мы с ней все эти го­ры об­ла­зи­ли. Тог­да тут кур­зал гру­зинс­кий сто­ял с му­зы­кой. Шаш­лы­ки и крас­ное ви­но. А в этом мес­те ска­мей­ки бы­ли. Она лю­би­ла сю­да при­хо­дить ут­ром, по­ка еще на­ро­да нет. Вот ся­дет тут и ри­су­ет все в альбом мо­ре - она хо­ро­шо крас­ка­ми ри­со­ва­ла.

    - А как она умерла? - ос­то­рож­но спро­си­ла Ли­на.

    Женщина от­ве­ти­ла не сра­зу. Она сна­ча­ла нем­но­го как буд­то по­ду­ма­ла.

    - Смерть приш­ла, вот и умерла, - от­ве­ти­ла она рав­но­душ­но. И вдруг за­го­во­ри­ла час­то и рез­ко: - Не от люб­ви! Нет! Это все ку­рорт­ные бай­ки. Ры­бак! Ма­як! Глу­пость это! Ни­че­го по­доб­но­го! Она еще, что та­кое лю­бовь, как сле­ду­ет и не по­ни­ма­ла. Обо­жа­ла на­ше­го ку­зе­на-ка­де­та - и все! А сти­хи эти, что сей­час на камне, - она их в осо­бый альбом спи­сы­ва­ла. Ду­ма­ла по­том ему под­нес­ти. Буд­то она его лю­бит, а он ее нет - она го­то­ва за не­го уме­реть, а он над ней только сме­ет­ся. Вот та­кую лю­бовь се­бе во­об­ра­зи­ла. И письма ему та­кие пи­са­ла. Пос­ле смер­ти ее все их в шка­тул­ке наш­ли. А умер­ла обык­но­вен­но. Глу­по то есть умер­ла. От стреп­то­кок­ко­вой ан­ги­ны. Ла­за­ла по го­рам и прос­ту­ди­лась. А по­том эта за­ра­за прис­та­ла - и все! В не­де­лю сго­ре­ла.

    Она плот­нее на­ки­ну­ла пла­ток на пле­чи и по­дош­ла к ним. Очень хо­ро­шо сох­ра­нив­ша­яся со­ро­ка­пя­ти­лет­няя жен­щи­на с круп­ным ли­цом, соч­ны­ми гу­ба­ми и ка­ким-то большим, спо­кой­ным и в то же вре­мя глу­бо­ким и про­ни­ка­ющим взгля­дом, и от это­го взгля­да Зы­би­ну ста­ло вдруг не по се­бе. Ему в го­ло­ву приш­ло что-то со­вер­шен­но су­мас­шед­шее. «Вот она сей­час уй­дет, и мы ни­ког­да не уз­на­ем, кто она та­кая и от­ку­да взялась, - ост­ро по­ду­мал он, всмат­ри­ва­ясь в ли­ло­вые те­ни око­ло ее на­сурьмлен­ных глаз и в бес­по­щад­ный раз­лет бровей. - При­дем сю­да завт­ра, и ока­жет­ся, что ни­ка­ко­го тут Ми­хе­ича нет, то есть, мо­жет быть, он и был, но умер со­рок лет на­зад, а склеп сто­ит за­би­тый, и тут яма, кос­ти и па­мят­ник». Он ду­мал так и чувст­во­вал, что це­пе­не­ет от стра­ха. Вот от­ку­да она взя­лась? Ведь не бы­ло же ее здесь, и вдруг по­яви­лась. И ста­рик от­ку­да-то из-под зем­ли вы­лез и свел их сю­да к этой ста­ру­хе.

    Он пос­мот­рел на Ли­ну. Она не от­ры­ва­ясь смот­ре­ла на жен­щи­ну.

    - А зна­ете, я где-то вас видела, - ска­за­ла она вдруг.

    - Так и я вас тоже, - охот­но от­ве­ти­ла жен­щи­на и слег­ка улыбнулась. - На пля­же. Мы раз с ва­ми да­же вмес­те купались. - Она про­тя­ну­ла руку. - Раз­ре­ши­те предс­та­виться, ар­тист­ка мос­ковс­кой гос­фи­лар­мо­нии До­ра Ис­то­ми­на-Дульская. Мо­жет, ви­де­ли афи­шу с мо­им порт­ре­том? Всег­да ме­ся­ца два мы гаст­ро­ли­ру­ем в этих мес­тах. Нам, ка­жет­ся, по пу­ти? Пой­дем­те! Све­ти нам, Ми­хе­ич!

    «Старый мо­гильщик, ста­рый мо­гильщик, ку­да же ушел ты, ста­рый мо­гильщик? За­рой ме­ня в зем­лю, ста­рый мо­гильщик, что­бы я уж не ви­дел, мой ста­рый мо­гильщик...» - он бор­мо­тал, во­ро­чал­ся с бо­ку на бок, а над ним сто­ял сол­дат, тряс его за пле­чо и пов­то­рял: «Вста­вай­те, вста­вай­те! На доп­рос, на доп­рос...» На­ко­нец он вско­чил. Го­рел жел­тый свет - зна­чит, бы­ло еще не позд­но. Кой­ка Буд­до пус­то­ва­ла. Он под­нял­ся, приг­ла­дил во­ло­сы, вы­пил во­ды, одел­ся и спро­сил сол­да­та: «Так ведь от­бой уж?» «Идем», - от­ве­тил сол­дат.

    И они пош­ли. У не­го, на­вер­но, бы­ла тем­пе­ра­ту­ра. Идя по ко­ри­до­ру, он хва­тал­ся за стен­ки, его ша­та­ло. На­ко­нец они ос­та­но­ви­лись пе­ред той же зна­ко­мой дверью, что и вче­ра. «Подтянись, - про­ши­пел солдат, - что ты весь расх­рис­тан­ный?»

    Дверь от­во­ри­лась са­ма. Хри­пу­шин сто­ял по­се­ре­ди­не ка­би­не­та. Он пог­ля­дел на Зы­би­на и ус­мех­нул­ся. Вид­но, тот был в са­мом де­ле хо­рош: раст­ре­пан­ный, рас­стег­ну­тый, баш­ма­ки без шнур­ков. По­том взял кви­тан­цию, по­до­шел к ок­ну и под­мах­нул ее. Сол­дат вы­шел.

    - Как вы се­бя чувствуете? - спро­сил Хри­пу­шин ми­мо­хо­дом.

    - Спасибо, хорошо, - от­ве­тил Зы­бин, уса­жи­ва­ясь на свой стул в уг­лу. Хри­пу­шин то­же про­шел к сто­лу, плот­но усел­ся и по­ло­жил ку­ла­ки пе­ред со­бой. Он был от­лич­но выб­рит, выг­ла­жен, на­чи­щен и под­тя­нут.

    - Ну, а без спа­си­бо можно? - спро­сил он.

    - Можно, - от­ве­тил Зы­бин и про­вел ру­кой по ли­цу: ка­жет­ся, точ­но жа­рок, вот и раз­ла­мы­ва­ет. Еще не хва­та­ло, чтоб здесь ра­зоб­ра­ло. А как за­рос-то! Жаль вот, зер­ка­ла нет.

    - У вас нет зеркала? - спро­сил он.

    И тут про­изош­ло что-то со­вер­шен­но не­по­нят­ное. Хри­пу­шин вдруг взре­вел, как бык. Он бах­нул ку­ла­ком по сто­лу. Из чер­нильни­цы взле­те­ли чер­ни­ла, по­сы­па­лись ка­ран­да­ши, что-то заз­ве­не­ло.

    - А ну встать! - за­ре­вел Хри­пу­шин, вскакивая. - Да я те­бя! Встать, вам го­во­рят!

    Но Зы­бин про­дол­жал си­деть. Те­перь он по­ни­мал, что его точ­но ли­хо­ра­дит. Мысль ра­бо­та­ла очень ту­го, он да­же хо­ро­шенько и не осоз­нал, что про­изош­ло. Тог­да Хри­пу­шин как-то сра­зу очу­тил­ся око­ло не­го (че­рез стол он пе­реп­рыг­нул, что ли?) и вце­пил­ся ему в во­рот.

    - Вставай, проститутка! - прох­ри­пел он в ухо, рас­ка­чи­вая его и поч­ти душа. - Встать, те­бе го­во­рят!.. Зер­ка­ло ему! Ты у сво­ей кур­вы его спро­си!

    Все это про­изош­ло нас­только вне­зап­но и не­ле­по, что Зы­бин и вер­но под­нял­ся. Тог­да Хри­пу­шин от­пус­тил его.

    - Ах ты, - про­го­во­рил он как-то да­же горестно. - Ведь сов­сем об­наг­лел, вра­жи­на! Зер­ка­ло ему по­да­вай! Да где ты на­хо­дишься? Ты что? Ты к сво­им прос­ти­тут­кам при­шел, гад, враг, сво­лочь? За­был, где ты?

    Зыбин мол­ча смот­рел на не­го. «Ну вот и все, - по­ду­мал он. - Сей­час он уда­рит ме­ня, а я дам ему по ску­ле и вы­ши­бу че­люсть. И еще под­дам но­гой в мор­ду, ког­да он упа­дет. Сей­час, сей­час! Вот сию се­кун­ду!» Он знал, что это точ­но бу­дет, что пос­ле это­го сю­да вор­вет­ся бан­да бу­дильни­ков, хо­ро­шо от­корм­лен­ных ра­жих же­реб­цов, его стис­нут, сва­лят на пол и бу­дут топ­тать, по­ка не прев­ра­тят в ме­шок с костьми. Что-что, а это они уме­ют. Но тут уж ни­че­го не по­де­ла­ешь, не его на это во­ля! Жаль только, что сле­до­ва­те­ли сей­час, ска­зал Буд­до, не но­сят с со­бой бра­унинг, а то бы мож­но бы­ло бы и шут­ку сыг­рать, и от­де­латься без­бо­лез­нен­но. Но раз так - то так, и он с улыб­кой пог­ля­дел на Хри­пу­ши­на.

    - Но по­че­му же проститутка? - спро­сил он. - Ведь вы троц­кизм мне предъявлять не бу­де­те? Так ка­кая же тог­да прос­ти­тут­ка?

    Хрипушин пе­ре­вел ды­ха­ние и раз­жал ку­ла­ки. Он уже что-то по­нял. То есть он, ко­неч­но, ни­че­го не по­нял, но на­хо­дил­ся в том вы­со­ком взле­те гне­ва, в ко­то­ром не по­ла­га­лись пе­ре­ры­вы. Вот как взре­вел он с мес­та в карьер, как ух­нул ку­ла­чи­щем по сто­лу, так и на­до бы­ло про­дол­жать: орать, лу­пить, кру­шить, материть, - сло­вом, сра­зу прев­ра­тить че­ло­ве­ка в ку­сок дерьма. Тут се­кун­ды ре­ша­ют все. Ес­ли враг под­дал­ся и за­го­во­рил, ну хо­тя бы запротестовал, - он уже все рас­ска­жет! Но сей­час что-то удер­жи­ва­ло его и от ку­ла­ков, и от кри­ков, и не ка­кое-то там со­об­ра­же­ние или по­ни­ма­ние, а что-то тон­кое и ост­рое, по­хо­жее на нюх и чутье. Кро­ме то­го, ведь раз­ре­ше­ния бить он не имел. Та­кие раз­ре­ше­ния во­об­ще спус­ка­ют­ся не всег­да и не по всем статьям. Тут так: ес­ли зек под­пи­сал - ну, мо­ло­дец! По­бе­ди­те­лей не су­дят. А бу­дет шум - по­лу­чай вы­го­вор за брак!

    Вот так они и сто­яли и смот­ре­ли друг на дру­га. Хри­пу­шин с бычьей яростью, в ко­то­рой бы­ло, од­на­ко, и по­ряд­ком не­уве­рен­нос­ти; Зы­бин - прос­то и пря­мо, по­то­му что это был, ве­ро­ят­но, его пос­лед­ний день - тот итог, к ко­то­ро­му приш­ла вся его пу­та­ная и не­ле­пая жизнь.

    Ни кап­ли зло­бы не бы­ло у не­го про­тив этой здо­ро­вен­ной оря­си­ны. Он ис­пы­ты­вал только что-то вро­де ощу­ще­ния кош­ма­ра, страш­ной не­ле­пос­ти то­го, что про­ис­хо­дит, сна, ко­то­рый он не в си­лах прер­вать. «Как хо­ро­шо тог­да бы­ло у моря, - вдруг ост­ро и быст­ро по­ду­ма­лось ему, - а те­перь вот... И ко­му это нуж­но? Да ни­ко­му это не нуж­но».

    Наконец Хри­пу­шин рез­ко по­вер­нул­ся, по­ша­гал за стол и сел. Сел и Зы­бин. И оба они ра­зом по­чувст­во­ва­ли, что не зна­ют, что же де­лать дальше. Си­де­ли и ста­ра­лись не гля­деть друг на дру­га. И тут вдруг заз­во­нил ап­па­рат. «Ма­йор Хри­пу­шин слушает», - крик­нул в труб­ку Хри­пу­шин с об­лег­че­ни­ем. Его о чем-то спро­си­ли. Он от­ве­тил, что еще нет, а по­том ска­зал, что да. Тог­да ему, ви­ди­мо, при­ка­за­ли прий­ти. Он гарк­нул «есть» и тут же выз­вал ка­кой-то но­мер (на Зы­би­на он не смот­рел). «Здравствуйте, - ска­зал он че­рез секунду, - что вы де­ла­ете? Тог­да возьми­те ра­бо­ту и зай­ди­те в та­кой-то ка­би­нет». Он опус­тил труб­ку и пос­мот­рел на Зы­би­на.

    - Ну вот что, - ска­зал он нехотя. - Вы мно­го на се­бя то­же не бе­ри­те. Вско­чил! Здесь и не та­ких ви­да­ли! По­си­ди­те, по­ду­май­те. Пи­сать вам все рав­но при­дет­ся.

    В дверь пос­ту­ча­ли. «Да», - ска­зал Хри­пу­шин. И во­шел очень мо­ло­дой свет­ло­во­ло­сый па­рень с пап­кой в ру­ках. У не­го бы­ло сов­сем мальчи­шес­кое пух­лое ли­цо и свет­лые уси­ки. Он по­хо­дил на гу­са­ра из ка­ко­го-то ис­то­ри­ко-ре­во­лю­ци­он­но­го фильма.

    - Можно? - спро­сил он, ос­та­нав­ли­ва­ясь око­ло Зы­би­на.

    - Да, да, проходите, - ска­зал Хри­пу­шин и встал. - Я сей­час вер­нусь.

    

5

    

    Мальчик сел у сто­ла и пап­ку раск­рыл. По­си­дел так нем­но­го, по­лис­тал ее, что-то вы­пи­сал се­бе на лист бу­ма­ги, по­том под­нял на Зы­би­на ти­хие гла­за и спро­сил:

    - Так что же вы все не соз­на­етесь? Не­хо­ро­шо это! - Тон у не­го был со­лид­ный, но впол­не дру­же­люб­ный.

    А Зы­бин вдруг на­чал дро­жать. В нем все хо­ди­ло и дре­без­жа­ло. За­ло­ми­ло поз­во­ноч­ник. Только сей­час он по­нял, что та­кое быть раз­вин­чен­ным.

    - Да в чем сознаваться, - не то по­жа­ло­вал­ся, не то ог­рыз­нул­ся он, - ведь ни о чем не спра­ши­ва­ют, только орут!

    - А вот не на­до быть ано­ним­ным, на­до все по чес­ти рас­ска­зы­вать, тог­да и с ва­ми бу­дут вежливы, - ска­зал мальчик нра­во­учи­тельно и вдруг сов­сем по-ино­му спро­сил: - А в чем же вы соз­на­етесь?

    «А ведь это и есть будильник», - вдруг со­об­ра­зил Зы­бин и так раз­ве­се­лил­ся, что да­же чуть не рас­сме­ял­ся. Про бу­дильни­ков ему рас­ска­зы­вал Буд­до. Бу­дильни­ки - это кур­сан­ты выс­шей юри­ди­чес­кой шко­лы НКВД, здесь они от­бы­ва­ют прак­ти­ку. Глав­ное их наз­на­че­ние - си­деть на кон­ве­йе­ре. Следст­вие долж­но ид­ти неп­ре­рыв­но нес­колько су­ток, ина­че тол­ку не бу­дет. Сле­до­ва­тель, по­ло­жим, отс­ту­чал, от­ры­чал по­ло­жен­ные ему ча­сы - а Бог зна­ет, сколько ему уж их там по­ло­же­но - то ли во­семь, то ли все двенадцать, - и ушел к же­не и де­тям. Тог­да на его мес­то са­дит­ся бу­дильник и на­чи­на­ет буб­нить: «Соз­на­вай­тесь, соз­на­вай­тесь! Ког­да же вы бу­де­те соз­на­ваться? На­до, на­до соз­на­ваться! Пи­ши­те, пи­ши­те, пи­ши­те. Вот руч­ка, вот бу­ма­га, са­ди­тесь и пи­ши­те». Так до ут­ра, до при­хо­да отос­пав­ше­го­ся хо­зя­ина ка­би­не­та. За это бу­дильни­ку зас­чи­ты­ва­ет­ся прак­ти­ка. Так бу­ду­щие юрис­ты, про­ку­ро­ры и судьи не только поз­на­ют тон­кос­ти со­ветс­ко­го пра­ва, но и го­то­вят­ся за­од­но к за­че­там. Пе­ред каж­дым из них ле­жит учеб­ник или «Воп­ро­сы ле­ни­низ­ма».

    Перед этим же бу­дильни­ком ле­жа­ли не кни­ги, а ка­кое-то под­ши­тое де­ло - ви­ди­мо, он сда­вал следст­вен­ное де­лоп­ро­из­водст­во.

    - Здорово! - ска­зал Зыбин. - Так вот, ока­зы­ва­ет­ся, вы ка­кие!

    - То есть как - ка­кие мы? - уди­вил­ся мальчик.

    - Да вот та­кие бу­дильни­ки! Вам что, лет двад­цать ис­пол­ни­лось? А зна­ете, как вы на­зы­ва­етесь по-уче­но­му? Вег­лиа. Мо­же­те да­же за­пи­сать. Вег­лиа, а по-рус­ски кон­ве­йер, или бде­ние, а изоб­ре­тен он не ва­ми, а в шест­над­ца­том ве­ке бо­лонс­ким юрис­том Ип­по­ли­том Мар­сельским. В Рос­сии же впер­вые был при­ме­нен, ка­жет­ся, в де­ле Ка­ра­ко­зо­ва в 64-м го­ду и дал от­лич­ные ре­зульта­ты.

    - Да вы что? - оша­ле­ло спро­сил мальчик.

    - Да ни­че­го я. Ни­че­го! Прав­да, де­ла­ли тог­да нес­колько ина­че. Зак­лю­чен­но­го са­жа­ли на вы­со­кую ска­мей­ку, и двое дя­де­чек тол­ка­ли его с раз­ных сто­рон, чтоб он не спал. И вот уче­ный юрист, Ип­по­лит Мар­сельский, пи­шет: «Я убе­дил­ся, что это как буд­то не­серьезное ис­пы­та­ние, чем-то на­по­ми­на­ющее да­же детс­кую иг­ру, ока­за­лось нас­только дейст­вен­ным, что его не вы­дер­жи­ва­ли да­же са­мые лю­тые ере­ти­ки». Слы­ши­те, юно­ша, лю­ты­ми-то они на­зы­ва­ли нас, подс­ледст­вен­ных.

    - Да вы про что все это? Я не понимаю, - поч­ти в па­ни­ке воск­лик­нул юно­ша.

    Тихонько во­шел Хри­пу­шин, сде­лал мальчи­ку знак гла­за­ми и ос­та­но­вил­ся у две­ри, слу­шая.

    - Да вот про это самое, - про­дол­жал Зы­бин, весь сод­ро­га­ясь от сво­ей от­ча­ян­нос­ти, от лег­чай­шей го­тов­нос­ти ид­ти сей­час на все что угод­но - на смер­тельную дра­ку с бу­дильни­ком, во вся­ком слу­чае, вот на­ко­нец-то на не­го сни­зош­ло то, че­го так не хва­та­ло ему все эти дни, - ве­ли­кая си­ла ос­во­бож­да­юще­го през­ре­ния! И сра­зу же от­ле­те­ли все стра­хи и все ста­ло лег­ким. «Так не­уже­ли же я в са­мом де­ле бо­ял­ся этих шир­ма­чей?»

    - Про это самое, - пов­то­рил он с наслаждением, - про то, что раньше вас жан­дар­мы про­де­лы­ва­ли с Ка­ра­ко­зо­вым. Зна­ете вы это имя? Да нет, ку­да вам знать, там ведь вас не это­му учат! Так вот, его са­жа­ли меж­ду дву­мя та­ки­ми бу­дильни­ка­ми, как вы, только те бы­ли не сек­со­ты из сту­ден­тов, а жан­дар­мы - и они не да­ва­ли Ка­ра­ко­зо­ву спать. Ког­да он за­сы­пал - тол­ка­ли. По­том один из них рас­ска­зы­вал: си­дит, го­во­рит, он меж­ду на­ми и но­гой, сво­лочь, ка­ча­ет, а мы смот­рим - как пе­рес­та­нет ка­чать, так мы его, зна­чит, и тол­ка­ем...

    - Ну, хва­тит молоть! - стро­го ска­зал Хри­пу­шин, про­хо­дя и са­дясь за стол. Мальчик под­нял­ся, и Хри­пу­шин от­пус­тил его кив­ком го­ло­вы, но тот-до­шел до две­ри и ос­та­но­вил­ся, слу­шая.

    - Так вот, рас­ска­зы­ва­ет этот бу­дильник, он так при­хит­рил­ся спать, что спит, сво­лочь, и во сне все рав­но но­гой ка­ча­ет, так мы его...

    - Кончайте, - мах­нул ру­кой Хри­пу­шин.

    - Так мы его все рав­но ста­ли тол­кать че­рез каж­дые пять ми­нут, ка­ча­ет он или нет. Вот так!

    - И заговорил? - спро­сил Хри­пу­шин.

    - Заговорил!

    - Так вот и вы то­же за­го­во­ри­те, гос­по­дин уче­ный секретарь, - ус­мех­нул­ся Хрипушин. - И имей­те в ви­ду, все до сло­веч­ка рас­ска­же­те, до имеч­ка! По­то­му что вы не в царс­кой ох­ран­ке, а у со­ветс­ких че­кис­тов. А мы на­учим вас ува­жать следст­вие. Спа­си­бо, Игорь. Иди­те.

    Будильник вы­шел, бро­сив на Зы­би­на быст­рый и, как ему по­ка­за­лось, ка­кой-то сме­ющий­ся взгляд. «Хо­ро­ший мальчик, - по­ду­мал Зыбин, - по­жа­луй, по­си­дит тут нес­колько ме­ся­цев и пой­мет все. А впро­чем, он и сей­час все по­ни­ма­ет и си­дит. Да, си­лен черт! Очень си­лен!» Дре­без­жанье в нем прош­ло сов­сем. Он был сей­час со­вер­шен­но соб­ран и спо­ко­ен. И сно­ва, уже с улыб­кой, пос­мот­рел на Хри­пу­ши­на - но и тот улыб­нул­ся то­же.

    - Все партизаните? - спро­сил он. - И тут, зна­чит, то­же ве­де­те ан­ти­со­ветс­кую аги­та­цию? Ни­че­го, ве­ди­те, ве­ди­те, тут вы что угод­но мо­же­те го­во­рить, со­ветс­кие лю­ди не из сла­бых.

    Он вы­нул из пап­ки лист бу­ма­ги тет­ра­доч­но­го фор­ма­та, встал и под­нес Зы­би­ну.

    - Прочтите и распишитесь, - ска­зал он.

    На лист­ке бы­ло на­пе­ча­та­но, что он, Г.Н.Зы­бин, та­ко­го-то го­да рож­де­ния, та­ко­го-то ро­да за­ня­тий, по име­ющим­ся в рас­по­ря­же­нии НКВД Ка­захс­кой ССР ма­те­ри­алам, яв­ля­ет­ся дос­та­точ­но ули­чен­ным в том, что он, про­ник­нув в Цент­ральный му­зей Ка­захс­та­на, расп­рост­ра­нял по­ра­жен­чес­кие слу­хи, вел ан­ти­со­ветс­кую аги­та­цию, кле­ве­тал на ме­роп­ри­ятия пар­тии и пра­ви­тельства, а за­тем скрыл ва­лют­ные цен­нос­ти, при­над­ле­жа­щие го­су­дарст­ву, и пы­тал­ся с ни­ми убе­жать за ру­беж. Кро­ме то­го, он ули­чал­ся в том, что вре­ди­тельски оформ­лял выс­тав­ки, пы­та­ясь про­та­щить на­ря­ду с порт­ре­та­ми ге­ро­ев тру­да фо­тог­ра­фии ны­не ра­зоб­ла­чен­ных вра­гов народа, - то есть со­вер­шил прес­туп­ле­ния, пре­дус­мот­рен­ные статьями пятьде­сят во­семь, пункт один и пятьде­сят во­семь, пункт де­сять, часть вто­рая, пятьде­сят во­семь, пункт семь УК РСФСР и Ука­зом от седьмо­го ав­гус­та. По­это­му он, чтоб не скрыл­ся и не по­ме­шал следст­вию, под­ле­жит арес­ту и обыс­ку. Под­пи­сал на­чальник I опе­рот­де­ла Бе­ло­усов, санк­ци­они­ро­вал зам. про­ку­ро­ра рес­пуб­ли­ки по спец­де­лам Дуб­ровс­кий.

    - Распишитесь, - пов­то­рил Хри­пу­шин, по­да­вая ему ручку. - Прой­ди­те к сто­лу и рас­пи­ши­тесь.

    Зыбин лег­ко под­мах­нул бу­ма­гу, возв­ра­тил­ся на свое мес­то и сел. Сел и Хри­пу­шин. С ми­ну­ту оба мол­ча­ли.

    - Ну так что ж? - спро­сил Хрипушин. - Бу­дем приз­на­ваться?

    - В чем же?

    - Да вот в том, о чем здесь на­пи­са­но, по по­ря­доч­ку. Как вы, еще бу­ду­чи сту­ден­том, ве­ли раз­ло­жен­чес­кую ра­бо­ту в сво­ем инс­ти­ту­те - тут нам прис­ла­ли об этом кра­си­вые материальчики, - как вы вве­ли в заб­луж­де­ние ор­га­ны и уш­ли от от­ветст­вен­нос­ти, по­том ка­ким об­ра­зом и с чьей по­мощью про­ник­ли в му­зей - мы ва­ших пок­ро­ви­те­лей то­же всех зна­ем, и о них бу­дет осо­бый раз­го­вор, ка­кую вы вре­ди­тельскую ра­бо­ту про­во­ди­ли в му­зее, кто вас в этом под­дер­жи­вал - так отк­ро­вен­но, отк­ро­вен­но, ни­че­го не тая! Ко­го вы за­вер­бо­ва­ли, как вы, на­ко­нец, ос­ме­лев, пе­реш­ли к пря­мым дейст­ви­ям. По­том про эту ис­то­рию с ва­лю­той. Ну и так до кон­ца.

    - Здорово! - ска­зал Зы­бин и рассмеялся. - Бо­га­то! Ну и на­ри­со­ва­ли же вы мне следст­вен­ную идил­лию! Что же, да­вай­те фак­ты!

    - Так вот они же! - ска­зал Хри­пу­шин с не­по­ко­ле­би­мым, ту­пым убеждением. - Вы арес­то­ва­ны - факт! Вам предъявле­но об­ви­не­ние - факт! Что же это, с по­тол­ка взя­то, что ли? Или мы бе­рем невиновных? - Зы­бин по­жал плечами. - Да нет, нет, от­ве­чай­те, что мы по-ва­ше­му, бе­рем не­ви­нов­ных? Так? Ага, мол­чи­те? Ну вот вам, зна­чит, и пер­вые фак­ты.

    - Значит, есть и еще? - спро­сил Зы­бин.

    - А фак­тов про вас сколько угодно, - за­ве­рил Хрипушин. - Вот здесь в сто­ле три пап­ки фактов, - он вы­нул и по­ло­жил их од­ну на другую. - А там, в шка­фу, еще пять та­ких же, так что хва­тит.

    - Так вот и предъяви­те их мне, - ска­зал Зы­бин.

    - Да я вам их только что предъявил, - опять-та­ки, да­же мо­жет быть и не­под­дельно, уди­вил­ся Хри­пу­шин.

    - Какие же это фак­ты? Это статья об­ви­не­ния.

    - Экий же вы, - по­ка­чал го­ло­вой Хри­пу­шин и да­же улыб­нул­ся в соз­на­нии сво­ей не­по­ко­ле­би­мой правоты, - а в чем же об­ви­ня­ют вас, как не в фак­тах? Это все, что вы под­пи­са­ли, и есть фак­ты об­ви­не­ния. Вас же не об­ви­ня­ют в те­рак­те или в шпи­она­же, ведь нет? А по­че­му? А по­то­му что та­ких фак­тов в рас­по­ря­же­нии следст­вия нет, а есть в его рас­по­ря­же­нии сов­сем иные фак­ты. Вы кле­ве­та­ли на ор­га­ны НКВД, факт это? Факт! Расп­рост­ра­ня­ли ан­ти­со­ветс­кие из­мыш­ле­ния - опять-та­ки факт? Факт! Вре­ди­тельски оформ­ля­ли му­зей­ные выс­тав­ки - опять факт? И не один да­же! Вот на пер­вый раз рас­ска­жи­те следст­вию об этих фак­тах. Ва­лю­той зай­мем­ся по­том.

    Зыбин только по­жал пле­ча­ми и ус­мех­нул­ся.

    - Так, зна­чит, бу­дем вот так друг пе­ред дру­гом и молчать? - спро­сил Хрипушин. - Ну что ж, да­вай­те, у нас вре­мя хва­тит.

    - Да я жду, ког­да вы ме­ня спро­си­те о чем-ни­будь конк­рет­ном.

    - Х-х! А я вас, зна­чит, не о конк­рет­ном спра­ши­ваю? Ну, вот конк­рет­но. Рас­ска­жи­те о сво­ей ан­ти­со­ветс­кой де­ятельнос­ти в му­зее. Вот как, нап­ри­мер, вы вре­ди­тельски оформ­ля­ли вит­ри­ны. Ну вот что сме­етесь? Ну вот что, ска­жи­те мне на ми­лость, вы сей­час сме­етесь, а?

    В дверь пос­ту­ча­ли, и Хри­пу­шин бод­ро крик­нул: «Да, за­хо­ди­те!»

    И вош­ла жен­щи­на. Это бы­ла вы­со­кая, чер­но­во­ло­сая, очень мо­ло­дая и кра­си­вая жен­щи­на, чем-то по­хо­жая на ка­кую-то аме­ри­канс­кую акт­ри­су не­мо­го ки­но. Вош­ла, ос­та­но­ви­лась у две­ри и спро­си­ла улы­ба­ясь:

    - Можно к вам?

    Таких жен­щин тог­да по­яви­лось не­ма­ло. Нас­ту­па­ло то вре­мя, ког­да ни об­лож­ки жур­на­лов, ни ки­но, ни ку­рорт­ные рек­ла­мы без них обой­тись уже не мог­ли.

    Это бы­ли те са­мые го­ды, ког­да по са­мым скром­ным подс­че­там чис­ло зак­лю­чен­ных пре­вы­си­ло де­сять мил­ли­онов.

    Когда впер­вые в на­уке о пра­ве по­яви­лось по­ня­тие «актив­ное следст­вие», а спецп­ро­ку­ро­рам бы­ла спу­ще­на шиф­ров­ка - в пыт­ки не ве­рить, жа­ло­бы на них не при­ни­мать.

    Когда по се­вер­ным ла­ге­рям Вос­то­ка и За­па­да про­нес­ся ура­ган мас­со­вых бес­суд­ных рас­стре­лов. Об­ре­чен­ных на­би­ва­ли в ка­ме­ру, но их бы­ло столько, что иные, не дож­дав­шись лег­кой смер­ти, уми­ра­ли стоя, и тру­пы то­же сто­яли.

    В эти са­мые го­ды осо­бен­но пыш­но расц­ве­та­ли пар­ки культу­ры, осо­бен­но час­то за­пус­ка­лись фе­йер­вер­ки, осо­бен­но мно­го стро­илось ка­ру­се­лей, ат­трак­ци­онов и танцп­ло­ща­док. И ни­ког­да в стра­не столько не тан­це­ва­ли и не пе­ли, как в те го­ды. И ни­ког­да вит­ри­ны не бы­ли так прек­рас­ны, це­ны так твер­ды, а за­ра­бот­ки так лег­ки.

    Я дру­гой та­кой стра­ны не знаю,

    Где так вольно ды­шит че­ло­век, -

    пели пи­оне­ры, отп­рав­ля­ясь в по­хо­ды. «Каж­дый мо­лод сей­час в на­шей юной прек­рас­ной стране», - гре­мел ор­кестр на гу­ля­ни­ях. И мно­гие это­му дейст­ви­тельно ве­ри­ли. Ло­зунг «Жить ста­ло луч­ше, то­ва­ри­щи, жить ста­ло ве­се­лее» стал го­су­дарст­вен­ной ис­ти­ной, ос­но­вой, ак­си­омой на­ше­го су­щест­во­ва­ния. Ибо так имен­но осоз­на­вал соз­да­ва­емую им для нас дейст­ви­тельность «са­мый гу­ман­ный че­ло­век на зем­ле».

    Написав эту строч­ку, Фа­де­ев заст­ре­лил­ся.

    Вот в это вре­мя и по­яви­лись та­кие жен­щи­ны - чуд­ные и за­га­доч­ные цве­ты За­па­да, у ко­то­ро­го мы от­ня­ли все: его гу­ма­низм, на­уку, пе­ре­до­вое ис­кус­ство и ли­те­ра­ту­ру, а под ко­нец да­же кра­со­ту его жен­щин. Но это бы­ли на­ши кра­са­ви­цы - со­ци­алис­ти­чес­кие, и по­это­му все: гла­за, при­чес­ка, цвет во­лос, улыб­ка, по­ход­ка - обус­лов­ли­ва­лось не­ким жест­ким ка­но­ном до­пус­ти­мос­ти. И кос­тю­мы этим жен­щи­нам ши­ли со­от­ветст­ву­ющие - не­яр­кие, лег­кие, ко­вер­ко­то­вые (только что япон­цам про­да­ли КВЖД), под­чер­ки­ва­ющие рост и пле­чи, с не­яс­ным на­ме­ком на грудь. И ни­ка­ких там де­кольте, ни­ка­ких там ко­рот­ких юбок, ни­ка­ких те­бе отк­ры­тых ко­ле­нок и брюк! Та­кие же жен­щи­ны сор­том поп­ро­ще во­ди­лись в ма­ши­но­пис­ных бю­ро, уп­рав­ле­ни­ях де­ла­ми, сек­ре­та­ри­атах, па­рик­ма­херс­ких, но са­мые элит­ные и эле­гант­ные осе­ли в круп­ных глав­ках и нар­ко­ма­тах. Иметь та­ко­го сек­ре­та­ря ста­ло де­лом чес­ти ка­ко­го-ни­будь со­юз­но­го нар­ко­ма.

    Они вос­се­да­ли на стро­гих крес­лах, об­ши­тых чер­ным пух­лым дер­ма­ти­ном. Пе­ред ни­ми бы­ло бю­ро и сто­лик, зас­тав­лен­ный те­ле­фо­на­ми.

    Все у этих кра­са­виц бы­ло не­обыч­ным. Они но­си­ли су­моч­ки не­ве­ро­ят­ных фа­со­нов, в этих су­моч­ках ле­жа­ли пуд­ре­ни­цы ве­ли­чи­ной с плюш­ку. На них бы­ли зо­ло­тис­тые, проз­рач­ные наск­возь чул­ки со стрел­ка­ми, му­жест­вен­ные ча­сы «Зе­нит» из ле­ги­ро­ван­ной ста­ли, а са­мые мод­ные из них во­ди­ли на по­вод­ке злю­щих со­ба­чо­нок с ут­роб­ным ры­ча­ни­ем, с гла­за­ми те­лес­ко­пов и жабьими мор­доч­ка­ми. В сто­ло­вую эти да­мы не хо­ди­ли. Завт­рак и чай им при­но­си­ли убор­щи­цы. Они неб­реж­но под­ни­ма­ли нак­рах­ма­лен­ную сал­фет­ку, сни­ма­ли длин­ны­ми прох­лад­ны­ми пальца­ми бу­терб­род или пи­ро­жок - мгновенье! - и на слу­чай­но заб­ред­ше­го кол­хоз­ни­ка из­ли­вал­ся пер­ла­мут­ро­вый свет их ног­тей - ост­рых, ро­зо­вых стрел. По­се­ти­тель обал­де­вал и ухо­дил раз­дав­лен­ным («Ку­да вы ле­зе­те, то­ва­рищ? Раз­ве не ви­ди­те - пе­ре­рыв»), а ког­да возв­ра­щал­ся че­рез час - рас­те­рян­ный, из­ви­ня­ющий­ся за свое су­щест­во­ва­ние, не­ук­лю­жий от ро­бос­ти, шта­ны съезжа­ли, бо­тин­ки жали, - то уж при­ни­мал без спо­ров все, что ему пре­под­но­си­ли: и веж­ли­вый от­каз, и доб­рый со­вет об­ра­титься к третьему за­мес­ти­те­лю (а тот пош­лет к чер­ту!), и да­же при­каз за­би­рать свои до­ку­мен­ты и уби­раться - эти де­ла рас­смат­ри­ва­ют­ся не тут! Но бы­ли и дру­гие по­се­ти­те­ли - та­инст­вен­ные, гиб­ко из­ви­ва­ющи­еся уг­ри или же раз­вяз­ные ве­се­лые мед­ве­ди. Они ли­бо ти­хо вплы­ва­ли в ка­би­нет, ли­бо шум­но вва­ли­ва­лись, бу­ха­лись в крес­ла так, что пру­жи­ны зве­не­ли, рас­сте­ги­ва­лись, сбра­сы­ва­лись, кла­ли на ко­ле­ни пу­за­тый порт­фель, и вот что-то вы­ни­ма­лось от­ту­да, раз­во­ра­чи­ва­лось и тор­жест­вен­но ста­ви­лось на стол. Раз­да­вал­ся вос­хи­щен­ный вскрик, и за­тем Ох­ра­ня­ющая вхо­ды на­чи­на­ла петь, как ивол­га. «Ну за­чем же вы, Эрнст Ген­ри­хо­вич?..» - пе­ла она. «Ну ка­кой же вы, пра­во, Ми­ха­ил По­та­по­вич, я же вас уже про­си­ла. Ведь это же, на­вер­но, сто­ило вам та­ких тру­дов... Ах, та­кая кра­со­та! И сколько же?..»

    - Берите, бе­ри­те, дорогая, - от­ве­ча­ли Эрнс­ты Ген­ри­хо­ви­чи или же Ми­ха­илы По­та­по­ви­чи. И отод­ви­га­ли лок­тем сумочки. - Это ведь все опыт­ные об­раз­цы. В про­из­водст­во пус­тим с кон­ца квар­та­ла. Но это бу­дет уже не то...

    - Ах, ну ко­неч­но же, это бу­дет уж не то, - за­ли­ва­лась Ох­ра­ня­ющая вхо­ды.

    И тут дверь в ка­би­нет как-то са­ма со­бой отк­ры­ва­лась. Нар­ком ждал.

    Это бы­ли шир­пот­ре­бовс­кие Мэ­ри Мэй и Гло­рии Свен­сон... Их бы­ло мно­го вся­ких раз­но­вид­нос­тей и ран­гов - от поч­ти всам­де­лиш­ных гол­ли­вудс­ких звезд с утом­лен­ны­ми рта­ми, от свет­лых длин­но­ли­цых вы­со­ких блон­ди­нок до прос­то хо­ро­шеньких куд­ря­вых де­ву­шек, для ко­то­рых все еще ос­та­ва­лось впе­ре­ди. Но это, так ска­зать, бы­ли днев­ные звез­ды - же­ны, лю­бов­ни­цы или де­вуш­ки, ищу­щие прис­та­ни­ща. Су­щест­во­ва­ли и дру­гие: чис­то ноч­ные ди­вы - те ви­ли гнез­да в дру­гих мес­тах - в мрач­ных зда­ни­ях про­ку­ра­ту­ры, в сек­рет­ных час­тях, в при­ем­ных ка­ких-ни­будь чрез­вы­чай­ных уп­рав­ле­ний, в зак­ры­тых ящи­ках, в три­бу­на­лах и про­ку­ра­ту­рах.

    Вот та­кая ноч­ная вальки­рия - сек­ре­тар­ша или сек­ре­тарь-ма­ши­нист­ка - и за­ле­те­ла сей­час на свет лам­пы в ка­би­нет сле­до­ва­те­ля.

    - Проходите, про­хо­ди­те, пожалуйста, - за­бес­по­ко­ил­ся и за­вер­тел­ся Хрипушин. - Вот сю­да, сюда, - го­ло­ва его так и дер­га­лась в мел­ких пок­ло­нах.

    Женщина, сох­ра­няя все ту же улыб­ку-пер­ма­нент, прош­ла к сто­лу и по­ло­жи­ла ка­кую-то бу­ма­гу.

    - А-а, - ска­зал Хрипушин, - да-да! Но...

    Он ог­ля­дел­ся, ища стул, но сту­ла не бы­ло. Бы­ли стулья, пять или шесть (на пос­лед­нем и си­дел Зы­бин), но все они бы­ли на­мерт­во при­то­ро­че­ны друг к дру­гу (на слу­чай ка­ко­го-ни­будь круп­но­го раз­го­во­ра подс­ледст­вен­но­го со сле­до­ва­те­лем).

    - Минуточку, - крик­нул Хри­пу­шин, и его слов­но вы­ме­ло.

    Тогда сек­ре­тар­ша (а Зы­бин уже точ­но по­нял, что это не ма­ши­нист­ка, а имен­но сек­ре­тар­ша, и Бог еще зна­ет ка­ко­го вы­со­ко­го на­чальни­ка) обер­ну­лась и пос­мот­ре­ла на не­го. Только на се­кун­ду! Она тот­час же и от­вер­ну­лась и ста­ла что-то пе­ре­би­рать на сто­ле. Он ведь был прос­то зек - так ма­ло ли та­ких рас­те­рян­ных и не­ле­пых суб­чи­ков без шнур­ков, по­ясов, в спол­за­ющих шта­нах (в тюрьму ни­че­го ме­тал­ли­чес­ко­го не до­пус­ка­лось, по­это­му об­ре­за­лись и пу­го­ви­цы) при­хо­дит­ся ей тут ви­деть каж­дую ночь - ма­ло ли! Но тут вле­тел Хри­пу­шин со сту­лом и сра­зу же о чем-то за­го­во­рил с ней. По­том она се­ла, и он сел. Он чи­тал то, что она ему при­нес­ла, и чи­тал дол­го, нах­му­рив­шись, а по­том вдруг под­нял го­ло­ву и удив­лен­но спро­сил: «А где же?» Не до­кон­чил, слов­но по­да­вил­ся сли­вом, схва­тил нас­тольный блок­нот, на­пи­сал что-то и прид­ви­нул к ней.

    Он тут, от­ве­ти­ла она ему и ска­за­ла: - Вы иди­те, а я посижу, - и так как он мол­чал и по-преж­не­му смот­рел на нее, что-то вы­жи­дая, пов­то­ри­ла уже нас­той­чи­во: Иди­те! Тог­да он встал и быст­ро вы­шел. Сек­ре­тар­ша по­си­де­ла нем­но­го, по­том под­ня­ла го­ло­ву и сно­ва взгля­ну­ла на Зы­би­на. Но те­перь это был пря­мой, отк­ры­тый, хо­зяйс­кий взгляд. Только Зы­бин уже не ви­дел его.

    Ом был да­ле­ко, да­ле­ко... Опять у мо­ря. Оно уже дав­но подс­ту­па­ло к не­му, шу­ме­ло и би­лось в вис­ках, про­би­ва­лось че­рез зе­ле­ный лак стен, ли­ки Ста­ли­на и Ежо­ва - а вот сей­час прор­ва­ло их мут­ную пе­ле­ну, за­бур­ли­ло, вспе­ни­лось и за­то­пи­ло все. Он сто­ял над ним на ус­ту­пе ска­лы в жар­ком и яс­ном не­бе без те­ни и об­лач­ка и что-то кри­чал вниз.

    И сни­зу, с по­ло­сы мо­ря и пес­ка ему от­ве­ча­ли. И вот тут к не­му под­бе­жа­ла Ли­на и ска­за­ла: «Ну вот, еле-еле от­би­лась от сво­их. Обе­ща­ла че­рез ми­нут­ку возв­ра­титься. Пой­дем­те ско­рей. Он все си­дит у вас под кро­ватью?» «Да», - от­ве­тил он, и они пош­ли, по­ка­ти­лись вниз по ка­мен­ной до­рож­ке. Она дер­жа­ла его за пле­чо и че­му-то все вре­мя сме­ялась. «Че­му это вы?» - спро­сил он ее. «Ни­че­му. А прав­да хо­ро­шо?»

    Правда, от­ве­тил он, вды­хая пол­ной грудью мо­ре.

    Они шли по пес­ку, раз­ма­хи­вая ру­ка­ми, и сме­ялись. И сей­час он то­же улыб­нул­ся им - мо­ло­дым и кра­си­вым, си­дя на кра­еш­ке сво­его сту­ла и всмат­ри­ва­ясь в них че­рез порт­ре­ты Ежо­ва и Ста­ли­на.

    - Слушайте, а чем это по­ве­яло с моря? - спро­си­ла она, останавливаясь. - Ка­кой стран­ный за­пах! Чувст­ву­ете?

    - Чувствую, - от­ве­тил он, вби­рая обе­ими нозд­ря­ми со­ле­ный терп­кий воздух, - это пах­нет мо­рем и сох­лой ры­бой. Ви­ди­те, сколько тут ча­ек? Это они ее сю­да на­та­щи­ли.

    И как раз большая бе­лая пти­ца с чер­ной ша­поч­кой и свин­цо­во-се­ры­ми крыльями про­ле­те­ла пря­мо над ни­ми.

    - У них тут на от­ме­ли столовая, - ска­зал он, - смот­ри­те, как пле­щут­ся. А кри­ка-то, кри­ка-то! Слов­но белье по­ло­щут! Вот от это­го так и пах­нет.

    - Морем и рыбой? - спро­си­ла она. - Нет, ну как же тут хо­ро­шо, крик­ну­ла она, останавливаясь. - Зна­ете, не нуж­но ни­ка­ко­го ва­ше­го кра­ба, да­вай­те прос­то поб­ро­дим по по­бе­режью.

    Он хо­тел ей что-то от­ве­тить, но тут от­ку­да-то изв­не, из стра­ны За­зер­калья, из тем­ной глу­би­ны дру­го­го бы­тия, где нет ни мо­ря, ни не­ба, а есть только стол, стулья и порт­ре­ты на го­лых сте­нах, раз­дал­ся су­хой и рез­кий го­лос:

    - Вы что же? Спать сю­да приш­ли? За­чем же так? Да­вай­те уж не будем. - Сек­ре­тар­ша си­де­ла за сто­лом и в упор гля­де­ла на не­го.

    В дверь вхо­дил Хри­пу­шин.

    

6

    

    С это­го дня в жизнь Зы­би­на плот­но во­шел кон­ве­йер. Тот са­мый бесп­ро­иг­рыш­ный ме­тод, ко­то­рый впер­вые в 1550 го­ду отк­рыл зна­ме­ни­тый юрист Ип­по­лит Мар­сельский, за­тем в шес­ти­де­ся­тых го­дах прош­ло­го ве­ка как-то раз лов­ко при­ме­ни­ли алек­санд­ровс­кие жан­дар­мы. Ука­за­ние о при­ме­не­нии та­ких и по­доб­ных та­ким ме­то­дов дал Вождь, а идей­но обос­но­ва­ли их Вер­хов­ный про­ку­рор Со­юза и сек­ре­тарь ЦК Ежов. Раз­ра­ба­ты­ва­ли же их скром­ные прак­ти­ки - на­род­ные ко­мис­са­ры внут­рен­них дел рес­пуб­ли­ки, сле­до­ва­те­ли уп­рав­ле­ния гос­бе­зо­пас­нос­ти, про­фес­со­ра фи­ло­со­фии пра­ва, на­чальни­ки от­де­лов и вра­чи. Только в то вре­мя этих вра­чей что-то ник­то не на­зы­вал еще «убий­ца­ми в бе­лых ха­ла­тах», но, ко­неч­но, это-то от них ни­ку­да не уш­ло.

    Целый день с восьми ча­сов ут­ра (в эти ча­сы в ка­би­не­те бы­ло уже мно­го солн­ца, ста­рые то­по­ля под ок­ном шу­ме­ли, как морс­кая пе­на, в со­сед­нем детс­ком пар­ке вов­сю за­ли­ва­лись пти­цы и кри­ча­ла ивол­га, лег­кий ве­те­рок гу­лял по бу­ма­гам) с ча­со­вым пе­ре­ры­вом на обед они - он и сле­до­ва­тель - си­де­ли друг про­тив дру­га и мол­ча­ли. Но мол­чать все вре­мя бы­ло то­же не по­ло­же­но, и вот, ра­за че­ты­ре в день, Хри­пу­ши­на слов­но выб­ра­сы­ва­ли с крес­ла, он вска­ки­вал, крас­нел, ли­ло­вел, бил ку­ла­ком по сто­лу и гром­ко ма­те­рил­ся - так, что­бы ря­дом слы­ша­ли, подс­ледст­вен­ный от­ве­чал ему так же, но ти­хо - что­бы ря­дом не слы­ша­ли. Так они ру­га­лись ми­нут двад­цать и лю­то не­на­ви­де­ли в это вре­мя друг дру­га. По­том, как по сиг­на­лу, утом­лен­но смол­ка­ли и дальше уже си­де­ли спо­кой­но. Их обо­их му­ти­ло от это­го, но по­де­лать они ни­че­го не мог­ли: та­ко­вы уж бы­ли жес­то­кие пра­ви­ла иг­ры, в ко­то­рую они всту­пи­ли. Так про­дол­жа­лось до ве­че­ра, а ког­да ок­на ста­но­ви­лись пер­ла­мут­ро­вы­ми и в пар­ке на­чи­на­ли петь иные, ве­чер­ние пти­цы, по­ве­се­лев­ший Хри­пу­шин за­жи­гал на сто­ле лам­пу и вы­зы­вал бу­дильни­ка. «Ну, на этот раз смот­ри, чтоб пи­сал! А то мы ина­че по­го­во­рим!» - го­во­рил он бод­ро Зы­би­ну, по­том улы­бал­ся бу­дильни­ку и ухо­дил. И эти ноч­ные бденья то­же про­хо­ди­ли мир­но (а мог­ло быть и ина­че, в со­сед­них ка­би­не­тах с пе­ре­ры­ва­ми ора­ли всю ночь), и хо­тя Зы­би­ну по­па­да­лись все раз­ные пар­ни, они в об­щем-то ве­ли се­бя оди­на­ко­во. Кро­ме нес­кольких впол­не бе­зо­бид­ных «соз­на­вай­тесь, соз­на­вай­тесь, ког­да же вы бу­де­те соз­на­ваться?», «да­вай­те не ва­лять ду­ра­ка, вот бу­ма­га - пи­ши­те!» - кро­ме этих со­вер­шен­но мир­ных и обя­за­тельных реф­ре­нов, в ни­ка­кие иные следст­вен­ные раз­го­во­ры эти пар­ни не всту­па­ли (за­то дру­гие, не следст­вен­ные воп­ро­сы их ин­те­ре­со­ва­ли очень: прав­да ли, что на­ши уче­ные пой­ма­ли в тай­ге ди­кую ба­бу? прав­да ли, что в до­ли­не ре­ки Сыр­дарья за­ры­та гроб­ни­ца Ма­ке­донс­ко­го, а в ней со­рок гру­зо­ви­ков зо­ло­та? как каз­нят на элект­ри­чес­ком сту­ле? су­щест­ву­ет ли на са­мом де­ле гип­ноз или это только вы­дум­ка? кто та­кая Ма­та Ха­ри? что та­кое Же­лез­ная Мас­ка? кто та­кой Азеф?). Прав­да, не­ко­то­рые по­на­ча­лу пы­та­лись втол­ко­вы­вать по­ли­ти­чес­ки нег­ра­мот­но­му обы­ва­те­лю Зы­би­ну, по­че­му та­кие вот, как он, аб­со­лют­но не­тер­пи­мы в раз­ви­том со­ци­алис­ти­чес­ком об­щест­ве, от­че­го это на­зы­ва­ет­ся со­ци­алис­ти­чес­кой за­кон­ностью и что бу­дет лет че­рез пять, ког­да ка­пи­та­лизм ос­та­нет­ся, мо­жет быть, только за оке­аном (вот тог­да и его, Зы­би­на, вы­пус­тят), но уже че­рез пять ми­нут раз­го­вор за­хо­дил в та­кой без­на­деж­ный ту­пик, что бу­дильник ли­бо быст­ро сры­вал­ся на са­мую огол­те­лую га­зет­ную де­ма­го­гию и сер­ди­то смол­кал, ли­бо приз­на­вал­ся, что этот ма­те­ри­ал они еще не про­хо­ди­ли. Прав­да, один неп­ри­ят­ный эпи­зод все-та­ки был.

    В тот ве­чер, ког­да Хри­пу­шин выз­вал бу­дильни­ка, при­шел ху­до­ща­вый муж­чи­на сред­них лет с ост­рым жел­тым ли­цом и быст­ры­ми рыс­ку­чи­ми гла­за­ми. На нем бы­ли чер­ный глу­хой френч и кра­ги. Он во­шел без книг, с большим пе­чат­ным лис­том те­ле­фо­нов в ру­ках, и, гля­дя на не­го, Зы­бин по­ду­мал, что нет, на бу­дильни­ка этот не похож, - ве­ро­ят­но, он сле­до­ва­тель, а мо­жет быть, да­же ноч­ной де­жур­ный по следст­вен­ной час­ти. Ког­да Хри­пу­шин вы­шел (он как-то очень быст­ро вы­шел, не про­из­не­ся да­же сво­его обыч­но­го на­путст­вия), бу­дильник про­шел за стол, по­ло­жил пе­ред со­бой лист с но­ме­ра­ми те­ле­фо­нов, поз­во­нил ку­да-то и со­об­щил, что он там-то, по­том взгля­нул на Зы­би­на и спро­сил прос­то:

    - Ну, не на­до­ело это вам?

    Зыбин ска­зал, что очень на­до­ело.

    - Ну и на­до кончать! - ворч­ли­во прик­рик­нул бу­дильник или следователь. - Вот бу­ма­га, вот руч­ка, са­ди­тесь к сто­лу и пи­ши­те.

    Зыбин ска­зал, что и рад бы пи­сать, да не­че­го.

    - То есть как это не­че­го? За что же вы здесь си­ди­те? За под­лую ан­ти­со­ветс­кую де­ятельность вы здесь си­ди­те! Вот о ней и пи­ши­те! Вот пе­ре­чис­ли­те мне, в ка­ких ор­га­ни­за­ци­ях вы сос­то­яли! Ну?

    Зыбин по­жал пле­ча­ми и пе­ре­чис­лил: он сос­то­ял в пи­онерс­кой ор­га­ни­за­ции, по­том в проф­со­юзе ра­бот­ни­ков прос­ве­ще­ния, в Осо­ави­ахи­ме.

    - Ишь ты умник! - зас­ме­ял­ся бу­дильник. Он встал, за­ло­жил ру­ки в кар­ма­ны и по­до­шел к Зыбину. - Нет, это все на­ши ор­га­ни­за­ции, а вы про свои рас­ска­жи­те, контрреволюционные. - Зы­бин мол­ча по­жал плечами. - Ну что вы жме­тесь? Тут жаться не­че­го, тут на­до говорить! - Он по­дод­ви­нул­ся вплот­ную и на­вис над ним ли­цом к лицу. - Ну? Ну, дол­го, я вас спра­ши­ваю, мы с ва­ми в мол­чан­ку бу­дем иг­рать? Да ты не от­во­ра­чи­вай­ся, не отворачивайся! - за­ры­чал он вдруг. - Ты в ли­цо гля­ди, ког­да с то­бой го­во­рят, конт­ра прок­ля­тая! Что гла­за-то пря­чешь? Ког­да род­ную Со­ветс­кую власть япон­цам про­да­вал, тог­да не­бось не пря­тал? Тог­да пря­мо смотрел! - Он упер­ся ко­ле­ном в ко­ле­но Зы­би­на и още­рил­ся, как ра­зоз­лив­ший­ся пес. - А что ты рас­то­пы­рил­ся, как ста­рая б...? А ну встать! Встать, вам го­во­рят!

    - Слушайте, - мир­но, тер­пе­ли­вым штатс­ким го­ло­сом на­чал Зы­бин, под­би­рая ноги. - Я вас про­шу все-та­ки...

    - Вста-а-ть! Я поп­ро­шу! Я те­бе так поп­ро­шу, гад! - И вдруг, за­ку­сив гу­бу, он раз­мах­нул­ся и пря­мо-та­ки вса­дил са­пог ему в ко­ле­но. Жгу­чая, ог­нен­ная боль сра­зу же сожг­ла Зы­би­на все­го. Он да­же на се­кун­ду, ве­ро­ят­но, по­те­рял соз­на­ние. Удар при­шел­ся на ста­рый ру­бец, кост­ную мо­золь, та­кую бо­лез­нен­ную, что Зы­бин с детст­ва не мог да­же опус­титься на это ко­ле­но. С ми­ну­ту он си­дел не­под­виж­но, весь за­пол­нен­ный этой болью, по­том соб­рал ды­ха­ние, снял пальцем сле­зы, нак­ло­нил­ся и за­су­чил брю­ки. Са­пог сбил ко­жу. Ру­бец на­лил­ся и стал по­хож на чер­ную гу­се­ни­цу. Зы­бин дав­нул ее, и по­тек­ла кровь. Он вздох­нул и по­ка­чал го­ло­вой.

    - Да ты мне еще будешь! - за­орал бу­дильник, сов­сем те­ряя го­ло­ву, и сно­ва за­нес ногу. - Вста-ать!

    Зыбин Пос­луш­но под­нял­ся, пос­мот­рел на бу­дильни­ка и вдруг мол­ни­енос­но схва­тил его за гор­ло, «за яб­лоч­ко, за яб­лоч­ко, за са­мое яб­лоч­ко», как кри­ча­ли в од­ном ис­то­ри­ко-ре­во­лю­ци­он­ном фильме. Про­дер­жал так се­кун­ду, уда­рил ко­ле­ном в жи­вот, мот­нул, как дох­лую со­ло­мен­ную кук­лу, ту­да и сю­да и, за­ла­мы­вая под­бо­ро­док, швыр­нул к две­ри. Все это в пя­ток се­кунд - точ­но и чет­ко, как на уче­нии ближ­не­го боя. Бу­дильник от­ле­тел к две­ри, стук­нул­ся о ко­сяк, кряк­нул и сел на пол.

    А Зы­бин то­же сел и ла­донью об­тер кровь. Не­ко­то­рое вре­мя оба они мол­ча­ли.

    - Ах ты, - изу­мил­ся с по­ла бу­дильник, хо­тел что-то крик­нуть, но вдруг за­шел­ся и зат­ряс­ся в му­чи­тельном каш­ле.

    - Вы во­ды выпейте, - по­со­ве­то­вал Зы­бин и привс­тал бы­ло за гра­фи­ном.

    - Сядь! - рявк­нул бу­дильник и, ша­та­ясь, встал с по­ла.

    Зыбин об­тер ла­донь о брю­ки и сно­ва нак­ло­нил­ся над ко­ле­ном.

    - Вот ес­ли вы мне пов­ре­ди­ли ко­лен­ную чашечку, - ска­зал он и вдруг зак­ри­чал: - Кровь! Кровь те­чет! Ви­дишь, де­ге­не­рат, что ты на­де­лал! Кровь те­чет! Ах ты, по­нос­ник нес­част­ный!

    Будильник ис­пу­ган­но шик­нул, вско­чил и упер­ся в дверь спи­ной, но ее уже тол­ка­ли.

    Он отс­ту­пил.

    - Что там у те­бя та­кое, капитан? - спро­сил чей-то гус­той и спо­кой­ный го­лос, и по­ка­зал­ся се­дой кра­си­вый ста­рик с бе­лым ко­ком, в во­ен­ной фор­ме. Он был оса­нист, предс­та­ви­те­лен и по­хо­дил на ека­те­ри­нинс­ко­го вельмо­жу - на­чальник от­де­ла ма­йор Пуй­кан.

    Зыбин вы­тя­нул­ся в струн­ку, ко­лен­ка у не­го бы­ла го­лая, в кро­ви.

    - Да вот, в ду­рач­ка за­ду­мал играть, - в серд­цах от­ве­тил сле­до­ва­тель, сра­зу при­хо­дя в себя, - при­па­док его за­бил! Вы­зо­ву вра­ча, сра­зу выз­до­ро­ве­ет! Я его в ру­ба­ху за­тя­ну! Ко­ле­но у не­го, ви­дишь ли!..

    - Это все тот? - спро­сил ста­рик, рас­смат­ри­вая Зы­би­на.

    - Да, тот са­мый! Уче­ный! Ни­че­го! У ме­ня не по­пар­ти­за­нишь! У ме­ня все под­сох­нет как на со­ба­ке! Ни­че­го! Ко­лен­ка! Ни­че­го!

    - Да, слы­ша­ли, слы­ша­ли про его подвиги, - мно­гоз­на­чи­тельно ска­зал ста­рик и вы­шел.

    Капитан по­дож­дал, по­ка зак­ры­лась дверь, возв­ра­тил­ся к сто­лу, сел и спро­сил:

    - А вы зна­ете, что вам за это будет? - Зы­бин молчал. - Опус­ти­те шта­ны. Вот сей­час от­сю­да в кар­цер пой­де­те. («Бо­же мой, - по­ду­мал Зыбин. - Не­уже­ли отп­ра­вят? Вот бы выс­пал­ся!») Опус­ти­те шта­ны, вам го­во­рят!

    - Одним сло­вом, так: ес­ли вы ме­ня еще ударите... - ска­зал Зы­бин лас­ко­во.

    - Ну и ударю, - азарт­но, подх­ва­тил следователь, - и сто раз уда­рю. И мор­ду ра­зобью, ну, что ты мне сде­ла­ешь? Что? Что? Что? - Од­на­ко с мес­та не сдви­нул­ся.

    - Плохо будет, - по­обе­щал ти­хо и серьезно Зыбин. - Очень пло­хо, я вам уст­рою ре­пу­та­цию би­то­го! Вас завт­ра же от­сю­да пал­кой по­го­нят! Би­то­го-то!

    - Ты, вражья мор­да, го­во­ри, да не заговаривайся! - крик­нул сле­до­ва­тель.

    - Не ори, ко­зел, не глухой! - крик­нул Зы­бин, и сле­до­ва­тель сра­зу же сник.

    - Ну ладно, - по­обе­щал он зловеще. - Завт­ра я те­бе по­ка­жу что-то. Да опус­ти же, опус­ти брючину, - ска­зал вдруг он сов­сем уже дру­гим тоном, - ведь тут жен­щи­ны хо­дят, не­удоб­но! Зад­рал­ся!.. Уче­ный! Опус­ти!

    И прав­да, жен­щи­на за вре­мя этих ноч­ных бде­ний по­яв­ля­лась в этом ка­би­не­те уже нес­колько раз. Это бы­ла все та же сек­ре­тар­ша. И каж­дый раз, ког­да она за­хо­ди­ла, кра­си­вая, строй­ная, под­тя­ну­тая, сдер­жан­но улы­ба­юща­яся, и спра­ши­ва­ла что-ни­будь у бу­дильни­ка, Зы­бин всег­да ло­вил ее взгляд. Она гля­де­ла на не­го те­перь пря­мо, прис­тально, не скры­ва­ясь. И он сму­щал­ся, ер­зал - уж слиш­ком он сей­час был не­ка­зист - гря­зен, неб­рит, рас­тер­зан - и ни­как не мог по­нять, что же та­кое в этом взгля­де: со­чувст­вие? не­выс­ка­зан­ный воп­рос? или прос­то бабье лю­бо­пытст­во - что же ты за зверь та­кой?

    И по­том в бес­сон­ные но­чи, си­дя на этом сту­ле, он ду­мал: а не встре­чал­ся ли я с ней где-ни­будь в го­ро­де? Но, ка­жет­ся, нет, не встре­чал­ся.

    

7

    

    Но ни кар­це­ра, ни ру­баш­ки не пос­ле­до­ва­ло. Да и во­об­ще ни­че­го больше не пос­ле­до­ва­ло. Ут­ром, как обыч­но, при­шел Хри­пу­шин - све­жий, при­няв­ший душ, от­мяк­ший за ночь - и ка­пи­тан ушел, а Хри­пу­шин что-то при­го­ва­ри­вал, над чем-то мел­ко пос­ме­ива­ясь, снял и по­ве­сил на ме­тал­ли­чес­кий сто­як ко­вер­ко­то­вый плащ - кто-то не­дав­но вер­но на­пи­сал, что ко­вер­кот был тог­да у ор­га­нов поч­ти формой, - про­шел на свое мес­то, отод­ви­нул крес­ло, сел, вод­ру­зил­ся и быст­ро спро­сил:

    - Ну, ге­рой, на­ду­мал что-ни­будь за ночь? Нет, ум­ная у те­бя го­ло­ва, а ду­ра­ку дос­та­лась - так, что ли?

    И сно­ва по­тя­нул­ся длин­ный, му­чи­тельный, жар­кий, бес­смыс­лен­ный день. Они си­де­ли друг про­тив дру­га, вя­ло пе­ре­ру­ги­ва­ясь, мельком пе­ре­го­ва­ри­ва­ясь, и иног­да на пят­над­цать-двад­цать ми­нут те­ря­ли друг дру­га из ви­да - один за­сы­пал, а дру­гой де­лал вид, что пи­шет или чи­та­ет.

    А ве­че­ром по­явил­ся но­вый бу­дильник, и на сле­ду­ющую ночь дру­гой, и еще на сле­ду­ющую еще дру­гой - и бы­ли они не ка­пи­та­ны, не де­жур­ные по следст­вен­ной час­ти, а прос­то пар­ни лет двад­ца­ти, двад­ца­ти трех - злые и доб­ро­душ­ные, мол­ча­ли­вые и раз­го­вор­чи­вые, ту­пые и вост­рые.

    И так про­дол­жа­лось еще три но­чи.

    Бессонница мяг­ко и гиб­ко об­во­ла­ки­ва­ла мозг зе­ка. Все ста­но­ви­лось не­дейст­ви­тельным, дур­ман­ным - все мяг­ко рас­па­да­лось, рас­сла­ива­лось, как ко­ло­да карт, бес­шум­но рас­сы­пав­ша­яся по стек­лу. Он жил и дви­гал­ся в ка­ком-то стран­ном прост­ранст­ве - слег­ка сдви­ну­том и ско­шен­ном, как в крис­тал­ле. Воз­дух ка­зал­ся гус­тым и си­не­ва­тым, слов­но в угар­ной из­бе. Все но­си­ло прив­кус сна и до­хо­ди­ло че­рез ва­ту. Это и по­мо­га­ло: нич­то не под­ни­ма­ло на ды­бы, на все бы­ло, в об­щем-то, нап­ле­вать. Прос­то ког­да Хри­пу­шин с ру­ганью бро­сал­ся на не­го, как бы са­ми со­бой вклю­ча­лись от­вет­ные си­лы: вер­но, это вста­вал на ды­бы и ры­чал древ­ний пе­щер­ный мед­ведь - инс­тинкт. Этот зверь по­ни­мал, что нельзя, чтоб его тут би­ли. Раз уда­рят, и еще уда­рят, и ты­ся­чу раз уда­рят, и сов­сем забьют. По­то­му что сей­час это и не удар да­же, а воп­рос: «А ска­жи, нельзя ли с то­бой вот так?» - и ре­вел в от­вет: «Поп­ро­буй!»

    А ко­ле­но бо­ле­ло все больше и больше. Си­деть бы­ло труд­но, но на воп­рос Хри­пу­ши­на, что у не­го с но­гой, Зы­бин прос­то от­ве­тил: за­шиб­ся.

    - И что это вы все зашибаетесь? - по­ка­чал го­ло­вой Хри­пу­шин и отос­лал Зы­би­на с кон­вой­ным в сан­часть.

    В сан­час­ти - бе­лой прох­лад­ной ка­ме­ре - го­ре­ли си­ние спир­тов­ки, пах­ло ва­лерьянкой и бы­ло ти­хо и спо­кой­но. Бин­то­ва­ла Зы­би­на фельдше­ри­ца, еще мо­ло­дая, но уже без­на­деж­но за­сох­шая ма­ленькая жен­щи­на, вся за­са­жен­ная зо­ло­ты­ми му­ха­ми. А по­том из-за шир­мы вы­шел мо­ло­дой кра­са­вец с длин­ны­ми во­ло­са­ми на обе сто­ро­ны. Пальцы у кра­сав­ца бы­ли твер­дые, хо­лод­ные, ме­ло­дич­ные, и во­об­ще он так по­хо­дил на Стан­ке­ви­ча или юно­го Хо­мя­ко­ва, что на воп­рос, как же это он так за­шиб­ся, Зы­бин чуть ему не ляп­нул прав­ду. Кра­са­вец по­щу­пал у не­го пах, спро­сил, не больно ли, и ска­зал:

    - Больше си­ди­те или ле­жи­те. Я ос­во­бо­жу вас от про­гул­ки.

    - Я и так си­жу сутками, - от­ве­тил Зы­бин, но мо­ло­дой Хо­мя­ков ни­че­го, ка­жет­ся, не по­нял, а ото­шел к умы­вальни­ку. За­тем Зы­би­на сно­ва от­ве­ли в ка­би­нет Хри­пу­ши­на, и опять на­ча­лась та же детс­кая иг­ра.

    А иг­ра­лась она так. (Оба си­дят ус­та­лые, рас­па­рен­ные, обо­им все это до чер­ти­ков на­до­ело.)

    - Ну, ког­да же мы бу­дем рассказывать? - спра­ши­вал сле­до­ва­тель зе­ка.

    Зек от­ве­чал:

    - О чем же?

    - О под­лой ан­ти­со­ветс­кой деятельности, - го­во­рит сле­до­ва­тель.

    - Подлостями не занимаюсь, - от­ве­ча­ет зек.

    - Так что ж вы думаете, - скуч­но и при­выч­но тя­нет следователь, - мы так, ни с то­го ни с се­го, за­би­ра­ем со­ветс­ких граж­дан? Так, что ли? Так у нас не бы­ва­ет! (Зе­ва­ет.)

    - Может быть, - от­ве­ча­ет зек, зевая, - мо­жет, так у вас и не бы­ва­ет, но со мной выш­ло имен­но так.

    - Так что же вы думаете... - сно­ва при­выч­но и скуч­но за­во­дит сле­до­ва­тель.

    Так про­дол­жа­ет­ся еще с час. А по­том оба окон­ча­тельно ус­та­ют и умол­ка­ют. По­том Хри­пу­шин зво­нит раз­во­дя­ще­му. Но бы­ва­ли, впро­чем, и не­ожи­дан­нос­ти. Иног­да сле­до­ва­тель не ос­те­ре­жет­ся и пус­тит в ход лю­би­мый ар­гу­мент этих мест:

    - У нас от­сю­да не вы­хо­дят.

    Но тут зек быст­ро спра­ши­ва­ет:

    - Так что ж, по-ва­ше­му, со­ветс­кий суд уж ни­ко­го и не оп­рав­ды­ва­ет?

    Сразу же соз­да­ет­ся ост­рей­шая так­ти­чес­кая си­ту­ация: ведь не ска­жешь ни «да», ни «нет». И сле­до­ва­тель на­чи­на­ет орать.

    - Не смей ос­корб­лять про­ле­тарс­кий суд! - зах­ле­бы­ва­ет­ся он. - Как это ни­ко­го не вы­пус­ка­ют! Ко­го на­до, то­го вы­пус­ка­ют!

    А од­наж­ды сле­до­ва­тель упо­мя­нул об ог­нен­ном ме­че: «Вас по­ра­зил ог­нен­ный меч!» - и прок­ля­тый зек тут же его осек: «Э, вы по­ос­то­рож­нее про этот ог­нен­ный меч! Вы зна­ете, у ко­го он был? Этот ог­нен­ный-то? У Ми­ха­ила Ар­хан­ге­ла! Слы­ша­ли про со­юз Ми­ха­ила Ар­хан­ге­ла? Ну, со­юз жан­дар­мов с по­дон­ка­ми. „Бей жи­дов, спа­сай Рос­сию“ Так что вы не больно с ме­чом-то».

    Но бы­ло и еще неп­ри­ят­нее.

    - Слушайте, пе­рес­таньте же, на­ко­нец, орать, - про­сит зек.

    - Это на по­ря­доч­ных не орут, - упо­ен­но гре­мит сле­до­ва­тель.

    - И го­во­ри­те, по­жа­луйс­та, веж­ли­во.

    - Это с по­ря­доч­ны­ми го­во­рят вежливо, - вос­тор­жен­но за­ка­ты­ва­ет­ся сле­до­ва­тель. (Это на не­го на­шел осо­бый стих - хамс­кий и жиз­не­ра­дост­ный.)

    - И предъяви­те же мне, на­ко­нец, что-то конк­рет­ное или дай­те оч­ную став­ку.

    - Это по­ря­доч­ным, да­ют оч­ную ставку, - гро­хо­чет сле­до­ва­тель, но тут зек на­чи­на­ет хо­хо­тать, а сле­до­ва­тель спох­ва­ты­ва­ет­ся и за­мол­ка­ет.

    Почему доп­рос идет та­ки­ми кру­га­ми и так не­ле­по, Зы­бин дол­го не по­ни­мал, объяснил ему все тот же Буд­до. Это слу­чи­лось ча­са че­рез два пос­ле сан­час­ти. Поз­во­нил те­ле­фон, Хри­пу­шин пос­лу­шал, опус­тил труб­ку и ска­зал:

    - Ну лад­но, иди от­ды­хай! А по­том обя­за­тельно бу­дешь рас­ска­зы­вать, тут те­бе не ми­ли­ция!

    Нога пос­ле сан­час­ти раз­бо­ле­лась по-нас­то­яще­му, и в ка­ме­ру Зы­бин шел хро­мая. При­шел, сел на кро­вать, за­го­лил но­гу и стал ос­мат­ри­вать ко­ле­но. И да­же че­рез по­вяз­ку чувст­во­вал его су­хой жар. «Ну, гад, - по­ду­мал он, - ну, шант­ра­па нес­част­ная, не дай мне Бог те­бя еще встре­тить. Я те­бе при всех пу­щу кровь, па­ра­зит! А мо­жет, прав­да за­явить: вот, мол, из­бил сле­до­ва­тель». Но тут же отб­ро­сил и эту мысль. Ес­ли уж на­чи­нать, то по-нас­то­яще­му: за­ка­тить го­ло­дов­ку, до­биться про­ку­ро­ра, ес­ли на­до - при­нять дра­ку (те­перь он уже по­ни­мал, что во вре­мя доп­ро­сов не уби­ва­ют, ведь убить - это зна­чит дать скрыться). Так вот, ес­ли на­чи­нать, то уж ид­ти до са­мо­го кон­ца. Оче­вид­но, так и при­дет­ся. Но сто­ит ли уп­реж­дать со­бы­тия?

    Через час вер­нул­ся Буд­до, уви­дел его и страш­но об­ра­до­вал­ся. Они не ви­де­лись поч­ти не­де­лю.

    - О, да вы сов­сем молодец! - крик­нул он, тис­кая Зы­би­на в объятиях. - Пос­ле стольких-то су­ток... Ну, так что все-та­ки, под­мах­ну­ли им, что надо? - Зы­бин по­ка­чал головой. - Как? Не­уже­ли так-та­ки ни­че­го? А как же они вас тог­да от­пус­ти­ли? А за ко­ле­но что дер­жи­тесь?

    - Да вот... - от­ве­тил Зы­бин и за­го­лил ко­ле­но.

    - Здорово! - по­ка­чал го­ло­вой Буддо. - Ну, с бо­евым кре­ще­ни­ем! Вот это уж точ­но за­кон­ный си­няк - но­си­те его сме­ло, ник­то не при­де­рет­ся! Чем это он вас? Са­по­гом, на­вер­но! Это они лю­бят! Вы что же, ска­за­ли ему что-ни­будь или это он так, в по­ряд­ке ак­тив­нос­ти?

    - В по­ряд­ке активности, - бурк­нул Зы­бин и больше ни­че­го объяснять не стал. Буд­до пос­мот­рел на не­го и тя­же­ло вздох­нул.

    - Эх, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, Ге­ор­гий Николаевич! - ска­зал он. - Ведь это же зна­чит, что они за вас как сле­ду­ет при­ня­лись! И на кон­ве­йер пос­та­ви­ли, и вот чем наг­раж­да­ют. Пло­хо ведь де­ло, ба­тенька, а? Сов­сем пло­хо! И че­го вы их до­во­ди­те? Что тол­ку?

    - Здравствуйте по­жа­луйс­та! Так это я их, ока­зы­ва­ет­ся, довожу? - ус­мех­нул­ся Зы­бин.

    Буддо неп­ри­ят­но смор­щил­ся.

    - Эх, ос­та­ви­ли бы вы свой глу­пый го­нор, ба­тюш­ка, и пог­ля­де­ли бы в гла­за, так ска­зать, прос­той сер­мяж­ной прав­де! Ей-бо­гу, это не пов­ре­ди­ло бы! Го­нор, но­ров, «не тронь ме­ня» - это все хо­ро­шо, ког­да име­ет хож­де­ние. А здесь не тот банк! Тут доп­рос! И не прос­то доп­рос, а ак­тив­ный! А это зна­чит, что, ког­да вас спра­ши­ва­ют, на­до от­ве­чать, и от­ве­чать не как-ни­будь, а как сле­ду­ет.

    - Да что им от­ве­чать? Что? - вско­чил Зыбин. - Ну пусть они спра­ши­ва­ют, я от­ве­чу. Так ведь не спра­ши­ва­ют, а ду­шу мо­та­ют: «Соз­на­вай­тесь, соз­на­вай­тесь, соз­на­вай­тесь». В чем? В чем, мать ва­шу так?! Вы ска­жи­те, я, мо­жет, и соз­на­юсь! Так не го­во­рят же, сво­ло­чи, а ду­шу по кап­ле вы­дав­ли­ва­ют!

    - Хм, - ус­мех­нул­ся Буддо, - а что же, по-ва­ше­му, эти сво­ло­чи долж­ны вам го­во­рить? Это ва­ша обя­зан­ность - им го­во­рить, по­то­му что вы зек. Вот вы, я ви­жу, ба­тенька, до сих пор не по­ня­ли, что же с ва­ми слу­чи­лось. А по­ра бы! Ох, по­ра бы! Вот вы пос­лу­шай­те ме­ня, я вам рас­ска­жу. На­ши ор­га­ны от­ли­ча­ют­ся тре­мя глав­ны­ми осо­бен­нос­тя­ми... Угод­но вам не пе­ре­би­вая выс­лу­шать - ка­ки­ми?

    - Ну, ну, - ска­зал Зы­бин и лег.

    - Только; тог­да дейст­ви­тельно не пе­ре­би­вай­те. Итак, пер­вая: ни­ка­ких ко­ле­ба­ний у них в от­но­ше­нии арес­то­ван­но­го нет. Сом­не­ния, брать вас или нет, у них бы­ли, но кон­чи­лись на день раньше ва­ше­го арес­та. Те­перь все. Те­перь вы не только арес­то­ва­ны, но и осуж­де­ны - не будьте же иша­ком, пой­ми­те, что про­ис­хо­дит, и тог­да все обер­нет­ся лег­ко и для вас и для сле­до­ва­те­ля! И не фыр­чи­те на не­го, что там фыр­чать? Не он вас сю­да за­та­щил, и не он вас от­пус­тит. Его де­ло со­бачье - офор­мил и сдал. Но ведь и офор­мить-то то­же не­лег­ко. Форм мно­го, и у каж­дой свой от­те­но­чек. По­ло­жим, что все, кто тут си­дит, контр­ре­во­лю­ци­оне­ры - это так! Но ведь у аги­та­то­ра од­ни ро­до­вые приз­на­ки, у шпи­она дру­гие, у вре­ди­те­ля третьи. Тут все долж­но схо­диться по инст­рук­ции: зна­комст­во, выс­ка­зы­ва­ния, на­ци­ональность, с кем пьет, с кем жи­вет, все, все!

    - Одним словом, - ус­мех­нул­ся Зыбин, - я не лич­ность, а прес­туп­ник, оп­ре­де­лен­ный за­ра­нее, вот как жу­чок в оп­ре­де­ли­те­ле: та­кие-то уси­ки, та­кие-то кры­лыш­ки, надк­ры­лыш­ки, же­вальца. Оп­ре­де­ли­ли на бу­лав­ку, так?

    - Может, по-ва­ше­му, по-уче­но­му, и так - не знаю. Ну а вот нас­чет прес­туп­ни­ка вы опять оши­ба­етесь. Не прес­туп­ник вы, а че­ло­век, и-зо-ли-ру-емый от об­щест­ва! Ибо - вот это и есть вто­рой прин­цип - вы, го­луб­чик, че­ло­век вред­ный, сом­ни­тельный, не со­ветс­кий.

    - А чей же?

    - А ба­тюш­ка вас зна­ет, чей вы, ну, на­вер­но, вот тех гос­под, что си­дят за ру­бе­жом да на нас с ва­ми зу­бы ска­лят: Чем­бер­ле­на, лор­да Кер­зо­на, гос­по­ди­на Фор­да - акул ка­пи­та­лиз­ма.

    - А от­ку­да же вы взя­ли, что я та­кой?

    - Я-то ни­от­ку­да не взял, а они - из все­го ва­ше­го об­ли­ка. Из ва­ших ма­нер: хо­ди­те бо­ком, подс­ме­ива­етесь, шу­точ­ки-при­ба­уточ­ки ка­кие-то от­пус­ка­ете. А над чем сме­яться-то? Сме­яться сей­час не над чем! Вре­мя серьезное! Сме­ют­ся вон в пар­ках на гу­ля­ний - а вы не­бось у се­бя до­ма но­ро­ви­те сме­яться, за зак­ры­ты­ми две­ря­ми! С ком­па­ни­ей! Это не по­ла­га­ет­ся - по­доз­ри­тельно! Да и во­об­ще... Вот ска­жи­те пря­мо: вы приз­на­ете, что на­ши вож­ди - это и есть са­мая до­под­лин­ная на­род­ная власть? И что ни­ка­кой иной не только не бы­ло, но и не долж­но быть! Приз­на­ете или нет? Но пря­мо, пря­мо...

    - Давайте уст­ро­им го­ло­со­ванье, спро­сим на­род, я-то что?

    - Вот де­ма­гог! На­род спро­сим! А он, зна­чит, не на­род! Да, да, вер­но, вы не на­род, на­род ве­рит сво­ей влас­ти, а вы ма­ло­вер, брюз­га, хо­ди­те, под­ми­ги­ва­ете и пос­ме­ива­етесь. А раз не ве­ри­те, то и дру­гих - не дай Бог еще вой­на - мо­же­те сов­ра­тить. А ведь еще ког­да-ког­да бы­ло ска­за­но: «Го­ре то­му, кто соб­лаз­нит ма­лых сих». Вот! И Вождь эти сло­ва еще с тех са­мых пор за­пом­нил. Зна­чит, вы че­ло­век опас­ный. В об­щест­ве вас ос­тав­лять рис­ко­ван­но - на­до изо­ли­ро­вать. Ну и изо­ли­ру­ют. Че­рез во­ен­ную про­ку­ра­ту­ру в Осо­бое со­ве­ща­ние. Спра­вед­ли­во ли это? По клас­си­чес­кой юрисп­ру­ден­ции - нет, а по ре­во­лю­ци­он­но­му пра­во­соз­на­нию - бе­зус­лов­но. Гу­ман­но ли это? В выс­шей сте­пе­ни! Ведь цель-то, лег­ко ска­зать, ка­кая! Счастье бу­ду­щих по­ко­ле­ний!! За нее ни­че­го не жал­ко!

    - Это ко­му же не жал­ко? Вам, что ли?

    - Не мне! Не мне! Я та­кой же враг, как и вы! Луч­шим умам, со­вес­ти че­ло­ве­чест­ва не жал­ко! Рол­ла­ну, Фейхт­ван­ге­ру, Мак­си­му Горько­му, Шоу, Ара­го­ну не жал­ко! Они лю­ди му­жест­вен­ные, их кровью не за­пу­га­ешь. Что вы ус­мех­ну­лись?

    - Ничего! Ори­ги­нально вы го­во­ри­те!

    - Да нет, до­ро­гой, для нас, для ста­рой ин­тел­ли­ген­ции, это сов­сем не ори­ги­нально. Нам это бы­ло обе­ща­но дав­но, только не больно мы в это ве­ри­ли. «Кто не с на­ми, тот наш враг, тот дол­жен пасть». Эту пе­сен­ку нам еще в 1905 го­ду про­пе­ли! Да и кто про­пел-то? Друг Над­со­на! По­эт-сим­во­лист Минс­кий! А ге­ни­альный пи­са­тель про­ле­та­ри­ата - Горький - уже в на­ши дни до­ба­вил: «Если враг не сда­ет­ся - его унич­то­жа­ют». Ну а вы не сда­етесь! Скан­да­ли­те, си­ня­ки вон за­ра­ба­ты­ва­ете! Так мо­жет се­бя вес­ти только не­рас­ка­яв­ший­ся враг - и, зна­чит...

    - Да нет, я согласен, - зас­ме­ял­ся и мах­нул ру­кой Зыбин, - ес­ли дейст­ви­тельно все мо­жет быть све­де­но к это­му, то я сог­ла­сен.

    - А вы сом­не­ва­етесь, что все уже дав­но све­де­но имен­но к это­му? Зря! Хо­тя нет, ко­неч­но, не зря! В этом и есть ва­ше вра­жес­кое нут­ро, зна­чит, вы долж­ны быть унич­то­же­ны - или, ска­жем мяг­че - мы ведь гу­ма­нис­ты, единст­вен­ные под­лин­ные гуманисты! - изо­ли­ро­ва­ны! Хо­ро­шо, ес­ли вам это по­нят­но, то идем дальше; ка­кая же тог­да, спра­ши­ва­ете вы, цель доп­ро­сов? Ну, об од­ной я уже все ска­зал: кан­це­ля­рия, де­лоп­ро­из­водст­во. Де­ло долж­но иметь аб­со­лют­но за­кон­чен­ный вид - так, что­бы его мож­но бы­ло по­ка­зать лю­бой, са­мой вы­со­кой инс­тан­ции. Вы ви­де­ли, что на об­лож­ке-то на­ших дел на­пи­са­но? «Хра­нить веч­но!» О! Веч­но! Сло­во-то ка­кое! Веч­но! Это зна­чит - Пуш­ки­на за­бу­дут, Шекс­пи­ра, Бай­ро­на за­бу­дут, вся­ких там Шел­ли-мел­ли за­бу­дут, а нас - нет. В нас, вра­гов, веч­но бу­дут ты­кать пальцем! Смот­ри­те, де­ти, вот ка­кие бы­ли вра­ги!..

    - Да ведь и те сво­ло­чи, что нас де­ла­ли вра­га­ми, то­же сдохнут, - взре­вел на­ко­нец Зыбин, - по­жа­луй, да­же и по­раньше нас! Га­ды пол­зу­чие!

    - Ах, враг, враг! Вот о чем он думает, - зас­ме­ял­ся Буддо. - По­томст­во! По­томст­во, батенька, - вот кто бу­дет ты­кать в нас пальчи­ком! А «по­томст­во - стро­гий судья»! Как вы од­наж­ды на­пи­са­ли о Дер­жа­ви­не. То есть на­пи­сал-то это Дер­жа­вин, но вы его со­чувст­вен­но про­ци­ти­ро­ва­ли. И дельно, дельно про­ци­ти­ро­ва­ли. Да, стро­гий, стро­гий судья по­томст­во! И пра­вед­ный! Так вот этот стро­гий пра­вед­ный судья че­рез эн ве­ков дол­жен взять ва­ше де­ло в ру­ки и ска­зать: «Пра­вильно мо­его пред­ка за­ка­та­ли! Раз­ве с та­ки­ми об­лом­ка­ми мож­но бы­ло ком­му­низм пост­ро­ить? Ма­ло им еще да­ва­ли! Хо­те­ли на­ше счастье ук­расть, под­ле­цы, мис­ти­ки, иде­алис­ты!» Ну и ми­ро­вая бур­жу­азия то­же долж­на умыться, ес­ли им ва­ша па­поч­ка не­на­ро­ком в ру­ки по­па­дет. Все в ней до­ка­за­но, под­пи­са­но, все за­кон­ные га­ран­тии соб­лю­де­ны, пре­зумп­ция не­ви­нов­нос­ти - вот она, с са­мо­го на­ча­ла. Прес­туп­ник приз­нал­ся под гне­том по­дав­ля­ющих улик! На каж­дой стра­ни­це вид­но вы­со­кое следст­вен­ное и опе­ра­тив­ное мас­терст­во. Мы ис­тин­ные гу­ма­нис­ты, гос­по­да хо­ро­шие. Са­мое цен­ное для нас на зем­ле - че­ло­век. Мы так прос­то не хва­та­ем! Мы лю­до­ве­ды, как вы­ра­жа­ет­ся ве­ли­кий Горький. Ни од­но­го про­цен­та бра­ка! А вот вы мо­же­те се­бе представить, - он ог­ля­нул­ся и по­ни­зил го­лос до су­евер­но­го шепота, - вдруг сам то­ва­рищ Ста­лин (!) за­хо­тел прос­мот­реть ва­ше де­ло, так ска­зать, про­ве­рить его лич­но - так как же оно долж­но выг­ля­деть, а? Вот ведь в чем дело! - Он вздох­нул, по­мол­чал нем­но­го и су­хо ска­зал: - Это од­на сто­ро­на воп­ро­са, но есть и дру­гая.

    Буддо встал и про­шел­ся по ка­ме­ре, дверь все вре­мя мор­га­ла оч­ком, но Буд­до на это вни­ма­ния не об­ра­щал. Бы­ло вид­но, что он лю­бит го­во­рить. В сво­ем кру­гу на проф­со­юз­ном соб­ра­нии он, на­вер­но, был за­во­ди­лой. Сей­час он за­ли­вал­ся, как скрип­ка.

    - А вто­рая сто­ро­на воп­ро­са, мой дра­жай­ший, ми­лей­ший и ум­ней­ший Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, та­кая: ведь ник­то луч­ше вас ва­ших дел не зна­ет. Вот и отк­ры­вай­те их все до еди­но­го. За­чем ва­ше­му Хри­пу­ши­ну су­жать следст­вие? Он прос­то дол­жен вы­нуть из вас, все, что есть. Вот он и вы­ни­ма­ет. Кто вас под­дер­жи­вал? Кто вам под­да­ки­вал? Кто сам что-то го­во­рил? Да­вай­те, да­вай­те их сю­да!

    - И дают? - спро­сил Зы­бин. Он си­дел на кро­ва­ти чет­кий и вни­ма­тельный. Вся ва­та уш­ла, по­яви­лась рез­кая дос­то­вер­ность. И на­щу­пы­ва­лось что-то еще, склиз­кое, хит­рое, ухо­дя­щее из пальцев, но что это - он уло­вить по­ка не мог, только чувст­во­вал.

    - А вы ду­ма­ете, нет? Сняв­ши го­ло­ву, по во­ло­сам ведь не пла­чут? Кто се­бя за­ка­тил на де­сят­ку, тот и дру­го­го не по­жа­ле­ет, вот и сда­ют - при­чем сра­зу же, с пы­лу с жа­ру. Муж же­ну сда­ет, сын - мать (обрат­но бы­ва­ет, ре­же), а брат бра­та, друг дру­га - это уж как об­щее пра­ви­ло. Вот они и то­пят на оч­ных став­ках друг дру­га. А ког­да пос­ле им в при­сутст­вии сле­до­ва­те­ля да­ют сви­да­ния, так зна­ете, как они тог­да об­ни­ма­ют­ся, как пла­чут?! Ой, Бо­же мой! Ведь оба по­гиб­ли, только что вот по­гиб­ли! Ведь и тот уже во­ли не уви­дит! Все! Иног­да вся семья си­дит в од­ном ко­ри­до­ре - что ж? Статья пятьде­сят во­семь, пункт один­над­цать - ан­ти­со­ветс­кая ор­га­ни­за­ция. Двое го­во­ри­ли, один слу­шал и мол­чал - двое в ла­герь, один к Ней­ма­ну на­верх. И вот имен­но от­сю­да-то ис­хо­дит третье. Вот вы спра­ши­ва­ете, по­че­му сле­до­ва­тель вам не предъявля­ет ни­че­го конк­рет­но­го, а только дол­до­нит: «Го­во­ри, го­во­ри, рас­ска­зы­вай!» Да по­то­му, до­ро­гой, что вас сю­да при­вел не свят дух, а че­ло­век! И че­ло­век вам из­вест­ный! Больше чем из­вест­ный: ваш луч­ший друг и брат, так как же его ста­вить под удар? Он как воз­дух ну­жен стра­не - он бла­го­ро­ден, на­де­жен, про­ве­рен и пе­реп­ро­ве­рен, опе­ра­ти­вен и вхож, вхож! Ему бы еще слу­жить и слу­жить - чис­тить и чис­тить стра­ну от га­дов и пре­да­те­лей, а вы его - раз и по­гу­би­ли! Шеп­ну­ли на сви­да­нии, ска­жем, «осо­бый при­вет та­ко­му-то» и пог­ля­де­ли со­от­ветст­вен­но - ну и все! Лю­ди сей­час на эти шту­ки оч-чень до­гад­ли­вые! Или из ла­ге­ря пе­ре­да­ли с ос­во­бож­ден­ным ци­ду­лю - и опять все!

    - Да-а, да-да! - Зы­бин встал и про­шел­ся по ка­ме­ре (зра­чок в две­ри сей­час был те­лес­но-ро­зо­вый, за ним кто-то стоял). - Да, да, Алек­сандр Ива­но­вич! Очень вы мне хо­ро­шо объясни­ли! Очень, очень!.. Ну а те­перь я при­ля­гу. Го­ло­ва что-то не то­го... Мой друг и брат! А брат-то мой - Ка­ин: «Ка­ин, Ка­ин, где брат твой Авель?» И от­ве­ча­ет тог­да Ка­ин Гос­по­ду: «Я раз­ве сто­рож бра­ту мо­ему?..»

    ...Проснулся он от рез­ко­го ме­тал­ли­чес­ко­го сту­ка. Сту­ча­ли клю­чом об лист же­ле­за ме­тал­ли­чес­кой об­шив­ки две­ри. Он вско­чил. Над ним сто­ял Буд­до и тряс его. Окон­це бы­ло от­ки­ну­то. За ним сто­яло ли­цо ко­ри­дор­но­го.

    - Вот еще раз ляжете, - ска­зал он, - и пой­де­те в кар­цер.

    - За что? - спро­сил Зы­бин.

    - За на­ру­ше­ние пра­вил рас­по­ряд­ка. Вон инст­рук­ция на сте­не - читайте! - И сол­дат зах­лоп­нул окон­це.

    После это­го они оба с ми­ну­ту мол­ча­ли.

    - Да, - по­ка­чал го­ло­вой Буддо, - до­во­дят до кон­ца! Эх, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич! И что вы пар­ти­за­ни­те, что ры­па­етесь по-пус­то­му? Для че­го - не по­ни­маю!

    Зыбин сел на кой­ку и пог­ла­дил ко­ле­но.

    - Что я ры­па­юсь? Ну что ж, по­жа­луй, я вам объясню, - ска­зал он задумчиво. - Вот, по­ни­ма­ете, один ис­то­рик рас­ска­зал мне вот ка­кой курьез. Пос­ле фев­ральской ре­во­лю­ции он ра­бо­тал в ко­мис­сии по раз­бо­ру дел ох­ран­ки. Больше все­го их, ко­неч­но, ин­те­ре­со­ва­ла аген­ту­ра. На каж­до­го аген­та бы­ло за­ве­де­но лич­ное де­ло. Так вот, все пап­ки бы­ли на­би­ты чуть не до­вер­ху, а в од­ной ни­че­го не бы­ло - так, пус­тяч­ный лис­то­чек, письмо! Не­кий мо­ло­дой че­ло­век пред­ла­га­ет се­бя в аген­ты, пла­та по ус­мот­ре­нию. И приш­ло это письмо за день до пе­ре­во­ро­та. Ну что ж? Про­чи­та­ли чле­ны ко­мис­сии, пос­ме­ялись, арес­то­вы­вать не ста­ли: не за что бы­ло - од­но намеренье, - но про­пе­ча­та­ли! И вот по­том го­да два - по­ка ис­то­рик не по­те­рял его из ви­да - хо­дил этот нес­част­ный сту­ден­тик с га­зе­той и оп­рав­ды­вал­ся: «Я ведь не про­во­ка­тор, я ни­че­го не ус­пел, я ду­мал только...» И все сме­ялись. Тьфу! Луч­ше бы уж вер­но по­са­ди­ли! По­ни­ма­ете?

    - Нет, не вполне, - по­ка­чал го­ло­вой Буддо. - По­яс­ни­те, по­жа­луйс­та, вы го­во­ри­те, письмо бы­ло пос­ла­но за день до... Зна­чит, вы ду­ма­ете...

    - Вот вы уже и со­пос­та­ви­ли! Да нет, ров­но ни­че­го я не ду­маю. Не со­пос­тав­ляй­те, по­жа­луйс­та! Тут сов­сем дру­гое. Этот мо­ло­дой че­ло­век дал на се­бя гряз­ную бу­ма­жон­ку и на­век по­те­рял по­кой. Вот и я - бо­юсь больше все­го по­те­рять по­кой. Все ос­тальное я так или этак пе­ре­жи­ву, а тут уже мне вер­но ка­юк, ка­ра­чун! Я со­вер­шен­но не уве­рен, вый­ду ли я от­сю­да, но ес­ли уж вый­ду, то плю­ну на все, что я здесь пе­ре­жил и ви­дел, и за­бу­ду их, чер­тей, на ве­ки веч­ные, по­то­му что бу­ду жить спо­кой­но, сам по се­бе, не бо­ясь, что у них в ру­ках ос­та­лось что-то та­кое, что каж­дую ми­ну­ту мо­жет ме­ня прих­лоп­нуть же­лез­кой, как кры­су. Ну а ес­ли я не вый­ду... Что ж? «По­томст­во - стро­гий судья!» И вот это­го-то судью я бо­юсь по-нас­то­яще­му! По­ни­ма­ете?

    Буддо ни­че­го не от­ве­тил. Он по­шел и сел на кой­ку. И Зы­бин то­же сел на кой­ку, за­ду­мал­ся и зад­ре­мал. И только он зак­рыл гла­за, как раз­дал­ся стук.

    Он под­нял го­ло­ву. Око­шеч­ко бы­ло от­ки­ну­то, в нем ма­ячи­ло чье-то ли­цо. По­том дверь от­во­ри­лась, и в ка­ме­ру вош­ли двое - де­жур­ный и на­чальник. Зы­бин вско­чил.

    - Предупреждаю: при сле­ду­ющем за­ме­ча­нии сра­зу пой­де­те в карцер, - не сер­дясь, ров­но ска­зал начальник. - На пять су­ток! Вто­рое на­ру­ше­ние за день!

    - Но я не спал не­де­лю!

    - Этого я не знаю! - стро­го про­из­нес начальник. - Но здесь днем спать нельзя! Го­во­ри­те со сле­до­ва­те­лем.

    - Вы же зна­ете: они нас не слу­ша­ют.

    - Ничего я не знаю. Мое де­ло - инст­рук­ция. Вот она. Днем спать нельзя. Пи­ши­те прокурору. - И он по­вер­нул­ся к две­ри.

    - Стойте! - под­ле­тел к не­му Зыбин. - Я бу­ду пи­сать про­ку­ро­ру, дай­те мне бу­ма­гу.

    - В сле­ду­ющий втор­ник получите, - ска­зал ров­но на­чальник.

    - Нет, сей­час! Сию минуту! - зак­ри­чал Зыбин. - Я на­пи­шу про­ку­ро­ру. Я объявлю го­ло­дов­ку! Я смер­тельную, без­вод­ную объявляю! Слы­ши­те?

    - Слышу, - с лег­кой до­са­дой по­мор­щил­ся на­чальник и по­вер­нул­ся к дежурному. - На пять су­ток его в кар­цер, а по­том да­ди­те бу­ма­гу и ка­ран­даш.

    Так Зы­бин по­пал в кар­цер. И так он в пер­вый раз за семь су­ток зас­нул на це­мент­ном по­лу.

    И мо­ре сно­ва приш­ло к не­му.

    ...Я ведь страш­но муд­рый тог­да был. Я тог­да вот ка­кой муд­рый был: я ду­мал, по­си­дит он у ме­ня под кро­ватью, сдох­нет, и все. Сей­час мне са­мо­му не­по­нят­но, как я мог пой­ти на та­кое. Боль и стра­данье я по­ни­мал хо­ро­шо. Ме­ня в детст­ве мно­го лу­пи­ли. Бельевой ве­рев­кой до си­ня­ков, по­ка не за­ка­па­ет кровь. Мать у ме­ня бы­ла культур­ней­шая жен­щи­на - бес­ту­жев­ка, пре­по­да­ва­тельни­ца гим­на­зии. Она хо­ди­ла на вся­кие там по­эз-кон­цер­ты, за­чи­ты­ва­лась Се­ве­ря­ни­ным, Бальмон­том. У нас в гос­ти­ной ви­сел «Остров бла­жен­ных» Бек­ли­на, мне да­ри­ли зо­оло­ги­чес­кие ат­ла­сы и Бре­ма («он обя­за­тельно бу­дет зо­оло­гом»). И би­ла ме­ня по-страш­но­му. Отец не вме­ши­вал­ся и де­лал вид, что не за­ме­чал. А по­том он умер, по­явил­ся от­чим, так тот во­об­ще не ве­лел ме­ня кор­мить - ведь он был еще культур­нее!

    - Как же ты жил? - спро­си­ла она ти­хо. И они оба вздрог­ну­ли от это­го не­ожи­дан­но­го «ты».

    - Да вот так и жил, предс­тавь се­бе, не так уж пло­хо. Имел то­ва­ри­щей, пи­сал сти­хи, ко­неч­но, очень пло­хие сти­хи, сна­ча­ла под Есе­ни­на, по­том под Ан­то­кольско­го, я лю­бил все гре­му­чее, вы­со­кое, пос­то­ян­но сго­рал от люб­ви к ка­кой-ни­будь од­но­курс­ни­це. Тог­да я пос­ту­пил на лит­фак, как-то очень лег­ко сдал все эк­за­ме­ны и пос­ту­пил. На­де­ял­ся, что бу­ду сти­пен­дию по­лу­чать. Нет, не да­ли. Я ж из сос­то­ятельной семьи: от­чим - про­фес­сор, мать - до­цент.

    - Пил?

    - Нет, тог­да сов­сем не пил. Тог­да я кап­ли в рот не брал. Пить на­чал мно­го поз­же. Уже ког­да кон­чал. Ведь тог­да вре­мя очень смут­ное, страш­ное бы­ло. Есе­нин­щи­на, бо­ге­ма, ли­га са­мо­убийц - да-да, и та­кая бы­ла! Трое пар­ней с на­ше­го фа­ка сос­та­ви­ли та­кую ли­гу. Ве­ша­лись по жре­бию - двое ус­пе­ли, тре­тий - нет. И зна­ешь, как ве­ша­лись? Не ве­ша­лись, а да­ви­лись пет­лей, ле­жа на кой­ке. А-а! - вдруг удив­лен­но зак­ри­чал он и остановился. - Вот оно что! Те­перь я по­нял, от­ку­да мне зна­ко­мо его ли­цо. Он же ме­ня доп­ра­ши­вал по де­лу этих са­мо­убийц. Но это еще до Крав­цо­вой бы­ло! Да, да! Да как же он-то ме­ня за­был? Или...

    - Это ты про...?

    - Ну про не­го, про не­го! Он же сле­до­ва­тель, только по­че­му же он не ска­зал мне сра­зу?

    - Ты знаешь, - она взя­ла его за плечо. - Он вче­ра мне сде­лал пред­ло­же­ние.

    - Что?! - воск­лик­нул он и то­же вце­пил­ся ей в плечо. - Он вам?.. Он те­бе... Ух, черт!

    - Да, вче­ра, пос­ле то­го как те­бя уве­ли от­сю­да твои со­се­ди.

    - Здорово! И что же ты от­ве­ти­ла?

    - Просила по­дож­дать. Ска­за­ла, что долж­на по­ду­мать. По­ду­маю и от­ве­чу. Вот по­ду­ма­ла.

    - И что же?

    - Поблагодарю и из­ви­нюсь, ска­жу, что не смо­гу.

    - Не смо­же­те?

    - Нет, не смо­гу. Я же те­бя по­лю­би­ла! Вот только сей­час по­ня­ла, что я те­бя люб­лю! Но только, по­жа­луйс­та, не ду­май, что ты ме­ня раз­жа­ло­бил! Нет, нет! И по­жа­луй, ты зря мне всю эту па­кость на­чал. Те­перь же я все вре­мя бу­ду ду­мать об этом! Но есть в те­бе что-то та­кое... Яд ка­кой-то, что ли? Ведь я не из влюб­чи­вых - нет, нет, сов­сем не так! И на вся­кую ли­ри­ку и ис­по­ве­ди не по­дат­ли­вая. А вот ты ме­ня влю­бил с та­кой ве­ли­ко­леп­ной лег­костью, что и сам не за­ме­тил. А вот сей­час не зна­ешь, что же де­лать со мной?

    - Нет, не знаю, - зас­ме­ял­ся он.

    - Да ты еще вдо­ба­вок и не­воз­мож­но иск­ре­нен! Это в те­бе осо­бен­но ужас­но. Хо­ро­шо. Завт­ра при­ду­ма­ем вмес­те что-ни­будь. По­ка не ду­май.

    Несколько ша­гов они прош­ли мол­ча.

    - Слушай, - ска­зал он, вдруг останавливаясь. - Вот ты ска­за­ла, что лю­бишь ме­ня. Я те­бя - то­же. Так что ж? Це­ло­ваться, об­ни­маться? А мне со­вер­шен­но не хо­чет­ся. Не в том я сов­сем наст­ро­ении!

    Она зас­ме­ялась ти­хонько, об­ня­ла его, чмок­ну­ла в ще­ку и ска­за­ла:

    - Да нет, все в по­ряд­ке. Вот и мо­ре. Да­вай кра­ба!

    Краб не­де­лю про­си­дел под кро­ватью - он си­дел все в од­ном и том же мес­те, око­ло нож­ки кро­ва­ти, и ког­да кто-ни­будь нак­ло­нял­ся над ним - с гроз­ным бес­си­ли­ем выс­тав­лял впе­ред за­зуб­рен­ную клеш­ню. На тре­тий день око­ло усов по­ка­за­лась пе­на, но ког­да Зы­бин к не­му прит­ро­нул­ся, он пре­больно, до кро­ви зак­леш­нил ему па­лец. Тог­да Зы­бин но­гой зад­ви­нул кра­ба к са­мой сте­не - вот он там сна­ча­ла и си­дел, а по­том ле­жал. На пя­тый день его гла­за про­рос­ли бе­лы­ми пят­на­ми, но только Зы­бин прит­ро­нул­ся к не­му, как он выб­ро­сил впе­ред все ту же страш­ную и бес­по­мощ­ную клеш­ню (ох, ес­ли бы он умел ши­петь!). На пан­ци­ре то­же по­яви­лось что-то вро­де пле­се­ни. На седьмой день Зы­бин ут­ром ска­зал Ли­не: «Больше я не мо­гу - ве­че­ром я его вы­пу­щу». Она от­ве­ти­ла: «И я с ва­ми». Они до­го­во­ри­лись встре­титься на на­бе­реж­ной око­ло ма­ленькой за­бе­га­лов­ки, где вче­ра они си­де­ли втро­ем, от­ту­да его уве­ли со­се­ди, чтоб раз­ре­шить ка­кой-то спор в кор­пу­се. Ког­да она приш­ла ве­че­ром, он уже си­дел и ждал ее. Краб был в его шля­пе. Уже смер­ка­лось - за­жег­ся ма­як, на су­дах го­ре­ли зе­ле­ные и бе­лые Ог­ни. Они пош­ли. Он ска­зал:

    - Вот уж не ду­мал ни­ког­да, что во мне си­дит та­кой скот! Об­речь ко­го-то на мед­лен­ное и му­чи­тельное уми­ра­ние. Ни­ког­да бы не по­ве­рил, что спо­со­бен на та­кое! Но вот рыб же вы­ни­ма­ют из во­ды, и они за­сы­па­ют. То­же за­ды­ха­ют­ся, ко­неч­но, я и по­ду­мал, что и краб зас­нет. Вот скот! И из-за че­го? Из-за глу­пой бабьей при­хо­ти!

    - А она очень кра­си­вая, эта прихоть? - спро­си­ла Ли­на подх­ва­ты­вая его за ру­ку.

    - Ничего, кра­си­вая. Но ты мно­го луч­ше («Господи, - да­же ос­та­но­ви­лась она, - не­уже­ли ты спо­со­бен и это за­ме­чать?»). Будь спо­кой­на! Очень спо­со­бен! Но не в этом же де­ло! Пусть хоть раск­ра­са­ви­ца, хоть Мэ­ри Пик­форд, гол­ландс­кая ко­ро­ле­ва! Что из это­го? Бе­да, что я скот! И, на­вер­но, пра­ва бы­ла мать, ког­да го­во­ри­ла: «Я те­бя на­учу, са­дис­та, гу­ма­низ­му!» - и хва­та­ла ве­рев­ку. Вот ведь как! - Он зас­ме­ял­ся и по­ка­чал го­ло­вой.

    - Вот уж ни­ког­да не ду­ма­ла, что те­бя мож­но так наз­вать.

    - Не ду­ма­ла! Нет, на­зы­ва­ли, лет де­сять на­зад только так и на­зы­ва­ли, а я все ду­мал, что заз­ря. Ведь ме­ня в зо­оло­ги го­то­ви­ли, а ка­кой же зо­олог не пот­ро­шит ля­гу­шек? Но это че­пу­ха, детст­во, а вот сей­час... Я ведь страш­но муд­рый был, ког­да по­ку­пал кра­ба. Я ведь вот ка­кой муд­рый был - я ду­мал: по­си­дит, зас­нет, как ры­ба. А боль я дол­жен был по­ни­мать. Зна­ешь, что та­кое - ве­рев­кой по ру­кам и но­гам?

    ...Он за­ка­тал до ко­лен брю­ки и во­шел в во­ду. Краб ле­жал в шля­пе. Ли­на све­ти­ла с бе­ре­га.

    - А ты сой­ти сю­да не хочешь? - спро­сил он.

    - Хочу! Сейчас. - Она быст­ро ски­ну­ла че­рез го­ло­ву платье и ока­за­лась в чер­ном трико. - Слушай, - ска­за­ла она, нак­ло­ня­ясь над шляпой. - Еще бы день, и он был бы го­тов.

    - Да, - ска­зал он. - Ко­неч­но! Но больше я уже не мог. У каж­до­го скотст­ва есть ка­кой-то ес­тест­вен­ный пре­дел. А я пе­ре­шел и его. Стой. Опус­каю!

    Он нак­ло­нил­ся и оп­ро­ки­нул шля­пу. Вол­ны под све­том фо­на­ри­ка бы­ли проз­рач­ные, ти­хие, поч­ти зе­ле­ные, а по бе­ло­му под­вод­но­му пе­соч­ку бе­га­ли их свет­лые из­ви­лис­тые те­ни, Краб упал на спи­ну да так и ос­тал­ся.

    - Мертв, - ска­за­ла Ли­на.

    - Да, - тя­же­ло сог­ла­сил­ся он. - Позд­но. Еще вче­ра...

    - Смотри, смот­ри!

    Сперва за­ра­бо­та­ли но­ги, не все, а од­на и две, по­том дви­же­ние вдруг ох­ва­ти­ло их все. Краб пе­ре­вер­нул­ся, мед­лен­но, с тру­дом под­нял­ся. Встал, от­ды­хая и от­хо­дя. Он сто­ял большой, ко­ря­вый, сто­ял и на­би­рал­ся сил - во­да ше­ве­ли­ла его уси­ки. И как-то сра­зу же про­па­ли все бе­лые пят­на.

    - Будет жить, - ска­зал Зы­бин твер­до.

    Какая-то мел­кая ры­беш­ка прип­лы­ла, сверк­ну­ла го­лу­бой иск­рой и сго­ре­ла в лу­че фо­на­ря, ис­чез­ла.

    Тогда краб дви­нул­ся. Он по­шел тя­же­ло, не­ук­лю­же, кря­жис­то, как танк. Шел и слег­ка ша­тал­ся. Про­шел нем­но­го и ос­та­но­вил­ся.

    - Будет жить, - пов­то­рил Зы­бин.

    - Будет.

    И тут краб ка­ким-то не­за­мет­ным бо­ко­вым, чис­то крабьим дви­же­ни­ем вильнул вбок. Там ле­жа­ла большая плос­кая зе­ле­но-бе­лая глы­ба. Он пос­то­ял око­ло нее, ше­вельнул клеш­ня­ми и сра­зу ис­чез. Был только вол­нис­тый пе­сок, раз­ноц­вет­ная галька да ка­кая-то пус­тяч­ная тон­кая чер­но-зе­ле­ная во­до­росль мо­та­лась ту­да и сю­да. Да свет фо­на­ри­ка над во­дой и свет­лые кру­ги на дне, да те­ни от ря­би на пес­ке и скользкая, по­рос­шая си­ней слизью пли­та, под ко­то­рую ушел краб.

    - Ну все, - ска­зал Зыбин. - Пош­ли!

    - Пошли, - ска­за­ла она и как-то по-осо­бо­му, по-женс­ки, не то вы­жи­да­юще, не то нас­меш­ли­во по­вер­ну­лась к не­му, пог­ля­де­ла на не­го. Тог­да он вдруг подх­ва­тил ее и по­нес на бе­рег. Вы­нес и ос­то­рож­но пос­та­вил.

    - Ну, так ты все-та­ки ре­шил, что бу­дешь де­лать со мной? - спро­си­ла Ли­на и зас­ме­ялась. Зас­ме­ял­ся и он. И вдруг схва­тил ее и стал це­ло­вать в зап­ро­ки­ну­тое ли­цо, в шею, в под­бо­ро­док, в мяг­кую ям­ку око­ло гор­ла. Под­дал­ся ка­кой-то тор­моз, прор­ва­лась ка­кая-то па­уза, и он опять был са­мим со­бой.

    Засмеялся он и сей­час, гряз­ный и неб­ри­тый, ле­жа на влаж­ном це­мент­ном по­лу под ос­ле­пи­тельно бе­лым све­том лам­пы. Свет здесь был та­кой, что про­би­вал да­же ла­до­ни. А сте­ны, пок­ры­тые бе­лым ла­ком, свер­ка­ли, как зер­ка­ла, так, что че­рез де­сять ми­нут на­чи­на­ли вста­вать ма­то­вые ра­ду­ги.

    Но он не смот­рел на них. Он смот­рел ку­да-то вов­не се­бя. Он знал те­перь все. И был спо­ко­ен.

    - И имей­те в ви­ду, что бы там еще вы ни придумывали, - ска­зал он гром­ко сол­да­ту, ко­то­рый заг­ля­нул в глазок, - ка­кие бы чер­то­вы шту­ки вы там еще ни нап­ри­ду­мы­ва­ли, сво­ло­чи!.. Не ты, ко­неч­но! Не ты! - пос­ко­рей ус­по­ко­ил он солдата. - Ты что? Ты та­кой же зак­лю­чен­ный! Мы и вый­дем вмес­те! И еще кое-что им по­ка­жем! Ты мне верь, я - ве­зу­чий! Мы им с то­бой обя­за­тельно по­ка­жем!

    Он под­миг­нул сол­да­ту и зас­ме­ял­ся.

    

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

    

    Он умер и сей­час же отк­рыл гла­за. Но был он уже мерт­вец и гля­дел как мерт­вец.

    Гоголь

    

1

    

    Эти дни по­том Кор­ни­лов вспо­ми­нал очень час­то. Все са­мое не­поп­ра­ви­мое, мут­ное, страш­ное, стыд­ное в его жиз­ни на­ча­лось имен­но от­сю­да.

    Была суб­бо­та, он от­пус­тил ра­бо­чих раньше вре­ме­ни, сбе­жал с ко­со­го­ра, оку­нул­ся нес­колько раз в ле­дя­ную во­ду Ал­ма­атин­ки, фыр­кая и со­пя, рас­тер­ся док­рас­на мох­на­тым по­ло­тен­цем, по­том в од­них тру­сах вбе­жал в го­ру и ве­се­лый, све­жий за­ле­тел в па­лат­ку, одел­ся, пос­та­вил чай­ник, сел и раск­рыл оче­ред­ной но­мер «Интер­на­ци­ональной ли­те­ра­ту­ры». В по­вес­ти, ко­то­рую он чи­тал, жи­ли обык­но­вен­ные, по­хо­жие на всех и очень не по­хо­жие ни на ко­го лю­ди, про­из­но­си­лись обык­но­вен­ные сло­ва, со­вер­ша­лись обы­ден­ные пос­туп­ки - но все это каж­дод­нев­ное и буд­нич­ное зву­ча­ло тут со­вер­шен­но не­обыч­но, и Кор­ни­лов ни­как не мог ух­ва­тить, в чем же тут де­ло.

    Так, си­дя пе­ред плит­кой, он про­чел од­ну стра­ни­цу, дру­гую и за­ду­мал­ся. И вдруг его ров­но что-то толк­ну­ло. Он вски­нул го­ло­ву и уви­дел Да­шу. Она сто­яла и гля­де­ла на не­го, пла­ток у нее сбил­ся на­бок.

    - Вас дя­дя Пе­тя зовет, - ска­за­ла она.

    - А что такое? - спро­сил он вска­ки­вая (уже мно­го вре­ме­ни спус­тя он по­нял, что в те дни в нем поп­рос­ту жи­ло пред­чувст­вие бе­ды, и, уви­дев Да­шу, он сра­зу по­нял: вот бе­да и приш­ла).

    - Не знаю, ему из го­ро­да позвонили, - от­ве­ти­ла Даша. - Он вер­нул­ся из кон­то­ры и ска­зал: «Бе­ги». А вас все вре­мя не бы­ло.

    Корнилов прос­то­ял еще с се­кун­ду, со­об­ра­жая, как и что, по­том ос­то­рож­но по­ло­жил кни­гу на раск­ла­душ­ку, вык­лю­чил плит­ку и ска­зал: «Ну, пош­ли».

    Но всю до­ро­гу не шел, а бе­жал. Од­на­ко как во­шел к По­та­по­ву, так сра­зу и ус­по­ко­ил­ся. Все здесь бы­ло как всег­да. Го­ре­ла лам­па-"мол­ния". На по­ли­няв­шей кле­ен­ке воз­ле ор­де­но­нос­но­го са­мо­ва­ра сто­яли бу­тыл­ки и стоп­ки. Ря­дом с по­ве­се­лев­шим хо­зя­ином си­де­ли двое - лес­ник с ле­шачьей бо­ро­дой и за­вя­зан­ным гор­лом (угос­ти­ли из кус­тов ути­ной дробью) и бра­вый, весь в ку­дельках, усач бри­га­дир со стро­ительства. Все они уже вы­пи­ли и гля­де­ли ор­ла­ми. «Так-та­ки-так» - че­ка­ни­ли дрях­лые жес­тя­ные ча­си­ки с ог­нен­ным ви­дом Бо­ро­ди­на, «так-та­ки-так» - и этот стре­кот ус­по­ка­ивал больше все­го.

    - А вот и на­ша уче­ная часть подошла, - ска­зал хо­зя­ин с та­ким ви­дом, как буд­то только уче­ной час­ти этой ком­па­нии и не хватало, - са­дись, са­дись, уче­ный, сей­час мы те­бя то­же наделим. - Он под­нял бу­тыл­ку, пог­ля­дел на прос­вет и слег­ка по­бол­тал ею. - Мо­ло­дая хозяйка, - крик­нул он весело, - что ж ты пло­хо пот­чу­ешь сво­их лю­би­мых-то? Ви­дишь, на до­ныш­ке только и ос­та­лось! Она ведь за эти че­реп­ки ду­шу отдает, - обер­нул­ся он к гостям, - те­перь нам и те­ат­ров не на­до: че­реп­ки пос­вы­ше. Так, Да­шут­ка, а?

    Гости что-то ве­се­ло за­гу­де­ли, а на сто­ле по­яви­лись гра­фин и стоп­ки.

    - Вот это уж по-нашему, - сог­ла­сил­ся Потапов. - Ви­дишь? Те­бе в графине. - Он на­лил стоп­ку всклянь и бе­реж­но, дву­мя бу­ры­ми зас­ко­руз­лы­ми пальца­ми, под­нял и под­нес ее Корнилову. - Поп­ро­буй-ка, Вла­ди­мир Михайлович, - ска­зал он почтительно, - она у ме­ня осо­бая, на ли­мон­ной ко­роч­ке. Дух чу­ешь? Пей на здо­ровьице. Це­леб­ная!

    Говорил По­та­пов дру­жес­ки, смот­рел на Кор­ни­ло­ва с лег­кой доб­рой ус­ме­шеч­кой, а все-та­ки что-то не­по­нят­ное все вздра­ги­ва­ло и вздра­ги­ва­ло в его го­ло­се, и Кор­ни­лов ска­зал, что пить ему не хо­чет­ся: только что по­ел.

    - Ну, как же ты от­ка­зы­ва­ешься от мо­его доброго? - спо­кой­но уди­вил­ся хозяин. - Нет, так у нас не по­ла­га­ет­ся. По­жа­луйс­та, уж не обижай. - Кор­ни­лов пос­мот­рел на не­го и выпил. - Ну вот и на здоровьице, - пох­ва­лил Потапов. - А те­перь за­ку­си. Эх и се­ле­доч­ка! В ро­те та­ет! С луч­ком! Как в «Мет­ро­по­ле»! Есть та­кой рес­то­ран у вас в Моск­ве? Есть, я знаю! Нас в осьмнад­ца­том как приг­на­ли с фрон­та, в нем пшен­кой и се­лед­кой кор­ми­ли. Как жра­ли-то! Ви­дишь, ког­да еще о мет­ро за­го­во­ри­ли.

    - Вы ме­ня звали? - спро­сил Кор­ни­лов.

    - Звал, звал, - доб­ро­душ­но от­ве­тил Потапов. - Вон Дарью спо­сы­лал. Не знаю только, где она столько про­па­да­ла. Пер­во де­ло - ну-ка вы­пей еще с се­ле­доч­кой! Вот так, мо­ло­дец! Пер­во де­ло - под­нес­ти хо­тел, а вто­рое - тре­бу­ешься ты мне, друг ми­лый, на па­ру слов. Ты что? Один, без на­чальства? Они в Ал­ма-Атах?

    - Да, а что?

    - Да вот на­ход­ку без них сде­ла­ли. Меч Ильи Му­рав­ца наш­ли. Дожж шел, раз­мыл бу­гор, он и вы­лез из гли­ны. Расскажи-ка, - кив­нул он лес­ни­ку.

    Лешачья бо­ро­да дот­ро­ну­лась до гор­ла и про­си­пе­ла:

    - Очень за­ме­ча­тельный меч. Кли­нок пог­нул­ся ма­ленько, а ру­ко­ят­ка вся це­ла: пальмы!

    - Он при вас? - спро­сил Кор­ни­лов.

    - Не. Объездчик увез. Завт­ра к обе­ду обе­щал за­вез­ти. У не­го сын в пе­динс­ти­ту­те на ис­то­ри­ка учит­ся. Он вот, я вам ска­жу, какой!.. - Он по­вер­нул­ся бы­ло к Кор­ни­ло­ву, но тут По­та­пов мах­нул на не­го ру­кой.

    - Ну что ты тут бу­дешь разобъяснять, - ска­зал он досадливо, - вот возв­ра­тит­ся его хо­зя­ин, тог­да и бу­дет разговор. - Он вы­нул из кар­ма­на ста­рин­ные ча­сы с вен­зе­лем, отк­рыл, пос­мот­рел и ска­зал: - Ну, то­ва­ри­щи до­ро­гие, да­вай­те еще по од­ной... и... а ты посиди-ка, - ти­хо при­ка­зал он Кор­ни­ло­ву.

    Все быст­ро вы­пи­ли и выш­ли в се­ни. Там они еще по­го­во­ри­ли о чем-то сво­ем, за­ку­ри­ли, креп­ко ру­га­ну­ли ко­го-то, и вдруг ржа­ну­ла ло­шадь, хлоп­ну­ли во­ро­та - это ус­ка­кал лес­ник. По­та­пов еще пос­то­ял нем­но­го на дво­ре, по­том вер­нул­ся в ком­на­ту, пря­мо про­шел к сто­лу, сел и взгля­нул на Кор­ни­ло­ва.

    - Так вот, - ска­зал он, - арес­то­ва­ли Ге­ор­гия Ни­ко­ла­еви­ча.

    - Что-о? - вско­чил Кор­ни­лов и вдруг по­нял, что вот имен­но это­го он и ждал.

    - Тише, не ори! Сядь! Да, арес­то­ва­ли. За­чем-то он на Или очу­тил­ся, то ли бе­жать хо­тел, то ли что. Там его и заб­ра­ли. Квар­ти­ру уж без не­го опе­ча­ты­ва­ли. Це­лый ба­ул бу­маг увез­ли. Вот. - Ска­зал и за­молк.

    «Зачем он мне это го­во­рит? Про­во­ци­ру­ет? Уг­ро­жа­ет? Пу­га­ет? Пре­дуп­реж­да­ет?» - все это од­нов­ре­мен­но про­нес­лось в го­ло­ве Кор­ни­ло­ва.

    - А от­ку­да вы это?.. - спро­сил он.

    Потапов неп­ри­ят­но по­мор­щил­ся.

    - Значит, знаю, раз говорю, - от­ве­тил он неохотно. - Поз­во­ни­ла од­на. Их вмес­те на Или заб­ра­ли. Ее-то в го­ро­де сса­ди­ли, а его в тюрьму про­вез­ли. Вот та­кие де­ла.

    «Угрожает? Про­во­ци­ру­ет?» Но, взгля­нув на пе­чальное и ка­кое-то по­тух­шее ли­цо По­та­по­ва, Кор­ни­лов по­нял: нет, не про­во­ци­ру­ет и не уг­ро­жа­ет, а прос­то рас­те­рян, бо­ит­ся и не зна­ет, что де­лать.

    - Господи Бо­же мой! - ска­зал он подавленно. - Вот еще бе­да.

    И тут вдруг преж­ний злой, ко­лю­чий ого­нек блес­нул в гла­зах По­та­по­ва. Он да­же ус­мех­нул­ся.

    - Вот, - ска­зал он с ка­ким-то бо­лез­нен­ным удовлетворением. - Вот ты и за­мо­лил­ся. И все мы так на­чи­на­ем мо­литься, ког­да нам узел к ж... подс­ту­пит. До это­го нам, ко­неч­но, ни Бог, ни царь и ни ге­рой - ник­то не ну­жен. Все сво­ею собст­вен­ной ру­кой! А Бог, ока­зы­ва­ет­ся, ма­ленько нас по­ум­нее. Да, по­баш­ко­ви­тее нас! Как са­да­нет нам ка­меш­ком по лбу, так мы и лап­ти кверху! - Он по­мол­чал и вздохнул. - Так вот, заг­ре­мел наш хра­ни­тель, заг­ре­мел, только мы его и ви­де­ли! Те­перь жди, те­бя ско­ро вы­зо­вут.

    - Зачем?

    - Как это зачем? - уди­вил­ся Потапов. - Для доп­ро­са! Нач­нут спра­ши­вать, что, как, за что агитировал. - Он пос­мот­рел на Кор­ни­ло­ва и вдруг по­доз­ри­тельно спро­сил: - Да ты что? Вер­но, ни­че­го не зна­ешь? Те­бя ни­ку­да не вы­зы­ва­ли, а? Стой! Вот ты од­ное в го­род ез­дил, ска­зал, что в му­зее си­дел, а Зы­бин при­ез­жал и го­во­рит: «Не знаю, чтоб он в му­зее си­дел, на­вер­но, по ба­бам, черт, блу­кал, не ви­дел я его там!»

    - Да не­уже­ли вы вер­но ду­ма­ете, что я что-то знал и не рас­ска­зал бы Ге­ор­гию Николаевичу? - уди­вил­ся и воз­му­тил­ся Кор­ни­лов.

    - Ну, по­ло­жим, ес­ли бы ты ска­зал, то зна­ешь где сей­час очу­тил­ся бы? - стро­го обор­вал его Потапов. - Как это ты рас­ска­зал бы? По ка­ко­му та­ко­му пол­но­му пра­ву ты рас­ска­зал бы? А под­пис­ка? А хра­ни го­су­дарст­вен­ную тай­ну? А де­сять лет за разг­ла­ше­ние? Это ты брось - рас­ска­зал бы! - Он еще по­си­дел и ре­шил: - Ну, раз не вы­зы­ва­ли, зна­чит, жди, вы­зо­вут.

    - Да, - не­ве­се­ло кив­нул го­ло­вой Корнилов, - те­перь-то уж точ­но вы­зо­вут. Слу­шай, Иван Се­ме­но­вич, на­лей-ка мне еще.

    - На! Только за­ку­сы­вай. Вот са­ло, режь. А ес­ли вы­зо­вут, не пу­гай­ся. Пу­гаться тут не­че­го. Это не ка­кая-ни­будь там фа­шистс­кая гес­та­по, а на­ши со­ветс­кие ор­га­ны! Ле­нинс­кая че­ка! Го­во­ри прав­ду, и ни­че­го те­бе не бу­дет, по­ни­ма­ешь: прав­ду! Прав­ду, и все! - И он нас­той­чи­во и еще нес­колько раз пов­то­рил это сло­во.

    - Понимаю, - вздох­нул Корнилов. - Всю прав­ду, только прав­ду, ни­че­го, кро­ме прав­ды, не от­хо­дя ни на шаг от прав­ды. Ни­че­го, кро­ме прав­ды, они от ме­ня и не вы­ши­бут сей­час, Иван Се­ме­но­вич. Как бы они там ни ора­ли, и ни сту­ча­ли, и ни су­чи­ли ку­ла­ка­ми.

    - Ты это что? - нес­колько оша­лел Потапов. - Ты то­го... Нет, ты че­го не тре­бу­ет­ся, то­го не бу­ровь! Как же это так - орать и сту­чать? Ник­то там на те­бя орать не мо­жет. Это же на­ши со­ветс­кие ор­га­ны. Ну, ко­неч­но, ес­ли скри­вишь прав­ду...

    - Нет, кри­вить я больше не согласен! - ус­мех­нул­ся Корнилов. - Хва­тит. Пок­ри­вил раз!

    - Это ког­да же? - ис­пу­гал­ся По­та­пов.

    - Не пу­гай­ся: дав­но. То есть не так уж дав­но, но до Ал­ма-Аты еще. Те­перь все.

    Он си­дел пе­ред По­та­по­вым ти­хий и ре­ши­тельный. Он дейст­ви­тельно не бо­ял­ся. Прос­то не­чем его уже бы­ло за­пу­гать.

    - Ты зна­ешь, сколько я тог­да нап­лел на себя? - ус­мех­нул­ся он. - Страш­но вспом­нить да­же! Да все, что он мне под­су­нул, то я и под­мах­нул. Го­во­рит: «Вот что» на те­бя то­ва­ри­щи по­ка­зы­ва­ют: слу­шай, за­чи­таю". И за­чел, прох­вост! Все не­раск­ры­тые пас­кудст­ва, что на­ко­пи­лись за ле­то в на­шем ра­йо­не, он все их на ме­ня спи­сал. Где ка­кой пьяный ни на­чу­дил, все это я сде­лал. И все не прос­то, а с целью аги­та­ции. И флаг я сдер­нул, и ро­га ка­ко­му-то там при­ри­со­вал, и вит­ри­ну удар­ни­ков раз­бил, все я, я, я! А он со­чувст­ву­ет: «Ну, те­перь ви­дишь, что на те­бя твои луч­шие друж­ки по­ка­за­ли. Ведь они с го­ло­вой за­ры­ли те­бя, га­ды. Так слу­шай мо­его доб­ро­го со­ве­та, дурья твоя го­ло­ва: ра­зо­ру­жай­ся! Вста­вай на ко­ле­ни, по­ка не позд­но, и кай­ся. Пи­ши: Ви­но­ват во всем, но все осоз­нал и кля­нусь, что больше это­го не пов­то­рит­ся. Тог­да еще сво­бо­ду уви­дишь. Со­ветс­кая власть не та­ких про­ща­ла. А нет - так нет, от де­вя­ти грамм свин­ца рес­пуб­ли­ка не обед­не­ет. Ес­ли враг не сда­ет­ся, то его унич­то­жа­ют, зна­ешь, чьи это сло­ва?» Вот больше от этих слов я и под­пи­сал все.

    - И ты ни­че­го этого?.. - спро­сил не­до­умен­но По­та­пов.

    - Господи! Да я близ­ко в тех мес­тах не был. Ме­ня ле­том во­об­ще в Моск­ве не бы­ло.

    - Но как же так ты все-та­ки по­ве­рил? Друж­ков сво­их ты знал...

    - А как же я мог не поверить? - зас­ме­ял­ся Корнилов. - Ни­как я не мог не по­ве­рить. Ведь он же сле­до­ва­тель, а я арес­тант, прес­туп­ник. Так как же сле­до­ва­тель мо­жет врать арес­тан­ту? Это арес­тант врет сле­до­ва­те­лю, а тот его ло­вит, ули­ча­ет, к стен­ке при­жи­ма­ет. Вот как я ду­мал. А ес­ли все ста­нет кверх но­га­ми, тог­да что бу­дет? Тог­да и от го­су­дарст­ва-то ни­че­го не ос­та­нет­ся! И как сле­до­ва­тель мо­жет так бан­дитст­во­вать у всех на гла­зах днем, при про­ку­ро­ре, при ма­ши­нист­ках, при то­ва­ри­щах? Они же за­хо­дят, ухо­дят, все ви­дят, все слы­шат. Нет, нет, ни­как это мне в го­ло­ву прий­ти не мог­ло. Я так и ду­мал дейст­ви­тельно: ме­ня ок­ле­ве­та­ли, и я про­пал. Вот единст­вен­ный доб­рый че­ло­век - сле­до­ва­тель. На­до его слу­шать. А что он на ме­ня кри­чит, это же по­нят­но: и он мне то­же не ве­рит, слиш­ком уж все про­тив меня. - Он вздохнул. - Бе­да моя в том, Иван Се­ме­но­вич, что у ме­ня отец был юрис­том и пос­ле не­го ос­та­лось два шка­фа книг о пра­ве, а я их, ду­рак, все пе­ре­чи­тал. Но ни­че­го! На это­го прох­вос­та я не в оби­де! На­учил он ме­ня на всю жизнь. Спа­си­бо ему.

    - Да, - ска­зал По­та­пов задумчиво. - Да! На­учил! А вот это: «Если враг не сда­ет­ся...» Это Мак­сим Горький ска­зал?

    - Горький!

    - Острые сло­ва! Ког­да Агафья, же­на Пет­ра, хо­ди­ла к сле­до­ва­те­лю, он их пер­вым де­лом выс­ка­зал. И в шко­ле Да­шут­ку то­же на ком­со­мольском соб­ра­нии эти­ми сло­ва­ми ули­ча­ли. Да, да. Горький! Ну, зна­чит, знал, что го­во­рит, а?

    - Знал, ко­неч­но.

    - Да! Да! Знал! - По­та­пов еще по­си­дел, по­ду­мал и вдруг быст­ро встал.

    - Постой, там ров­но кто ходит. - И вы­шел на улицу. - Это ты тут? - ус­лы­шал Кор­ни­лов его голос. - Ты что тут? А вот я те­бе дам ку­рят­ник! Я дам те­бе не­су­шек, пос­мот­рю! А ну, спать!

    Он еще по­хо­дил, за­пер во­ро­та, по­топ­тал­ся в се­нях, вер­нул­ся и не­то­роп­ли­во, со­лид­но сел к сто­лу. Вы­нул труб­ку, вы­бил о ла­донь, на­бил и за­ку­рил.

    - Так вы­хо­дит, что ты и сам за­пу­тал­ся, и сле­до­ва­те­ля сво­его запутал, - ска­зал он стро­го и твер­до, то­ном че­ло­ве­ка, ко­то­ро­му на­ко­нец-то отк­ры­лась истина. - За это, ко­неч­но, те­бя сле­до­ва­ло на­ка­зать по всей стро­гос­ти, ты свое и по­лу­чил, но сей­час у нас не враг на­ро­да Яго­да, а ста­линс­кий нар­ком Ни­ко­лай Ива­но­вич Ежов, он без­вин­но­го в оби­ду ни­ког­да не даст. Так что ты это брось!

    - Да я уж бросил, - вздох­нул Кор­ни­лов и встал. - Ну, я по­шел, Иван Се­ме­но­вич. Мне завт­ра ра­но вста­вать. Спа­си­бо за уго­ще­ние.

    Потапов не­уве­рен­но пос­мот­рел на не­го.

    - Постой-ка, - ска­зал он хмуро. - Ну-ка сядь, сядь. Вот Даш­ка к вам бе­га­ла, а у вас там ко­го-ко­го только не пе­ре­бы­ва­ло. Ты язык ши­ро­ко рас­пус­тил, а у нее и вов­се ве­тер в го­ло­ве. Не­да­ром ее на ком­со­мо­ле про­ра­ба­ты­ва­ли. Вот дя­дю Пе­тю по­ми­на­ет, а что мы про не­го зна­ли? При­еха­ли и взя­ли, а за что про что - кто ж нам объяснит, прав­да?

    - Правда, свя­тая прав­да, Иван Семенович, - подт­вер­дил Корнилов. - Нет, Да­ша ни­че­го у нас ни­ког­да не го­во­ри­ла. Это и я ска­жу, и все подт­вер­дят. Ну, по­ка.

    И уже за во­ро­та­ми По­та­пов дог­нал его сно­ва.

    - Тебя ди­рек­тор твой бу­дет спрашивать, - ска­зал он, подходя, - так ты вот что, ты до вре­ме­ни до по­ры эти на­ши та­ры-ба­ры се­год­няш­ние...

    - Ясно, - от­ве­тил Корнилов, - по­нял.

    - Да и во­об­ще ты сей­час по­ос­то­рож­нее нас­чет язы­ка...

    - И это то­же по­нял, раз мы с то­бой об этом чуть не час про­го­во­ри­ли, то, зна­чит, уже оба кан­ди­да­ты - вон ту­да! Ес­ли только, конечно, - он усмехнулся, - один из нас, кто по­шуст­рее, не до­га­да­ет­ся сбе­жать до шос­се и ос­та­но­вить по­пут­ку в го­род.

    - Все шуткуешь? - не­ве­се­ло ус­мех­нул­ся По­та­пов и вздох­нул.

    - Шуткую, Иван Се­ме­но­вич. Шут­кую, до­ро­гой. Не­за­чем уже и бе­жать. Позд­но!

    Вернувшись, он сно­ва поп­ро­бо­вал чи­тать, но только про­бе­жал нес­колько строк и отб­ро­сил жур­нал. По­весть только разд­ра­жа­ла, и все. Он лег на раск­ла­душ­ку, на­ки­нул оде­яло и зак­рыл гла­за. «Мне бы ва­ши заботы, - по­ду­мал он зло, - по­ка­за­ли бы вам тут Ка­рибс­кое мо­ре и пи­ра­тов. Вот то, что вы­пить не­че­го, это жаль, ко­неч­но. А впро­чем, по­че­му не­че­го? Сколько сей­час? Две­над­цать. У Вол­чи­хи са­мый раз­гар». Он прик­ру­тил лам­пу и вы­шел. Ночь вы­да­лась лун­ная и яс­ная. Все вок­руг стре­ко­та­ло и зве­не­ло. Каж­дая тварь в эту ночь ра­бо­та­ла на ка­ких-то сво­их осо­бых вол­нах. Поч­ти око­ло са­мо­го его ли­ца как мяг­кая тряп­ка про­нес­лась ле­ту­чая мышь. Он про­хо­дил ми­мо ста­ро­го ду­ба, а там пос­то­ян­но пи­ща­ло це­лое гнез­до этой зам­ше­вой не­чис­ти. Большое ок­но под крас­ной за­на­вес­кой у Вол­чи­хи све­ти­лось. Он ус­лов­но стук­нул три ра­за и во­шел. Хо­зяй­ка си­де­ла за сто­лом и ши­ла. Он ска­зал ей «здравст­вуй­те по­жа­луйс­та» и пе­рек­рес­тил­ся на пра­вый пе­ред­ний угол. В этой из­бе и в де­сят­ке по­доб­ных же это всег­да дейст­во­ва­ло бе­зот­каз­но. На сто­ле сто­яла бу­тыл­ка, тща­тельно обер­ну­тая в га­зе­ту.

    - Это, слу­чай­но, не для меня? - спро­сил Кор­ни­лов.

    Хозяйка под­ня­ла го­ло­ву от шитья и улыб­ну­лась. Бы­ла она в са­ра­фа­не и с го­лы­ми пле­ча­ми и выг­ля­де­ла сов­сем-сов­сем мо­ло­дой (ей не­дав­но стук­ну­ло 29). Эда­кая креп­кая чер­но­во­ло­сая ук­ра­ин­ка.

    - И для вас всег­да найдется, - ска­за­ла она дру­же­люб­но и звон­ко пе­ре­ку­си­ла нитку, - а это вон для Анд­рея Эрнестовича. - И кив­ну­ла го­ло­вой на угол.

    Корнилов обер­нул­ся. У сте­ны на лав­ке, там, где око­ло ве­дер, прик­ры­тых фа­нер­ка­ми, ис­по­кон ве­ков сто­яли два по­зе­ле­нев­ших са­мо­ва­ра, си­дел ста­рик. Вы­со­кий, ху­до­ща­вый, жи­лис­тый, с ак­ку­рат­ной бо­род­кой кли­ныш­ком. На но­су у не­го бы­ли зо­ло­тые оч­ки, а на пле­чах оде­яло.

    - Ой, из­ви­ни­те, отец Андрей, - уч­ти­во вспо­ло­шил­ся Корнилов. - Я вас не за­ме­тил. Здравст­вуй­те!

    - Здравствуйте, - от­ве­тил отец Анд­рей и под­нял на Кор­ни­ло­ва го­лу­бые с льдин­кой гла­за.

    Отец Анд­рей ра­бо­тал в му­зее ин­вен­та­ри­за­то­ром. Но до сих пор Кор­ни­ло­ву го­во­рить с ним не при­хо­ди­лось. Ме­ся­ца за два до это­го ди­рек­тор за­ду­мал учесть му­зей­ные кол­лек­ции. Де­ло это бы­ло не­лег­ким: не­раз­бе­ри­ха в му­зее ца­ри­ла страш­ная. Экс­по­на­ты отк­ла­ды­ва­лись, как оса­доч­ные по­ро­ды, сло­ями, эда­ки­ми ис­то­ри­чес­ки­ми пе­ри­ода­ми.

    Первый - са­мый спо­кой­ный, ти­хий слой.

    Семиреченская гу­бернс­кая выс­тав­ка 1907 го­да.

    Фотографии земст­ва, ста­рые пла­ны го­ро­да Вер­но­го, XVI­II век, до­го­во­ры с ор­да­ми, на­пи­сан­ные арабс­кой вязью, с бе­лы­ми, чер­ны­ми и крас­ны­ми пе­ча­тя­ми на шну­роч­ках, му­ля­жи пло­дов и ово­щей.

    Второй слой.

    Губернский му­зей 1913 го­да.

    Сапоги мест­но­го за­во­да, отк­рыт­ки Все­мир­но­го поч­то­во­го со­юза, «ул. Тор­го­вая в го­ро­де Вер­ном», об­раз­цы по­лез­ных ис­ко­па­емых, на­бор про­би­рок с нефтью.

    Третий слой.

    Музей Орен­бургс­ко­го края.

    Вот это уже са­ма ре­во­лю­ция: пе­ре­ме­шан­ный, раз­но­род­ный, взрыв­ча­тый слой - ок­на РОС­ТА «До­лой Вран­ге­ля», шты­ки, яр­чай­шие пла­ка­ты с дра­ко­на­ми, объявле­ния, по­хо­жие на афиши, - крас­ная, зе­ле­ная, си­няя бу­ма­га, а вни­зу, вмес­то фа­ми­лии премьера, иг­ри­вым куд­ря­вым шриф­том - «Рас­стрел». Га­зет­ные под­шив­ки. И тут же зо­ло­че­ная лу­пя­ща­яся ме­бель с ле­бе­ди­ны­ми по­руч­ня­ми, кол­лек­ция ве­еров, зо­ло­той фар­фор, чу­че­ло мед­ве­дя с блю­дом для ви­зит­ных кар­то­чек в ла­пах.

    Четвертый слой.

    В нем сам черт но­гу сло­мит - где что, что к че­му, что зачем, - ник­то не раз­бе­рет. Сто­ит, нап­ри­мер, на чер­да­ке за­би­тый дос­ка­ми ящик, и что в нем - од­но­му ал­ла­ху ве­до­мо: не то жу­ки, не то ико­ны. На хо­рах в од­ном уг­лу ока­ме­не­лос­ти, в дру­гом - ста­рое же­ле­зо, и опять-та­ки - что это за же­ле­зо, что за ока­ме­не­лос­ти, от­ку­да они, ник­то не зна­ет. Но это слой мир­ный, от­но­ся­щий­ся к двад­ца­тым и трид­ца­тым го­дам. Он осе­дал не­за­мет­но - ящи­ка­ми, по­сыл­ка­ми, ак­та­ми пе­ре­дач. Вот - че­ты­ре слоя, и пой­ди раз­бе­рись в них во всех. Тог­да ди­рек­тор - че­ло­век ре­ши­тельный, ост­рый и быст­рый - за­ду­мал на­вес­ти по­ря­док по-во­ен­но­му - од­ним ма­хом. Он зап­ро­сил осо­бые ас­сиг­но­ва­ния, на­нял де­сять ра­бот­ни­ков-инвен­та­ри­за­то­ров, прик­ре­пил к ним Зы­би­на для кон­сульта­ции и фо­тог­ра­фа для до­ку­мен­та­ции и зас­та­вил их пи­сать кар­точ­ки.

    Так по­яви­лись в со­бо­ре очень уди­ви­тельные лю­ди: ин­вен­та­ри­за­то­ры.

    В пер­вые дни на них хо­ди­ли смот­реть все от­де­лы. Са­мо­му мо­ло­до­му из них не­дав­но стук­ну­ло шестьде­сят, и он не­де­лю на­зад от­рек­ся от са­на че­рез га­зе­ту. К это­му сос­ло­вию, пре­зи­ра­емо­му и ос­ме­ян­но­му все­ми ага­та­ми и стен­га­за­ми, ди­рек­тор, ста­рый про­фес­си­ональный без­бож­ник, та­ил ка­кую-то осо­бую сла­бость. Об­щал­ся он с ба­тюш­ка­ми ува­жи­тельно, крот­ко, с пос­то­ян­ной бла­го­же­ла­тельностью и из всех вы­де­лял вот это­го от­ца Анд­рея, то­го са­мо­го, что сей­час си­дел в оде­яле. «Вы с ним, ре­бя­та, обя­за­тельно поб­ли­же познакомьтесь, - со­ве­то­вал он Кор­ни­ло­ву и Зыбину. - Вы больше та­ко­го по­па уж ни­ког­да не уви­ди­те. Ака­де­мик! Ум­ни­ца! Та­ких по­пов на­ши агитб­ри­га­ды вам ни­ког­да не по­ка­жут! Где им!»

    - А как вас сю­да, отец Анд­рей, занесло? - спро­сил Кор­ни­лов не­лов­ко и по­ко­сил­ся на его пле­чи.

    - Вы про то, что я в этой хла­ми­де-то сижу? - зас­ме­ял­ся отец Андрей. - Так вот ви­ди­те, кон­фу­зия выш­ла ка­кая. В тем­но­те за­дел за сук, чуть весь ру­кав не сор­вал. Спа­си­бо Марье Гри­горьевне, доб­рая ду­ша, ви­ди­те, приш­ла на по­мощь.

    - Я вам и все пу­го­ви­цы укреплю, - ска­за­ла Волчиха, - а то они то­же на од­ной жи­вульке дер­жат­ся.

    - Премного бу­ду обязан, - слег­ка пок­ло­нил­ся отец Андрей. - Я тут, то­ва­рищ Кор­ни­лов, у доч­ки жи­ву. Вро­де как на дач­ке. Она аг­ро­но­мом ра­бо­та­ет. А се­год­ня ди­рек­тор пос­лал ме­ня с за­пис­кой к бри­га­ди­ру По­та­по­ву. Акт ка­кой-то он дол­жен прис­лать, а мне над­ле­жа­ло по­мочь его сос­та­вить. Да вот бе­да, что-то це­лый день хо­жу по кол­хо­зу и не мо­гу пой­мать. Кто го­во­рит, что здесь он, кто го­во­рит, уехал. Вы ведь на его участ­ке, ка­жет­ся, ра­бо­та­ете? Не ви­де­ли?

    - А до­мой к не­му вы не заходили? - спро­сил Кор­ни­лов не от­ве­чая.

    Отец Анд­рей по­мор­щил­ся.

    - Подходил я под ве­чер. Да, приз­наться, не ре­шил­ся зай­ти.

    - А что...

    - Гости там бы­ли.

    «Значит, мог слы­шать и наш разговор», - по­ду­мал Кор­ни­лов и спро­сил:

    - А Ге­ор­гия Ни­ко­ла­еви­ча вы ниг­де не встре­ча­ли?

    - Нет. А что?

    - Да ку­да он дел­ся - не пой­му... По­ехал в го­род вче­ра, обе­щал се­год­ня к по­луд­ню вер­нуться, и нет его. Прав­да, при­еха­ла к не­му тут од­на особа... - Про осо­бу выр­ва­лось у Кор­ни­ло­ва как-то са­мо со­бой и про­тив­но, иг­ри­во, с ух­мы­лоч­кой, он чуть не по­перх­нул­ся от не­ожи­дан­нос­ти.

    - Да уж по­ра, по­ра ему, - ска­зал отец Андрей. - В его-то го­ды у ме­ня уже бы­ла большая семья - трое душ. Прав­да, тут - ка­нон. Тог­да ду­хо­венст­во же­ни­лось ра­но.

    - До при­ня­тия сана, - подс­ка­зал за­чем-то Кор­ни­лов.

    - Совершенно вер­но. До пос­вя­ще­ния. Зна­чит, зна­ете. Ну а те­перь вре­ме­на-то, ко­неч­но, не те.

    - Да, вре­ме­на не те, не те, - ту­по сог­ла­сил­ся Кор­ни­лов.

    Хозяйка по­ло­жи­ла шитье на стол, выш­ла в се­ни и сей­час же вер­ну­лась с бу­тыл­кой вод­ки.

    - Деньги сей­час пла­тить будете? - спро­си­ла она, бе­ря сно­ва френч, и ос­мат­ри­вая обш­ла­га.

    - Зайду завт­ра расп­ла­чусь. За все, - от­ве­тил Кор­ни­лов.

    - Только тог­да не ут­ром. Ут­ром я в го­род поеду, - ска­за­ла хозяйка. - Что-то пло­хо, отец Анд­рей, доч­ка о вас за­бо­тит­ся. Вон все пу­го­ви­цы на од­ной нит­ке.

    - Дочка у ме­ня за­ме­ча­тельная, Марья Григорьевна, - с ти­хим чувст­вом ска­зал отец Андрей, - ра­бо­тя­щая. С пят­над­ца­ти лет на семью за­ра­ба­ты­ва­ла, я уже и тог­да был не кор­ми­лец. И муж у нее ве­ли­ко­леп­ный. Спо­кой­ный, вы­дер­жан­ный, вдум­чи­вый. Чи­та­ет мно­го. Сей­час он зи­мов­щи­ком на ост­ро­ве Вран­ге­ля, так це­лую биб­ли­оте­ку с со­бой зах­ва­тил. Вот ждем, в этом ме­ся­це дол­жен в от­пуск при­ехать.

    - Вот вы уж с ним тогда... - ска­зал Кор­ни­лов, мут­но улы­ба­ясь (слов­но ка­кой-то бес все дер­гал и дер­гал его за язык).

    Отец Анд­рей улыб­нул­ся то­же.

    - Да уж без это­го не обой­дет­ся. Но у не­го ду­ша ме­ру зна­ет. Как вы­пил свое - так все! А доч­ка, та да­же пи­во в рот не бе­рет. Юность не та у нее бы­ла. Не при­уче­на.

    - А вы?

    - А я греш­ный че­ло­век - на Се­ве­ре при­учил­ся. Я там в отк­ры­тое мо­ре с ры­ба­ка­ми вы­хо­дил - так там без это­го ни­как нельзя. За­мерз­нешь, про­мок­нешь, зас­ты­нешь - тог­да спирт пер­вое де­ло. И рас­те­реться и вов­нутрь.

    - А в мо­ло­дос­ти так и сов­сем не пили? - по­сом­не­вал­ся Кор­ни­лов.

    - Водку-то? По­ми­луй Бог, никогда! - очень серьезно по­ка­чал го­ло­вой отец Андрей. - Теп­ло­ту, что ос­та­ва­лось, вер­но, до­пи­вал из ча­ши. Теп­ло­та - это по-на­ше­му, по­повс­ко­му, цер­ков­ное ви­но, ка­гор, ко­то­рым при­ча­ща­ют. Так вот, что в ча­ше ос­та­ва­лось, то до­пи­вал, а так - бо­же из­ба­ви! А сей­час пос­ле Се­ве­ра гре­шу, ох как гре­шу! Дос­тать тут нег­де - так вот я к Марье Гри­горьевне и по­ва­дил­ся. Спа­си­бо, доб­рая ду­ша, не го­нит.

    - А что, я не че­ло­век, что ли? - спро­си­ла хо­зяй­ка серьезно. - Я хо­ро­шим лю­дям всег­да ра­да. Только от вас, отец Анд­рей, да и ус­лы­шишь что сто­ящее. От вас да вот их то­ва­ри­ща. Тот то­же ко мне за­хо­дит.

    «Ах, вот ку­да Зы­бин нырял, - по­ду­мал Корнилов. - Од­на­ко на­до ид­ти выс­паться. Ди­рек­тор завт­ра вы­зо­вет обя­за­тельно. Он ме­ня тер­петь не мо­жет. Ну что ж? Ска­жу - ни­че­го не знаю, ни­че­го не слы­шал, днем ра­бо­тал, а ве­че­ром пил с от­цом Анд­ре­ем».

    - Хозяюшка, - ска­зал он, - а что, ес­ли мы с от­цом Анд­ре­ем вот здесь у вас по сто­пеш­ни­ку и оп­ро­ки­нем, а?

    - Я уж ска­за­ла, хо­ро­шим лю­дям всег­да рада, - опять-та­ки очень серьезно от­ве­ти­ла Волчиха, - я сей­час со­ле­ных огур­чи­ков из кад­ки при­не­су. Вот ва­ша одеж­да, отец Андрей, - она по­дош­ла к шка­фу, вы­ну­ла стоп­ки, та­рел­ку. Стоп­ки пос­та­ви­ла на стол, а с та­рел­кой выш­ла в се­ни. Отец Анд­рей на­дел френч, по­до­шел к зер­ка­лу и одер­нул­ся.

    И ока­зал­ся строй­ным, ак­ку­рат­ным, поч­ти по-во­ен­но­му под­тя­ну­тым ста­ри­ком. Он пос­мот­рел на Кор­ни­ло­ва и под­миг­нул ему. И вдруг с Кор­ни­ло­вым про­изош­ло что-то со­вер­шен­но не­по­нят­ное. На мгно­ве­ние все ему по­ка­за­лось смут­ным, как сон. Он да­же вздрог­нул. «Бо­же мой, - по­ду­мал он, - ведь все как в той по­вес­ти. Прав­да и неп­рав­да. И есть и нет. Да что это со мной? И за­чем я тут? В та­кой мо­мент? С по­пом? С шин­кар­кой этой? Или я уже дейст­ви­тельно тро­нул­ся?»

    Ему да­же по­ду­ма­лось, что все - стол, две бу­тыл­ки, од­на в га­зе­те, дру­гая так, мор­дас­тая ба­ба-шин­кар­ка, поп во френче, - все это сей­час вздрог­нет и рас­сло­ит­ся, как ко­ло­да карт. Та­кое у не­го бы­ва­ло в бре­ду, ког­да он бо­лел ма­ля­ри­ей. И вмес­те с тем, как это бы­ва­ло у не­го иног­да пе­ред хо­ро­шей встряс­кой, вы­пив­кой или ба­ней, он по­чувст­во­вал подъем, лег­кое го­ло­вок­ру­же­ние, сос­то­яние об­мо­роч­но­го по­ле­та. И еще по­рыв ка­ко­го-то чуть не го­ря­чеч­но­го вдох­но­ве­ния. Он встал и по­до­шел к зер­ка­лу. Нет, все бы­ло как всег­да, и он был та­ким, как всег­да, се­рым, буд­нич­ным, не­ин­те­рес­ным. Ни­че­го на зем­ле не из­ме­ни­лось. И его возьмут, и то­же ни­че­го не из­ме­нит­ся. По-преж­не­му этот поп бу­дет жить с шин­кар­кой и трес­кать ее вод­ку.

    Он от­ку­по­рил бу­тыл­ку и на­лил се­бе и по­пу по стоп­ке.

    - Ну, батюшка, - ска­зал он грубовато, - за все хо­ро­шее и пло­хое. Ура!

    - За пла­ва­ющих, пу­те­шест­ву­ющих и пре­бы­ва­ющих в темницах, - серьезно и плав­но, сов­сем по-цер­ков­но­му, не то про­из­нес, не то про­пел отец Андрей. - Марья Гри­горьевна, бе­ри­те-ка стоп­ку! При та­ком тос­те сей­час все долж­ны пить.

    Потом за­го­во­ри­ли о жиз­ни. Все трое бы­ли уве­ре­ны, что ни­ко­му из них она не уда­лась, но каж­дый от­но­сил­ся к это­му по-раз­но­му: Кор­ни­лов разд­ра­жен­но. Вол­чи­ха без­ро­пот­но, а от­цу Анд­рею та­кая жизнь так да­же и нра­ви­лась.

    - Да, рас­ска­зы­вай­те, рас­ска­зы­вай­те байки, - гру­бо ус­мех­нул­ся Корнилов. - Так мы вам и по­ве­ри­ли. У ме­ня нянька была, - по­вер­нул­ся он к Волчихе, - вот ее спро­сишь: «Нянь, а ты пи­рож­ные лю­бишь?» «Нет, - отвечает, - ня­ня только чер­ные су­ха­ри лю­бит».

    - А ведь, - отец Анд­рей улыбнулся, - она пра­вильно от­ве­ча­ла - я то­же чер­ные су­ха­ри люб­лю больше, чем пи­рож­ные. Эх, то­ва­рищ до­ро­гой, или как вас там наз­вать, ведь вы еще не зна­ете, что та­кое чер­ный хлеб, са­мая гор­бу­шеч­ка - ведь вкус­нее ее ни­че­го на све­те нет. Это­му вас еще не на­учи­ли.

    - А вас дав­но это­му научили? - при­щу­рил­ся Кор­ни­лов.

    - Меня дав­ненько, спа­си их Гос­по­ди. И по со­вес­ти ска­жу: хо­ро­шо сде­ла­ли, что на­учи­ли, спа­си­бо им. Вот бро­жу по зем­ле, встре­ча­юсь со вся­ки­ми людьми, за­ра­ба­ты­ваю этот са­мый чер­ный хле­ба кус гор­бом, тяж­ко за­ра­ба­ты­ваю, во­ис­ти­ну в по­те ли­ца своего! - эту ра­бо­ту у вас я как по ло­те­рей­но­му би­ле­ту по­лу­чил, че­рез ме­сяц ей ко­нец - и ра­ду­юсь! И от всей ду­ши ра­ду­юсь! Хо­ро­шо жить на све­те! Очень хо­ро­шо! Ум­но ус­та­нов­ле­но то, что у каж­до­го ра­дость точ­но вык­ро­ена по его мер­ке. Ее ни ук­расть, ни прис­во­ить: дру­го­му она прос­то не под­хо­дит.

    - А ког­да, отец, вы гу­бер­на­торс­ким ду­хов­ни­ком бы­ли, вы то­же ду­ма­ли так?

    - Нет, тог­да не так. Но тог­да я еще не знал вкус чер­но­го хле­ба.

    - А чувст­во­ва­ли се­бя как? Ху­же?

    - Хуже не ху­же, а, как бы ска­зать, об­ре­чен­нее. По-по­повс­ки. Ни го­ря, ни ра­дос­ти. Те­чет се­бе ре­ка и те­чет. И все по по­ряд­ку. Род­ни­чок, верх­нее те­че­ние, ниж­нее те­че­ние - и ко­нец: вли­лась в мо­ре и ка­ну­ла.

    - Обедни каж­дод­нев­но слу­жи­ли, на­вер­но?

    - Иногда и дру­гим по­ру­чал, гре­шен.

    - Грехи про­ща­ли?

    - Прощал. Мно­го что про­щал. Да все про­щал! И гра­беж, и убийст­во, и раст­ле­ние, и то, что мой ду­хов­ный сын по тол­пе ве­лел стрелять, - все, все про­щал: «Иди и больше не греши». - Он под­нял на Кор­ни­ло­ва спо­кой­ные серьезные глаза. - А это хо­ро­шо, что вы сей­час иро­ни­зи­ру­ете. Это дейст­ви­тельно и сме­ха и по­ру­ганья дос­той­но.

    - Как же так, батюшка? - уди­ви­лась Вол­чи­ха. Она уже ус­пе­ла ук­рад­кой не­за­мет­но поп­ла­кать над до­лей (прос­то два ра­за дот­ро­ну­лась до глаз - сня­ла сле­зы) и те­перь си­де­ла по­хо­жая на сне­ги­ря-пу­хо­вич­ка - ти­хая, пе­чальная, при­го­жая.

    - А вот так, дорогая, - от­ве­тил отец Анд­рей ласково, - что не смел я ни­ко­го про­щать. От­ку­да я взял­ся та­кой хо­ро­ший да доб­рый, чтоб про­щать? Как, ска­жи, прос­тить раз­бой­ни­ка за убийст­во ре­бен­ка? Что это, мо­его ре­бен­ка уби­ли? Или я за это про­ще­ние от­ве­чать бу­ду? Нет, по­то­му и про­щаю, что поп я. А с по­пом и раз­го­вор по­повс­кий. Ник­то его про­щенье всерьез и не по­ни­ма­ет. Ми­лость гос­под­ня безг­ра­нич­на - вот и из­ли­вай ее, не жа­лея. Ми­лость-то, ко­неч­но, безг­ра­нич­на, да я-то с ка­ко­го края к ней при­ма­зал­ся? Я раз­ве при­каз­чик Бо­гу мо­ему? Вот смот­ри­те, на­ша хо­зяй­ка-ла­реч­ни­ца от­си­де­ла три го­да за чу­жую ви­ну. Под­сы­пал­ся к ней од­наж­ды бух­гал­тер: дай да дай вы­руч­ку на два дня. Она и да­ла. Только его, не­го­дяя, и ви­де­ла. А я его знаю! Он че­ло­век на­бож­ный! В цер­ковь хо­дил ак­ку­рат­но, два ра­за у ме­ня на тай­ной ис­по­ве­ди был! Те­перь по­явит­ся здесь, обя­за­тельно в тре­тий раз при­дет. «Отпус­ти­те грех, ба­тюш­ка». Ну и как я ему от­пу­щу? Си­де­ла она, а про­щу я? И он мне за это от­пу­ще­ние еще из во­ро­ван­ных де­нег, по­ди, пя­тер­ку в ла­донь су­нет? Что же это за про­ще­ние бу­дет? Че­пу­ха же это! Пол­ный аб­сурд!

    Волчиха вдруг быст­ро под­ня­лась и выш­ла из ком­на­ты.

    - А Христос? - спро­сил Кор­ни­лов и на­лил се­бе и от­цу Анд­рею еще по полстакана. - Как же Хрис­тос всех про­щал?

    - Спасибо, - ска­зал отец Анд­рей и взял ста­кан в руки, - ну, это уже пос­лед­ний. Вот о Хрис­те-то и идет раз­го­вор. Хрис­тос, Вла­ди­мир Ми­хай­ло­вич, так вас, ка­жет­ся, по батюшке? - Хрис­тос мог про­щать. Не­да­ром мы его име­ну­ем ис­ку­пи­те­лем. Ведь он бог, тот са­мый, что един в трех ли­цах бо­жест­ва, так по­че­му же он, бу­ду­чи Бо­гом, то есть все­мо­гу­щим, не мог прос­тить, не спус­ка­ясь с не­ба? Да­же не прос­тить, а прос­то от­пус­тить гре­хи, вот как мы, по­пы, от­пус­ка­ем, не схо­дя с мес­та? Уми­рать-то, стра­дать-то ему за­чем? Вы ду­ма­ли об этом? Ко­неч­но, не ду­ма­ли: для вас и Хрис­тос, и тро­ица, и Гос­подь Бог-отец, от­пус­тив­ший сы­на на казнь, и сын, мо­ля­щий от­ца пе­ред казнью: «Отче, да ми­нет ме­ня ча­ша сия», все это ми­фы, но смысл ка­кой-то та­ят эти ми­фы или нет? Мо­раль сей бас­ни ка­ко­ва?

    - Христос не басня, - ска­зал Корнилов, - я ве­рю, был та­кой че­ло­век. Жил, хо­дил, учил, его рас­пя­ли за это.

    - Ну вот, зна­чит, уже лег­че. В Хрис­та-че­ло­ве­ка вы, ста­ло быть, ве­ри­те. А я ве­рю еще и в Хрис­та! В Бо­га-сло­во. Вот как у Ио­ан­на: «В на­ча­ле бе Сло­во, и сло­во бе Бог». А ес­ли все это так, то мо­раль сей бас­ни прос­та: да­же Бог не пос­мел - слы­ши­те, не пос­мел прос­тить лю­дей с не­ба. По­то­му что це­на та­ко­му про­ще­нию бы­ла бы грош. Нет, ты сой­ди со сво­их си­найс­ких вы­сот, влезь в под­лую рабс­кую шку­ру, про­жи­ви и про­ра­бо­тай трид­цать три го­да плот­ни­ком в ма­леньком гряз­ном го­ро­диш­ке, ис­пы­тай все, что мо­жет только че­ло­век ис­пы­тать от лю­дей, и ког­да они, по­из­мы­вав­шись над то­бой вво­лю, исх­ле­щут те­бя би­ча­ми и скор­пи­она­ми - а зна­ете, как би­ли? Це­поч­ка­ми с ша­ри­ка­ми на кон­цах! Би­ли так, что об­на­жа­лись внут­рен­нос­ти. Так вот, ког­да те­бя эдак изор­вут би­ча­ми, а по­том под­тя­нут на ка­на­те да при­ко­ло­тят - голого-голого! - к стол­бу на срам и по­те­ху, вот тог­да с это­го прок­ля­то­го дре­ва и спро­си се­бя: а те­перь лю­бишь ты еще лю­дей по-преж­не­му или нет? И ес­ли и тог­да ты ска­жешь: «Да, люб­лю и сей­час! И та­ких! Все рав­но люб­лю!» - то тог­да и прос­ти! И вот тог­да и дейст­ви­тельно та­кая страш­ная си­ла по­явит­ся в тво­ем про­ще­нии, что вся­кий, кто уве­ру­ет, что он мо­жет быть про­щен тобой, - тот и бу­дет про­щен. По­то­му что это не Бог с не­ба ему гре­хи от­пус­тил, а рас­пя­тый раб с крес­та его прос­тил. И не за ко­го-то там не­из­вест­но­го, а за са­мо­го се­бя. Вот ка­кой смысл в этой бас­не об ис­куп­ле­нии.

    - И, зна­чит, теперь, - спро­сил Корнилов, - вы мо­же­те про­щать, а не от­пус­кать?

    - Да, те­перь, по­жа­луй, я мо­гу и про­щать! Только вот па­кость-то; ког­да я это пра­во зас­лу­жил, то ока­за­лось, что в нем ник­то не нуж­да­ет­ся.

    Корнилов си­дел по­ша­ты­ва­ясь и смот­рел на от­ца Анд­рея. Что-то мно­гое за­рож­да­лось в его го­ло­ве, но он не мог, не умел это­го выс­ка­зать.

    - И как, вы все гре­хи мо­же­те прощать? - спро­сил он. - Или только те, ко­то­рые пе­ре­нес­ли на се­бе? Вот, нап­ри­мер, вас, на­вер­но, не раз про­да­ва­ли, так Иуду вы прос­тить мо­же­те?

    Отец Анд­рей пос­мот­рел и улыб­нул­ся.

    - А по­че­му нет? Ведь кто та­кой Иуда? Че­ло­век, страш­но пе­ре­оце­нив­ший свои си­лы. Взва­лил но­шу не по се­бе и рух­нул под ней. Это веч­ный урок всем нам - сла­бым и хлип­ким. Не хва­тай глы­би­ну большую, чем мо­жешь унес­ти, не ге­ройст­вуй по­пус­ту. Три чет­вер­ти пре­да­те­лей - это не­удав­ши­еся му­че­ни­ки.

    - А Хрис­тос что ж, не по­ни­мал, ко­го он вер­бу­ет в мученики? - неп­ри­ят­но оск­ла­бил­ся Корнилов. - Ну, зна­ете, тог­да да­ле­ко ему до на­шей тех­ни­ки под­бо­ра кад­ров. Те то­же да­ют по­рой про­маш­ки, но так... - Он по­ка­чал головой. - По­ду­мать только, ка­кую ком­па­нию он се­бе соб­рал. Петр от­рек­ся, Фо­ма усом­нил­ся, а Иуда пре­дал. Трое из две­над­ца­ти! Двад­цать пять про­цен­тов бра­ка. Да лю­бой на­чальник кад­ров сле­тел бы за та­кой под­бор. Без пра­ва за­ня­тия долж­нос­ти. Вот Петр: ведь только слу­чай­но и он не стал пре­да­те­лем. Ну как же. Его тог­да ка­кая-то дев­ка из двор­ца пра­ви­те­ля приз­на­ла: «Э, да ты то­же из них?» А что он ей от­ве­тил? «Знать я его не знаю, ве­дать не ве­даю, и де­ла мне до не­го ни­ка­ко­го нет». И так три ра­за: нет, нет и нет. Ну а что, ес­ли бы кто из власть пре­дер­жа­щих тут был и эти дев­ки­ны сло­ва ус­лы­шал? Он сра­зу бы при­це­пил­ся: «Как ты го­во­ришь? Этот? Вот эта са­мая бо­ро­да? А ну, по­дой­ди-ка сю­да, ува­жа­емый. Так вы что? Оба из од­ной ком­па­нии, ста­ло быть? Ах нет? И не ви­дел, и не слы­шал? А что же она го­во­рит? На­го­ва­ри­ва­ет? Ах не­го­дяй­ка! И этот врет? И этот то­же? Ах они кле­вет­ни­ки! Ах га­ды, ну пос­той, я их всех!.. Взять! Это­го, са­мо­го без­вин­но­го! В хо­лод­ную его! Раз­деть до ни­зи­ков! Он ду­ма­ет, что он у те­щи в гос­тях! Врешь! За­по­ешь! Вспом­нишь! Как еще!» - Кор­ни­лов с большой эксп­рес­си­ей ис­пол­нил эту сцену. - Ну вот и ко­нец ва­ше­му Пет­ру. А ведь пом­ни­те, что Хрис­тос об нем ска­зал: «Ты ка­мень, и на кам­не этом я воз­ве­ду храм свой!» Хо­рош ка­мень! Впро­чем, и храм у вас то­же по­лу­чил­ся хо­рош! Ну лад­но, с эти­ми дву­мя в об­щем-то по­нят­но - а вот ку­да Пи­ла­та де­не­те? Судью, ру­ки умы­ва­юще­го? Ко­то­рый и на смерть осу­дил, и в смер­ти как бы не ви­но­ват. По­то­му что ес­ли об­щест­вен­ность во­пит «расп­ни, расп­ни!», то что тог­да судье ос­та­ет­ся, как и прав­да не рас­пи­нать? Так вот с этим-то пред­се­да­те­лем во­ент­ри­бу­на­ла что нам де­лать? То­же про­щать? За чис­топ­лот­ность? Не прос­то, мол, рас­пял, а ру­ки пе­ред этим вы­мыл? Не хо­тел, мол, но под­чи­нил­ся об­щест­вен­нос­ти. Ах, ка­кое смяг­ча­ющее обс­то­ятельство! Так что, вой­дет он в царст­вие Бо­жие или нет?

    - Без вся­ко­го сомнения, - от­ве­тил отец Андрей. - Ес­ли судья вдруг по­чувст­во­вал на сво­их ру­ках кровь не­вин­но­го - он уже за­ду­мал­ся. А ес­ли он на­чал ду­мать, то уж до­ду­ма­ет до кон­ца. Пом­ни­те, как Мар­ме­ла­дов Рас­кольни­ко­ву го­во­рит: «Расп­ни ме­ня, расп­ни, судья пра­вед­ный, но расп­ни и по­жа­лей, и я тог­да ру­ки те­бе по­це­лую...» Да и что мы зна­ем дос­то­вер­но­го про Пон­тия Пи­ла­та - про­кон­су­ла иудейс­ко­го?

    Обратно шли уже сильно под­вы­пив­шие. Отец Анд­рей раз­ма­хи­вал ру­ка­ми и го­во­рил:

    - Да, Хрис­то­во ученье это са­мое: «Несть Эл­ли­на, несть Иудея» - не ори­ги­нально! Все это уже бы­ло! Да! С этим при­хо­дит­ся сог­ла­ситься! Но только в ка­ком смыс­ле, до­ро­гой то­ва­рищ Кор­ни­лов? Только в од­ном! В том-то и ли­хость та­ких ис­тин, что они всег­да бы­ли с на­ми, и из­речь их не ве­ли­кая муд­рость, а вот уме­реть за них... Но вот что-то фи­ло­со­фы не больно хо­те­ли уми­рать...

    Они шли по­ка­чи­ва­ясь, кри­ча­ли, и на них да­же ред­кие кол­хоз­ные со­ба­ки, и те уже не ла­яли. А над са­да­ми и го­ра­ми плы­ла пол­ная чер­ная юж­ная ночь. Ту­чи зак­ры­ли не­бо. Па­ри­ло, как пе­ред гро­зой. И бы­ло ти­хо-ти­хо: не стре­ко­та­ли куз­не­чи­ки, не пе­ли сверч­ки, не кри­ча­ли в длин­ных влаж­ных тра­вах, по­хо­жих на во­до­рос­ли, крап­ча­тые бо­лот­ные пта­хи, только вни­зу, как от­да­лен­ный же­лез­но­до­рож­ный пе­ре­езд, все гро­хо­та­ла Ал­ма­атин­ка. Этот раз­дув­ший­ся к но­чи ле­дя­ной по­ток (весь день та­яли сне­го­вые шап­ки) ло­мал го­ры и ка­тил ва­лу­ны.

    Перед тем как вый­ти из до­му, Марья Гри­горьевна - мяг­кая, теп­лая, по­дат­ли­вая - наб­ро­си­ла на го­лые пле­чи, чер­ную шаль с ро­за­ми, но ког­да Кор­ни­лов хо­тел об­нять ее, то натк­нул­ся на жест­кую, нап­ру­жи­нен­ную ру­ку по­па. «Вот чер­тов поп, - по­ду­мал он, - а ведь ему больше шес­ти­де­ся­ти».

    - Вот у меня, - про­дол­жал отец Андрей, - сей­час ле­жит кни­га. Ваш ди­рек­тор дал по­чи­тать. «Пе­ре­пис­ка апос­то­ла Пав­ла с фи­ло­со­фом Се­не­кой Хрис­ти­анст­ву­ющим». Слы­ша­ли та­ко­го - Ан­ний Лу­ци­ний Се­не­ка? Так вот, с хрис­ти-ан-ству­ющим.

    - Ну, а что же осо­бен­но­го?

    - А то осо­бен­ное, до­ро­гой то­ва­рищ Кор­ни­лов, что не был этот гос­по­дин Хрис­ти­анст­ву­ющим. Под­дел­ка это все. Он о Хрис­те и не слы­шал. Как, ко­неч­но, и о Пав­ле. А ус­лы­шал бы - обо­их вздер­нул на крес­тах и не ох­нул. Но ве­ле­ние ве­ка он по­нял пра­вильно. Вот по­это­му он и хрис­ти­анст­ву­ющий. Нельзя бы­ло в то вре­мя ус­лы­шать ша­ги ко­ман­до­ра и не стать Хрис­ти­анст­ву­ющим.

    «Услышать ша­ги командора, - по­ду­мал Корнилов. - На­вер­но, со­ба­ка, сти­хи пи­шет вро­де по­па Ионы Брихничева», - и ска­зал:

    - А не мог­ли бы вы как-ни­будь поп­ро­ще? А то не сов­сем по­нят­но, о чем вы во­об­ще.

    - Я го­во­рю вот о чем. Рес­пуб­ли­ка во вре­мя Се­не­ки умер­ла. Вер­нее, не то уже умер­ла, не то еще только уми­ра­ла - это­го тол­ком ник­то не знал, по­то­му что ник­то не ин­те­ре­со­вал­ся. На свет лез­ли упы­ри и урод­цы. И на­зы­ва­лись они им­пе­ра­то­ра­ми, то есть вож­дя­ми на­ро­да. Ог­ля­нуться бы­ло не на что. Ожи­дать бы­ло не­че­го. Нас­то­яще­го не су­щест­во­ва­ло. Сза­ди мо­ги­лы, и впе­ре­ди мо­ги­лы. «Третье по­ко­ле­ние уже рож­да­ет­ся в ог­не граж­данс­кой вой­ны». Это Го­ра­ций о прош­лом Ри­ма. «Вол­ки бу­дут спать на пло­ща­дях и выть от го­ло­да в пус­тых чер­то­гах» - это Ови­дий о бу­ду­щем Ри­ма. Но то был еще зо­ло­той век. Ав­густ. Прин­ци­пат. Расц­вет ис­кус­ств. А пос­ле уже дейст­ви­тельно пош­ла тьма и бе­зыс­ход­ность. И юрист Ульпи­ан объяснил при­чи­ну это­го так: «Что нра­вит­ся го­су­да­рю, то име­ет си­лу за­ко­на, по­то­му что на­род пе­ре­нес и пе­ре­дал ему свои пра­ва и власть». И Се­не­ка по­ни­мал: раз так, на­до опи­раться не на на­род - его нет, не на го­су­да­ря - его то­же нет, не на го­су­дарст­во - оно только понятие, - а на че­ло­ве­ка, на сво­его ближ­не­го, по­то­му что вот он-то есть, и он всег­да ря­дом с то­бой: пле­бей, вольно­от­пу­щен­ник, раб, же­на ра­ба. Не по­эт, не ге­рой, а го­лый че­ло­век на го­лой зем­ле. Вы по­ни­ма­ете?

    - Ну, я слу­шаю, все слушаю, - от­ве­тил Кор­ни­лов.

    - Ибо че­ло­век, ес­ли так на не­го взгля­нуть, не только са­мое до­ро­гое, но и са­мое на­деж­ное в ми­ре. Вот пос­лед­нее-то, ка­жет­ся, то­ва­рищ Ста­лин се­бе уяс­нил да­ле­ко не пол­ностью!

    «Вот выдает, - по­ду­мал Корнилов, - за­чем это он так? При ней?» Но не­ожи­дан­но для се­бя ска­зал:

    - Я слы­шу речь не мальчи­ка, но му­жа, она с то­бой, отец, ме­ня ми­рит.

    - Спасибо! И бе­зо вся­ких лиш­них слов спасибо! - серьезно от­ве­тил отец Андрей. - Да, Се­не­ка это по­нял и за это у позд­ней­ших от­цов церк­ви по­лу­чил проз­ва­ние Хрис­ти­анст­ву­юще­го. Но не Хрис­та! Те­перь вот о Хрис­те. Лет за трид­цать до это­го на дру­гом кон­це им­пе­рии бро­дил по пес­ча­ным до­ро­гам Иудеи плот­ник или стро­итель, го­во­рят еще, что он де­лал плу­ги, ни­щий про­по­вед­ник с куч­кой та­ких же бро­дяг, как и он. Они хоть не се­яли и не жа­ли, но уро­жай со­би­ра­ли - то есть поп­рос­ту поп­ро­шай­ни­ча­ли. Что со­бе­рут, то и по­едят, где их тьма зас­та­нет, там и за­но­чу­ют. Все бесп­ре­кос­лов­но слу­ша­ли сво­его во­жа­ка - нрав у не­го был вспыльчи­вый, ярост­ный, но от­ход­чи­вый. А во­об­ще имел ха­рак­тер яс­ный и прос­той. Об­ра­зо­ван не был, хо­тя гре­чес­кий и знал (ина­че как бы он го­во­рил с Пи­ла­том?). А про­по­ве­до­вать умел, и его зас­лу­ши­ва­лись. Го­во­рил кар­тин­но, хо­тя и су­хо­ва­то, прос­то и чет­ко, с ве­ли­ким жа­ром убеж­ден­нос­ти. Был очень ос­то­ро­жен, и зас­та­вить его про­го­во­риться бы­ло не­воз­мож­но. И хо­тя всем бы­ло яс­но, что он от­ри­ца­ет все - им­пе­ра­то­ра, власть им­пе­ра­то­ра, бо­гов им­пе­ра­то­ра, мо­раль императора, - за язык пой­мать его не уда­ва­лось. Вес­ти из Ри­ма про­са­чи­ва­лись ску­по, и что де­ла­лось в им­пе­рии - ник­то не знал, да и что бы­ло этим ры­ба­кам да ре­мес­лен­ни­кам до вы­со­кой по­ли­ти­ки? Фи­ло­софс­кие же и ис­то­ри­чес­кие со­чи­не­ния, так ска­зать, кни­ги ве­ка, ко­неч­но, до­хо­ди­ли и в эту тьму та­ра­канью, но этот плот­ник или стро­итель их ни­ког­да не раз­вер­ты­вал. За­то яс­нее, чем все эти по­эты, фи­ло­со­фы, ора­то­ры и го­су­дарст­вен­ные умы, он по­ни­мал од­но: мир смер­тельно ус­тал и из­ве­рил­ся. У не­го нет сил жить. Вы­ход один - на­до вос­ста­но­вить че­ло­ве­ка в его пра­вах. Но знал он и еще од­но - са­мое глав­ное! За это при­дет­ся уме­реть! И не так уме­реть, как умер Сок­рат, сре­ди ры­да­ющих уче­ни­ков, не так, как кон­чал с со­бой римс­кий вельмо­жа в за­го­род­ной вил­ле, то отк­ры­вая, то вновь пе­ре­вя­зы­вая жилы, - а прос­то на­гой и наг­лой смертью. А вы по­ни­ма­ете, что та­кое крест­ная смерть? - спро­сил отец Анд­рей, вдруг останавливаясь. - «Mas­me­ra min haz­luv» - длин­ные гвоз­ди крес­та, а? По­ни­ма­ете?

    - Что, очень больно? - как-то да­же всхлип­ну­ла Марья Гри­горьевна, и Кор­ни­лов по­чувст­во­вал, что она прильну­ла к от­цу Анд­рею, а тот, сми­ная, на­ро­чи­то больно, при­да­вил ее к се­бе.

    - Ну за­чем вы это завели? - спро­сил Кор­ни­лов до­сад­ли­во.

    - А крест­ная смерть зна­чит вот что, мо­ло­дой человек, - про­дол­жал отец Андрей. - Вот ле­ги­оне­ры с осуж­ден­ны­ми доб­ра­лись до мес­та. Крес­ты там уже тор­чат. «Оста­но­вись!» С осуж­ден­ных сры­ва­ют одеж­ду. Их на­по­или по до­ро­ге ка­ким-то дур­ма­ном, и они как сон­ные му­хи, их все вре­мя кло­нит в дре­му от ус­та­лос­ти. На осуж­ден­ных на­ки­ды­ва­ют ве­рев­ки, под­ни­ма­ют и уса­жи­ва­ют вер­хом на ост­рый брус, что тор­чит по­се­ре­ди­не стол­ба. При­тя­ги­ва­ют ру­ки, расп­рав­ля­ют ла­до­ни. Прик­ру­чи­ва­ют. При­ка­лы­ва­ют. Ра­бо­та­ют ввер­ху и вни­зу. На ко­ле­нях и лест­ни­цах. Крес­ты низ­кие. Вы­со­кие по­ла­га­ют­ся для знат­ных прес­туп­ни­ков. Вок­руг тол­па - зе­ва­ки, зав­сег­да­таи эк­зе­ку­ций и каз­ней, родст­вен­ни­цы. Гла­ша­таи. Все это ржет, зу­бос­ка­лит, шу­мит, кри­чит. Жен­щи­ны по-вос­точ­но­му ре­вут, рвут ли­цо ног­тя­ми. Сол­да­ты орут на осуж­ден­ных. Кто-то из при­ко­ла­чи­ва­ющих ре­за­нул смерт­ни­ка по гла­зам - дер­жи ру­ки пря­мее. Не­лег­ко ведь при­ко­ло­тить жи­во­го че­ло­ве­ка, по­не­во­ле за­орешь. На­ко­нец при­би­ли. Са­мое ин­те­рес­ное прош­ло. Тол­па та­ет. Ос­та­ют­ся только крес­ты да сол­да­ты. И там и тут ждут смер­ти. А она здесь гостья кап­риз­ная, при­ве­ред­ли­вая. Ее дол­го при­хо­дит­ся ждать. Ду­ша, как го­во­рит Се­не­ка, вы­дав­ли­ва­ет­ся по кап­ле. Кровью на крес­те не ис­те­чешь - ра­ны-то ведь не отк­ры­тые. Те­ло рас­тя­ну­то не­ес­тест­вен­но - лю­бое дви­же­ние при­чи­ня­ет нес­тер­пи­мую боль, - ведь осуж­ден­ный изод­ран би­ча­ми. Ча­са че­рез два ра­ны вос­па­ля­ют­ся, и че­ло­век бу­дет го­реть как в ог­не. Кровь нап­ря­га­ет пульс и при­ли­ва­ет к го­ло­ве - на­чи­на­ют­ся страш­ные го­ло­вок­ру­же­ния. Серд­це ра­бо­та­ет неп­ра­вильно - че­ло­век ис­хо­дит от предс­мерт­ной тос­ки и стра­ха. Он бре­дит, бор­мо­чет, ме­чет­ся го­ло­вой по пе­рек­ла­ди­не. Гвоз­ди под тя­жестью те­ла дав­но бы пор­ва­ли ру­ки, ес­ли бы - ах, до­гад­ли­вые палачи! - по­се­ре­ди­не не бы­ло бы вот это­го бру­са, осуж­ден­ный по­лу­си­дит, по­лу­ви­сит. Соз­на­ние то по­яв­ля­ет­ся, то про­па­да­ет, то вспы­хи­ва­ет, то гас­нет. Смерть раз­ли­ва­ет­ся от ко­неч­нос­тей к цент­ру - по нер­вам, по ар­те­ри­ям, по мус­ку­лам. А над зем­лей - день - ночь - ут­ро. День, ве­чер, ночь, ут­ро - од­на сме­на при­хо­дит, дру­гая ухо­дит, и так иног­да де­сять су­ток. Слу­жат здесь вольгот­но, сол­да­ты ре­жут­ся в кос­ти, пьют, жгут кост­ры - но­чи-то ле­дя­ные. К ним при­хо­дят жен­щи­ны. Си­дят об­няв­шись, пьют, гор­ла­нят пес­ни. Кар­ти­на.

    - Да, картина, - ска­зал Кор­ни­лов неодобрительно, - и вы, ви­дать, мас­тер на та­кие вот кар­ти­ны.

    - Христу по­вез­ло. Он умер до за­ка­та. Стра­дал, од­на­ко, он очень. Он из­ве­рил­ся во всем, ме­тал­ся и бре­дил: «Бо­же мой, Бо­же мой, для че­го ты ос­та­вил ме­ня?» И еще: «Пить». Тог­да кто-то из сто­яв­ших об­мак­нул губ­ку в гли­ня­ный гор­шок, на­дел ее на сте­бель степ­ной тра­вы, об­тер ему гу­бы. В горш­ке бы­ла, оче­вид­но, обык­но­вен­ная римс­кая пос­ка - смесь во­ды, ук­су­са и яиц: ее в по­хо­дах сол­да­ты пи­ли. Тог­да, ве­ро­ят­но, соз­на­ния у не­го уже не бы­ло. Один из во­инов протк­нул ему грудь копьем. По­тек­ла кровь и во­да - это бы­ла лим­фа из пред­сер­дия. Так бы­ва­ет при раз­ры­ве серд­ца, а в осо­бен­нос­ти в зной при сол­неч­ном уда­ре. Вот так умер Хрис­тос. Или, вер­нее, так на­ро­ди­лось хрис­ти­анст­во.

    Он ос­та­но­вил­ся, воб­рал в се­бя пол­ной грудью воз­дух и ска­зал:

    - То есть так про­изош­ло ис­куп­ле­ние, друзья мои. Че­ло­век был сно­ва вос­ста­нов­лен в сво­их пра­вах.

    - Чтоб наш лю­би­мый вождь че­рез две ты­ся­чи лет мог ска­зать: «Са­мое до­ро­гое, что есть на свете, - это человек», - от­ве­тил Кор­ни­лов.

    - Ах, как он не­ос­мот­ри­тельно ска­зал это, - по­ка­чал го­ло­вой отец Андрей. - Ах, как не­ос­мот­ри­тельно. И не ко вре­ме­ни!

    Что они по­том го­во­ри­ли и где бы­ли, Кор­ни­лов пом­нит очень пло­хо. Ка­жет­ся, вдво­ем они про­во­жа­ли Марью Гри­горьевну. Ка­жет­ся, по­том Марья Гри­горьевна про­во­ди­ла их. За­тем как буд­то бы они шли вдво­ем с от­цом Анд­ре­ем и тот ему о чем-то тол­ко­вал. От­резв­ле­ние нас­ту­пи­ло вне­зап­но. Впе­ре­ди вдруг вспых­нул пря­мой зе­ле­ный луч фо­на­ри­ка, ос­ле­пил его и ос­ве­тил вы­со­кую, тон­кую женс­кую фи­гу­ру на тро­пин­ке. Го­лос из это­го лу­ча поз­вал:

    - Владимир Ми­хай­ло­вич...

    - Даша! - крик­нул он, бро­са­ясь впе­ред, и сра­зу же ста­ло опять тем­но. Про­пал ли отец Анд­рей сей­час же или все вре­мя был с ни­ми третьим, но сто­ял в тем­но­те - от так и не пом­нит и по­том то­же вы­яс­нил не с пол­ной точ­ностью. Во вся­ком слу­чае, го­ло­са он больше не по­дал.

    - Дядю се­год­ня увезли, - ска­за­ла Да­ша из тем­но­ты.

    - Что? Как? - крик­нул Кор­ни­лов и стис­нул ее ру­ку.

    С этой ми­ну­ты все, что он го­во­рил ей и слы­шал от нее, он пом­нит в ка­ких-то от­рыв­ках, слов­но в ска­чу­щем лу­че фо­на­ри­ка. То свет, то тем­но­та. Он хо­ро­шо пом­нит, что она ска­за­ла:

    - Достучался один во­ен­ный. Очень веж­ли­вый. Поз­до­ро­вал­ся. Поп­ро­сил по­ехать с ним на час. Ска­зал, что по­том дос­та­вит об­рат­но. Я жда­ла, жда­ла, по­том пош­ла к вам.

    - Я ни­че­го не знал, - быст­ро от­ве­тил он за­чем-то, а по­том до­ба­вил: - Это, на­вер­но, по по­во­ду Зы­би­на. Ведь его то­же...

    Она вце­пи­лась ему в ру­ку.

    - Как?

    - Да вот так, - от­ве­тил он.

    Потом они сто­яли, мол­ча­ли, по­дав­лен­ные всем этим, и вдруг он об­нял ее за пле­чи и ска­зал:

    - Ничего, ни­че­го, все образуется! - И в эту ми­ну­ту ему дейст­ви­тельно ста­ло ка­заться, что все об­ра­зу­ет­ся. Что все так не­важ­но, что об этом не сто­ит и ду­мать. По­том Да­ша вдруг зап­ла­ка­ла. Прос­то утк­ну­лась ему в грудь и зап­ла­ка­ла ти­хо, горько, как ма­ленькая. А он гла­дил ее по во­ло­сам как сильный, стар­ший и пов­то­рял: «Ни­че­го, ни­че­го».

    И спро­сил:

    - А бу­маж­ку-ка­кую-ни­будь он по­ка­зы­вал?

    Оказалось, нет, не по­ка­зы­вал. Прос­то во­ен­ный ска­зал: «Я вас поп­ро­шу только на час, а по­том сам вас до­ве­зу до до­ма...» И дя­дя как-то не­за­мет­но вздох­нул и от­ве­тил: «Ну что ж, едем­те!» И пог­ля­дел на нее, буд­то хо­тел что-то ска­зать, но так ни­че­го и не ска­зал. Прос­то снял пид­жак, одел­ся и вы­шел за во­ен­ным. А на до­ро­ге, под го­рой, сто­яла, све­ти­ла ли­ло­вы­ми фа­ра­ми ма­ши­на, и за ру­лем си­дел шо­фер. Вот так все и слу­чи­лось.

    - Да, - ска­зал. Корнилов, - да, это уже слу­чи­лось. Ну что ж, пой­дем­те ко мне.

    И опять он был со­вер­шен­но спо­ко­ен.

    Когда они вош­ли, он по­вер­нул вык­лю­ча­тель. За­жег­ся свет.

    - Вы смот­ри­те, по­чи­ни­ли-та­ки электростанцию! - уди­вил­ся он, и, хо­тя это бы­ло со­вер­шен­ней­шим пус­тя­ком, он по­че­му-то очень об­ра­до­вал­ся. По­до­шел к сто­лу, отод­ви­нул стул и ска­зал Да­ше прос­то и обы­ден­но: - Са­ди­тесь, по­жа­луйс­та! Не уб­ра­но у ме­ня, ко­неч­но, и гря­зю­ка стра­шен­ная, но...

    - Ничего, ничего! - от­ве­ти­ла она так же обы­ден­но, по-школьно­му и, вот странность, - улыб­ну­лась!

    И он то­же улыб­нул­ся.

    Отчаянность и бес­ша­баш­ность, как креп­кое ви­но, би­ли ему в го­ло­ву.

    - Ничего, как увез­ли, так и привезут, - ска­зал он бод­ро и твердо. - Вот что с на­ми-то бу­дет...

    Она воск­лик­ну­ла:

    - С ва­ми?!

    - С нами, - кив­нул он головой, - со мной, с Зы­би­ным.

    - А его не... - Она си­де­ла вып­ря­мив­шись и смот­ре­ла на не­го блес­тя­щи­ми, больши­ми от слез гла­за­ми (в ком­на­те бы­ло очень свет­ло).

    - Нет, - от­ве­тил он, - нет, его-то не от­пус­тят, он ведь не ваш дя­дя. Нет, нет, нас ес­ли бе­рут, то уж сов­сем. При­дут с ор­де­ром, возьмут, и тог­да, как го­во­рит­ся, от­ры­вай под­ков­ки!

    Ему дос­тав­ля­ло ка­кое-то жес­то­кое удо­вольствие и соз­на­вать и го­во­рить это.

    - Как, как? - пе­респ­ро­си­ла она. - От­ры­вай...

    - Подковки, подковки, - пов­то­рил он, - так дед-сто­ляр го­во­рит. Ну тот ста­рик, что был как-то у вас в гос­тях вмес­те с ди­рек­то­ром.

    Даша все смот­ре­ла на не­го.

    - А за что? - спро­си­ла она.

    Он рас­сме­ял­ся.

    - Милая, да это вы их спро­си­те. И зна­ете, как на этот воп­рос они вам от­ве­тят?

    - Как?

    Он опять улыб­нул­ся и мах­нул ру­кой.

    - Даша, Даша, - ска­зал он с ка­кой-то стра­дальчес­кой нежностью, - ка­кая вы еще ма­ленькая.

    И та­кой у не­го был лас­ко­вый и хо­ро­ший го­лос, ког­да он про­из­но­сил вот это «ма­ленькая», что она не­вольно улыб­ну­лась сквозь сле­зы. Он по­до­шел и об­нял ее за пле­чи.

    - Вот слу­шай­те, что я вам сей­час скажу, - про­из­нес он, нак­ло­ня­ясь над ней. - Дя­дя ваш, мо­жет быть, уже сей­час до­ма. Но при­де­те - не го­во­ри­те ему, что вы бы­ли у ме­ня.

    - Почему?

    - Ну прос­то не на­до, и все. Слу­шай­те дальше. Его при­ве­зут, и он, на­вер­но, с час бу­дет мол­ча хо­дить по ком­на­те. По­том выпьет вод­ки. Мно­го. На­вер­но, ста­ка­на пол­то­ра. По­том под­зо­вет вас и ска­жет, чтоб вы ни­ко­му не рас­ска­зы­ва­ли о том, что его ку­да-то уво­зи­ли. «А то пой­дут лиш­ние раз­го­во­ры. За­чем? Не надо», - ска­жет он. Вы ему долж­ны от­ве­тить: «Хо­ро­шо, дя­дя Пе­тя». «И Кор­ни­ло­ву ни-ни», - ска­жет он. И вы, опять от­ве­ти­те: «Хо­ро­шо». Вот и все. А дя­дя ваш, вот вы уви­ди­те, как он из­ме­нит­ся с этой но­чи. К луч­ше­му, к луч­ше­му, Да­шенька! Бу­дет лас­ко­вым, ти­хим, об­щи­тельным, только, по­жа­луй, один на один нач­нет еще больше на вас цы­кать, чтоб вы не рас­пус­ка­ли язы­чок. Гос­ти у "вас нач­нут по­яв­ляться вся­кие, ком­па­нии од­на ве­се­лей дру­гой.

    - Дядя всег­да лю­бил гостей, - ска­за­ла Да­ша, слов­но за­щи­ща­ясь от че­го-то. Она сей­час смот­ре­ла на не­го поч­ти ис­пу­ган­но.

    - А это не то, не то! - от­мах­нул­ся Корнилов. - Не тех гос­тей он лю­бил. Вы те­перь сов­сем но­вых уви­ди­те. Та­ких, ко­то­рых раньше он и близ­ко не под­пус­кал, на­зы­вал сво­ло­ча­ми, тре­па­ча­ми, эле­мен­том.

    - Я не по­ни­маю вас, - ска­за­ла Да­ша жалобно. - Я ни­че­го не по­ни­маю, что вы та­кое го­во­ри­те. Вы мне объясни­те, по­жа­луйс­та.

    А он все хо­дил по ком­на­те, и ве­се­лая злость зах­лес­ты­ва­ла его все больше и больше.

    - Впрочем, он, мо­жет быть, бу­дет и сов­сем дру­гим - гос­тей тог­да вы больше во­об­ще не уви­ди­те. Он сде­ла­ет­ся уг­рю­мым и не­раз­го­вор­чи­вым. Кро­ме ра­бо­ты, ни­че­го не за­хо­чет знать. В ком­па­нию его не за­тя­нешь, ска­жет: «Ну их всех! На­до­ели!» Но это вряд ли. Оче­вид­но, все пой­дет так, как я вна­ча­ле го­во­рил.

    - Как?

    - Очень ве­се­ло и шум­но.

    - Вы очень страш­но говорите, - ска­за­ла Да­ша жа­лоб­но.

    - Да, страш­но. Да ведь то, что сей­час про­ис­хо­дит, это очень страш­ное и, глав­ное, не­по­нят­ное, то есть я-то это­го по­нять не мо­гу, а дру­гие-то все по­ни­ма­ют. Вот, нап­ри­мер, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, вы ведь, ка­жет­ся, хо­ро­шо к не­му от­но­си­тесь? Этот все по­ни­ма­ет. До точ­ки. И не только по­ни­ма­ет, но и объяснить все мо­жет. Сво­ими сло­ва­ми! А сво­их слов у не­го сколько угод­но, и все они как на под­бор хо­ро­шие.

    - Почему вы так го­во­ри­те?

    - А по­то­му, что слы­шал, как вам он пел про из­мен­ни­ков и пре­да­те­лей. Ле­жал ря­дом в кла­дов­ке и зас­лу­ши­вал­ся. Очень сов­ре­мен­ные мыс­ли то­ва­рищ выс­ка­зы­вал! Очень! Эх, мно­го бы я дал за то, что­бы пос­лу­шать, как он там-то с ни­ми раз­го­ва­ри­ва­ет! Не­лег­ко им при­дет­ся.

    - Вы прав­да так думаете? - спро­си­ла Да­ша.

    - Клянусь пос­лед­ним днем тво­ренья! Сле­до­ва­тель ведь мо­жет только орать и ма­те­риться. А тут они в один го­лос вдруг за­по­ют. Кто ко­го пе­ре­по­ет! Зна­ете, как волк с ли­сой спо­рил о том, кто больше мед­ве­дя лю­бит?

    - Ну за­чем вы так? - огор­чи­лась Даша. - Он та­кой хо­ро­ший.

    - А мы что, пло­хие? Мы ведь то­же ни­че­го се­бе. Од­на только бе­да - не по­ни­ма­ем мы мно­го­го. Вот Зы­би­на по­са­ди­ли, и вы не по­ни­ма­ете, как, за что и по­че­му, а вот ес­ли бы вас по­са­ди­ли или ме­ня, он сра­зу по­нял бы и по­че­му и за что. Он ведь ис­то­рию фран­цузс­кой ре­во­лю­ции на­зу­бок зна­ет! Он столько вам ум­ных да кра­си­вых слов выс­ка­жет о том, что ни­ко­му на све­те ве­рить нельзя, кро­ме не­го, ко­неч­но. Он - са­ма ис­ти­на. А вот ви­ди­те - ока­зы­ва­ет­ся, и ис­ти­не этой кто-то взял да и не по­ве­рил.

    - А вы радуетесь? - спро­си­ла Да­ша горько.

    Корнилов с раз­бе­га ос­та­но­вил­ся и пос­мот­рел на нее.

    - Радуюсь? - пов­то­рил он как бы в раз­думье пе­чально и вдруг сог­ла­сил­ся, кив­нул головой. - Да, по­жа­луй, я ра­ду­юсь. Горько ра­ду­юсь: ведь и ме­ня ждет то же са­мое! Возьмут, при­ве­зут ку­да на­до и спро­сят: «А по­че­му ты мед­ве­дя не лю­бишь?» И ни­че­го не по­де­ла­ешь - не люб­лю! Ох как не люб­лю его, мох­на­то­го! А ведь это смерт­ный грех - не лю­бить мед­ве­дя! А вот Зы­бин лю­бит! Только сей­час ему дру­гие лю­ди - то­же язы­кас­тые - объясня­ют, что он еще не­дос­та­точ­но мед­ве­дя лю­бит, что он еще не­дос­та­точ­но идей­но его лю­бит. А лю­бить мед­ве­дя не так - это страш­ный грех. Мед­ве­дя на­до лю­бить не за то, что он мох­на­тый и столько лю­дей под­рал и пож­рал - нет! это Бо­же избави! - а за то, что он рвет и ре­вет: «Пом­ни­те, са­мое цен­ное на све­те - человек». - И Кор­ни­лов зас­ме­ял­ся длин­но, ос­кор­би­тельно, глум­ли­во.

    - А что, раз­ве не так? - спро­си­ла Да­ша.

    - Чепуха! Бред со­ба­чий! «Дрянь и мер­зость всяк человек», - ска­зал Го­голь, вот это точ­но! Так оно и есть! Тряп­ка рва­ная больше сто­ит, чем че­ло­век! На­воз и то удоб­ре­ние, и то больше - его не бро­са­ют зря. А ме­ня вот взя­ли и од­наж­ды ночью за ши­во­рот из то­го до­ма, где я ро­дил­ся, выб­ро­си­ли. Да­же ве­щей как сле­ду­ет соб­рать не да­ли! Три дня на лик­ви­да­цию дел, и ле­ти во­ро­быш­ком! За что, по­че­му, как? Ник­то не объяснял! «Вы­сыл­ка без предъявле­ния об­ви­не­ний» - есть у нас та­кая юри­ди­чес­кая фор­му­ла. С то­бой не го­во­рят, те­бя не спра­ши­ва­ют, те­бе ни­че­го не объясня­ют, по­то­му что объяснять-то не­че­го. Прос­то кто-то - кто те­бя и не ви­дел ни­ког­да - ре­шил по ка­ким-то сво­им шпар­гал­кам, что ты опас­ный че­ло­век. И вот те­бя взя­ли за ши­во­рот и выб­ро­си­ли. Хо­ди по ка­ко­му-ни­будь ра­йон­но­му цент­ру и не смей под­ни­мать глаз. На те­бя взгля­нут, а ты пос­ко­рее гла­за в сто­рон­ку, го­ло­ву по­ни­же и боч­ком, боч­ком ми­мо. А са­мое-то глав­ное - не смей ни­ко­му го­во­рить, что не зна­ешь, за что те­бя заб­ро­си­ли сю­да. Дол­жен знать! Обя­зан! И пе­ре­жи­вать свою ви­ну то­же обя­зан! А глав­ное - ка­яться дол­жен! И взды­хать! Ина­че же ты не­рас­ка­ян­ный. Ни­че­го не по­нял. А зна­ете, как те­перь доп­ра­ши­ва­ют? Пер­вый воп­рос: «Ну, рассказывайте». - «Что рас­ска­зы­вать?» - «Как что рас­ска­зы­вать? За что мы вас арес­то­ва­ли, рассказывайте». - «Так я жду, что­бы вы мне это рассказали». - «Что? Я те­бе бу­ду рас­ска­зы­вать? Да ты что? Вправ­ду опо­ло­умел! Ах ты вра­жи­на! Ах прос­ти­тут­ка! А ну-ка встань! Как сто­ишь? Как сто­ишь, прос­ти­тут­ка?» - там это сло­во осо­бен­но лю­бят. «Ты что, прос­ти­тут­ка, сто­ишь, ку­ла­ки су­чишь? В кар­цер про­сишься? У нас это ско­ро! А ну, рас­ска­зы­вай!» - «Да что, что рас­ска­зы­вать?» - «Что? Мать твою! Про свою гнус­ную ан­ти­со­ветс­кую де­ятельность рас­ска­зы­вай! Как ты свою род­ную Со­ветс­кую власть про­да­вал, вот про что рас­ска­зы­вай!» И ма­том! И ку­ла­ком! И раз по сто­лу! И раз по ску­ле! Вот и весь раз­го­вор.

    - Нет, вы шутите? - спро­си­ла Да­ша.

    Он ус­мех­нул­ся.

    - За та­кие шу­точ­ки сей­час зна­ете?.. Шу­чу? Нет, это не я шу­чу. Это еще кто-то с на­ми шу­тит, и бес его зна­ет, до че­го он до­шу­тит­ся. Но до че­го-то до сво­его он обя­за­тельно до­шу­тит­ся. До со­бачьего ящи­ка, ка­жет­ся, се­бе до­шу­тит­ся! В это я ве­рю! Ну да лад­но, что об этом го­во­рить. Так вот, лю­бо­пытст­вую я очень, что им сей­час на эти са­мые воп­ро­си­ки от­ве­ча­ет Зы­бин? Опять что-ни­будь про фран­цузс­кую ре­во­лю­цию? Он мас­тер на это! А вот что я-то за­пою... Даша, - воск­лик­нул он вдруг, - что с ва­ми, до­ро­гая? Ну я же вам ска­зал, вер­нет­ся, вер­нет­ся ваш дя­дя. Он им сов­сем не ну­жен. Мы, мы им нуж­ны: я, Зы­бин.

    Она вдруг вста­ла и по­дош­ла к не­му.

    - Если вас возьмут, Вла­ди­мир Михайлович, - ска­за­ла она твердо, - тог­да я не знаю, что со мной и бу­дет. Вот так и знай­те.

    И са­ма об­ня­ла его за шею.

    

2

    

    Он ожи­дал че­го-то страш­но­го и не­мед­лен­но­го: то ли обыс­ка, то ли арес­та, то ли вы­зо­ва в ор­га­ны. Но о нем слов­но за­бы­ли. Да­ша больше не по­ка­зы­ва­лась. Ди­рек­то­ра те­ле­фо­ног­рам­мой выз­ва­ли в во­ен­ный ок­руг, и он не вер­нул­ся. Из му­зея не зво­ни­ли. Только при­ехал кас­сир и раз­дал ра­бо­чим деньги. И под ко­нец Кор­ни­лов не вы­дер­жал - он по­шел к лес­ни­ку, заб­рал у не­го меч Ильи Му­ром­ца (он ка­зал­ся обык­но­вен­ной бу­та­форс­кой шпа­гой), и По­та­пов, хму­рый и иро­ни­чес­ки брезг­ли­вый, до­вез его на кол­хоз­ном га­зи­ке до му­зея. «Ну, с лег­ким па­ром до бу­ду­щих веников», - ска­зал он на про­щанье, и это бы­ла единст­вен­ная шут­ка, ко­то­рую Кор­ни­лов ус­лы­шал за эту не­де­лю (о раз­го­во­ре с Да­шей По­та­пов, ви­ди­мо, ни­че­го не знал).

    В ка­би­не­те ди­рек­то­ра си­дел уче­ный сек­ре­тарь: ло­ще­ный мо­ло­дой че­ло­век, не­дав­но пе­реб­ро­шен­ный в му­зей из по­литп­рос­ве­та. Ког­да Кор­ни­лов во­шел в ка­би­нет, ли­цо уче­но­го сек­ре­та­ря сра­зу по­су­ро­ве­ло и ста­ло нап­ря­жен­ным, как фут­больный мяч. Но Кор­ни­лов как буд­то ни­че­го не за­ме­тил - он поз­до­ро­вал­ся и пе­ре­дал на­ход­ку. Мо­ло­дой че­ло­век так в нее и вце­пил­ся.

    - Что? От­ко­па­ли? Ну на­ко­нец-то по­ка­за­лись ощу­ти­мые на­уч­ные ре­зульта­ты! Док­лад­ную при­го­то­ви­ли?

    Он раньше пре­по­да­вал ис­то­рию в пя­тых клас­сах, за­ве­до­вал от­де­лом му­зе­ев в нар­ко­ма­те, но ров­но ни­че­го не по­ни­мал ни в ис­то­рии, ни в рас­коп­ках.

    Корнилов тер­пе­ли­во все ему объяснил, а от док­лад­ной от­ка­зал­ся.

    - Я ведь не спе­ци­алист по древ­не­рус­ско­му оружию, - ска­зал он. - Вот уж вер­нет­ся то­ва­рищ Зы­бин...

    И тут уче­ный сек­ре­тарь да­же подс­ко­чил в крес­ле.

    - То есть это как же он вернется? - спро­сил он скандализированно. - Зы­бин арес­то­ван ор­га­на­ми.

    - Что-о? - У Кор­ни­ло­ва это по­лу­чи­лось поч­ти иск­рен­не.

    - А вы раз­ве не знали? - изу­мил­ся уче­ный секретарь. - То есть как, сов­сем ни­че­го?..

    - Ну от­ку­да же, - про­бор­мо­тал Корнилов. - От­ку­да? Я ведь в го­рах был. Он ска­зал, что ди­рек­тор вы­зы­ва­ет, мо­жет за­дер­жать на нес­колько дней. Я ре­шил: пос­ла­ли в ко­ман­ди­ров­ку.

    - Как, как? - ожи­вил­ся уче­ный секретарь. - За­дер­жать? В ко­ман­ди­ров­ку? И это он вам так ска­зал? Обя­за­тельно рас­ска­жи­те это следст­вию.

    Корнилов прос­то­душ­но раз­вел ру­ка­ми.

    - Так ме­ня ник­то ни о чем не спра­ши­ва­ет.

    Секретарь по­ду­мал и ре­шил:

    - Вот что, по­ез­жай­те сей­час же об­рат­но. У вас тут больше ни­ка­ких дел нет?

    - Дел-то нет, но я хо­тел...

    Ученый сек­ре­тарь по­мор­щил­ся и ска­зал рез­ко и раз­дельно:

    - Знаете, я бы вам очень по­со­ве­то­вал сей­час ни­че­го не хо­теть и ни­ко­го не ви­деть. По­ез­жай­те об­рат­но. А этот меч что? Он най­ден уже без не­го? Ну и от­лич­но! Все­го доб­ро­го!

    Корнилов по­шел, но на по­ро­ге ос­та­но­вил­ся.

    - А за что арес­то­ван Зы­бин? Не­из­вест­но?

    - Как то есть неизвестно? - стро­го и хо­лод­но отб­ро­сил воп­рос секретарь. - Он арес­то­ван как враг на­ро­да.

    Тон был твер­дый и ис­чер­пы­ва­ющий.

    - А-а, - ска­зал Кор­ни­лов и вы­шел.

    Через час, тря­сясь в ма­леньком го­лу­бом ав­то­бу­се - та­кие хо­дят по пригородам, - он вспо­ми­нал: а ведь Зы­бин был с этим фрук­том при­яте­лем. Вмес­те пи­ли, вмес­те ку­да-то ны­ря­ли, и один раз да­же вмес­те в ми­ли­цию по­па­ли.

    Автобус ос­то­рож­но про­бил­ся по гор­но­му шос­се. Ут­рен­ние го­ры под­ни­ма­лись спо­кой­ные, яс­ные, в ма­то­вом се­реб­ре и си­зом со­рочьем опе­ре­нии. «Как он их, любил! - по­ду­мал Кор­ни­лов и впер­вые по­чувст­во­вал, что Зы­би­на ему все-та­ки жаль. - Да, от­ры­вай под­ков­ки. А ес­ли все бро­сить и уехать к ша­ху-мо­на­ху?! Деньги же в кар­ма­не! Нет, прав­да, вот сой­ду сей­час и по­еду об­рат­но! А Да­ша? Да что мне Да­ша?..»

    - Колхоз «Гор­ный ги­гант», ко­неч­ная остановка, - ска­зал гром­ко шо­фер и вы­шел из ка­би­ны.

    «Ну что ж, - по­ду­мал Кор­ни­лов и под­нял­ся тоже, - ехать так ехать! Так, ка­жет­ся, ска­зал по­пу­гай, ког­да кош­ка та­щи­ла его за хвост из клет­ки. Бу­дем ждать».

    Ждать, од­на­ко, не приш­лось. На сле­ду­ющий же день его выз­ва­ли в кон­то­ру к те­ле­фо­ну. Зво­ни­ли от­ту­да. Лей­те­нант Смот­ря­ев поз­до­ро­вал­ся, наз­вал се­бя и спро­сил, сво­бо­ден ли он завт­ра, и ес­ли сво­бо­ден, то не мо­жет ли вот в та­кое же вре­мя, ну, чуть поз­же, чуть по­раньше, зай­ти в Нар­ко­мат внут­рен­них дел, в 205-ю ком­на­ту. Про­пуск бу­дет вы­пи­сан. Го­лос у лей­те­нан­та был та­кой, что мож­но бы­ло по­ду­мать: ни­ка­ко­го зна­че­ния сво­ему звон­ку Смот­ря­ев не при­да­ет и тре­во­жит Кор­ни­ло­ва только по­то­му, что так уж по­ло­же­но. Вот это Кор­ни­ло­ву по­че­му-то не пон­ра­ви­лось больше все­го. Ве­чер он про­вел у груст­ной Вол­чи­хи (отец Анд­рей как ушел тог­да, так и не по­ка­зы­вал­ся), а ут­ром ми­ну­та в ми­ну­ту уже сту­чал в ком­на­ту двес­ти пять. Чувст­во­вал он се­бя очень не­важ­но. Уже са­мо зда­ние на пло­ща­ди всег­да уби­ва­ло его сво­ей од­но­тон­ностью, бе­зыс­ход­ностью и мерт­вой хват­кой. Бы­ло оно уз­кое, се­рое, плос­кое и на­мерт­во за­жи­ма­ло це­лый квар­тал. Но внут­ри все бы­ло как в до­ро­гом оте­ле: свет­лые лест­ни­цы, крас­ные до­рож­ки на них, рас­пах­ну­тые ок­на, хол­лы и да­же пальмы. В ком­на­те двес­ти пять си­де­ли и ску­ча­ли два ве­ли­ко­леп­ных пар­ня. Смот­ря­ев ока­зал­ся мо­ло­дым, хо­тя уже и по­ряд­ком по­тя­же­лев­шим лей­те­нан­том. У не­го бы­ли го­лу­бые во­ловьи - гла­за с по­во­ло­кой. Он был на ред­кость ру­мян, бе­ло­кур и бе­ло­зуб. А ки­тель си­дел на нем как вли­той. Че­рез рас­стег­ну­тый во­рот выг­ля­ды­ва­ла све­жай­шая бе­лая май­ка. На со­се­де же нап­ро­тив и ки­те­ля не ока­за­лось - од­на го­лу­бая шел­ко­вая май­ка. Кор­ни­ло­ву они оба очень об­ра­до­ва­лись. Ну еще бы - све­жий че­ло­век! Ар­хе­олог! С гор! Ес­ли бы он знал, гор­ный че­ло­век, до че­го нуд­но си­деть в та­кое прек­рас­ное сол­неч­ное ут­ро над бу­ма­га­ми. Из ок­на - оно отк­ры­то пря­мо на детс­кий парк - так и тя­нет сос­ной! Вон солн­це за­ли­ло всю ком­на­ту! А шу­му-то, шу­му! Ре­бя­та виз­жат! Ка­че­ли скри­пят! Ор­кестр иг­ра­ет! За­тей­ни­ки в ру­пор орут! А ты вот си­ди тут! И ни­че­го не по­пи­шешь - та­кая ра­бо­та. Тут оба сра­зу по­серьезне­ли и на­ча­ли рас­спра­ши­вать Кор­ни­ло­ва о рас­коп­ках. По­том про му­зей. По­том про зо­ло­то. За­тем Смот­ря­ев к сло­ву очень склад­но рас­ска­зал об од­ном ог­ром­ном кла­де, за­ры­том за­по­рож­ца­ми лет трис­та на­зад воз­ле его род­но­го го­ро­да.

    - Но жив еще один ка­за­чий есаул, - ска­зал он, - вот этот, го­во­рят, точ­но зна­ет, где за­рыт клад. Сын его на ко­ле­нях умо­лял отк­рыть мес­то, но ста­рик прит­во­рил­ся чок­ну­тым, и все! И наш клас­сный ру­ко­во­ди­тель то­же чуть не по­ме­шал­ся на этом кла­де. Со­бе­рет нас, бы­ва­ло, и нач­нет: «Трис­та пу­дов ва­лю­ты, вы соч­ти­те, ре­бя­та, сколько это трак­то­ров и ло­ко­мо­ти­вов!» И каж­дый год нас тас­кал зем­лю рыть. Ры­ли мы, ры­ли, а ни­че­го, кро­ме ста­рой шаш­ки, не наш­ли. Но ста­рик упор­ный был! Фа­на­тик! Все рав­но, го­во­рит, не уй­дет оно! За­го­ню я его! Всем уч­реж­де­ни­ям рас­сы­лал письма под ко­пир­ку. Из шко­лы все уй­дут, а он си­дит в кан­це­ля­рии, пе­ча­та­ет.

    - Ну, уж это прав­да того... - ска­зал тот, в шел­ко­вой май­ке.

    - Вроде бы! Ну а под ко­нец сов­сем рех­нул­ся. В прош­лом го­ду был я у ро­ди­те­лей, за­шел к не­му. Жи­вет на са­мой ок­ра­ине у ка­кой-то ла­реч­ни­цы. Де­тей сво­их нет, так хо­дит иг­рать с чу­жи­ми в го­род­ки. Пчел у не­го три ко­ло­ды собст­вен­ные, в са­ду сто­ят. Це­лый день с ни­ми во­зит­ся. За­го­во­рил я с ним про клад. Он только ру­кой ма­ха­ет: «А-а! Глу­пость! Ни­че­го нет!» - «А как же вы ис­ка­ли?» Мол­чит. За­го­во­ри­ли о по­ли­ти­ке. «Не интересуюсь». - «Да как же? Вы ведь ис­то­рию пре­по­да­ва­ли?» - «А что мне ис­то­рия? Вот жи­ву, пен­сию по­лу­чаю, а ес­ли ка­кая-ни­будь власть най­дет мое су­щест­во­ва­ние из­лиш­ним - так она сра­зу ме­ня возьмет и унич­то­жит». Вот и весь его раз­го­вор. А ведь был ре­во­лю­ци­онер. Ка­тор­гу от­бы­вал. Только фев­ральская ос­во­бо­ди­ла.

    «Да ведь ты не­бось к не­му в этой фор­ме и приперся», - по­ду­мал Кор­ни­лов.

    - Меньшевичек, наверно, - отоз­вал­ся тот, в майке. - Они под ста­рость сов­сем обал­де­ва­ют. Чи­та­ют га­зе­ты и ду­ма­ют, что это все про них.

    - Нет, он и га­зе­ты не чи­та­ет. Вы­пи­сы­ва­ет «Вест­ник па­ле­он­то­ло­гии», и все.

    - Палеонтология, па­ле­он­то­ло­гия... пос­той, это...

    Тут на сто­ле заз­во­нил те­ле­фон.

    - Младший лей­те­нант Су­ров­цев слушает, - ве­се­ло гарк­нул в труб­ку тот, в майке. - Есть, то­ва­рищ капитан! - Он вы­нул из ящи­ка сто­ла ка­кую-то пап­ку, за­пер ящик на ключ, по­дер­гал, ключ спря­тал в кар­ма­не и ска­зал Смот­ря­еву: - Ну, это, зна­чит, опять до но­чи. Так я к те­бе за­бе­гу. До сви­данья, то­ва­рищ Кор­ни­лов. Я вам то­же хо­тел кое-что рас­ска­зать. У ме­ня од­на древ­няя книж­ка есть, «Фе­атр ис­то­рии». И та­кое вот круг­лое "О" [фи­та]. Это что та­кое - фе­атр? Те­атр?

    - Театр.

    - Да ров­но кни­га-то не те­ат­ральная. Все про этих ца­рей да це­за­рей.

    Он ушел, а Смот­ря­ев вздох­нул и ска­зал про­чувст­во­ван­но и за­дум­чи­во:

    - Да, Иван Пет­ро­вич Ши­ло - мой клас­сный ру­ко­во­ди­тель. Ни­че­го не ска­жу - хо­ро­ший был пре­по­да­ва­тель, мно­гим мы ему обя­за­ны. Ста­рой шко­лы че­ло­век. Зна­ете, «сей­те ве­ли­кое, доб­рое, веч­ное...». Вот Иван Пет­ро­вич та­кой был, - он су­нул Кор­ни­ло­ву ко­роб­ку «Казбека», - ку­ри­те? Нет? Счаст­ли­вый че­ло­век! А я вот не мо­гу! Так вот, у ме­ня бу­дет с ва­ми один ма­ленький раз­го­вор, или, вер­нее, да­же об­мен мне­ни­ями. Но сна­ча­ла я бы хотел, - он нак­ло­нил­ся над сто­лом, вы­нул из ящи­ка пап­ку и отк­рыл ее, - кое-что вам... - Но тут опять заз­во­нил те­ле­фон. Смот­ря­ев снял труб­ку, пос­лу­шал и ска­зал: - Да! Да! Да! Нет! Слу­ша­юсь, то­ва­рищ ма­йор. Иду! - И слег­ка дот­ро­нул­ся до пле­ча Кор­ни­ло­ва: - Прой­дем к ма­йо­ру.

    И зах­ва­тил с со­бой пап­ку.

    У ма­йо­ра и фа­ми­лия ока­за­лась под­хо­дя­щая - Хри­пу­шин. Хри­пу­шин си­дел за сто­лом, сце­пив на нас­тольном стек­ле большие квад­рат­ные пальцы, и не­под­виж­но смот­рел на них.

    - Здравствуйте, - ска­зал он, еще по­мол­чал, пос­мот­рел на Кор­ни­ло­ва и при­ба­вил: - Са­ди­тесь!

    Они се­ли. Каж­дый на свое мес­то. Смот­ря­ев про­шел к письмен­но­му сто­лу и усел­ся сбо­ку, Кор­ни­ло­ву же по­ка­за­ли сто­лик у сте­ны. Ма­йор, не спус­кая с Кор­ни­ло­ва глаз, дос­тал порт­си­гар, выб­рал па­пи­ро­су, звон­ко щелк­нул и за­ку­рил.

    - Я хо­чу за­дать вам нес­колько вопросов, - ска­зал он. - Ка­ко­го вы мне­ния о Зы­би­не?

    Корнилов доб­ро­со­вест­но по­ду­мал.

    - Да ведь я его только по ра­бо­те и знаю, - ска­зал он.

    - А что по ра­бо­те зна­ете?

    - Ну что? Он мой на­чальник. Ди­рек­тор его хвалил, - от­ве­тил Кор­ни­лов.

    - Это за что же?

    - Ну, за эру­ди­цию, за ра­бо­тос­по­соб­ность, за дис­цип­ли­ни­ро­ван­ность.

    - Так ведь он горький пьяница! - воск­лик­нул Хри­пу­шин и воз­му­щен­но пос­мот­рел на го­лу­бог­ла­зо­го Смот­ря­ева.

    - Да, за­ши­ба­ет, за­ши­ба­ет муж­чи­на, креп­ко зашибает, - доб­ро­душ­но подт­вер­дил и Смот­ря­ев.

    - А на­пив­шись, не­сет черт зна­ет что! - разд­ра­жен­но крик­нул Хри­пу­шин и гроз­но взгля­нул на Кор­ни­ло­ва. Тот мол­чал.

    - Ну, не­сет?

    Корнилов слег­ка раз­вел ру­ка­ми.

    - Не знаю.

    - То есть как же вы не знаете? - гроз­но уди­вил­ся Хри­пу­шин.

    - Не пил с ним и не знаю.

    - Вы что же, трезвенник? - ус­мех­нул­ся Хри­пу­шин.

    - Нет.

    - Так что же?

    - Ну прос­то с Зы­би­ным пить не при­хо­ди­лось.

    - Почему? Объясни­те! Не до­ве­рял он вам? Сто­ро­нил­ся?

    - Да нет как буд­то...

    - Так по­че­му?

    - Не по­лу­ча­лось как-то...

    - Как-то! И он ни ра­зу не пред­ло­жил вы­пить?

    - Нет.

    - И в свою ком­па­нию не звал?

    - Нет.

    - Хм?! - Хри­пу­шин вы­нул сно­ва порт­си­гар и отк­рыл его. - Ку­ри­те?

    - Нет.

    - Не пьете, не ку­ри­те, нас­чет жен­щин то­же, ка­жет­ся, не шиб­ко? Ну прав­да, что с та­ко­го че­ло­ве­ка спра­ши­вать? Но вы ведь вот только что ска­за­ли: в свою ком­па­нию он ме­ня не звал. Зна­чит, ка­кая-то ком­па­ния у Зы­би­на бы­ла и вы про нее зна­ете, так?

    - Да нет, не так, то­ва­рищ майор, - иск­рен­не от­ве­тил Корнилов. - Я же только от­ве­тил вам на ваш воп­рос - приг­ла­шал ли Зы­бин ме­ня в свою компанию, - нет, не приг­ла­шал.

    - А ку­да тог­да он вас приг­ла­шал?

    - Да ни­ку­да не приг­ла­шал. Си­де­ли мы, прав­да, од­наж­ды с ним как-то за од­ним сто­лом. Но там бы­ло мно­го пос­то­рон­них. Так это и ком­па­ни­ей не на­зо­вешь. Это ког­да мы про­да­ли кост­ный ма­те­ри­ал Вет­зо­о­инс­ти­ту­ту.

    - О Вет­зо­о­инс­ти­ту­те мы с ва­ми еще поговорим, - мно­го­обе­ща­юще взгля­нул на не­го Хрипушин. - Так, зна­чит, вы си­де­ли за од­ним сто­лом, пи­ли нар­зан и мол­ча­ли как уби­тые, так?

    - Нет, за­чем же, на­обо­рот, мно­го раз­го­ва­ри­ва­ли о ра­бо­те, но ведь вас же не это ин­те­ре­су­ет.

    - А что нас ин­те­ре­су­ет?

    - Ну, оче­вид­но, вас ин­те­ре­су­ют его наст­ро­ения, так я про них ров­но ни­че­го не знаю.

    - И ни­ка­ких ан­ти­со­ветс­ких выс­ка­зы­ва­ний вы, его бли­жай­ший сот­руд­ник, ра­бо­тая бок о бок с этим убеж­ден­ным вра­гом, от не­го не слы­ша­ли?

    - Нет ко­неч­но. По­че­му он со мной дол­жен отк­ро­вен­ни­чать? Мы не бы­ли близ­ки.

    - А близ­кие лю­ди, по-ва­ше­му, ве­дут меж со­бой ан­ти­со­ветс­кие раз­го­во­ры.

    Это был впол­не бес­по­лез­ный раз­го­вор - тол­че­ние во­ды в сту­пе. Ни чер­та лы­со­го тут не мог­ло по­лу­читься. Это по­ни­ма­ли все трое. Кор­ни­лов смот­рел на Хри­пу­ши­на и ви­дел его наск­возь. Тот, кто си­дел пе­ред ним, был без­дар­ной и скуч­ной ско­ти­ной, вы­ужен­ной лов­ца­ми душ че­ло­ве­чес­ких, вер­нее все­го, со дна ка­ко­го-то ву­за, где он вя­ло пе­ре­тас­ки­вал­ся с кур­са на курс. Его при­ме­ти­ли и вы­та­щи­ли за ду­шу, рас­пах­ну­тую нас­тежь, за лю­бовь к иск­рен­ним раз­го­во­рам и ис­по­ве­ди в ка­би­не­те проф­ко­ма, за спо­соб­ность все по­ни­мать и все счи­тать пра­вильным, за то, что сре­ди сту­ден­тов у не­го бы­ла мас­са со­бу­тыльни­ков и ни од­но­го дру­га. К то­му же он был мус­ку­лист, гор­ласт и на ред­кость бес­со­вес­тен. Ес­ли бы кто-ни­будь к то­му же его наз­вал еще апо­ли­тич­ным, он, ко­неч­но, иск­рен­не оби­дел­ся бы, но он был дейст­ви­тельно глу­бо­ко апо­ли­ти­чен, и апо­ли­ти­чен по са­мо­му строю ду­ши, по всей су­ти сво­его соз­на­ния и су­щест­во­ва­ния. То есть он был, ко­неч­но, апо­ли­ти­чен в том спе­ци­альном гот­тен­тотс­ком смыс­ле это­го сло­ва, ког­да счи­та­ет­ся спра­вед­ли­вым только та­кой строй, ко­то­рый нуж­да­ет­ся в та­ких лю­дях, как он, вы­де­ля­ет их, приг­ре­ва­ет и хо­ро­шо оп­ла­чи­ва­ет. Все ос­тальное, что не­сет этот строй, та­кие лю­ди при­ни­ма­ют ав­то­ма­ти­чес­ки, но пре­да­ны-то они дейст­ви­тельно не только за страх, но и за со­весть, и по­это­му вра­ги су­щест­ву­юще­го по­ряд­ка ве­щей и их вра­ги. В этом Хри­пу­шин дейст­ви­тельно не лгал. Вра­гов он не­на­ви­дел и бо­ял­ся. Эта-то осо­бен­ность, ко­неч­но, учи­ты­ва­лась и це­ни­лась па­че все­го. Но кро­ме то­го у не­го, на­вер­но, бы­ли и дру­гие ка­кие-то ка­чест­ва, де­ла­ющие его при­год­ным для той ра­бо­ты, ко­то­рая заг­ла­ты­ва­ет че­ло­ве­ка це­ли­ком, без ос­тат­ка и возв­ра­та, а да­ет вза­мен не так уж и мно­го: по­вы­шен­ное жа­ло­ванье, ус­ко­рен­ную пен­сию, удоб­ную квар­ти­ру, осо­бый дом от­ды­ха, а глав­ное - пус­то­ту и мол­ча­ли­вый страх вок­руг, страх, в ко­то­ром не­по­нят­ным об­ра­зом сме­ша­лись обы­ва­тельская бо­язнь, ме­щанс­кое ува­же­ние и нор­мальная че­ло­ве­чес­кая брезг­ли­вость.

    - Так-так, - ска­зал Хри­пу­шин, под­нял­ся из-за сто­ла и про­шел­ся по кабинету, - так-так! За­нят­но! Зна­чит, близ­кие лю­ди ве­дут меж со­бой ан­ти­со­ветс­кие раз­го­во­ры. Ну вот что! - Он вплот­ную по­до­шел к Корнилову. - Что нам тут ва­лять ду­ра­ка? Вы же со­ветс­кий че­ло­век. Так мы все здесь счи­та­ем. Прош­лое прош­ло и ка­ну­ло, а ва­ше нас­то­ящее у нас пе­ред гла­за­ми. Вы со­ветс­кий че­ло­век, Вла­ди­мир Ми­хай­ло­вич?

    - Спасибо, - от­ве­тил Кор­ни­лов растроганно, - вы аб­со­лют­но пра­вы! Я граж­да­нин Со­ветс­ко­го Со­юза, и я...

    - Ну вот видите! - ра­дост­но воск­лик­нул Хрипушин. - Ви­ди­те! По­мо­ги­те же нам, Вла­ди­мир Ми­хай­ло­вич, вы же зна­ете, в ка­кое вре­мя мы жи­вем. Око­ло нас нес­колько ме­ся­цев бок о бок ра­бо­та­ет враг. И свою под­рыв­ную ра­бо­ту про­во­дит очень уме­ло.

    - Да, - уби­то кив­нул го­ло­вой Корнилов. - Ес­ли так, то на ред­кость ум­ный и хо­ро­шо за­мас­ки­ро­ван­ный.

    - Ну вот ви­ди­те! Но вы су­ме­ли его разг­ля­деть, по­нять его, да?

    - Да, да! Те­перь-то и я его по­нял. Он мне же, не­го­дяй, го­во­рил то же са­мое, что и вы.

    - Что такое? - Хри­пу­шин вце­пил­ся ему в плечо. - Что он го­во­рил?

    - Говорил: «Вы, Во­ло­дя, зна­ете, в ка­кое вре­мя мы жи­вем? На­до быть бди­тельным».

    - Да? Вот как? - от­шат­нул­ся от не­го Хрипушин. - Ин­те­ре­су­юсь, по ка­ко­му же по­во­ду он вам так го­во­рил?

    В ка­би­нет мяг­ко пос­ту­ча­лись, и сей­час же, не ожи­дая от­ве­та, во­шел че­ло­век в глу­хой во­ен­ной фор­ме. Он был пле­чист и низ­ко­росл; у не­го бы­ли мя­сис­тые аф­ри­канс­кие гу­бы и кур­ча­вая ше­ве­лю­ра. А гла­за, не в при­мер Хри­пу­ши­ну, у не­го бы­ли ост­рые, быст­рые, мы­ши­ные и не бе­га­ли, а свер­ли­ли. Он слег­ка кив­нул Кор­ни­ло­ву, улыб­нул­ся Смот­ря­еву, спро­сил на­ро­чи­то поч­ти­тельно Хри­пу­ши­на: «Раз­ре­ши­те при­сутст­во­вать?» Дож­дал­ся раз­ре­ше­ния, про­шел к сто­лу и встал око­ло сте­ны.

    - Ну, по­во­дов бы­ло много, - от­ве­тил Корнилов, - со­бы­тия на За­па­де, речь Вож­дя, арест на­ше­го зав­хо­за.

    - Ну и что он конк­рет­но го­во­рил про аресты? - спро­сил Хри­пу­шин.

    - Говорил, во всем ви­но­ва­та на­ша иди­отс­кая бо­лезнь - бла­го­ду­шие. Вот прог­ля­де­ли прес­туп­ни­ка. На­до быть бди­тельным.

    - Кому же он так говорил? - с ин­те­ре­сом спро­сил гу­бас­тый, взял со сто­ла де­ло и на­чал пе­ре­лис­ты­вать. Де­ло бы­ло толс­тое, с зак­лад­ка­ми, с жир­ны­ми крас­ны­ми по­мет­ка­ми и от­чер­ка­ми на по­лях.

    - Мне он го­во­рил, ди­рек­то­ру, бри­га­ди­ру По­та­по­ву, мно­го ко­му.

    - Ну а еще что он говорил? - спро­сил гу­бас­тый, про­дол­жая лис­тать де­ло.

    - Рассказывал о фран­цузс­кой ре­во­лю­ции.

    - Ну? О французской? - ве­се­ло изу­мил­ся гу­бас­тый, на­шел что-то от­черк­ну­тое, по­ка­зал Хри­пу­ши­ну и снис­хо­ди­тельно улыб­нул­ся. Хри­пу­шин то­же про­чел, кив­нул го­ло­вой и впе­рил­ся в Корнилова. - Как-то не сов­сем ес­тест­вен­но это у вас получается, - ска­зал гу­бас­тый, от­ры­ва­ясь от дела. - Про­чел Зы­бин статью в га­зе­те о вра­гах на­ро­да, ска­зал «на­до быть бди­тельным» и сра­зу же на­чал рас­ска­зы­вать о фран­цузс­кой ре­во­лю­ции. Фран­ция-то Фран­ци­ей, а что про вра­гов-то на­ро­да он го­во­рил?

    - Он го­во­рил о том, как труд­но рас­поз­нать вра­га. Вот, го­во­рит, Азеф был ру­ко­во­ди­те­лем бо­евой ор­га­ни­за­ции - это са­мое свя­тое свя­тых, что бы­ло у эсе­ров, а ока­зал­ся пре­да­те­лем. Так он го­во­рил.

    - И все? - спро­сил Хри­пу­шин, а гу­бас­тый опять на­шел что-то в де­ле и под­нес Хри­пу­ши­ну. Тот про­чел, нах­му­рил­ся и впил­ся гла­за­ми в Кор­ни­ло­ва. И че­го ты, мол, ту­ман на­го­ня­ешь? И так все яс­но.

    «Ну и дураки, - по­ду­мал Кор­ни­лов в ответ, - на что по­ку­па­ете. Да этой шту­ке в обед сто лет».

    - Ну и все, - от­ве­тил он да­же резковато, - больше ни­ка­ких раз­го­во­ров не бы­ло.

    - Вы вот что... - Хри­пу­шин уда­рил пальцем по сто­лу и на­чал бы­ло мед­лен­но под­ни­маться, но тут гу­бас­тый лас­ко­во спро­сил:

    - И он ни­ког­да не за­икал­ся о сво­ем же­ла­нии пе­рей­ти ки­тайс­кую границу? - И Хри­пу­шин сел опять.

    - А за­чем бы он мне стал бы го­во­рить об этом? - иск­рен­не уди­вил­ся Корнилов. - Чем бы я ему мог по­мочь?

    Тут гу­бас­тый быст­ро вы­нул из кар­ма­на блок­нот, что-то на­пи­сал и су­нул Хри­пу­ши­ну. Тот про­чел, кив­нул го­ло­вой, не­ко­то­рое вре­мя они оба сос­ре­до­то­чен­но лис­та­ли де­ло. По­том Хри­пу­шин сбы­чил­ся на Кор­ни­ло­ва, по­мол­чал и ска­зал:

    - Ну лад­но. Се­год­няш­нее ва­ше по­ка­за­ние мы за­пи­сы­вать не бу­дем. Это не по­ка­за­ние да­же. Че­рез нес­колько дней мы вас вы­зо­вем опять и по­тол­ку­ем. Пос­та­рай­тесь быть к это­му раз­го­во­ру бо­лее под­го­тов­лен­ным, а сей­час... То­ва­рищ лейтенант!.. - И он сде­лал ка­кое-то приг­ла­ша­ющее сла­бое дви­же­ние ру­кой по нап­рав­ле­нию Кор­ни­ло­ва.

    - Да, да, - под­нял­ся Смотряев, - нам то­же нуж­но то­ва­ри­ща Кор­ни­ло­ва на па­ру слов. Идем­те, то­ва­рищ Кор­ни­лов, по­го­во­рим.

    - Так вот ка­кое дело, - ска­зал свет­ло­во­ло­сый и свет­лог­ла­зый лей­те­нант Смот­ря­ев, уса­жи­вая Кор­ни­ло­ва напротив. - Вы сей­час бе­се­до­ва­ли с ма­йо­ром, но я хо­чу, что­бы вы зна­ли: не ма­йор вас вы­зы­вал, вы­зы­ва­ли мы, а ма­йор прос­то за­хо­тел по­пут­но с ва­ми по­бе­се­до­вать вот об этом Зы­би­не. Но у нас-то к вам де­ло сов­сем ино­го по­ряд­ка... Я вам рас­ска­зал про сво­его ста­ро­го учи­те­ля, так вот...

    Кабинет, в ко­то­ром они си­де­ли, был та­ким ма­леньким, что в нем только и уме­ща­лись стол и па­ра стульев. Не ка­би­нет, а бокс, та­ких бок­си­ков мно­го в лю­бом по­ме­ще­нии нар­ко­ма­та, су­дов, про­ку­ра­ту­ры, следст­вен­ных кор­пу­сов. За­то ок­но, рас­пах­ну­тое в то­по­ля, ка­за­лось ог­ром­ным. То­по­лей бы­ло мно­го, це­лая ал­лея то­по­лей - весь внут­рен­ний двор и тюрьма, ко­то­рая по­ме­ща­лась в этом дво­ре, бы­ли об­ве­де­ны та­ки­ми ал­ле­ями.

    «Интересно, - по­ду­мал Корнилов, - то ли это ок­но. То ок­но бы­ло са­мое край­нее, мы до­хо­ди­ли до за­бо­ра и ока­зы­ва­лись пря­мо про­тив не­го. Ког­да про­гул­ки бы­ли днем, там си­де­ла вы­со­кая блон­дин­ка. Она нам ка­за­лась кра­са­ви­цей. Впро­чем, все жен­щи­ны тог­да нам ка­за­лись кра­са­ви­ца­ми - ма­ши­нист­ка или сек­ре­тар­ша. Да, пра­вильно: это то са­мое ок­но. Что ж она тут де­ла­ла?»

    Он ук­рад­кой заг­ля­нул в не­го, но бокс по­ме­щал­ся на чет­вер­том эта­же, и дво­ра он не уви­дел. «Ког­да она по­яв­ля­лась, мы гром­ко каш­ля­ли, взды­ха­ли, хмы­ка­ли, сме­ялись. Кон­вой кри­чал: „Раз­го­вор­чи­ки!“ - и тог­да она смот­ре­ла на нас и ук­рад­кой нам улы­ба­лась».

    - Так вот, - ска­зал Смот­ря­ев и зак­рыл окно. - Я вспом­нил это­го ста­ри­ка се­год­ня не слу­чай­но. Вот уж ме­сяц, как ле­жит у нас ма­те­ри­ал на дру­го­го ста­ри­ка. Вы до­га­ды­ва­етесь, о ком я го­во­рю?

    Корнилов по­жал пле­ча­ми.

    - Нет.

    - Ну о ва­шем сос­лу­жив­це - Анд­рее Эр­нес­то­ви­че Ку­тор­ге. Что? Не­уже­ли вы его не зна­ете?

    «А ведь здо­ро­во получается, - про­нес­лось в го­ло­ве у Корнилова, - ког­да Зы­би­на заб­ра­ли, днем я ра­бо­тал, а весь ве­чер про­си­дел у Вол­чи­хи, и вот поп сви­де­тель».

    - Не только знаю, - ска­зал он, - но не­дав­но про­ра­бо­тал с ним це­лый ве­чер.

    Смотряев при­щу­рил­ся.

    - И пи­ли не­бось?

    - Был грех, - вздох­нул Кор­ни­лов.

    Смотряев рас­хо­хо­тал­ся.

    - Ну, ну! И я, на­вер­но, ви­дел его там же, где и вы. Вы у той кра­си­вой ук­ра­ин­ки бы­ли? Ну, ну! И я как раз там с ним поз­на­ко­мил­ся. При­ехал к при­яте­лю, го­рю­чее у нас кон­чи­лось. «Стой, го­во­рит, пой­дем за подк­реп­ле­ни­ем». Вот мы и за­ва­ли­лись. И смот­рим, си­дит за сто­лом ста­ри­чок, вы­пи­ва­ет и гри­боч­ка­ми за­ку­сы­ва­ет. Очень он мне тог­да пон­ра­вил­ся. Очень! Ли­цо та­кое спо­кой­ное, дос­той­ное, бо­ро­да как на ико­не. Раз­го­во­ри­лись. Он сра­зу и вы­ва­лил: «Я слу­жи­тель культа - поп». - «А вы, го­во­рю, ка­ко­го-то пи­са­те­ля мне напоминаете». - «А я, го­во­рит, и есть пи­са­тель, я, то­ва­рищ лей­те­нант, вот уже де­сять лет об­ду­мы­ваю од­ну книгу». - «Ка­кую же?» - «О стра­да­ни­ях Христа». - «Ну за это, го­во­рю, у нас сей­час из­да­тельства деньги не платят». - «А мне, го­во­рит, их де­нег не на­до, я хлеб се­бе всег­да за­ра­бо­таю. Я и ле­со­руб, я и ры­бак, я и зем­ле­коп, я, ес­ли на­до, и кры­шу поп­рав­лю, и печь сло­жу». Очень он мне тог­да пон­ра­вил­ся. А че­рез ме­сяц пос­ту­па­ет ко мне этот са­мый ми­лый ма­те­ри­ален. Взгля­ни­те-ка.

    Он раск­рыл пап­ку, дос­тал из нее двой­ной тет­ра­доч­ный лист и про­тя­нул Кор­ни­ло­ву.

    - Тут, ви­ди­мо, двое ра­бо­та­ли. Пи­сал один, а пе­ча­тал-то дру­гой, на­пе­ча­та­но-то гра­мот­но.

    «Как был до Со­ветс­кой влас­ти му­зей собором, - про­чи­тал Корнилов, - так со­бо­ром и ос­тал­ся. И те­перь в нем по­пов да­же больше си­дит, чем раньше. Соб­ра­ли их со все­го го­ро­да и от­ве­ли им риз­ни­цу - они си­дят там и не ра­бо­та­ют, а за ми­лую ду­шу рас­пи­ва­ют и го­во­рят: „Ну чем же нам это не жизнь?“ И та­кое им до­ве­рие, что ка­кой экс­по­нат им не по нра­ву, он сра­зу же и унич­то­жа­ет­ся. Он же ниг­де не от­ра­жен­ный. Что ж, не по­ни­ма­ет все­го это­го ди­рек­тор? Нет, он от­лич­но все по­ни­ма­ет, но мол­чит и до­пус­ка­ет».

    - Ну что за чепуха! - воск­лик­нул Кор­ни­лов.

    - Читайте, читайте, - улыб­нул­ся Смотряев, - это про­пус­ти­те, а вот тут чи­тай­те.

    "Самый же злост­ный и за­яд­лый из всей этой свя­той ком­па­нии - быв­ший гу­бернс­кий ар­хи­епис­коп Ку­тор­га. Он у всех на ви­ду за­ни­ма­ет­ся ан­ти­со­ветс­кой де­ятельностью. Кле­ве­щет на со­ветс­кую дейст­ви­тельность, на наш кол­хоз­ный строй. Го­во­рит: «Стро­или, стро­или, а есть не­че­го, зер­но вы­да­ют на тру­до­день по грам­мам». Рас­ска­зы­ва­ет анек­до­ты про то­ва­ри­ща Ста­ли­на и его слав­ных со­рат­ни­ков. А про се­бя за­яв­ля­ет та­кое: «Как я тог­да при гу­бер­на­то­ре пил-ел - так это как в сказ­ке. И я этим жи­дам и бо­си­кан­там, что я та­кую жизнь по­те­рял, я с то­го све­та при­ду мстить. Я еже­нощ­но слу­жу про се­бя ли­тур­гию и всех их пре­даю ана­фе­ме».

    - Господи, да на­обо­рот, как раз на­обо­рот! Это он ту жизнь прок­ли­нал, а этой он, на­обо­рот, доволен! - воск­лик­нул Кор­ни­лов.

    - Вот, - ска­зал Смот­ря­ев удов­лет­во­рен­но и отоб­рал лист у Корнилова, - вот это­го мы от вас и жда­ли. Для это­го и пот­ре­во­жи­ли. Ви­ди­те, ка­кое де­ло: каж­дое та­кое письмо у нас на осо­бом уче­те. По­лу­чив его, мы обя­за­ны дать свой от­зыв и ли­бо рас­сле­до­вать, ли­бо зак­рыть де­ло, но чтоб зак­рыть, обя­за­тельно ну­жен дру­гой до­ку­мент. Вот, по­лу­чив это письмо и об­су­див его, мы так и пос­ту­пи­ли. Выз­ва­ли Зы­би­на, сня­ли с не­го сви­де­тельские по­ка­за­ния о Ку­тор­ге, а по­том со спо­кой­ным серд­цем отп­ра­ви­ли все это в ар­хив. То есть де­ло по­ту­ши­ли. Так оно бы­ло до прош­лой не­де­ли, а сей­час Зы­бин сам арес­то­ван. Зна­чит, то, что раньше бы­ло оп­рав­да­ни­ем, ста­ло об­ви­не­ни­ем. По­ни­ма­ете те­перь, за­чем мы вас поз­ва­ли?

    - Нет, - по­ка­чал го­ло­вой Кор­ни­лов. Он вер­но ни­че­го не по­ни­мал.

    - Ну как же? - мяг­ко уп­рек­нул его свет­лог­ла­зый, свет­ло­во­ло­сый лей­те­нант Смотряев. - Ес­ли нач­нет­ся опер­раз­ра­бот­ка, то мо­мен­тально бу­дет ус­та­нов­ле­на лич­ность ав­то­ра письма. Это де­ло нес­лож­ное. Вы­зо­вут его как сви­де­те­ля, сни­мут по­ка­за­ния, и ано­ним­ка прев­ра­ща­ет­ся в ма­те­ри­ал. Тог­да ста­рик про­пал. Де­ло бу­дут вес­ти то­ва­рищ Хри­пу­шин и его за­мес­ти­тель то­ва­рищ Ней­ман, вы их обо­их се­год­ня ви­де­ли. Па­ру нуж­ных сви­де­те­лей они под­бе­рут. А мы вот чувст­ву­ем, что Ку­тор­га - ста­рик пра­вильный, хо­ро­ший, ни­ка­кой он прес­туп­ной де­ятельностью не за­ни­ма­ет­ся. Прос­то си­дит и пи­шет свое еван­ге­лие - и все. По­ни­ма­ете те­перь, по­че­му мы к вам об­ра­ти­лись? Нам нуж­но чест­ное, со­вер­шен­но бесп­рист­раст­ное по­ка­за­ние че­ло­ве­ка, ко­то­рый зас­лу­жи­ва­ет до­ве­рия. Стой­те, стой­те, ни­ка­кой лжи! Ес­ли ста­рик ви­но­ват дейст­ви­тельно, рас­пус­ка­ет язык - ну что ж? Ни­че­го не по­пи­шешь. Ши­ла, как го­во­рит­ся, в меш­ке не ута­ишь. Так нам и на­пи­ши­те - гре­шен! Все рав­но най­дет­ся та­кой со­ветс­кий че­ло­век, ко­то­рый из­вес­тит ор­га­ны об этом, сей­час вся­кий по­ка­жет все, что зна­ет. Ес­ли же нет, ес­ли ста­рик пра­вильный, мы на­де­ем­ся на вас. Ва­ше­го по­ка­за­ния бу­дет достаточно. - Он по­мол­чал и спро­сил от­ры­вис­то: - Вот вы о чем с ним го­во­ри­ли? По­ли­ти­ки ка­са­лись?

    - Ни в ко­ем слу­чае. Тол­ко­ва­ли о зем­ной жиз­ни Хрис­та.

    Корнилов улыб­нул­ся.

    - И хо­зяй­ка это слы­ша­ла?

    - Да, и хо­зяй­ка. А о Со­ветс­кой влас­ти он как раз го­во­рил очень хо­ро­шо. Спа­си­бо, го­во­рит, что она из­ба­ви­ла от лжи.

    Смотряев до­вольно рас­сме­ял­ся и да­же ру­ки по­тер.

    - Ну вот ви­ди­те, как хо­ро­шо, что мы вас выз­ва­ли. Вы го­то­вы под­пи­сать та­кие по­ка­за­ния? От­лич­но! Спа­си­бо! Но не сей­час, ко­неч­но. Сей­час мы ни­че­го за­пи­сы­вать не бу­дем. Ведь тог­да все-та­ки бы­ла слу­чай­ная встре­ча. Ви­дел он вас впер­вые, так что мог и не раск­рыться. Кро­ме то­го, мы вы­зо­вем хо­зяй­ку и у нас бу­дет вто­рое по­ка­за­ние. А вас мы поп­ро­сим вот что: встретьтесь с этим от­цом свя­тым еще раз. Вы­пей­те, по­си­ди­те, по­го­во­ри­те тол­ком - он ста­рик ком­па­нейс­кий, по­го­во­рить лю­бит. За­ве­ди­те речь хо­тя бы о том же Гос­по­де на­шем Иису­се Хрис­те. Ну а по­том мы вас вы­зо­вем и сос­та­вим про­то­кол. И эти ва­ши се­год­няш­ние по­ка­за­ния за­пи­шем то­же. Идет?

    Лейтенант Смот­ря­ев смот­рел на Кор­ни­ло­ва чис­ты­ми го­лу­бы­ми гла­за­ми, улы­бал­ся, го­во­рил иск­рен­не и прос­то. Чувст­во­ва­лось, что ни­ка­кой ло­вуш­ки в его пред­ло­же­нии нет. Прос­то ему по­че­му-то за­хо­те­лось спас­ти ста­ри­ка, и все. «А кто же мог сост­ря­пать эту пакость? - по­ду­мал Корнилов. - Мас­со­вич­ка, что ли? Да, ве­ро­ят­но, она. И гра­мот­ность ее! Ах сво­лочь! И это, ко­неч­но, не единст­вен­ная ее жерт­ва. По­ди, в арес­те Зы­би­на есть и ее кап­ля ме­да».

    - Идет, - ска­зал он. - Сог­ла­сен. По ка­ко­му те­ле­фо­ну мне зво­нить?

    И вы­нул блок­нот.

    Прошло нес­колько со­вер­шен­но пус­тых дней, кон­чи­лась од­на не­де­ля, на­ча­лась дру­гая, страш­ная ти­ши­на ок­ру­жа­ла Кор­ни­ло­ва. Мир, в ко­то­ром он жил - эти са­ды и пригорки, - так опус­тел и обез­лю­дел, что иног­да ему ка­за­лось: ни­ка­ко­го Зы­би­на и во­об­ще не бы­ло на све­те. И лю­ди, к ко­то­рым он уже при­вык или при­вя­зал­ся, то­же вдруг ис­чез­ли. Ди­рек­тор на­хо­дил­ся где-то да­ле­ко. Да­ша не по­ка­зы­ва­лась, бри­га­дир не за­хо­дил. А ра­бо­чие ко­па­ли зем­лю и мол­ча­ли. Ес­ли бы Кор­ни­лов был чуть по­опыт­нее, он знал бы, что та­кое всег­да нас­ту­па­ет пос­ле арес­тов. Преж­ни­ми ос­та­лись только пе­чальная Вол­чи­ха да отец Анд­рей. Он вдруг сно­ва по­явил­ся у Вол­чи­хи. Ве­се­лый, до­вольный, си­я­ющий, с ог­ром­ным порт­фе­лем в ру­ках. Ока­зы­ва­ет­ся, ка­кой-то при­ятель ус­ту­пил ему на нес­колько ве­че­ров ма­шин­ку, и вот он си­дел в го­ро­де и пе­ча­тал и только вче­ра кон­чил.

    - Так не да­ди­те почитать? - спро­сил Кор­ни­лов. Он был уве­рен, что отец Анд­рей под ка­ким-ни­будь пред­ло­гом от­ка­жет, но тот, на­обо­рот, да­же об­ра­до­вал­ся.

    - Конечно, берите, - ска­зал он. - Вот я вам дам вто­рой эк­земп­ляр, вы­ве­рен­ный. И пос­мот­ри­те, кста­ти, слог, а то я по ста­рин­ке ведь пи­шу, тя­же­ло и обс­то­ятельно, а те­перь, го­во­рят, нуж­на лег­кость.

    «Ну вот мне и ма­те­ри­ал для раз­го­во­ра со Смотряевым, - по­ду­мал Кор­ни­лов, возв­ра­ща­ясь до­мой с рукописью. - Больше ни­че­го и не на­до». Но его все не вы­зы­ва­ли и не вы­зы­ва­ли, и он уже не по­ни­мал, хо­ро­шо это или пло­хо. И в му­зее все бы­ло спо­кой­но и ти­хо. В ка­би­не­те ди­рек­то­ра по-преж­не­му си­дел от­ветст­вен­ный мо­ло­дой че­ло­век, и раз в не­де­лю Кор­ни­лов от­во­зил ему ра­бо­чие и на­уч­ные свод­ки. Он их брал, лис­тал, спра­ши­вал с быст­рым смеш­ком: «А ко­ня Ильи Му­ром­ца не наш­ли?» - и пря­тал бу­ма­ги в ящик сто­ла. Но од­наж­ды он поп­ро­сил его по­дож­дать - в ка­би­не­те бы­ло мно­го лю­дей - и, ког­да все уш­ли, ска­зал:

    - Вас поп­ро­си­ли поз­во­нить. Не поз­же чем завт­ра.

    И про­тя­нул лис­ток блок­но­та.

    Корнилов пос­мот­рел на лис­ток, ска­зал «раз­ре­ши­те» и по­до­шел к те­ле­фо­ну.

    - Конечно, конечно, - уч­ти­во вспо­ло­шил­ся от­ветст­вен­ный мо­ло­дой че­ло­век, ти­хонько встал и зак­рыл дверь на ключ.

    Поднял труб­ку, од­на­ко, не Смот­ря­ев, а его со­сед по ка­би­не­ту - лей­те­нант Су­ров­цев. Кор­ни­лов поз­до­ро­вал­ся и ска­зал, что вот он слу­чай­но ока­зал­ся в го­ро­де и по­это­му мог бы зай­ти сей­час же.

    - А кни­га при вас? - спро­сил Су­ров­цев.

    - Да, - от­ве­тил Кор­ни­лов.

    - Заказываю пропуск, - ска­зал Су­ров­цев.

    "Корнилов вдум­чи­во опус­тил труб­ку, пос­то­ял, кив­нул го­ло­вой от­ветст­вен­но­му мо­ло­до­му че­ло­ве­ку, зас­тыв­ше­му в скром­ной по­зе чут­кос­ти, по­ни­ма­ния и нев­ме­ша­тельства, и вы­шел.

    А по до­ро­ге ос­та­но­вил­ся и ост­ро по­ду­мал: «А не иг­ра ли это с ог­нем? Ведь вот этот уж уве­рен, что я там ра­бо­таю! На­до мне это?» Но труд от­ца Анд­рея ле­жал в порт­фе­ле, про­пуск был за­ка­зан. Су­ров­цев ждал, и единст­вен­ное, что ос­та­ва­лось сейчас, - это ид­ти по­быст­рее.

    Лейтенант Су­ров­цев си­дел за сто­лом Смот­ря­ева. На нем был се­рый ко­вер­ко­то­вый кос­тюм и яр­кий галс­тук.

    (О, эти ко­вер­ко­то­вые кос­тю­мы! О, эти цве­тас­тые галс­ту­ки! Это мик­рос­рез це­лой эпо­хи. Тог­да только что ус­ту­пи­ли япон­цам Ки­тайс­ко-Вос­точ­ную же­лез­ную до­ро­гу, и в ма­га­зи­нах по­яви­лись нес­лы­хан­ные то­ва­ры: кон­сер­ви­ро­ван­ная соя и тон­кие бла­го­род­ные тка­ни - три­ко, ко­вер­кот. В ма­га­зи­нах за ни­ми да­ви­лись. На при­лав­ке они ис­пус­ка­ли неж­ное, ти­хое си­янье. Они бы­ли неж­ны и прек­рас­ны, как ко­пен­га­генс­кий фар­фор. А че­рез па­ру ме­ся­цев сек­лись и прев­ра­ща­лись в тряп­ку.)

    Когда Кор­ни­лов во­шел, Су­ров­цев под­нял­ся, поз­до­ро­вал­ся и по­ка­зал ему на стул.

    - Ну вот, - ска­зал он. - Вы име­ли де­ло с лей­те­нан­том Смот­ря­евым, но сей­час он в ко­ман­ди­ров­ке. Так что по­ка при­дет­ся бе­се­до­вать нам с ва­ми, не воз­ра­жа­ете? Ведь речь, как я по­ни­маю, идет все о том же от­це бла­го­чин­ном? Да? От­лич­но! Итак, вы раз­го­ва­ри­ва­ли? О чем же?

    - О су­де над Гос­по­дом на­шим Иису­сом Хрис­том.

    - О чем, о чем? - вски­нул бро­ви лей­те­нант Су­ров­цев, и у не­го да­же гла­за за­бе­га­ли, как у ра­зыг­рав­ше­го­ся ко­та.

    Корнилов пов­то­рил.

    - Вот сила-то! - зас­ме­ял­ся Суровцев. - И что же он та­кое го­во­рит? Я ведь эту ис­то­рию чи­тал ког­да-то! Это от­ту­да пре­да­тель?

    - Так вот как раз о нем у Ку­тор­ги це­лый труд.

    - А ну-ка, ну-ка! - Су­ров­цев взял ру­ко­пись и стал читать. - Как сказано! - воск­лик­нул он вдруг. - «Ког­да судья вы­но­сит несп­ра­вед­ли­вый при­го­вор. Бог от­во­ра­чи­ва­ет от не­го свое ли­цо, но ес­ли он спра­вед­лив хо­тя на час, то и весь мир ста­но­вит­ся от это­го креп­че». До че­го же здо­ро­во! Это что же, выс­ка­зы­ванья тог­даш­них за­ко­но­да­те­лей?!

    - Да, - от­ве­тил Корнилов, - вот тут в скоб­ках есть ссыл­ка.

    - Ага, ага! - кив­нул Суровцев. - Да, да, ссыл­ка! Нет, та­ких я не слы­шал. У нас ведь ис­то­рию пра­ва чи­та­ли, но так, бег­ло, очень бегло! - Он сно­ва нак­ло­нил­ся над ру­ко­писью. До­чи­тал до кон­ца гла­ву, за­ку­рил, ска­зал: «Да...» - и про­шел­ся по кабинету. - А все-та­ки зна­ете, что мне больше все­го понравилось? - ска­зал он, уса­жи­ва­ясь за стол. - Вот это пра­ви­ло: «Суд, осуж­да­ющий на казнь раз в семь лет, - бой­ня. Да зо­вут­ся же чле­ны его чле­на­ми КРО­ВА­ВО­ГО СИ­НЕД­РИ­ОНА». Да, тут за­ду­ма­ешься, преж­де чем осу­дишь. Зна­ете, что я вас поп­ро­шу? Ос­тавьте-ка мне это дня на три, ведь он вам не на один день дал, вер­но?

    - Да, ко­неч­но, берите, - ска­зал Корнилов. - Но только в кон­це кон­цов мне все рав­но при­дет­ся вер­нуть. Он мне дал для то­го, что­бы я поп­ра­вил стиль.

    - Ну ко­неч­но, вер­ну, как же иначе! - ус­по­ко­ил его Суровцев. - Ну а еще о чем вы го­во­ри­ли?

    - Так вот об Иуде.

    - О! Вот это очень ин­те­рес­но! Я ведь знаю только то, что он пре­да­тель, и вот го­во­рят еще «по­це­луй Иуды». Это что же, он по­дал та­кой знак при обыс­ке и арес­те?

    - Совершенно точ­но. Сог­лас­но Мат­фею, он ска­зал во­инам так: «Ко­го по­це­лую, тот он и есть. Возьми­те его». Иуда очень вол­но­вал­ся, тру­сил, то­ро­пил­ся, и у не­го ни­че­го не ока­за­лось при­го­тов­лен­ным, кро­ме вот это­го со­вер­шен­но бес­смыс­лен­но­го: «Ра­дуй­ся, учи­тель». «Да, это дейст­ви­тельно я», - от­ве­тил ему Хрис­тос, и тог­да его схва­ти­ли.

    - Так-так, - ска­зал Суровцев, - но тут как раз все по­нят­но. Тут и пи­сать ра­бо­ту, по­жа­луй, не о чем.

    - Так вот, пи­шет Ку­тор­га, как раз во всей этой ис­то­рии кро­ет­ся ка­кая-то ог­ром­ная пу­та­ни­ца. Ведь Хрис­тос-то не скры­вал­ся, а выс­ту­пал пуб­лич­но. Его и без Иуды прек­рас­но мог­ли схва­тить каж­дый день. «За­чем эти ме­чи и дреколья, - ска­зал он, по Евангелию, - каж­дый день вы ви­де­ли ме­ня, и я про­по­ве­до­вал вам. Что ж тог­да вы ме­ня не взя­ли?»

    - Логично, - улыб­нул­ся Суровцев. - То есть, ко­неч­но, ло­гич­но только для Хрис­та. Арес­то­ван­ные час­то спра­ши­ва­ют об этом. Им нев­до­мек, что бы­ва­ют еще опе­ра­тив­ные со­об­ра­же­ния. Ну а в ис­то­рии с Хрис­том в чем де­ло?

    - Ну и тут, ко­неч­но, сыг­ра­ли роль эти опе­ра­тив­ные соображения, - улыб­нул­ся Корнилов, - как же без них? Де­ло в том, что Хрис­тос был очень ос­то­ро­жен. Сло­вить на сло­ве его не уда­ва­лось. На са­мые про­во­ка­торс­кие воп­ро­сы он да­вал рез­кий от­пор. Был ост­ро­умен и на­ход­чив. И во­об­ще сле­до­вал в этих слу­ча­ях прин­ци­пу: "Божье - Бо­го­ви, ке­са­ре­во - ке­са­рю. То есть вот зем­ля, вот не­бо. Зем­лю бе­ри­те се­бе, не­бо ос­тавьте мне, и да­вай­те по­ми­рим­ся на этом. Но, ко­неч­но, в семье уче­ни­ков, с са­мы­ми близ­ки­ми людьми он и о зем­ле го­во­рил ина­че. Так вот, что­бы за­сечь эти раз­го­во­ры, ну­жен был кто-то из уче­ни­ков. И не один уче­ник, а по край­ней ме­ре два. А так как го­су­дарст­вен­но­го об­ви­не­ния в то вре­мя не бы­ло, то без этих сви­де­те­лей не только об­ви­нить, но и при­вес­ти в суд бы­ло не­воз­мож­но. Дос­тав­лял­ся прес­туп­ник об­ви­ни­те­лем, ист­цом. Так вот, та­ким ист­цом был Иуда, и в этом слу­чае за что ему пла­ти­ли трид­цать среб­ре­ни­ков - по­нят­но. При­чем и обс­та­нов­ка соз­да­на под­хо­дя­щая: уеди­нен­ное мес­то за го­ро­дом, пус­ту­ющее по­ме­ще­ние, глу­бо­кая ночь, куч­ка за­го­вор­щи­ков, ка­кая-то смут­ная тай­на, ок­ру­жав­шая этот арест. Но в та­ком слу­чае дол­жен быть еще один сви­де­тель - этот не хва­та­ет, не об­ли­ча­ет, не при­во­дит стра­жу. Он только мол­ча при­сутст­ву­ет, а по­том да­ет по­ка­за­ния. И та­кой че­ло­век в де­ле Хрис­та был, но по­явил­ся он только од­наж­ды на за­се­да­нии си­нед­ри­она. Его выс­лу­ша­ли и от­пус­ти­ли. По­это­му кто он, мы не зна­ем. Только это был кто-то из лю­дей очень близ­ких Хрис­ту - та­кой близ­кий, что ког­да учи­те­ля арес­то­ва­ли, а по­том по­во­лок­ли на су­ди­ли­ще, он хо­дил и пла­кал вмес­те со все­ми. Мож­но же се­бе предс­та­вить, что по­чувст­во­вал Хрис­тос, ког­да его уви­дел там и он за­го­во­рил. Но тай­на так и ос­та­лась за зак­ры­ты­ми две­ря­ми. Хрис­тос ее так и не су­мел пе­ре­дать сво­им уче­ни­кам.

    - А сам Иуда?

    - И Иуда не за­хо­тел пе­ре­дать, хо­тя мог бы. Роль его бы­ла иная. Он дол­жен был при­вес­ти тол­пу, то есть пре­дать яв­но и пуб­лич­но. Так от не­го пот­ре­бо­ва­ли его хо­зя­ева. По­че­му он по­шел на собст­вен­ную ги­бель - не яс­но. Долж­но быть, уж слиш­ком сильно за­пу­тал­ся. Ведь он был каз­на­че­ем, то есть са­мым де­ло­вым ли­цом в сви­те Хрис­та. Ве­ро­ят­но, он ис­пол­нял и ка­кие-то дру­гие по­ру­че­ния. Был связ­ным, ну или что-ни­будь в этом ро­де, и его пой­ма­ли. Во вся­ком слу­чае, ме­нять де­неж­ный ящик Хрис­та на трид­цать среб­ре­ни­ков си­нед­ри­она, это по ста­ро­му сче­ту 22 руб­ля зо­ло­том, ему яв­но ни­ка­ко­го смыс­ла не бы­ло. А си­нед­ри­он пот­ре­бо­вал от не­го за эти трид­цать мо­нет не только го­ло­ву Хрис­та, но в при­да­чу еще его собст­вен­ную шку­ру и ду­шу. Ведь та­ким су­дам нуж­ны иног­да сви­де­те­ли, ко­то­рые пуб­лич­но пре­да­ют дру­гих, только гу­бя се­бя, то есть че­рез свой собст­вен­ный труп.

    - Да, да, - Су­ров­цев бро­сил на Кор­ни­ло­ва ка­кой-то ко­сой, быст­рый взгляд и сно­ва за­хо­дил по ком­на­те. Про­шел­ся, встал, сно­ва сел. Вы­нул из сто­ла па­пи­ро­сы, но ку­рить не стал, а так и за­был их в руке. - Ска­жи­те, а Хрис­тос о том - вто­ром - ни­как не до­га­ды­вал­ся? Или, мо­жет быть...? - спро­сил он.

    - Нет, с уве­рен­ностью мож­но ска­зать, что нет. Только про Иуду он от­ку­да-то уз­нал за­ра­нее, и эта пос­лед­няя ночь, то есть тай­ная ве­че­ря, для не­го бы­ла очень то­ми­тельная. По Ку­тор­ге, это ти­пич­ная ночь пе­ред арес­том. Тог­да Хрис­тос ис­пы­тал все, что при­хо­дит­ся ис­пы­ты­вать в та­ких случаях, - тос­ку, оди­но­чест­во, заг­нан­ность, без­на­деж­ность, на­деж­ду - «а мо­жет быть, еще и обой­дет­ся как-ни­будь», хо­тя бы­ло со­вер­шен­но яс­но, что ни­че­го уж не обой­дет­ся. Что - уже все! И под ко­нец у не­го яви­лось, как поч­ти у всех: «Ну ско­рее же, ско­рее! Что вы мед­ли­те! Иди­те же, иди­те, иди­те!» И в при­пад­ке предс­мерт­но­го том­ле­ния он сам то­ро­пит Иуду: «То, что за­ду­мал делать, - де­лай ско­рей». И Иуда ухо­дит.

    - А тот, вто­рой?

    - А тот, вто­рой, си­дит и ждет. Ему ни­че­го не на­до де­лать, ни­ку­да не на­до ид­ти. Его са­ми по­зо­вут и в свое вре­мя, и он по­ка­жет, этим его роль и кон­чит­ся. Но в ту ночь он, ко­неч­но, страш­но вол­но­вал­ся: а вдруг Хрис­тос все-та­ки что-то уз­нал? И только ког­да учи­тель ска­зал: «Се­год­ня един из вас пре­даст меня», - он ус­по­ко­ил­ся. Раз «един», а не два, - зна­чит, не он и Иуда, а един Иуда, зна­чит, все в по­ряд­ке.

    - Слушайте, - воск­лик­нул вдруг Су­ров­цев с нас­то­ящим волнением, - а не мо­жет быть, что этот вто­рой кто-то пос­то­рон­ний, не из уче­ни­ков, а так... Ну про­вел Иуда ко­го-то на чер­дак и спря­тал, или у две­рей пос­та­вил, или там за­на­вес­кой где-ни­будь ук­рыл... Ведь он, го­во­ри­те, был каз­на­че­ем, зна­чит, за­ве­до­вал хо­зяйст­вом, а они по дво­рам хо­ди­ли... И по­ме­ще­ние то­же, оче­вид­но, отыс­ки­вал он, так что спря­тать лю­бо­го мог. Та­ких слу­ча­ев сколько угод­но. Так вот не мог это быть посторонний? - И Кор­ни­ло­ву по­ка­за­лось, что поч­ти мольба проз­ву­ча­ла в сло­вах сле­до­ва­те­ля, но он по­мо­тал го­ло­вой.

    - Увы, вряд ли. В той ста­рой кни­ге, где на­пи­са­но об этом втором, - а это иеру­са­лимс­кий Тал­муд, из­дан­ный в 1645 го­ду в Амстердаме, - пря­мо ска­за­но: «По­ка­за­ли на не­го два уче­ни­ка и при­ве­ли его в суд и об­ви­ни­ли». Уче­ни­ки! Но ведь мы-то зна­ем только од­но­го уче­ни­ка - Иуду. Где же вто­рой-то?

    - Да, - ска­зал Суровцев. - Да, пра­вильно, где же вто­рой? Пе­чальная история. - Он по­си­дел, по­ду­мал, улыбнулся. - Вот ког­да еще бы­ли из­вест­ны опе­ра­тив­ные раз­ра­бот­ки по де­лам об аги­та­ции. Вот когда! - Он еще по­си­дел, еще поусмехался. - Да, чис­то сде­ла­но! Не под­ко­па­ешься! Ра­бо­та­ли лю­ди! И вот смот­ри­те, как буд­то все за­кон­ные га­ран­тии на­ли­цо, и суд пра­вед­ный, и сви­де­те­ли бесп­рист­раст­ные, а ес­ли на­до за­ко­пать че­ло­ве­ка, за­ко­па­ют, при всех за­ко­нах за­ко­па­ют! Вот все го­во­рят: «Суд при­сяж­ных, суд при­сяж­ных». А кто Ка­тю­шу Мас­ло­ву упек? Суд при­сяж­ных. Дмит­рия Ка­ра­ма­зо­ва кто на ка­тор­гу уг­нал? Суд при­сяж­ных. Кто Сак­ко и Ван­цет­ти на элект­ри­чес­кий стул по­са­дил? При­сяж­ные. Клас­со­вый суд! Как его ни обс­тав­ляй, ни ог­ра­ни­чи­вай, он свою власть в оби­ду все рав­но не даст. Ну и мы не да­ем свою - так в чем же дело? - И, ска­зав это, он сра­зу же за­то­ро­пил­ся: вы­нул чис­тый лист бу­ма­ги, по­ло­жил его на стол и ска­зал: - Ну что ж, Вла­ди­мир Ми­хай­ло­вич, за­фик­си­ру­ем?

    - Что? - ис­пу­гал­ся Корнилов. - Это?

    - Да нет, не этот наш раз­го­вор, конечно, - улыб­нул­ся следователь, - а вот что-ни­будь вро­де это­го: «Счи­таю сво­им дол­гом до­вес­ти до ва­ше­го све­де­ния, что та­ко­го-то ме­ся­ца, та­ко­го-то чис­ла во столько-то вре­ме­ни я по ва­ше­му по­ру­че­нию бе­се­до­вал с граж­да­ни­ном Ку­тор­гой. Раз­го­вор про­ис­хо­дил в при­сутст­вии граж­дан­ки та­кой-то (тут имя), ко­то­рая и мо­жет подт­вер­дить все мной по­ка­зан­ное. Граж­да­нин Ку­тор­га рас­ска­зы­вал про свои на­уч­ные изыс­ка­ния из об­лас­ти ис­то­рии церк­ви, ни­ка­ких иных воп­ро­сов Ку­тор­га не зат­ра­ги­вал, о по­ли­ти­ке не го­во­рил, иде­оло­ги­чес­ки вред­ных выс­ка­зы­ва­ний не до­пус­кал...» Все! Под­пись. Мож­но еще при­ба­вить, ес­ли это прав­да: "Жизнью сво­ей он до­во­лен, а о Со­ветс­кой влас­ти го­во­рил: «Спа­си­бо ей, что из­ба­ви­ла ме­ня от лжи». Вы ведь так в прош­лый раз го­во­ри­ли? Сог­лас­ны?

    - Да, конечно, - от­ве­тил Корнилов, - только вот нельзя ли уб­рать это: «Счи­таю сво­им дол­гом до­вес­ти до ва­ше­го све­де­ния...» и «по ва­ше­му по­ру­че­нию...»?

    - А что вас тут смущает? - слег­ка улыб­нул­ся Суровцев. - Раз­ве это-не прав­да?

    - Правда-то прав­да, конечно, - за­мял­ся Корнилов, - да...

    - Никакого «да», Вла­ди­мир Михайлович, - со стро­гой бла­го­же­ла­тельностью от­ре­зал Суровцев. - Ва­ши по­ка­за­ния име­ют це­ну только по­то­му, что мы са­ми поп­ро­си­ли вас по­мочь нам. По­то­му мы и до­ве­ря­ем ва­шим от­зы­вам и по­ка­за­ни­ям. Ина­че все это ни к че­му. Не­уже­ли вы это­го не по­ни­ма­ете?

    - Да, но...

    Суровцев стро­го взгля­нул на не­го и вдруг рас­сме­ял­ся.

    - Ну и стран­ный же вы че­ло­век, Вла­ди­мир Ми­хай­ло­вич, уж не оби­жай­тесь. Очень стран­ный. Опять у вас «но»... Ну че­го вы, в са­мом де­ле, бо­итесь? Ка­кое там «но...». Вы ведь не тот, пер­вый, из­вест­ный сви­де­тель и не тот не­из­вест­ный, вто­рой. Вы не уче­ник и не ис­тец. Вы прос­то-нап­рос­то ус­та­нав­ли­ва­ете не­ви­нов­ность че­ло­ве­ка. Оп­ро­вер­га­ете до­нос! По­че­му это вас сму­ща­ет" а?

    - Да нет, ко­неч­но, не сму­ща­ет. Спа­си­бо.

    - Ну, так, зна­чит, и пишем. - Су­ров­цев нак­ло­нил­ся над бу­ма­гой.

    Когда до­не­се­ние бы­ло на­пи­са­но и под­пи­са­но, он встал, по­ло­жил на пле­чо Кор­ни­ло­ва ру­ку и ска­зал:

    - Меня-то бла­го­да­рить вам, ко­неч­но, не за что. А вот вам-то дейст­ви­тельно спа­си­бо! Очень ин­те­рес­ный раз­го­вор был тут. Есть о чем по­ду­мать.

    И еще прош­ла не­де­ля. Сад сто­ял груст­ный, мок­рый и пус­той. Яб­ло­ки сня­ли, бри­га­ди­ра пе­ре­ки­ну­ли на дру­гое мес­то. Кор­ни­лов все ждал при­ка­за свер­нуть ра­бо­ты, а его не­ко­му бы­ло от­дать. «Вот уж при­едет хо­зя­ин, он тог­да распорядится», - от­ве­чал по­литп­рос­вет­чик и за­га­доч­но улы­бал­ся. Не­уже­ли, мол, до те­бя не до­хо­дит? Ведь не глу­пенький же. А что до не­го, собст­вен­но, долж­но бы­ло до­хо­дить? Он имен­но и вел се­бя как глу­пенький. В каж­дый свой при­езд он обя­за­тельно зво­нил Су­ров­це­ву, и тот при­ни­мал не­мед­лен­но. И они си­де­ли в об­шир­ном свет­лом ка­би­не­те с кар­той ми­ра на сте­не, с ок­на­ми в детс­кий парк, пи­ли ми­не­ральную и раз­го­ва­ри­ва­ли. Го­во­ри­ли о вся­ком: о кла­дах, о том, что пьеса братьев Тур или Шей­ни­на «Очная став­ка» - прек­рас­ная, ост­рая жиз­нен­ная пьеса на са­мую нуж­ную те­му. (А кста­ти, вы не проч­ли статью Вы­шинс­ко­го в «Извес­ти­ях»? Обя­за­тельно проч­ти­те! Там есть лю­бо­пыт­ные фак­ты!) О Зы­би­не, о рас­коп­ках (так что ж, еще не прис­ла­ли вам но­во­го че­ло­ве­ка? Как же вы тог­да ра­бо­та­ете?!) За­тем пе­ре­хо­ди­ли к ста­ри­ку. (А что ста­рик? Он свое про­жил, его не пе­ре­де­ла­ешь. Пусть се­бе си­дит пи­шет.) И под ко­нец сос­тав­ля­ли од­ну и ту же бу­ма­гу. На­ча­ло ее: «Счи­таю сво­им дол­гом пос­та­вить вас в из­вест­ность...» Ко­нец ее: «...о Со­ветс­кой влас­ти от­зы­вал­ся по­ло­жи­тельно».

    Так про­дол­жа­лось не­де­лю, а по­том слу­чи­лось вот что. Од­наж­ды, ког­да они уже кон­ча­ли ра­бо­тать, в ка­би­нет с пап­кой в ру­ках во­шел Хри­пу­шин. Он ко­рот­ко кив­нул Су­ров­це­ву, про­шел к сто­лу и нак­ло­нил­ся над Кор­ни­ло­вым.

    - Ну, порядок! - ска­зал он усмехаясь. - Ско­ро мы это­го ба­тюш­ку бу­дем в пар­тию при­ни­мать, к это­му де­ло идет.

    - Что ж? - слег­ка улыб­нул­ся Суровцев. - Зас­лу­жит - и при­мем.

    - Заслужит, зас­лу­жит! Я уж по ва­шим бу­маж­кам ви­жу, что заслужит! - энер­гич­но за­ве­рил Хри­пу­шин. Он раз­вя­зал пап­ку, вы­нул от­ту­да «Суд над Хрис­том» и пот­ряс им пе­ред Корниловым. - Вот ра­бот­ка-то! Да, ни­че­го не ска­жешь: здо­ро­во!

    - Что здорово? - спро­сил Су­ров­цев.

    - Здорово свою ли­нию поп про­во­дит!

    Суровцев что-то хмык­нул, а Кор­ни­лов удив­лен­но, ну, ко­неч­но, под­черк­ну­то удив­лен­но, пог­ля­дел на ма­йо­ра.

    - Какую линию-то? - от­ве­тил ему Хрипушин. - А вот ка­кую: что б там ни пи­са­ли об этом Маркс - Эн­гельс - Ле­нин - Ста­лин, а Хрис­тос-то был!

    - То есть был че­ло­век по име­ни Иисус, ко­то­ро­го еван­ге­лис­ты про­из­ве­ли в зва­ние Христа, - ос­ме­лил­ся Кор­ни­лов.

    - А это уж не­важ­но, это со­вер­шен­но неважно, - мах­нул на не­го ог­ром­ной ла­пой Хрипушин, - тут уж кто как за­хо­чет, так и пой­мет. Глав­ное - был! Во-вто­рых, вот смот­ри­те, как тог­да гу­ман­но су­ди­ли. А мы, че­кис­ты, на эту по­повс­кую гу­ман­ность плевали, - вдруг взре­вел и взор­вал­ся он. - Так вот, как то­го поп хо­чет, так ни­ког­да не бу­дет. А бу­дет так: зас­лу­жил - по­лу­чай! И пол­ной ме­рой! А третье - са­мое глав­ное. Вот рас­пя­ли без­бож­ни­ки Гос­по­да Бо­га на­ше­го, а он на тре­тий день, смерть смертью поп­рав, воск­рес и воз­нес­ся.

    - Слушайте, так вот как раз это­го в ру­ко­пи­си и нет! - крик­нул Кор­ни­лов. Он дейст­ви­тельно был оше­лом­лен.

    - То есть как это нет? - гнев­но по­вер­нул­ся к не­му Хрипушин. - Как это нет, ког­да чер­ным по бе­ло­му тут все это и на­пи­са­но. Что вы мне-то го­ло­ву морочите?! - Он ки­нул ру­ко­пись на стол. - Возьми­те это ва­ше свя­тое еван­ге­лие! Су­ров­цев, от­бе­решь рас­пис­ку, что ма­те­ри­ал возв­ра­щен.

    - Что? - Кор­ни­лов, вско­чил с места. - Я же прос­то так все это дал, без вся­кой рас­пис­ки. За­чем же вы?..

    - Как? - Хри­пу­шин по­вер­нул к не­му свое страш­ное ли­цо и пос­мот­рел на не­го оло­вян­ны­ми глазами. - Так вы что, иг­раться сю­да к нам приш­ли?

    - Я... - на­чал бы­ло Кор­ни­лов.

    - Вы что? Ма­те­ри­ал ор­га­нам предс­та­ви­ли или книж­ку «Ро­ман им­пе­рат­ри­цы»?! Лей­те­нант Су­ров­цев?!..

    - Да, да, - за­то­ро­пил­ся и за­бе­гал ру­ка­ми по бу­ма­гам Суровцев, - мы сде­ла­ем, сде­ла­ем! Вла­ди­мир Ми­хай­ло­вич, ну та­ко­ва же фор­ма следст­вен­но­го про­из­водст­ва.

    - Да что ты с ним объясня­ешься, что ты объясняешься? - сов­сем за­шел­ся Хрипушин. - Ты его луч­ше спро­си, кто он? США или со­ветс­кий граж­да­нин? Обя­зан он или нет по­мо­гать ор­га­нам? Ах ты. - Он стис­нул ку­ла­ки, и ску­лы у не­го налились. - И кон­чай­те эти де­тек­тив­ные ис­то­рии не­мед­лен­но! А то раз­ве­ли мне бо­гос­ло­вия на сто лис­тов! Нет так нет, и го­ло­ву не­че­го мо­ро­чить! Но смот­ри, Су­ров­цев! Ты у ме­ня смот­ри, по­жа­луйс­та! С те­бя весь спрос! - И он стре­ми­тельно вы­шел из ка­би­не­та.

    Несколько се­кунд оба мол­ча­ли. На­до ска­зать, ес­ли Хри­пу­шин хо­тел про­из­вес­ти впе­чат­ле­ние, то он его про­из­вел. Са­жен­ный вы­ши­ба­ла с нап­ру­жи­нен­ны­ми ку­ла­ка­ми и хо­луйс­ким блес­тя­щим по ни­точ­ке про­бо­ром по­се­ре­ди­не, он про­из­вел впе­чат­ле­ние! Впро­чем, он, мо­жет быть, и ни­че­го не хо­тел про­из­во­дить. Прос­то, пе­рес­ту­пая не­кие по­ро­ги, он со­вер­шен­но ав­то­ма­ти­чес­ки, как ак­тер, вхо­дил в нуж­ное сос­то­яние. Он вко­нец раз­вин­тил се­бе нер­вы, и его всег­да би­ла ис­те­ри­ка. Би­ла, ког­да он доп­ра­ши­вал арес­то­ван­но­го, би­ла, ког­да при­жи­мал сви­де­те­ля, би­ла, ког­да на­чи­нал орать, би­ла, ког­да кон­чал орать, по­то­му что по­ни­мал: орать сей­час бес­по­лез­но.

    И еще од­но, при­шед­шее к не­му в пос­лед­ние месяцы, - ни­ког­да он еще не чувст­во­вал се­бя так твер­до обе­ими но­га­ми на зем­ле, как сей­час. Он знал, что не зря его вы­та­щи­ли сю­да из за­хо­лустья и прис­во­или зва­ние ма­йо­ра, что в ми­ре очень мно­гое пе­ре­ме­ни­лось и вот-вот нас­ту­пит тот дол­гож­дан­ный час, ког­да Вождь даст на­ко­нец на во­ору­же­ние сво­им слав­ным че­кис­там вы­ра­бо­тан­ные им со­вер­шен­ней­шие ме­то­ды ве­де­ния следст­вия, что, ис­хо­дя из глу­бо­ко­го твор­чес­ко­го по­ни­ма­ния идеи марк­сиз­ма и ста­линс­ко­го ана­ли­за идеи меж­ду­на­род­ной ра­бо­чей со­ли­дар­нос­ти, Вож­дем уже под­ве­де­на не­кая не­по­ко­ле­би­мая те­оре­ти­чес­кая ба­за под эти но­вые ме­то­ды, вер­нее, под эти но­вые фор­мы клас­со­вой борьбы. И тог­да эти ап­па­рат­чи­ки, ко­то­рые сей­час смот­рят на не­го свер­ху вниз, затк­нут­ся нав­сег­да, ибо пот­ре­бу­ет­ся не только на­ука и фор­моч­ка, а еще и неч­то иное, жи­вое, а не мерт­вое. А это у не­го есть, и он го­тов, а они еще - как ска­зать, как ска­зать. По­это­му все эти ме­ся­цы он жил в по­вы­шен­ном сос­то­янии, в нап­ря­жен­ном и неп­ре­рыв­ном ожи­да­нии че­го-то большо­го, слав­но­го и гром­ко­го. И имен­но по­это­му же и за­во­дил­ся он и орал сей­час ча­ще, чем обыч­но.

    - Ах, как не­хо­ро­шо вышло, - бес­по­лез­но по­мор­щил­ся Су­ров­цев, ког­да Хри­пу­шин ушел, - и на­до же бы­ло вам го­во­рить... Ну ни­че­го, ни­че­го. Вот вам бу­ма­га, пишите... - он задумался. - Пи­ши­те, зна­чит, так: «Из де­ла по опер­раз­ра­бот­ке А.Э.Ку­тор­га мною, Вла­ди­ми­ром Ми­хай­ло­ви­чем Кор­ни­ло­вым, по­лу­че­на об­рат­но ру­ко­пись на двухс­тах двад­ца­ти че­ты­рех лис­тах ма­ши­но­пи­си „Суд над Хрис­том“ как не предс­тав­ля­ющая опе­ра­тив­ной цен­нос­ти». Под­пи­са­лись. Да­та. Все! Да­вай­те сю­да! Фу, черт, как все не­удач­но выш­ло. Во­ды хотите? - Кор­ни­лов мот­нул головой. - Да ни­че­го, ни­че­го! То ли у нас еще бы­ва­ет. Я ска­жу вам, по­че­му ма­йор злит­ся: ему са­мо­му вле­те­ло.

    - От ко­го?

    - От на­чальни­ка. Как раз вче­ра под­пол­ков­ник ме­ня выз­вал с де­лом. Я ему до­ло­жил все по по­ряд­ку. Он по­лис­тал, по­лис­тал вот «Суд», взял, лис­ти­ка три про­чел, по­том и го­во­рит: «Ну что же, ка­жет­ся, вер­но - ерун­да! Су­мас­шед­ший дед, и все! Бу­дем, на­вер­но, зак­ры­вать - но только зна­ешь? Не впол­не со­лид­но это как-то у нас выг­ля­дит. Вот пять до­не­се­ний, и во всех од­но и то же: не до­пус­кал, не до­пус­кал. А что же он до­пус­кал? Рас­суж­де­ние о бо­жест­вен­ной ли­тур­гии, что ли? Да го­во­ри­ли ли они во­об­ще или прос­то вод­ку пи­ли? А вдруг он прос­то за­та­ил­ся? Вот мы де­ло зак­ро­ем, а тут он и карк­нет во все во­ронье гор­ло, что мы тог­да бу­дем де­лать?» Я мол­чу, ска­зать-то не­че­го. Вот он по­ду­мал еще и ре­шил: «Лад­но! По­дож­дем еще с не­дельку - вре­да от это­го не бу­дет, а ос­но­ва­ний при­ба­вит­ся...» Ну и на ма­йо­ра, ко­неч­но, под­на­пер в этом смыс­ле. А ма­йор на нас. Вот и все.

    - И на­до же бы­ло мне вы­со­вы­ваться с эти­ми листами, - с го­речью ска­зал Корнилов. - Кто ме­ня про­сил их вам при­но­сить? Кто тя­нул ме­ня, ду­ра­ка, за язык? Ах ты... - И он стук­нул се­бя ку­ла­ком по лбу.

    - Ну что вы, что вы! - огор­чил­ся и взвол­но­вал­ся Суровцев. - Ведь это та­кой ве­ли­ко­леп­ный оп­рав­ды­ва­ющий ма­те­ри­ал! Мы уже име­ем и от­зыв на эту ра­бо­ту! Нет, это вы от­лич­но сде­ла­ли! А что ка­са­ет­ся разговора... - Он вдруг зас­ме­ял­ся и мах­нул рукой. - Плюньте, чест­но го­во­рю, плюньте! У нас ты­ся­чу та­ких на дню бы­ва­ет! Чест­ное слово. - Но, под­пи­сы­вая про­пуск, вдруг сно­ва по­серьезнел и ска­зал уже без вся­кой улыб­ки: - Только те­перь и я уж вас поп­ро­шу. Де­ло дейст­ви­тельно идет к кон­цу. Будьте по­ак­тив­нее. Нач­ни­те раз­го­вор са­ми и о по­ли­ти­ке.

    Всю эту не­де­лю сос­то­яние у Кор­ни­ло­ва бы­ло пре­отв­ра­ти­тельное. По­го­да над го­ра­ми окон­ча­тельно рас­мок­ро­по­го­ди­лась. Дож­ди, дож­ди, дож­ди. Ал­ма­атин­ка взду­лась, ре­вет, ка­тит кам­ни. На мес­те рас­ко­пок се­рая и ры­жая сля­коть. Па­лат­ка про­те­ка­ет, приш­лось пе­ре­тас­ки­вать кой­ку и подс­тав­лять каст­рю­лю. А тут еще со­ба­ка по­ва­ди­лась ночью выть - вста­нешь сон­ный, швыр­нешь в нее чем-ни­будь - отс­ко­чит нем­но­го, ся­дет и опять, под­лю­ка, во­ет, во­ет.

    А дож­дик ну­дит и ну­дит - день и ночь, день и ночь - мел­кий, се­ренький, ко­сой, та­кой, что и жить не хо­чет­ся. На его фо­не и про­ис­хо­дит черт зна­ет что. Но все­го неп­ри­ят­нее бы­ла все-та­ки встре­ча с Ли­ной. Он за­шел к ней в инс­ти­тут, при­от­во­рил дверь ка­би­не­та, поз­вал, и она сра­зу же выс­ко­чи­ла, ос­ле­пи­тельная, свет­лая, ра­дост­ная, он чуть не вскрик­нул: ка­кая она! А она уви­де­ла его и сра­зу по­тух­ла. И ни­че­го у нее не наш­лось для не­го, кро­ме: «Ах, это вы, Вла­ди­мир Ми­хай­ло­вич». Так, стоя в ко­ри­до­ре при по­лу­отк­ры­той две­ри, они и по­го­во­ри­ли - о рас­коп­ках, о го­рах, о дож­ди­ке, о яб­ло­ках - не на­до ли по­мочь дос­тать? Он мо­жет! Нет, спа­си­бо, ни­че­го не на­до! По­том он за­ик­нул­ся о Зы­би­не, и она быст­ро ска­за­ла: «Знаю - го­во­ри­ли. Ну что же? Не ви­но­ват - раз­бе­рут­ся, вы­пус­тят...» Вот так. Вот и все. Он ушел, а наст­ро­ение у не­го пос­ле это­го бы­ло та­кое, что хоть сей­час в Ал­ма­атин­ку.

    И от­ца Анд­рея он то­же ви­дел только один раз и то на три ми­ну­ты. Ря­дом под буг­ром сто­ял кол­хоз­ный га­зик, и там си­де­ли его доч­ка и кто-то из прав­ле­ния. Отец Анд­рей за­ле­тел за ру­ко­писью. Взял ее, спро­сил: «Проч­ли? Пон­ра­ви­лось? Нет? Ну по­том, по­том!» - и ска­тил­ся с буг­ра, ста­рый смеш­ной по­пик в ши­ро­кой по­повс­кой шля­пе, пла­ще, по­хо­жем на ря­су, в са­по­гах и глу­бо­ких ка­ло­шах.

    Вот все это - мел­кое, пас­мур­ное, не­су­раз­ное, но­ющее, как больной зуб, - до­нельзя, до бо­лез­ни раз­вин­чи­ва­ло и прос­то вы­пи­хи­ва­ло со све­та Кор­ни­ло­ва. И он по­ни­мал: от это­го не сбе­жишь, не спря­чешься, оно всю­ду и всег­да с то­бой, по­то­му что оно и есть - ты. И еще му­чи­ло соз­на­ние - ну ку­да, за­чем он су­нул­ся? Кто его тя­нул за язык? За­хо­те­лось спас­ти ба­тюш­ку? Так, спа­си­тель, спа­си сна­ча­ла се­бя са­мо­го. И вот те­перь его вы­зы­ва­ют, при­ка­зы­ва­ют что-то пи­сать, до­пол­ня­ют, поп­рав­ля­ют, кри­чат, уг­ро­жа­ют, а он дол­жен вер­теться и оп­рав­ды­ваться. По­че­му? Ра­ди ка­ко­го дьяво­ла? И сколько же тог­да он сто­ит со все­ми его клят­ва­ми, и что он во­об­ще по­нял на этом све­те? А са­мое-то глав­ное - что ему сей­час де­лать с со­бой? На­питься? Он и на­пи­вал­ся: на­пил­ся у Вол­чи­хи раз, на­пил­ся у нее два. Ре­бя­та ка­кие-то за вод­кой приш­ли, гар­мош­ку при­нес­ли, он на ней по­иг­рал слег­ка. Они его на свадьбу на­ча­ли звать, он от­ка­зал­ся. А по­том так над­рал­ся с ра­бо­чи­ми, что его два дня рва­ло желчью и он не мог го­ло­вы отор­вать от по­душ­ки - все кру­жит­ся, все бо­лит, ни­че­го не хо­чет­ся и на все нап­ле­вать. Под­нял­ся он только на тре­тий день. У по­ро­га его сно­ва вы­тош­ни­ло - и ста­ло сра­зу лег­че: он под­нял го­ло­ву, об­тер рот пря­мо ла­донью, ру­ка дро­жа­ла, он сам весь дро­жал и по­шел. Шел и ша­тал­ся, но до «Го­лу­бо­го Ду­ная» все-та­ки до­шел. Там бы­ло пол­ным-пол­но, над боч­кой ору­до­ва­ла пух­лая ро­зо­вая бу­фет­чи­ца - ни дать ни взять по­да­роч­ная ба­ба с чай­ни­ка из ма­га­зи­на су­ве­ни­ров. Он сле­по че­рез тол­пу по­шел на нее и за­ка­зал сра­зу шесть кру­жек пи­ва. Кто-то до­нес их до сво­бод­но­го сто­ла. Он си­дел и пил не от­ры­ва­ясь. Од­на круж­ка, дру­гая, третья - все они ряд­ком сто­яли на сто­ле. Лю­ди смот­ре­ли на не­го и со­чувст­во­ва­ли. А под­на­чи­вать ник­то не под­на­чи­вал, по­то­му что все по­ни­ма­ли. По­том он встал и по­шел. А на по­ло­ви­не пу­ти вдруг ту­чи прор­ва­ло и хлы­ну­ло солн­це. Сра­зу все кру­гом за­пест­ре­ло, заб­лис­та­ло, заст­ре­ко­та­ло, за­чи­ри­ка­ло. Ста­ло свет­ло, теп­ло, го­ря­чо, прос­тор­но. Он опус­тил­ся под куст. По­си­дел, по­ду­мал, схо­дил ку­да-то. Ста­ло сов­сем лад­но. А солн­це гре­ло, све­ти­ло, сле­пи­ло, ва­ли­ло его на тра­ву - и как зас­нул, он сов­сем не пом­нит.

    Проснулся ве­че­ром и сра­зу же вско­чил. Он был весь как воз­душ­ный - не то он есть, не то его и нет вов­се. Все ста­ло лег­ким до обал­денья. Лег­ко он воз­нес­ся на го­ры, лег­ко су­нул го­ло­ву в па­лат­ку и зас­тыл. Пе­ред сто­лом си­дел отец Анд­рей в оч­ках и пи­сал.

    Взгляд у не­го был, как пи­шут бел­лет­рис­ты, влаж­ный. Зна­чит, уже то­го...

    - А я ведь за­пис­ку вам пишу, - ска­зал он. - При­шел, смот­рю, вас нет, а все отк­ры­то, разб­ро­са­но. Как же так мож­но? Тут и кос­тюм но­вый, и па­те­фон, и «лей­ка». И все ва­ля­ет­ся. Ве­ло­си­пед на ули­це. Сей­час в го­рах вон сколько на­ро­ду съеха­лось, стя­нут - и по­ми­най как зва­ли. Вот ре­шил по­дож­дать, по­ка не при­де­те, ну что вы, а?

    Корнилов рыв­ком подс­ко­чил к не­му, схва­тил его за пле­чи, об­нял и да­же всхлип­нул - та­кую неж­ность сей­час по­чувст­во­вал он к это­му ста­ри­ку, так бы­ло хо­ро­шо, что он при­шел.

    - Ну, ну, - ска­зал отец Анд­рей улыбаясь. - Что это с ва­ми? Не­бось опять пе­реб­ра­ли? У Вол­чи­хи?

    - Нет, не у Волчихи, - от­ве­тил Кор­ни­лов, с уми­ле­ни­ем рас­смат­ри­вая его су­хое ико­но­пис­ное ли­цо, ост­рую бо­род­ку, ми­лые мел­кие и тон­кие морщины, - нет, не у Вол­чи­хи, Анд­рей Эр­нес­то­вич, а со сво­ими ре­бя­та­ми. Рас­счи­ты­вал их, вот и...

    - Ну, они и об­ра­до­ва­лись! Свои-то не все ух­ну­ли? На хлеб-са­хар есть? Ну и лад­но! Не­бось го­ло­ва бо­лит? Идем­те, подп­рав­лю.

    - К Вол­чи­хе, отец Анд­рей?

    - Нет, не к Вол­чи­хе, ува­жа­емый то­ва­рищ Корнилов, - гор­до про­из­нес отец Анд­рей и слег­ка от­ки­нул голову, - а в мою собст­вен­ную ре­зи­ден­цию. Да-с! Я те­перь хо­лос­тяк! Доч­ка на сви­данье с му­жем в Со­чи уеха­ла! А я, зна­чит, сам се­бе го­ло­ва. Вот и пош­ли ко мне. По­ка­жу я вам свою келью под елью. Только «лей­ку» за­би­рай­те, за­би­рай­те. А то доб­ро­му во­ру все впо­ру.

    Своей кельей под елью отец Анд­рей на­зы­вал зим­нюю зас­тек­лен­ную тер­ра­су. Она бы­ла очень длин­ная и вы­да­ва­лась, как выд­ви­ну­тый спи­чеч­ный ко­ро­бок. Бог его зна­ет, кто и за­чем стро­ил та­кие да­чи. Пер­вое, что бро­си­лось Кор­ни­ло­ву в глаза, - это книж­ные пол­ки. Они тя­ну­лись из кон­ца в ко­нец и от ни­зу до­вер­ху. Он пос­мот­рел: комп­лек­ты «Но­во­го ми­ра» и «Крас­ной но­ви», пе­ре­вя­зан­ные бе­чев­кой, соб­ра­ние со­чи­не­ний Че­хо­ва (при­ло­же­ние к «Огоньку»), пол­ное соб­ра­ние Ле­ни­на, раз­роз­нен­ные толс­тые то­ма со­чи­не­ний Марк­са и Эн­гельса и мно­го пе­ре­вод­ной бел­лет­рис­ти­ки двад­ца­тых го­дов - пест­рые бу­маж­ные об­лож­ки с брос­ки­ми ри­сун­ка­ми тушью и кар­ми­ном.

    - А где божественное? - спро­сил Кор­ни­лов.

    - Вот мое божественное, - ска­зал отец Анд­рей и под­вел его к не­большой пол­ке над письмен­ным сто­лом. Там сто­яли сплошь ме­ди­цинс­кие кни­ги, в том чис­ле нес­колько учеб­ни­ков по аку­шерст­ву. Кор­ни­лов не­до­умен­но пос­мот­рел на Ку­тор­гу.

    - И это приходилось! - кив­нул ему го­ло­вой Куторга. - Все при­хо­ди­лось! На то и Се­вер! Зо­ло­тая Ко­лы­ма, как ее там на­зы­ва­ли. Я ведь осо­бые фельдшерс­кие кур­сы окон­чил. Но это, ко­неч­но, пус­тяк - как там вы­вих вправ­лять или бан­ки пос­та­вить, ру­ку пе­ре­вя­зать - это я и раньше умел, а вот то, что я пять лет с зна­ме­ни­тым, мож­но ска­зать, с ми­ро­вым све­ти­лом про­ра­бо­тал, ему лан­це­ты да пин­це­ты под­но­сил - вот это уж не пус­тяк! Я, ес­ли хо­ти­те знать, по­лост­ные опе­ра­ции де­лал! А один раз в ры­бачьем по­сел­ке ап­пен­дикс пря­мо тут же, на сто­ле вы­ре­зал, только стол при­ка­зал от­па­рить да отд­ра­ить но­жом до­бе­ла, и вся де­зин­фек­ция.

    - И без наркоза? - уди­вил­ся Кор­ни­лов.

    - Ну, бы­ло у ме­ня кое-что, но так, поч­ти сим­во­ли­чес­кое. Во­об­ще-то я в ту по­ру больше на спирт по­ла­гал­ся. Сра­зу под­но­шу пол­ную жес­тя­ную круж­ку и при­ка­зы­ваю: «Пей ду­хом, ну?» - и на стол. Ну, ко­неч­но, не жи­вот пот­ро­шил, но бы­ва­ло, да­же пальцы вы­лу­щи­вал. Вы что же, не ве­ри­те? Эх, не же­лаю я там вам по­бы­вать, но ес­ли по­бы­ва­ете да жи­вым вый­де­те, о! Мно­гое тог­да в жиз­ни пой­ме­те. Хо­ро­шо, я пой­ду по хо­зяйст­ву, а вы тут по­ка кни­жеч­ки пос­мот­ри­те, это все доч­ки­но при­об­ре­тенье, мои, го­во­рю, только эта пол­ка, там-то есть что пос­мот­реть.

    Когда он вер­нул­ся, Кор­ни­лов сто­ял у письмен­но­го сто­ла и вер­тел в пальцах брон­зо­вый бюс­тик.

    - Что та­кое, Анд­рей Эрнестович? - спро­сил он. - От­ку­да это?

    Отец Анд­рей пос­мот­рел на не­го.

    - Часть письмен­но­го прибора, - от­ве­тил он, - при­вин­чи­ва­лась к чер­нильни­це. Ну и что вы лю­бо­пыт­но­го ска­же­те об этом, а?

    Это был бюст Дон Ки­хо­та. Он, по­жа­луй, ни­чем су­щест­вен­ным не от­ли­чал­ся от об­ра­за, соз­дан­но­го До­ре и пос­ле не­го пов­то­рен­но­го сот­ни раз ху­дож­ни­ка­ми, ка­ри­ка­ту­рис­та­ми, скульпто­ра­ми, опер­ны­ми и дра­ма­ти­чес­ки­ми ак­те­ра­ми. Та же леп­ка су­хо­го бла­го­род­но­го ли­ца, те же усы и бо­род­ка, тот же са­мый го­лов­ной убор. Но этот Дон Ки­хот сме­ял­ся: он вы­со­вы­вал язык и драз­нил. Он был по­лон яда и ехидст­ва. Он тор­жест­во­вал. Он са­та­нинс­ки тор­жест­во­вал над кем-то. И был он уже не ры­ца­рем Пе­чально­го Об­ра­за, а чер­том, дьяво­лом, са­мим са­та­ной. Это был Дон Ки­хот, тут же на гла­зах мгно­вен­но прев­ра­ща­ющий­ся в Ме­фис­то­фе­ля. И тог­да ста­но­ви­лось яс­ным, что сов­сем не шлем у не­го на го­ло­ве, а ка­пю­шон и под ним ро­га, что у не­го бе­совс­кий ост­рый под­бо­ро­док и усы как у адс­ко­го пса.

    - Ну, так что вы скажете? - спро­сил отец Анд­рей.

    Корнилов все смот­рел на бюст. - И та­кое мо­жет быть решенье, - ска­зал он наконец. - И про­тив не­го не­че­го воз­ра­зить.

    - Какое? - спро­сил отец Анд­рей.

    - А вот ка­кое: ры­царь бед­ный, Ян Гус, Дон Ки­хот, Фран­циск Ассизский... - он съел ка­кое-то имя, - ну еще кое-кто. Что они при­нес­ли в мир, зло или доб­ро? Кто ж это пой­мет! Не пы­та­ют ли они мир доб­ром и жа­лостью? Ведь вслед за ни­ми идут нес­частья, убийст­ва, су­мас­шест­вия, за свя­тым Фран­цис­ком - свя­тая инк­ви­зи­ция. За Гу­сом - гу­ситс­кие вой­ны. Од­ним сло­вом, пос­ле му­че­ни­ков всег­да идут па­ла­чи. Так как вы при­об­ре­ли эту вещь?

    Отец Анд­рей по­до­шел и сел ря­дом.

    - От от­ца дос­та­лась! Отец был у ме­ня, Вла­ди­мир Ми­хай­ло­вич, за­ме­ча­тельный че­ло­век, мож­но ска­зать, ис­то­рия рус­ской об­щест­вен­ной мыс­ли! Жур­на­лист, по­эт-шес­ти­де­сят­ник. И пре­ве­ли­кий греш­ник! Вот я его гре­хи, на­вер­но, и за­ма­ли­ваю. В «Оте­чест­вен­ных за­пис­ках» пи­сал. Гер­це­ну письма слал. К Чер­ны­шевс­ко­му в Аст­ра­хань ез­дил. Все хо­тел спро­сить: что ты вы­си­дел в Ви­люйс­ком ост­ро­ге, му­че­ник? Ка­кая ис­ти­на там те­бе отк­ры­лась? Страш­ные воп­ро­сы! Но не за­дал он их, не за­дал! И, кро­ме раз­го­во­ра с Ольгой Сок­ра­тов­ной, ни­че­го у не­го не по­лу­чи­лось. Вер­нул­ся, за­пил. Он ведь страш­но пил! Не за­пой­но, но страш­но. Напьется и ре­вет. Имен­но ре­вет, а не пла­чет. От это­го еще срав­ни­тельно мо­ло­дым и по­гиб. Я его еле пом­ню. Ате­ист он был ярый. Впро­чем, мо­жет быть, и не ате­ист, а бо­го­бо­рец - та­кие то­же тог­да бы­ва­ли. Мать, как только отец умер, это­го чер­та на чер­дак выб­ро­си­ла, а я уже пос­ле ре­во­лю­ции ко­пал гряд­ку под ка­пус­ту и от­ко­пал его. Вот с тех пор он у ме­ня и сто­ит, при­жил­ся.

    - Да, - ска­зал Корнилов, - да! - Он вздох­нул и пос­та­вил бюст на место. - Не­хо­ро­шо что-то мне все эти дни, Анд­рей Эр­нес­то­вич.

    - А это у вас не...? Как го­во­рит­ся?.. Не зуб­ная боль в серд­це?

    - Это та, от ко­то­рой, по Гей­не, от­лич­но по­мо­га­ют свин­цо­вые плом­бы и зуб­ной по­ро­шок Бер­тольда Швар­ца? Нет, не она.

    - А что же тог­да?

    - Не знаю. То есть знаю. Ко­неч­но, знаю. Напьюсь, мо­жет быть, ска­жу. А по­том, ведь это же анах­ро­низм. Ну вот эти пи­лю­ли-то - анах­ро­низм! Где я их возьму? Это бла­го­род­но­му Вер­те­ру под­хо­дит, а не нам. Для нас мышьяк, пя­тый этаж, чер­дак, пет­ля! Вот это точ­но на­ше. Как по-ва­ше­му, отец?

    Отец Анд­рей нах­му­рил­ся.

    - А как по-мо­ему? По-мо­ему, единст­вен­ный грех, ко­то­рый Бог не про­ща­ет христианину, - это са­мо­убийст­во. Са­мо­убий­цы из­верг­ну­ты на ве­ки ве­ков из ло­на ми­ло­сер­дия Гос­под­не­го. Их ни от­пе­вать, ни хо­ро­нить в ос­вя­щен­ной зем­ле нельзя. Вот на клад­би­ще для ско­тов, ту­да по­жа­луйс­та - ста­щат, вы­ро­ют яму, бро­сят и за­ки­да­ют зем­лей. Ле­жи!

    - Да? - вздох­нул Корнилов. - Жес­то­кий же у вас Бог, очень жес­то­кий. И ни­ка­ко­го про­щенья, зна­чит? Здо­ро­во! Дай­те-ка мне еще раз ва­ше­го чер­та! Сме­ет­ся, под­лый! Он так и ва­ше­му от­цу-ате­ис­ту в ли­цо сме­ял­ся? А, кста­ти, как он умер-то?

    Отец Анд­рей под­нял бу­тыл­ку и на­лил ста­ка­ны.

    - Повесился. На чер­да­ке.

    Они вы­пи­ли од­ну стоп­ку, на­ли­ли дру­гую. Отец Анд­рей на­чал рас­ска­зы­вать о Се­ве­ре. Рас­ска­зы­вал он хо­ро­шо, ар­тис­ти­чес­ки акал, и Кор­ни­лов все вре­мя сме­ял­ся. Осо­бен­но ему пон­ра­ви­лась ис­то­рия ар­тельной стря­пу­хи - ба­ро­нес­сы Се­ра­фи­мы Барк. Ру­ки у нее бы­ли шер­ша­вые, как ко­ра, но в не­ко­то­рые дни она на­де­ва­ла брас­ле­ты и зо­ло­той перс­тень с пе­чатью. Од­наж­ды при нем она ры­бац­ким ма­том пу­га­ну­ла здо­ро­вен­но­го вер­зи­лу - при­шел за вод­кой - и тут же по­вер­ну­лась к от­цу Анд­рею и объясни­ла по-фран­цузс­ки:

    - Это ужас­но, как при­хо­дит­ся об­ра­щаться с этим на­ро­дом, но, увы (he­las, he­las), ино­го язы­ка он прос­то не в сос­то­янии по­нять. Те­перь он по­нял, что это ре­ши­тельный от­каз, по­вер­нет­ся и уй­дет.

    И дейст­ви­тельно, вер­зи­ла ушел.

    - Кстати, с этой баб­кой Фим­кой большой кон­фуз вышел, - ска­зал отец Андрей, - ка­кой-то инс­ти­тут лет пять на­зад ор­га­ни­зо­вал фольклор­ную экс­пе­ди­цию. Ис­ка­ли по все­му По­морью ста­рых ска­зи­те­лей. Но где ж най­дешь? Не­ту! Кто-то по ду­рос­ти, что ли, или по озорст­ву, не знаю уж как, и нап­ра­вил их к баб­ке Фим­ке. Она и на­пе­ла им де­сят­ка два пе­сен. Пря­мо по Аве­на­ри­усу шпа­ри­ла, есть у не­го та­кая детс­кая книж­ка «О ки­евс­ких бо­га­ты­рях». У тех ин­да гла­за на лоб по­лез­ли. Вот это ма­те­ри­ал! День и ночь си­де­ли. Все ва­ли­ки ис­пи­са­ли, вед­ро вод­ки вы­ду­ли! Баб­ка упот­реб­ля­ла. Уеха­ли. Сно­ва при­еха­ли. Так она им сказ­ки по Са­ха­ро­ву, са­мые что ни на есть озор­ные, пре­под­нес­ла! На Се­ве­ре это­го доб­ра ведь хоть от­бав­ляй! Те опять все ва­ли­ки ис­пи­са­ли. А на са­мый пос­лед­ний день при про­щанье она им пос­ле шам­панс­ко­го и тос­тов и под­нес­ла, кто она та­кая и откуда, - озор­ная бы­ла ста­ру­ха, прос­ти ее, Гос­по­ди. Так на­чальни­ка экс­пе­ди­ции чуть удар не хва­тил! Он как клуш­ка за­ку­дах­тал: «То есть как же так? Как-как? Смольный! Да это же го­су­дарст­вен­ные деньги! Ведь эт-то, эт-то...» Вот те­бе и это! - отец Анд­рей рас­сме­ял­ся и мах­нул ру­кой.

    «А что, ес­ли бы он уз­нал, ку­да я хо­жу с его рукописью», - по­ду­мал Кор­ни­лов и вдруг бряк­нул:

    - А ведь ме­ня ту­да вызывали. - Он мгно­вен­но оша­лел, по­те­рял­ся и, не зная, что ска­зать, еще нас­той­чи­вее пов­то­рил: - Ту­да! Ту­да! Вот туда! - И на­по­до­бие уче­но­го сек­ре­та­ря по­ты­кал пальцем в по­то­лок.

    Отец Анд­рей взгля­нул на не­го, оп­ро­ки­нул стоп­ку в гор­ло и зат­ряс го­ло­вой.

    - Ч-черт! - про­ши­пел он. - И креп­ка же, ока­ян­ная! Гра­ду­сов на семьде­сят, пожалуй! - Он пе­ре­вел ды­ханье и встал. - Ну что ж, Вла­ди­мир Ми­хай­ло­вич, все там бу­дем! «Се пре­дел, его же не пе­рей­дешь». Стой­те-ка, я вот за огур­чи­ка­ми сбе­гаю.

    Странно, но на Кор­ни­ло­ва этот поч­ти го­лый спирт как буд­то и не по­дейст­во­вал. Не­обы­чай­ная трез­вость и яс­ность вдруг сош­ли на не­го. Он си­дел и ду­мал.

    «Все это, ко­неч­но, хо­ро­шо, и поп, и его виш­нев­ка, и то, что я сказал, - все хо­ро­шо, но вот дальше-то что? Вот ско­ро вер­нет­ся ди­рек­тор. Я ра­зоч­тусь, уеду, уй­ду, и вот им всем нос! А Да­ша? А Ли­на? А Зы­бин? Ну, Ли­ну, ко­неч­но, к дьяво­лу, но вот Да­ша».

    И он стал ду­мать, как он встре­тит­ся с Да­шей и что он тог­да ей ска­жет. Ду­мать об этом бы­ло при­ят­но, и он да­же улыб­нул­ся.

    Отец Анд­рей при­шел и при­нес та­рел­ку с огур­ца­ми.

    - Вот пробуйте, - ска­зал он, - лич­ное на­ше про­из­водст­во! А они всех вы­зы­ва­ют, они и ме­ня вы­зы­ва­ли.

    - Как? - оша­лел Корнилов. - И вас?

    - И ме­ня. Вы ку­шай­те, ку­шай­те, по­жа­луйс­та! Да, вы­зы­ва­ли. Ну а что я мо­гу знать? Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич в му­зее - вот, - он под­нял ру­ку к потолку, - а я - вот, - он опус­тил ру­ку до пола. - Кто я та­кой? Поп! Отс­тав­ной ко­зы ба­ра­бан­щик! А Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич - пер­со­на гра­та! Про­вел он раз с на­ми инст­рук­тив­ную бе­се­ду, как кар­точ­ки за­пол­нять, вот и все, только я его и ви­дел. Так я ска­зал, и они да­же и за­пи­сы­вать не ста­ли.

    - А кто вас доп­ра­ши­вал?

    - Допрашивал! - ус­мех­нул­ся отец Анд­рей, по­ка­чал го­ло­вой и вздохнул. - Сло­ва-то, Гос­по­ди, ка­кие! Ме­ня не доп­ра­ши­ва­ли! Доп­ра­ши­ва­ют под­су­ди­мых! Со мной раз-го-ва-ри-ва-ли! А раз­го­ва­ри­вал со мной лей­те­нант Го­ли­ков. Вас не он вы­зы­вал?

    - Нет, не он.

    - Ну, ко­неч­но, их там мно­го! Вон ведь ка­кое зда­ние! Ну что ж? Ме­ня к од­но­му, вас к дру­го­му, ме­ня про од­но, вас про дру­гое, вот, по­жа­луй, прав­да и вып­лы­вет.

    - Какая правда-то? - нах­му­рил­ся Корнилов. - Как по-ва­ше­му, за что Зы­би­на взя­ли?

    Отец Анд­рей улыб­нул­ся и по­жал пле­ча­ми.

    - Ну все-та­ки, за что?

    - Не знаю, Вла­ди­мир Ми­хай­ло­вич, и да­же не ин­те­ре­су­юсь. Мирс­кая власть - хит­рая ме­ха­ни­ка. Та­ких лю­дей, как ваш шеф, ча­ще все­го бе­рут не за что-ни­будь, а для че­го-ни­будь.

    - Как, как?

    - Ну или во имя че­го-ни­будь. Чтоб не ме­шал, зна­чит. Власть что-то за­ду­ма­ла, а он не сог­ла­сен и ме­ша­ет. Или спо­со­бен по­ме­шать. Ну вот его за­го­дя и уби­ра­ют по прин­ци­пу: «Луч­ше нам, чтоб один че­ло­век умер за лю­дей, не­же­ли чтоб весь на­род по­гиб». Вот по это­му прин­ци­пу и бе­рут.

    - Что это та­кое?

    - Да опять-та­ки Еван­ге­лие. Зна­ме­ни­тая один­над­ца­тая гла­ва от Ио­ан­на. Ну что ж, с точ­ки зре­ния мирс­кой влас­ти, это впол­не ло­гич­но.

    - Здорово, - пог­ля­дел на не­го Кор­ни­лов и вдруг взбе­ле­нил­ся: - «Луч­ше нам». А кто это «вы»? Хо­тел бы я хоть на ми­ну­ту взгля­нуть на ва­ше свет­лое ли­цо! Прос­то уз­нать, от чьего име­ни и во имя че­го вы сей­час бан­дитст­ву­ете, бла­го­де­те­ли! Хо­тя да, да! - мах­нул он рукой. - «Несть влас­ти аще не от Бо­га» - у вас ведь на все есть ци­та­ты! Эх вы, от­цы, отцы! - он мут­но улыб­нул­ся, по­мол­чал, по­ка­чал головой. - Но вот в од­ном вы пра­вы. Ес­ли че­ло­век опа­сен - его унич­то­жа­ют. Чик - и нет. Зна­чит, кто-то ко­му-то до­ка­зал, что Зы­бин опа­сен, вот и все. Но я дру­гое не по­ни­маю - вот вы? Вы ведь то­же опас­ная лич­ность, из быв­ших, а вот си­ди­те, вод­ку пьете со мной, со­чи­не­ние мра­ко­бес­ное пи­ше­те, и вас не тро­га­ют. По­че­му? Есть при­чи­на, а?

    - Хм! - ус­мех­нул­ся отец Андрей. - Это с ка­ких же пор я стал опас­ной лич­ностью? Что я поп, мра­ко­бес, вред­ный эле­мент - это все так. Но вред­ный, а не опас­ный! Про­шу вас за­ме­тить! Я ни­чем и ни­ко­му не гро­жу. Ме­ня уп­разд­ни­ли, и все! И вот я уже не вре­ден, а по­ле­зен. По­то­му что ра­бо­таю. Лес ва­лю, в мо­ре хо­жу, за от­ца, за пра­от­ца спи­ну ло­маю. А что ж де­лать-то? Пить-есть на­до! Ну не хмурьтесь, не хмурьтесь, ви­жу я, как вас моя по­повс­кая бесп­рин­цип­ность воз­му­ща­ет. Ну не бу­ду больше. Да во­об­ще - что это мы с ва­ми за­те­яли? Вот вы ска­жи­те луч­ше, как вам мое со­чи­не­ние-то пон­ра­ви­лось?

    Корнилов сжал гра­не­ный ста­кан так, что у не­го за­не­ме­ли пальцы.

    - Понравилось, - ска­зал он ти­хо, а в гла­зах у не­го все прыгало. - Очень пон­ра­ви­лось! И не только мне, а и то­ва­ри­щу Су­ров­це­ву.

    - Это что же за то­ва­рищ Суровцев? - спро­сил отец Анд­рей, раз­ре­зая огу­рец.

    А Кор­ни­лов все на­би­рал и на­би­рал вы­со­ту. Он уже па­рил над всем. И ему нуж­но бы­ло с этой вы­со­ты вып­лес­нуть все, что его пе­ре­пол­ня­ло, пе­рех­лес­ты­ва­ло че­рез край. Он по-нас­то­яще­му уже из­не­мог.

    - Не знаю кто, - ска­зал он усмехаясь, - сле­до­ва­тель или опе­ра­тив­ник, ну, в об­щем, си­дит в большом до­ме и спе­ци­ально ин­те­ре­су­ет­ся ва­ми.

    - И он поп­ро­сил у вас рукопись? - мир­но спро­сил отец Анд­рей.

    - Зачем поп­ро­сил? Я сам ее при­нес. Как только по­лу­чил от вас, так и при­нес. Он ме­ня выз­вал и спро­сил: «Кто та­кой Ку­тор­га?» Я ска­зал: «Поп». - «А чем он сей­час ды­шит?» - «Си­дит над кни­гой о Христе». - «Это ка­кая же та­кая кни­га?» - «Мо­гу, ес­ли угод­но, принести». - «При­не­си­те». Я при­нес. Он взял, спря­тал в стол, а че­рез не­де­лю поз­во­нил: «При­ди­те, за­бе­ри­те свое еван­ге­лие». Я при­шел и взял. Вот и все.

    Он вып­лес­нул все это ра­зом, в хо­лод­ном ожес­то­че­нии, поч­ти в го­ряч­ке, бо­ясь ос­та­но­виться, упус­тить хоть пол­се­кун­ды, по­то­му что ес­ли упус­тил бы ее, ос­тыл, то больше ни­че­го и не ска­зал бы. А сей­час он го­во­рил и го­во­рил и не мог ос­та­но­виться. Ему не только это хо­те­лось рас­ска­зать, ему хо­те­лось еще и дальше рас­ска­зы­вать. Рас­ска­зы­вать о се­бе и о сво­ей не­ле­пой смеш­ной жиз­ни, про то, где он ро­дил­ся, как и на ко­го учил­ся, как его не­удач­но в двад­цать один год же­ни­ли, и про все ос­тальное то­же рас­ска­зать - про от­ца с ма­терью, про стар­шую сест­ру, про ее му­жа - круп­но­го во­ен­но­го, как они его лю­бят, о нем хло­по­чут, по­сы­ла­ют ему по­сыл­ки и бан­де­ро­ли, а ему ни­че­го не на­до, только бы его ос­та­ви­ли в по­кое, только бы не тро­га­ли! Да, да, в по­кое, в по­кое! За­тем ему не тер­пе­лось, прос­то не­об­хо­ди­мо бы­ло рас­ска­зать про сво­его пер­во­го сле­до­ва­те­ля и как он его, под­лец, тог­да ку­пил. Он стал бы го­во­рить про это да­же и тог­да, ес­ли бы отец Анд­рей воз­му­тил­ся, прер­вал его, ска­зал бы, что по­ря­доч­ные лю­ди этак не делают, - кто поз­во­лил ему но­сить его ру­ко­пись в этот дом? О, тог­да бы он прос­то за­бил бы его сло­ва­ми! Он бы тог­да кло­ко­тал от воз­му­ще­ния! Эх, Анд­рей Эр­нес­то­вич, Анд­рей Эр­нес­то­вич! Гу­бер­на­торс­кий ис­по­вед­ник! Ка­кой же из вас, к дьяво­лу, отец ду­хов­ный, ес­ли вы да­же в этом не раз­би­ра­етесь?

    Но отец Анд­рей смот­рел на Кор­ни­ло­ва как-то очень обы­ден­но, и Кор­ни­лов ни­че­го не су­мел про­честь в его пря­мом взгля­де. Он прос­то натк­нул­ся на не­го и стих.

    - Мирская власть! - ска­зал отец Анд­рей задумчиво. - Что ж тут по­пи­шешь? А пос­тавь нас на их мес­то, мы бы за па­ру ме­ся­цев все пус­ти­ли ко дну. А тут ви­ди­те, плы­вет, плы­вет кораблик. - Он по­мол­чал, по­ду­мал, пос­ту­чал пальца­ми по столу. - А то, что вы по­ка­за­ли мое сочинение, - это пра­вильно. Те­перь они ус­по­ко­ят­ся. Поп и есть поп, и не­че­го с не­го спра­ши­вать! Вот только из му­зея, по­жа­луй, тур­нут! Ну да Бог с ни­ми.

    - Ну! - воз­му­тил­ся Корнилов. - Что вы, Анд­рей Эр­нес­то­вич! За­чем вы так го­во­ри­те?! Да наш ди­рек­тор ни­ког­да не сог­ла­сит­ся.

    - Согласится ди­рек­тор, согласится, - чуть улыб­нул­ся отец Андрей. - По­че­му, спра­ши­ва­ет­ся? По­нят­но по­че­му: чтоб не ра­бо­тал мра­ко­бес в культпрос­ве­те. Ну что ж? Не в пер­вый раз и не в пос­лед­ний! Я к та­ким кон­цам дав­но уже при­учен! Лад­но! Ра­бо­ты я не бо­юсь! Вот взгля­ни­те на мою ла­донь! Нет! по­щу­пай­те, по­щу­пай­те! Как де­ре­во, прав­да? Еще ме­сяц, и нас­ту­пит са­мый мой се­зон - по­еду на­ни­маться в ле­со­сов­хоз. А в этом де­ле я уж не поп, а про­фес­сор! Ну-ка, да­вай­те выпьем за эту мою про­фес­сию. Бе­ри­те стоп­ку. Да, впро­чем, что нам стоп­ка! По­дож­ди­те, я ста­ка­ны при­не­су!

    - Мирская власть, - ска­зал отец Анд­рей, от­фырк­нул­ся и отод­ви­нул пус­той стакан, - она ведь вещь хит­рая. Ее не пой­мешь, у нее ты­ся­ча од­но со­об­ра­женье. В этом смыс­ле ис­то­рия с Пи­ла­том очень по­ка­за­тельна! Ведь и до сих пор не раз­бе­решься, как он от­но­сил­ся к Хрис­ту. Мне­ния об этом ра­зош­лись, мож­но ска­зать, ди­амет­рально. Вот и вы: «Пред­се­да­тель воентрибунала! - осу­дил и ру­ки вы­мыл! Так что ж? Зна­чит, хоть и рас­пял, а не ви­но­ват?» А я бы вот, предс­тавьте, не сме­ял­ся. Я бы по­нял, что и та­кое бы­ва­ет то­же! По­то­му что хит­рая, хит­рая вещь - мирс­кая власть! Вот власть ду­хов­ная - та мно­го про­ще. А в ис­то­рии Хрис­та с этой сто­ро­ны так все да­же очень прос­то. Не пон­ра­вил­ся Хрис­тос - его схва­ти­ли, су­ди­ли, осу­ди­ли, уби­ли - вот и все. Хо­тя осу­дить бы­ло то­же не­лег­ко.

    - Нелегко?

    - Поначалу да­же очень не­лег­ко. По­том уже пош­ло про­ще, а вна­ча­ле все чуть сов­сем не сор­ва­лось. Ведь сра­зу к лжес­ви­де­тельствам не прис­ту­пишь, ну­жен ка­кой-то раз­бег, от­ча­ян­ность! И на следст­ви­ях то­же не сей­час же на­чи­на­ют орать - на­до ка­кое-то вре­мя, чтоб поп­ри­вык­нуть к подс­ледст­вен­но­му, так ска­зать, наг­ля­деться на не­го вдос­таль. А тог­да бы­ло все в ты­ся­чу раз слож­нее. Вот пос­лу­шай­те, с ка­кой речью об­ра­ща­ет­ся пред­се­да­тельству­ющий к свидетелям. - Отец Анд­рей по­до­шел к письмен­но­му сто­лу, отк­рыл пап­ку и вы­нул от­ту­да тет­ра­доч­ный лист. - «Мо­жет быть, вы го­во­ри­те пред­по­ло­жи­тельно, по слу­хам, с чу­жих слов, и не зна­ете, что преж­де чем мы при­мем ва­ше по­ка­за­ние, мы ис­пы­та­ем вас рас­ка­яньем и ис­сле­до­ваньем. Пом­ни­те, что ес­ли де­ло идет о деньгах, то деньга­ми все и мо­жет быть ис­куп­ле­но, но вот в этом де­ле кровь не­вин­но­го и кровь всех не­ро­див­ших­ся по­том­ков его до скон­ча­ния ве­ков бу­дет ле­жать на лжес­ви­де­те­ле, ибо не зря о Ка­ине ска­за­но Гос­по­дом: „Го­лос кро­вей бра­та тво­его Аве­ля во­пи­ет во мне“. (Слы­ши­те? „Кро­вей“, а не „кро­ви“! Кро­вей все­го не­ро­див­ше­го­ся по­томст­ва Аве­ле­ва.) За­тем и был соз­дан Адам единст­вен­ным, чтоб на­учить те­бя - по­гу­бив­ший еди­ную ду­шу гу­бит весь мир, а спас­ший не­вин­но­го спа­са­ет все че­ло­ве­чест­во. Ибо ес­ли че­ло­век с од­но­го сво­его перс­та сни­мет ты­ся­чу от­пе­чат­ков, то все они бу­дут оди­на­ко­вы, а Бог с од­но­го Ада­ма снял об­лик всех лю­дей, и так, что хоть они рав­ны, ни один не по­хож на дру­го­го. Вот по­это­му ты и дол­жен счи­тать: весь мир был сот­во­рен единст­вен­но ра­ди то­го, кто сей­час сто­ит пе­ред на­ми и чья жизнь за­ви­сит от тво­его сло­ва». Вот та­кое на­путст­вие. Пос­ле это­го и на­чи­на­ет­ся оп­рос сви­де­те­лей, и под­хо­дят они по од­но­му. А обс­та­нов­ка та­кая: глу­бо­кая ночь (пе­тух кри­чал вто­рой раз, зна­чит, все про­ис­хо­ди­ло от вто­ро­го до третьего ча­са), го­рят мед­ные се­мис­веч­ни­ки, по­ме­ще­ние ог­ром­ное, ка­мен­ное, пус­тое, по­ло­ви­на его всег­да во тьме. Семьде­сят два судьи на по­лу на по­душ­ках, два по­лук­ружья, ли­ца­ми друг к дру­гу, чтоб каж­дый смот­рел в гла­за дру­го­го. В цент­ре три сек­ре­та­ря - один за­пи­сы­ва­ет ре­чи под­су­ди­мо­го, два дру­гие - по­ка­за­ния сви­де­те­лей. Один - об­ви­ни­тельные, дру­гой - за­щи­ти­тельные. Ну яс­но, что лжес­ви­де­те­ли при та­кой обс­та­нов­ке сби­ва­ют­ся, пу­та­ют­ся. «Мно­гие лжес­ви­де­тельство­ва­ли на Не­го, но сви­де­тельства эти не бы­ли достаточны», - го­во­рит­ся в Еван­ге­лии от Марка, - то есть ни один из сви­де­те­лей не подт­вер­дил пол­ностью сло­ва дру­го­го. Но вот выс­ту­пи­ли по­рознь два сви­де­те­ля, по­ка­за­ния ко­то­рых как буд­то бы сов­па­да­ли.

    - Это Иуда и тот дру­гой?

    - Не знаю, мо­жет быть, и они. Ведь все, что ка­са­ет­ся это­го ноч­но­го су­ди­ли­ща, очень не­яс­но. Кто мог знать, что там про­ис­хо­ди­ло? Суд тай­ный, пос­то­рон­них не бы­ло, а об­ви­ня­емо­го уже то­же нет - каз­ни­ли. Так вот, выс­ту­пи­ли два сви­де­те­ля, и оба по­ка­за­ли, что Хрис­тос по­но­сил храм. Бо­лее страш­но­го прес­туп­ле­ния во­об­ще нельзя бы­ло предс­та­вить, но и эти по­ка­за­ния бы­ли от­ве­де­ны. По Мар­ку, Иисус буд­то бы ска­зал: «Я раз­ру­шу сей храм ру­кот­вор­ный и че­рез три дня возд­виг­ну дру­гой, не ру­ка­ми пост­ро­ен­ный». У Мат­фея же это зву­чит ина­че: «Я мо­гу раз­ру­шить храм Бо­жий и в три дня соз­дать его». О! Ви­ди­те, ка­кое про­ти­во­ре­чие!

    - Нет, не вижу, - ска­зал Корнилов, - по-мо­ему, это од­но и то же.

    - Ха! По-ва­ше­му! Пло­хой же вы юрист. Гро­мад­ное рас­хож­де­ние! Вы по­ду­май­те-ка: «Я раз­ру­шу этот храм». Этот! Страш­но оп­ре­де­лен­но - то есть вот этот са­мый, о ко­то­ром мы сей­час го­во­рим. Тут сто­ит оп­ре­де­ли­тельный ар­тикль. Тот, в ко­то­ром хра­нит­ся ски­ния за­ве­та - свя­тая свя­тых на­ро­да израильского, - храм Со­ло­мо­нов. И возд­виг­ну дру­гой - не­ру­кот­вор­ный! Это, поз­вольте спро­сить, ка­кой же? Твой собст­вен­ный? Храм Иису­са? Сы­на Иоси­фа и Ма­рии? То­го, у ко­то­ро­го братья Яков, Иосиф, Иуда, Си­мон и еще сколько-то сес­тер? Ка­кой же храм сво­его име­ни ты нам су­лишь пост­ро­ить, про­рок, вмес­то это­го, Соломонова? - та­ков смысл по­ка­занья пер­во­го сви­де­те­ля.

    - Ну а вто­рой что по­ка­зал?

    - А вто­рой по­ка­зал: «Я мо­гу раз­ру­шить храм Бо­жий и в три дня соз­дать его». По смыс­лу, ко­неч­но, не мо­гу, но мог бы - нак­ло­не­ние сос­ла­га­тельное, но не­важ­но! Вот ка­кой я, мол, сильный. Ка­кой храм? Оп­ре­де­ли­тельно­го ар­тик­ля нет, зна­чит, лю­бой! А ведь их мно­жест­во. Ведь все хра­мы Бо­жий! Так ты в три дня мо­жешь пост­ро­ить нам си­на­го­гу? Ну и хвас­тун же ты, стро­итель! Сколько де­нег, на­вер­но, зря с ду­ра­ков сод­рал. Рас­сме­ялись и отош­ли. Вот и все. Так что объеди­нить оба по­ка­за­ния не уда­лось. Об­ви­не­ния зах­леб­ну­лись. Иису­са на­до бы­ло от­пус­тить.

    - Куда? Об­рат­но к воз­люб­лен­ным уче­ни­кам его? К Пет­ру? Фо­ме и Иуде? - Кор­ни­лов и сам не по­ни­мал по­че­му, но то, что его приз­на­ние не про­из­ве­ло на от­ца Анд­рея, ка­жет­ся, ров­но ни­ка­ко­го впе­чат­ле­ния - он прос­то выс­лу­шал да и за­го­во­рил о другом, - как-то очень больно уда­ри­ло его по нер­вам. Луч­ше бы уж вы­ру­гал­ся бы, или уда­рил, или прог­нал, а то по­лу­ча­ет­ся так, что ино­го от Кор­ни­ло­ва и ждать бы­ло не­воз­мож­но.

    - А что вы Пет­ра-то так невзлюбили? - ус­мех­нул­ся отец Андрей. - Он ведь как-ни­как был единст­вен­ный, кто не по­ки­нул учи­те­ля, ос­тальные, как со­об­ща­ет Марк, «оста­вив его, все бе­жа­ли». Вот вы зна­ете, по­че­му вся эта пе­чальная ис­то­рия ка­жет­ся мне со­вер­шен­но дос­то­вер­ной? Уж слиш­ком все тут по-че­ло­ве­чес­ки горько и неп­риг­ляд­но. Раз­ве это апос­то­лы? Раз­ве это му­че­ни­ки? Больше то­го, да раз­ве это хрис­ти­ане? Ведь хрис­ти­анин дол­жен:

    На смерть ид­ти, и гим­ны петь,

    И в пасть не­корм­ле­но­го зве­ря

    Без сод­ро­га­ния смот­реть.

    Или, как ска­зал свя­той Иг­на­тий, «я пше­ни­ца Бо­жия и пусть бу­ду из­мо­лот зу­ба­ми зве­ря, чтоб стать чис­тым хле­бом Гос­под­ним». А тут что? «Да­же ата­ман раз­бой­ни­ков, пред­во­ди­тель шай­ки не­го­дя­ев, и тот ни­ког­да не бы­ва­ет пре­дан сво­ей сво­лочью, ес­ли только он сам не пре­да­вал их». Это Пор­фи­рий - лю­тый не­на­вист­ник Хрис­та и хрис­ти­анст­ва ска­зал об апос­то­лах! Да раз­ве вы пер­вый иро­ни­зи­ру­ете нас­чет Пет­ра? «Как мо­жет быть фун­да­мен­том церк­ви тот, ко­то­рый, из уст ка­кой-то жал­кой ра­бы­ни ус­лы­шав сло­во „Иисус“, так смер­тельно пе­ре­пу­гал­ся, что триж­ды на­ру­шил свою клят­ву?» Это тот же Пор­фи­рий. А сам Хрис­тос? Пом­ни­те? «Раз­бу­див их, на­чал ужа­саться и тос­ко­вать и ска­зал им: - Ду­ша моя скор­бит смер­тельно, по­будьте здесь и бодрст­вуй­те со мною». И еще: «Отче, все воз­мож­но Те­бе, про­не­си сию ча­шу ми­мо ме­ня».

    А на крес­те: «Или, или, ла­ма са­вах­фа­ни, Бо­же мой, Бо­же мой, для че­го ты ос­та­вил ме­ня», а в не­ко­то­рых ру­ко­пи­сях и то­го рез­че: «За­чем ты уни­жа­ешь ме­ня». А по­том эта мольба: «Жаж­ду!» И доб­рые па­ла­чи су­ют ему губ­ку с ук­су­сом. Где, в ка­ких жи­ти­ях вы най­де­те по­доб­ное? Не­да­ром же дру­гой не­на­вист­ник, Це­лий, тот уж пря­мо ехид­ни­ча­ет: «Если уж он сам ре­шил при­нять казнь, по­ви­ну­ясь от­цу, так что ж звать его на по­мощь и мо­лить об из­бав­ле­нии: „Отец, да ми­ну­ет ме­ня ча­ша сия“? По­че­му он не стер­пел на крес­те жаж­ду, как ее час­то пе­ре­но­сит лю­бой из нас?» А тот же Пор­фи­рий еще до­бав­ля­ет: «Все эти ре­чи не­дос­той­ны не только сы­на Божьего, но да­же прос­то муд­ре­ца, пре­зи­ра­юще­го смерть». Увы, все это так. И от­вет только один: «Се - че­ло­век!» И ни­че­го с этим че­ло­ве­ком еван­ге­лис­ты по­де­лать не смог­ли! Не пос­ме­ли!

    - А хо­те­ли?

    - Ну, ко­неч­но, хо­те­ли! «Триж­ды и четырежды, - пи­шет Целий, - пе­ре­де­лы­ва­ли они пер­вую за­пись Еван­ге­лия, чтоб из­бег­нуть изоб­ли­ченья!» Да! Са­мо­го страш­но­го из изоб­ли­че­ний - изоб­ли­че­ния в прав­де. И все-та­ки это вот не­мощ­ное, мя­ту­ще­еся, бес­ко­неч­но че­ло­ве­чес­кое, бо­ля­щее вы­черк­нуть не пос­ме­ли! И Бог - не­мощ­ный и сла­бый - все рав­но ос­тал­ся Бо­гом! Бо­гом лю­дей. По­ни­ма­ете? Да нет, где вам по­нять!

    - Да нет, понимаю, - серьезно за­ве­рил его Корнилов. - И вот зна­ете, что мне сей­час вспом­ни­лось? Лес­синг пи­сал где-то, что му­че­ник - са­мая нед­ра­ма­ти­чес­кая фи­гу­ра в ми­ре. Об нем и тра­ге­дии не на­пи­шешь. У не­го ни пос­туп­ков, ни ко­ле­ба­ний, ни пе­ре­жи­ва­ний - од­но тер­пе­ние. Его му­ча­ют, а он тер­пит, его ис­ку­ша­ют, а он мо­лит­ся. Тьфу! Тос­ка! Но вер­нем­ся к на­шим ба­ра­нам. Зна­чит, сви­де­те­ли за­ши­лись?

    - Так за­ши­лись, что при­хо­ди­лось от­пус­кать под­су­ди­мо­го. Но, как го­во­рит­ся, не для то­го бе­рут, чтоб от­пус­кать. Пред­се­да­тельству­ющий об­ра­ща­ет­ся к Иису­су с зак­ля­ти­ем. «Зак­ли­наю те­бя Бо­гом живым, - го­во­рит он, - ска­жи нам, ты ли Хрис­тос, сын Бо­жий?» О! Это уже круп­ней­шее на­ру­ше­ние за­ко­на. С та­ким зак­ля­ти­ем мож­но бы­ло об­ра­щаться только к сви­де­те­лям. Ес­ли бы Хрис­тос те­перь от­рек­ся или от­ве­тил на воп­рос пред­се­да­те­ля как-ни­будь эдак нев­нят­но, двус­мыс­лен­но - его обя­за­ны бы­ли от­пус­тить. Но он чтил де­ло сво­ей жиз­ни больше са­мой жиз­ни, больше ма­те­ри, сес­тер и братьев, за­ко­на и хра­ма, и в этот са­мый страш­ный мо­мент его жиз­ни он не посмел! - слы­ши­те, прос­то не по-смел! - это де­ло пре­дать. Ведь ска­жи он только: «Нет, я сов­сем не тот, за ко­го вы ме­ня при­ни­ма­ете» - и все! Си­нед­ри­он по­бе­дил. Семьде­сят два судьи, а за ни­ми стра­жа, сви­де­те­ли, сек­ре­та­ри, служ­ки, в об­щем, че­ло­век сто, вся ора­ва их тор­жест­вен­но вы­во­дит его на пло­щадь. На ту са­мую пло­щадь, где он про­по­ве­до­вал, ста­вят пе­ред тол­пой и уче­ни­ка­ми и про­возг­ла­ша­ют: «Мы су­ди­ли се­го че­ло­ве­ка и наш­ли, что он чист. Он ни­ког­да не вы­да­вал се­бя за Хрис­та, он не обе­щал вам от се­бя царст­во Божье. Он только по сво­ему уму и ра­зу­менью тол­ко­вал вам про­ро­ков, а вы его не по­ня­ли». И все. И Хрис­та нет. В ми­ре ни­че­го не сос­то­ялось. Ис­то­рия прош­ла ми­мо. А он знал, что та­кое ис­ку­ше­ние ког­да-ни­будь нас­ту­пит и на­до его пре­одо­леть смертью, но уме­реть ос­мыс­лен­но и сво­бод­но, не как Се­не­ка хрис­ти­анст­ву­ющий, а как сын че­ло­ве­чес­кий.

    - А что ж, по-ва­ше­му, Се­не­ка умер не сво­бод­но?

    - Может быть, и сво­бод­но, да не так. Он ско­рее не умер, а сбе­жал. Для Се­не­ки смерть бы­ла ос­во­бож­де­ни­ем от комп­ро­мис­сов. А в них-то Се­не­ка ох как был гре­шен! Вот осоз­нав все это, он и на­пи­сал од­наж­ды та­кое. Очень кра­си­вое. Он умел пи­сать кра­си­во. «Ку­да ты ни взгля­нешь - ты вез­де уви­дишь ко­нец сво­их му­че­ний. Ви­дишь эту про­пасть? В глу­би­не ее твоя сво­бо­да. Вот иск­рив­лен­ное де­ре­во - низ­кое и урод­ли­вое - твоя сво­бо­да бол­та­ет­ся на нем. Ви­дишь это мо­ре, ре­ку эту, ко­ло­дец этот? На дне их твоя сво­бо­да». Но Иисус и так всю жизнь чувст­во­вал се­бя со­вер­шен­но сво­бод­ным, сво­бод­ным, как ве­тер, как Бог. Еван­ге­лие до­нес­ло до нас это ощу­ще­ние. «Вот че­ло­век, ко­то­рый лю­бит есть и пить вино», - го­во­ри­ли о нем дру­гие. «Я при­шел для то­го, чтоб вы име­ли жизнь, и име­ли с избытком», - го­во­рил он о се­бе сам. Жизнь для не­го бы­ла ра­достью, под­ви­гом, а не му­ченьем. И вот имен­но по­это­му на воп­рос пред­се­да­те­ля он не по­же­лал от­ве­тить «нет», он от­ве­тил «да». Еван­ге­лис­ты пе­ре­да­ют его от­вет по-раз­но­му, но, в об­щем, он от­ве­тил как-то очень прос­то, од­нос­лож­но, лишь бы пос­ко­рее от­де­латься. Пор­фи­рий уп­ре­ка­ет его за это. Ему ка­жет­ся, что в та­кой ре­ша­ющий мо­мент че­ло­век дол­жен вы­рас­ти со ска­лу, раз­ра­зиться гро­мом и мол­ни­ей, гла­го­лом сжечь серд­ца су­дей. «То ли дело, - го­во­рит он, - Апол­лон Ти­анс­кий! Как он об­ли­чал им­пе­ра­то­ра До­ми­ци­ана! Пух по­ле­тел!» Но Хрис­тос - не Апол­лон, он ис­то­мил­ся и из­ма­ял­ся смер­тельно, его тош­ни­ло от все­го, что про­ис­хо­ди­ло, он хо­тел в этот мо­мент только од­но­го: ско­рее, ско­рее, ско­рее! Мо­жет быть, он бо­ял­ся да­же, что не вы­дер­жит и рух­нет. Но и судьи то­же то­ро­пи­лись. «Итак, ты ска­зал». Пред­се­да­тельству­ющий рвет свою одеж­ду до по­яса. Это все рав­но, что пе­ре­ло­мить су­дейс­кий по­сох. «По­ви­нен смерти», - го­во­рит он. «По­ви­нен смерти», - подт­верж­да­ет семьде­сят один. Ко­нец. «И под­ня­лось все мно­жест­во их, и по­ве­ло к Пи­ла­ту». В де­ло всту­па­ет Рим - про­кон­сул Иудей Пон­тий Пи­лат.

    ...Он про­ис­хо­дил из бо­га­той сам­нитс­кой семьи и по­это­му, ви­ди­мо, ни­ког­да не счи­тал­ся че­ло­ве­ком пер­во­го сор­та. Ведь сам­ни­ты - это так на­зы­ва­емые со­юз­ни­ки, а не рим­ля­не. У них и гер­бы раз­ные: у рим­лян - волк, у них - бык. Ес­ли пом­ни­те, бы­ли да­же три со­юз­ных вой­ны, и тог­да бы­ки ста­дом шли на вол­ков. Но это бы­ло и прош­ло. Те­перь Пон­тий Пи­лат, во вся­ком слу­чае в Иудее, чувст­во­вал се­бя римс­ким пат­ри­ци­ем, бе­лым че­ло­ве­ком в ди­кой вос­точ­ной стра­не. Ха­рак­тер у не­го был де­ятельный и энер­гич­ный. Та­ких в Ри­ме в ту по­ру зва­ли ho­mo no­vus, «но­вый че­ло­век» то есть, в этом проз­ви­ще неч­то не­пе­ре­да­ва­емое - пре­неб­ре­жи­тельное, эта­кий лег­кий щел­чок по но­су. Ну­во­риш, выс­коч­ка, ме­ща­нин во дво­рянст­ве, «из гря­зи в кня­зи»; Ев­се­вий пи­шет, что Пи­ла­та прис­лал в Иудею Се­ян - был та­кой сви­ре­пый не­го­дяй у Ти­бе­рия. По­том его, ра­зу­ме­ет­ся, то­же каз­ни­ли. Так вот, это­го Пон­тия Пи­ла­та Се­ян как буд­то наз­на­чил про­кон­су­лом имен­но за его не­на­висть к ев­ре­ям. Очень мо­жет быть. Во вся­ком слу­чае, та­ко­го ти­ра­на Иудея еще не зна­ла. «Взя­точ­ни­чест­во, на­си­лие, каз­ни без су­да, бес­ко­неч­ные ужас­ные жес­то­кос­ти» - так, по Фи­ло­ну, на­пи­сал о Пи­ла­те царь Аг­рип­па I Ти­бе­рию. Что ж? Так оно, ве­ро­ят­но, и бы­ло. Но Хрис­та каз­нить он все-та­ки не хо­тел. По­че­му? Вот от­сю­да и на­чи­на­ет­ся пу­та­ни­ца. Хрис­ти­анс­кие пи­са­те­ли страш­но все ус­лож­ни­ли. Тут мне при­по­ми­на­ет­ся дав­ний раз­го­вор с од­ним ака­де­ми­ком. Он мне ска­зал: «А что ж, ба­тюш­ка, в нем вы на­хо­ди­те не­по­нят­но­го? Вот уж где во­ис­ти­ну ни­ка­кой за­гад­ки нет. У нас, нап­ри­мер, в на­шем прос­ве­ще­нии та­ки­ми Пи­ла­та­ми хоть пруд пру­ди. Это ти­пич­ный сред­ний чи­нов­ник вре­мен им­пе­рии. Су­ро­вый, но не жес­то­кий, хит­рый и зна­ющий свет. В ве­щах ма­лых и бес­спор­ных - спра­вед­лив и да­же прин­ци­пи­ален, в ве­щах масш­та­бом пок­руп­нее - ук­лон­чив и не­ре­ши­те­лен. А во всем ос­тальном - очень, очень се­бе на уме. По­это­му хо­тя и по­ни­ма­ет ис­ти­ну, но при ма­лей­шем ту­ма­не на­чи­на­ет кру­тить, умы­ва­ет, так ска­зать, ру­ки. В слу­чае с Хрис­том это про­яви­лось осо­бен­но яс­но. Вот и все». Ну тут, как я сей­час по­ни­маю, ака­де­мик был не сов­сем прав. Дейст­во­ва­ли еще и осо­бые при­чи­ны.

    - И ка­кие же?

    - Ну, пер­вая та, что я уже наз­вал. Тер­петь он не мог этих гряз­ных иуде­ев. А так как и иудеи пла­ти­ли ему тем же, то все и за­пу­ты­ва­лось окон­ча­тельно. И в этих хит­росп­ле­те­ни­ях Пи­лат по­рой да­же те­рял го­ло­ву. Он, че­ло­век хит­рый и трез­вый, все вре­мя жил в та­ком за­па­ле, что по­рой за­бы­вал обо всем. И был в та­кие мо­мен­ты вздо­рен и не­умен. Бык, осаж­да­емый ша­ка­ла­ми! Где мог - уни­жал, ко­го мог - унич­то­жал! У Лу­ки есть та­кое мес­то: Хрис­ту рас­ска­за­ли од­наж­ды о га­ли­ле­янах, кровь ко­то­рых Пи­лат во вре­мя бо­гос­лу­же­ния сме­шал с жерт­ва­ми их. И Хрис­тос спо­кой­но от­ве­тил: «Что ж вы ду­ма­ете, эти га­ли­ле­яне греш­нее дру­гих?» Ви­ди­те, как ко­рот­ко и прос­то! За что про что пе­ре­бил не­вин­ных, об этом и спро­са нет, пе­ре­бил, и все! Са­мое обы­ден­ное де­ло. Та­кое обы­ден­ное, что оно и раз­го­во­ра не сто­ит. Но бла­го­дар­ное на­се­ле­ние хоть уби­вать-то се­бя и да­ва­ло, а все бра­ло на за­ме­точ­ку и по­сы­ла­ло в Рим «воп­ли». И ког­да они по­па­да­ли в ру­ки им­пе­ра­то­ру, Пи­лат по­лу­чал на­го­няи. От не­го тре­бо­ва­ли объясне­ний. Ти­бе­рий был опыт­ный ад­ми­нист­ра­тор и мно­го шу­ма из ни­че­го тер­петь не мог. Да! «О, род ра­бов!» Да! Лю­ди - льсте­цы, ра­бы, тру­сы и пре­да­те­ли, но и с ни­ми нуж­но уметь об­ра­щаться. У ме­ня они вот не орут, да­же ког­да я их ду­шу. По­че­му же орут у те­бя, про­кон­сул?

    - Это он, ка­жет­ся, ввел ка­ры и каз­ни за каж­дое оп­по­зи­ци­он­ное сло­во?

    - Он, он! За­кон 15-го го­да! «Кри­ти­ка дейст­вий им­пе­ра­то­ра при­рав­ни­ва­ет­ся к ос­корб­ле­нию ве­ли­чия римс­ко­го на­ро­да». За это сра­зу же сек­ли баш­ку.

    - Хорош опыт­ный ад­ми­нист­ра­тор!

    - А чем же плох? Ти­бе­рий, к со­жа­ле­нию, да­ле­ко не единст­вен­ный иде­алист в ис­то­рии. Их и че­рез две ты­ся­чи лет не очень по­уба­ви­лось. Как бы там ни бы­ло, кон­чил Пи­лат пло­хо. Он по­гиб. По од­ним ис­точ­ни­кам, по­кон­чил с со­бой при Ка­ли­гу­ле. По дру­гим - его каз­нил Не­рон, по третьим - его сос­ла­ли в Швей­ца­рию, и он там уто­нул в Лю­цернс­ком озе­ре. В Альпах есть вер­ши­на, ко­то­рая на­зы­ва­ет­ся Пи­лат. В ве­ли­кую пят­ни­цу - день су­да - на ней по­яв­ля­ет­ся ог­ром­ная тень и все мо­ет, мо­ет ру­ки. Вот там, в Швей­ца­рии, го­ду в две­над­ца­том, я и ви­дал мис­те­рию - предс­тав­ле­ние страс­тей Гос­под­них. Зри­те­лей бы­ло ты­сяч де­сять. Все про­ис­хо­ди­ло под отк­ры­тым не­бом в альпийс­кой до­ли­не. Лу­га и ос­ле­пи­тельные снеж­ные вер­ши­ны! И под ни­ми дви­жет­ся шест­вие: ле­ги­оне­ры, раз­бой­ни­ки и большая бе­лая фи­гу­ра - Хрис­тос. Тог­да я вспом­нил Шекс­пи­ра! Хро­ни­ки его! Вот кто мог бы на­пи­сать тра­ге­дию о Хрис­те! И зна­ете? Поч­ти ни­че­го не приш­лось бы при­со­чи­нять. Все уже есть у еван­ге­лис­тов. Об­ра­зы, ха­рак­те­ры, обс­то­ятельства, бес­смерт­ные ди­ало­ги, где од­ной строч­кой ска­за­но все. Ес­ли бы еще кое-что за­имст­во­вать из не­ко­то­рых апок­ри­фов.

    Вот пос­лу­шай­те.

    Пилат: Ты царь иудейс­кий?

    Иисус. Это ты сам спра­ши­ва­ешь или пов­то­ря­ешь, что те­бе ска­за­ли дру­гие?

    Пилат (усме­ха­ясь и по­жи­мая пле­ча­ми): Да раз­ве я иудей? Это твой на­род, твои пер­вос­вя­щен­ни­ки при­ве­ли те­бя сю­да ко мне. Что ж ты сде­лал? Ты царь?

    Иисус: Ес­ли бы царст­во мое бы­ло от ми­ра се­го, то раз­ве мои под­дан­ные до­пус­ти­ли, чтоб я был схва­чен и пре­дан те­бе?

    Пилат (нас­той­чи­во): Но ты все-та­ки царь?

    Иисус: Это ты так го­во­ришь. Я же го­во­рю: я при­шел в мир, что­бы ус­та­но­вить ис­ти­ну.

    Пилат (с брюзг­ли­вой ус­меш­кой): Ис­ти­на, ис­ти­на! А что та­кое ис­ти­на?

    Иисус: Она то, что с не­ба.

    Пилат (усме­ха­ет­ся): И по­это­му ее на зем­ле нет, так?

    Иисус. Ты же ви­дишь, что де­ла­ют на зем­ле с людьми, го­во­ря­щи­ми ис­ти­ну! Их пре­да­ют та­ким, как ты.

    Пилат: От­ку­да ты? (Иисус мол­чит.) По­че­му ж ты не от­ве­ча­ешь? Ведь я мо­гу и рас­пять и от­пус­тить те­бя.

    Иисус: Вот ви­дишь - ты мо­жешь, а у те­бя не бы­ло бы влас­ти на это, ес­ли бы те­бе она не бы­ла пос­ла­на свы­ше! Что ж! Ты не ви­но­ват, судья! Грех на тех, кто при­вел ме­ня к те­бе.

    Пилат (ду­ма­ет и что-то ре­ша­ет): Идем!

    Выходит из по­ме­ще­ния во двор, на­пол­нен­ный на­ро­дом, и са­дит­ся на «Су­ди­ли­ще» - мра­мор­ное крес­ло судьи, сто­ящее на воз­вы­ше­нии. Во­ины вы­во­дят за ним Иису­са. Шум.

    Пилат. Вот ваш царь.

    Взрыв кри­ков: «Смерть ему, смерть! Расп­ни его, расп­ни!»

    Пилат (не­тер­пе­ли­во.) Ти­ше! Пос­лу­шай­те! Вы его дос­та­ви­ли ко мне как воз­му­ти­те­ля на­ро­да. Я при вас его доп­ра­ши­вал, ис­сле­до­вал все обс­то­ятельства и не на­шел его ви­нов­ным. Так вот, я его на­ка­жу и от­пу­щу. (Не­го­ду­ющие кри­ки.) Стой­те! Идет пас­ха. У вас су­щест­ву­ет обы­чай, чтоб я от­пус­кал од­но­го из уз­ни­ков по ва­ше­му вы­бо­ру. У ме­ня сей­час на­хо­дит­ся Ва­рав­ва. Он осуж­ден за убийст­во во вре­мя мя­те­жа. Ко­го же нам от­пус­тить? Раз­бой­ни­ка или Иису­са, на­зы­ва­емо­го Хрис­том?

    Крик: «Ва­рав­ву! Ва­рав­ву! Расп­ни его! Смерть ему!»

    Пилат (кри­чит в за­па­ле): Что ж? Ца­ря ли ва­ше­го я расп­ну, нес­част­ные?

    К Пи­ла­ту под­хо­дит один из пер­вос­вя­щен­ни­ков, го­во­рит ти­хо, ед­ко и вну­ши­тельно: «У нас нет ца­ря, кро­ме ке­са­ря, про­кон­сул! Ес­ли ты от­пус­тишь его, ты не друг ке­са­ря. Вся­кий, на­зы­ва­ющий се­бя ца­рем, враг ке­са­ря, про­кон­сул».

    Крик: «Ва­рав­ву! Ва­рав­ву! Расп­ни его! Смерть ему!»

    Пилат (кри­чит в за­па­ле): Что ж? Ца­ря ли ва­ше­го я расп­ну, нес­част­ные?

    Крики: «Расп­ни его, расп­ни!»

    Пилат мол­ча смот­рит на тол­пу. По­том де­ла­ет знак, слу­жан­ка вно­сит со­суд и по­ло­тен­це.

    Пилат (мо­ет ру­ки): Я не ви­но­ват в кро­ви это­го пра­вед­ни­ка. Смот­ри­те и ре­шай­те са­ми.

    Вой тол­пы. Во­ины уво­дят Иису­са. В это вре­мя к ним под­хо­дит пер­вос­вя­щен­ник.

    Первосвященник: Эй, раз­ру­ша­ющий хра­мы и в три дня со­зи­да­ющий их вновь! Вот спа­си те­перь сам се­бя, сой­ди-ка с крес­та!

    Смех тол­пы и кри­ки: «Да бу­дет рас­пят! Да бу­дет рас­пят! На нас его кровь! На нас и де­тях на­ших!»

    - Вот при­мер­но как это зву­чит, ес­ли из­ло­жить рас­сказ еван­ге­лис­тов дра­ма­ти­чес­ки. Я ввел только ре­мар­ки да очень не­яс­ное мес­то нас­чет то­го, что есть ис­ти­на, до­пол­нил по апок­ри­фи­чес­ко­му Еван­ге­лию Пет­ра. Итак, иудеи Пи­ла­та не лю­би­ли. Они пи­са­ли и пи­са­ли в Рим, пла­ка­ли и пла­ка­ли и на­ко­нец все-та­ки доп­ла­ка­лись. Пи­ла­та отоз­ва­ли. По­нят­но, ка­кое ожес­то­че­ние до это­го раз­ви­ва­лось с обе­их сто­рон. Так вот пер­вая при­чи­на ко­ле­ба­ний Пи­ла­та. Он прос­то не хо­тел ни­ко­го каз­нить в уго­ду иуде­ям. Но бы­ло и вто­рое со­об­ра­же­ние. Уже го­су­дарст­вен­ное. Де­ло-то в том, что Хрис­тос - или та­кой че­ло­век, как Христос, - очень уст­ра­ивал Пи­ла­та. Удив­ле­ны? А ведь все прос­то. Два мо­мен­та из уче­ний Хрис­та он уяс­нил се­бе впол­не. Во-пер­вых, этот бро­дя­чий про­по­вед­ник не ве­рит ни в ре­во­лю­цию, ни в вой­ну, ни в пе­ре­во­рот; нет, че­ло­век дол­жен пе­ре­де­лать се­бя из­нут­ри, и тог­да все про­изой­дет са­мо со­бой. Зна­чит, он про­тив бун­та. Это пер­вое. Вто­рое: единст­вен­ное, что Иисус хо­чет раз­ру­шить и дейст­ви­тельно все вре­мя раз­ру­ша­ет, это ав­то­ри­те­ты. Ав­то­ри­тет си­нед­ри­она, сад­ду­ке­ев и фа­ри­се­ев, а зна­чит, и, мо­жет быть, да­же не­за­мет­но для са­мо­го се­бя, ав­то­ри­тет Мо­исея и хра­ма. А в мо­но­лит­нос­ти и неп­ре­ре­ка­емос­ти все­го это­го и зак­лю­ча­ет­ся са­мая страш­ная опас­ность для им­пе­рии. Зна­чит, Ри­му имен­но та­кой раз­ру­ши­тель и был не­об­хо­дим. А это еще и ум­ный раз­ру­ши­тель. Он от­лич­но знал: ког­да хо­чешь раз­ру­шить что-то ста­ро­дав­нее и серд­цу ми­лое, ни­ког­да не го­во­ри - я при­шел это раз­ру­шать, нет, ска­жи, что ты при­шел под­дер­жать эту свя­ты­ню, под­но­вить ее, за­ме­нить подг­нив­шие час­ти, и, ког­да те­бе по­ве­рят, тог­да уж твоя во­ля, при­го­няй лю­дей с ло­ма­ми и не зе­вай. Кру­ши, ло­май! Вот зна­ме­ни­тое на­ча­ло На­гор­ной про­по­ве­ди: «Не на­ру­шать за­ко­ны я при­шел, а ис­пол­нить», а вот ко­нец: «Вы слы­ша­ли, ска­за­но древ­ни­ми: „не­на­видь вра­га“, а я го­во­рю: лю­би­те вра­гов, бла­гос­лов­ляй­те прок­ли­на­ющих вас, бла­гот­во­ри­те не­на­ви­дя­щих и го­ня­щих вас». Здо­ро­во? А все вмес­те это на­зы­ва­ет­ся «ско­рее по­гиб­нет зем­ля и не­бо, чем по­те­ря­ет­ся хоть од­на йо­та из за­ко­на». Ну ка­кая же тут йо­та? Тут уже все по­ле­те­ло. Те­перь предс­тавьте се­бе сос­то­яние ми­ра в то вре­мя и ска­жи­те, раз­ве эти за­по­ве­ди в ус­тах га­ли­ле­яни­на не уст­ра­ива­ли Пи­ла­та? Ведь это за не­го, ок­ку­пан­та, пред­пи­сы­ва­лось мо­литься и лю­бить его. И раз­ве Пи­лат - че­ло­век го­су­дарст­вен­ный, зна­ющий Вос­ток и стра­ну, ко­то­рую он замирял, - не по­ни­мал, что это и есть та са­мая си­ла, на ко­то­рую ему над­ле­жит опе­реться? А что Хрис­тос имен­но си­ла - это он чувст­во­вал. Смут­но чувст­во­вал он и дру­гое: вся­кая кро­тость - страш­ная си­ла. Вы не пом­ни­те, кто это ска­зал?

    - Толстой, на­вер­но?

    - Нет. Дос­то­евс­кий. Он в пос­лед­ние го­ды мно­го ду­мал о Хрис­те, только не знал, как же с ним пос­ту­пить, и про­де­лы­вал с ним раз­ные опы­ты. То ос­тав­лял ему кро­тость и лю­бовь, а бич и меч от­би­рал как лиш­нее, и по­лу­чал­ся тог­да у не­го Лев Ни­ко­ла­евич - князь Мыш­кин - лич­ность не только яв­но не­жиз­нес­по­соб­ная, но и гу­би­тельная для всех его лю­бя­щих; по­том возв­ра­щал ему меч, а все ос­тальное отб­ра­сы­вал - и по­лу­чил­ся Ве­ли­кий инк­ви­зи­тор, то есть Хрис­тос, каз­ня­щий Хрис­та. Но Пи­лат в этом от­но­ше­нии был ку­да ре­алис­тич­нее и Дос­то­евс­ко­го, и его инк­ви­зи­то­ра: Хрис­та он по­ни­мал та­ким, ка­ким он был, и та­кой Хрис­тос ему под­хо­дил.

    - А зна­чит, ре­во­лю­ци­он­ную, раз­ру­ши­тельную си­лу про­по­ве­ди Хрис­та он да­же не по­доз­ре­вал?

    - А кто тог­да мог что по­доз­ре­вать? И мно­го поз­же ник­то в ней не мог ра­зоб­раться. Че­рез сто лет Пли­ний Млад­ший пы­тал­ся бы­ло уяс­нить се­бе, что это та­кое, но ни­че­го, кро­ме «ди­ко­го су­еве­рия, до­ве­ден­но­го до аб­сур­да», в нем так и не уви­дел. Так он и на­пи­сал им­пе­ра­то­ру Тра­яну. А Та­цит вы­ра­зил­ся и то­го чи­ще: "Не­на­вист­ные за их мер­зос­ти лю­ди, ко­то­рых чернь наз­ва­ла «хрис­ти­ана­ми». И дальше (де­ло идет о по­жа­ре Ри­ма): «Они бы­ли ули­че­ны не столько в под­жо­ге, сколько в не­на­вис­ти к ро­ду че­ло­ве­чес­ко­му». Ци­ти­рую по па­мя­ти и по­это­му не сов­сем точ­но. Так вот как ду­ма­ли и пи­са­ли о хрис­ти­анах утон­чен­ней­шие, ум­ней­шие, свет­лей­шие умы че­ло­ве­чест­ва, и уже че­рез мно­го лет пос­ле каз­ни Иису­са. Но Пи­лат так не ду­мал. Он знал: этот бро­дя­чий про­по­вед­ник Ри­му очень ну­жен. Его слу­ша­ют, ему ве­рят, за ним идут. Он спо­со­бен соз­дать но­вую кос­мо­по­ли­ти­чес­кую ре­ли­гию, при­ем­ле­мую для влас­ти. Ошиб­ся он или нет - и до сих пор не­яс­но. Мне­ния об этом ра­зош­лись рез­ко. Так вот - вто­рая при­чи­на, но бы­ла еще и третья: ка­ко­го дьяво­ла они его пу­га­ют и шан­та­жи­ру­ют? По­че­му он дол­жен ис­пол­нять роль си­на­го­гально­го па­ла­ча? У них от­ня­то jus gla­dii, пра­во ме­ча, так вот они хо­тят снес­ти не­угод­ную им го­ло­ву его ру­ка­ми. Ру­ка­ми римс­ко­го пат­ри­ция! Да иди они к Вельзе­ву­лу! А сколько они ему га­ди­ли! Ра­бо­ты по стро­ительству во­доп­ро­во­да и то сор­ва­ли! Они ведь свиньи, им чис­тая во­да ни к че­му - они и в лу­же вы­мо­ют­ся, а он им хо­тел про­вес­ти иор­данс­кую во­ду! Не да­ли! По­ду­мать, изоб­ра­женье Це­за­ря, бо­евые римс­кие зна­ме­на - и то не поз­во­ли­ли внес­ти в Иеру­са­лим! Не поз­во­ли­ли, и все! Да­же щи­ты приш­лось уб­рать из Иро­до­ва двор­ца - на них, ви­ди­те ли, порт­рет им­пе­ра­то­ра. И все им схо­дит с рук. И он же ока­зал­ся ви­но­ват: не су­мел к ним по­дой­ти. Да кто они та­кие? Ра­бы! Гряз­ные вос­точ­ные со­ба­ки! Лже­цы и пре­да­те­ли! И вот он - са­ма пер­со­на им­пе­ра­то­ра, пер­вый че­ло­век стра­ны - дол­жен по их при­ка­зу и по­ка­зу каз­нить это­го нес­част­но­го только по­то­му, что он ну­жен ему, Пи­ла­ту, и имен­но за это не­на­вис­тен им. И ни­че­го не по­де­ла­ешь - при­дет­ся! Ах, ес­ли бы он был хо­тя бы Гал­ли­оном! Зна­ете, кто это? Род­ной брат Се­не­ки. Про­кон­сул Аха­йи. Его ре­зи­ден­ция бы­ла в Ко­рин­фе, и вот что там од­наж­ды слу­чи­лось. Это мес­то я на­изусть пом­ню: «На­па­ли иудеи еди­но­душ­но на Пав­ла и при­ве­ли его пе­ред су­ди­ли­щем, го­во­ря, что он учит чтить Бо­га не по за­ко­ну». Слы­ши­те, сов­сем как в ис­то­рии с Хрис­том. Но то был Гал­ли­он, и вот чем это окон­чи­лось. «Ког­да же Па­вел хо­тел го­во­рить, Гал­ли­он ска­зал: „Иудеи, ес­ли бы бы­ла оби­да или злой умы­сел, то я бы слу­шал вас, но ког­да идет спор об уче­нии, об име­нах и за­ко­не ва­шем, то раз­би­рай­тесь са­ми, я не хо­чу быть судьей в этом“. И прог­нал их от су­ди­ли­ща. И все эл­ли­ны, схва­тив на­чальни­ка си­на­го­ги, би­ли его пе­ред су­ди­ли­щем, и Гал­ли­он не пре­пятст­во­вал». Ве­ли­ко­леп­ная сце­на и ве­ли­ко­леп­ный пат­ри­ций: «Раз­би­рай­тесь са­ми», но вот так ска­зать Пи­лат не мог, не пос­мел прос­то. Па­лес­ти­на бы­ла не Гре­ция, Иеру­са­лим не Ко­ринф мно­го­ко­лон­ный, а он не Гал­ли­он, а поп­рос­ту Пон­тий Пи­лат, ho­mo no­vus. И по­это­му, ког­да он ус­лы­шал это страш­ное: «Если ты от­пус­тишь его, ты не друг ке­са­ря», он сдал­ся, вы­мыл ру­ки и каз­нил. Вот как мы с ва­ми! До­ро­гой мой друг, - отец Анд­рей схва­тил Кор­ни­ло­ва за плечо. - Вот вы го­во­ри­те: они вас выз­ва­ли и заб­ра­ли у вас мою ру­ко­пись. По­то­му, мол, заб­ра­ли, го­во­ри­те вы, что не хо­тят они ме­ня рас­пи­нать. Зна­чит, вы там с те­ми же Пи­ла­та­ми го­во­ри­ли. С те­ми же нес­част­ны­ми Пи­ла­та­ми, от ко­то­рых ров­но ни­че­го не за­ви­сит. С убий­ца­ми и рез­ни­ка­ми во имя чу­жо­го Бо­га! С бед­ным Иудой, ко­то­ро­го и прос­тить да­же не­воз­мож­но, по­то­му что не за что! Ибо не они все ви­но­ва­ты, а те нич­то­жест­ва, что си­дят за семью сте­на­ми и шлют им шиф­ров­ки: «Схва­ти, су­ди, каз­ни!»

    - Ох, - ска­зал Кор­ни­лов, мор­щась от дур­но­ты и зве­ня­щей бо­ли в висках, - о ком это вы?

    Отец Анд­рей на­ви­сал над ним, большой, кост­ля­вый, с су­хим та­бач­ным ли­цом и со­вер­шен­но круг­лы­ми ди­ки­ми гла­за­ми, та­ки­ми ог­ром­ны­ми, что в них хоть про­ва­литься.

    И опять Кор­ни­ло­ву по­ка­за­лось, что все это сон, что сей­час что-то дрог­нет, дви­нет­ся, прор­вет­ся тон­чай­шая ра­дуж­ная пе­ле­на, на ко­то­рой все это изоб­ра­же­но, и он прос­нет­ся в сво­ей пос­те­ли. Сто­ит только за­хо­теть.

    - Про ко­го я говорю? - спро­сил отец Анд­рей гроз­но и тихо. - Вы по­ни­ма­ете, про ко­го! Про этих двух. Про ру­мя­но­го кар­ли­ка и по­ло­ум­но­го Мо­исея. Про двух вур­да­ла­ков этих я го­во­рю.

    «Ну сон, - ду­мал Корнилов, - ну сквер­ный, пьяный сон, сей­час это прор­вет­ся, и я прос­нусь».

    И про­бор­мо­тал:

    - Ну что вы го­во­ри­те, отец Андрей, - ка­кой та­кой кар­лик? Ка­кой Мо­исей? На­лей­те-ка луч­ше мне еще.

    И тут отец Анд­рей вдруг зап­ла­кал. Сел, уро­нил го­ло­ву на ру­ки и ти­хо­неч­ко, ти­хо­неч­ко, по-ре­бя­чес­ки зап­ла­кал. Это окон­ча­тельно при­ве­ло Кор­ни­ло­ва в се­бя. «Ничего, - по­ду­мал он, - да­ча пус­тая. Ночь. Ник­то ни­че­го не слы­шит. Ни­че­го!»

    - Отец Андрей! - поз­вал он ти­хонько.

    Поп вздох­нул, мед­лен­но под­нял го­ло­ву и вдруг прис­тально пос­мот­рел на Кор­ни­ло­ва. Гла­за у не­го опять бы­ли обыч­ные, ста­ри­ковс­кие и только блес­те­ли от слез.

    - Эх, ми­лый вы мой, - ска­зал он горько и просто. - Сколько раз я эту ис­то­рию рас­ска­зы­ваю, ник­то ни­че­го в ней не по­ни­ма­ет. Ни­че­го! И вот вы то­же ни­че­го не по­ня­ли. А ведь она прос­та. Очень прос­та. Но от нее уми­ра­ют или предают! - Еще с ми­ну­ту он с не­пе­ре­да­ва­емой горькой улыб­кой смот­рел на Кор­ни­ло­ва, а по­том слег­ка вздох­нул, под­ви­нул гра­фин и ска­зал: - Ну что ж! Вер­но, выпьем еще по од­ной! На про­щанье!

    На дру­гой день Кор­ни­лов прос­нул­ся как от толч­ка, сел, ог­ля­дел­ся. Черт! Так и есть, ва­лял­ся по­верх оде­яла в баш­ма­ках! По­зор, по­зор! Этак иног­да ру­хал на кой­ку («костьми») Зы­бин, а он его ру­гал: «Что за свинст­во, уж лень да­же и ра­зуться!» Да, но ведь ут­ром Зы­бин-то вска­ки­вал как встре­пан­ный, и бе­жал на рас­коп­ки, и весь день был на но­гах, а он вот прос­нул­ся и си­дит, и баш­ка-то у не­го раз­ла­мы­ва­ет­ся, и ни­че­го-то ему на све­те не на­до, только бы ник­то не тро­гал. Ча­сы, ко­неч­но, ста­ли, но ин­те­рес­но, сколько все-та­ки сей­час вре­ме­ни? Че­рез по­ко­ря­бан­ное цел­лу­ло­ид­ное око­шеч­ко со­чил­ся жел­то­ва­тый, как топ­ле­ное мо­ло­ко, вя­лый рас­свет. Он встал, мор­щась и пос­та­ны­вая, до­полз до цин­ко­во­го бач­ка, жад­но вы­пил од­ну за дру­гой две круж­ки и снял клей с за­пек­ших­ся губ. Как буд­то нем­но­го от­лег­ло. Он сел на та­бу­рет­ку, и вдруг его как буд­то подб­ро­си­ло! Гос­по­ди! Ведь он же про­пал! Ведь он же по­пал в то са­мое, че­го бо­ял­ся! Что же та­кое бы­ло вче­ра? Этот прок­ля­тый поп прор­вал­ся и вы­ва­лил все, что у не­го бы­ло в пе­чен­ках! И те­перь ко­нец по­пу! И ко­нец ему, ес­ли он его пок­ро­ет! И Кор­ни­ло­ву вдруг за­хо­те­лось сра­зу же по­кон­чить со всем. Пол­ностью рас­счи­таться. Прий­ти и ска­зать: вот вам еще мои по­ка­за­ния - пос­лед­ние! Вот вам еще моя под­пись - пос­лед­няя! И ос­тавьте ме­ня за-ра­ди Гос­по­да Бо­га в по­кое! «По­ли­ти­чес­ких раз­го­во­ров не бы­ло!» Все! Не бы­ло их!

    - И на­до же, - ска­зал он громко, - и на­до же бы­ло мне, ду­ра­ку прок­ля­то­му...

    Он встал, умыл­ся, по­чис­тил брю­ки, вы­лез на до­ро­гу, встал на обо­чи­не и под­нял ру­ку.

    Одна пя­ти­тон­ка прош­ла - не ос­та­но­ви­лась; дру­гая лег­ко­вуш­ка прош­ла - не ос­та­но­ви­лась; третья за­мед­ли­ла бы­ло ход, но из нее вдруг выг­ля­ну­ла па­ра та­ких раз­ве­се­лых пог­ра­нич­ни­ков, что он сра­зу же опус­тил ру­ку.

    «Видно, уж не судьба, - по­ду­мал он, сно­ва ка­раб­ка­ясь в гору. - Ну и черт с ним. По­на­до­бит­ся - при­едут. У них это не зар­жа­ве­ет».

    Приехали они за ним, од­на­ко, только че­рез не­де­лю. В бод­рое, яс­ное ут­ро прис­ка­кал вес­то­вой, сос­ко­чил с ло­ша­ди, ли­хо ко­зыр­нул и вру­чил ему по­вест­ку и раск­ры­тую раз­нос­ную кни­гу (был как раз обе­ден­ный пе­ре­рыв, и он нем­но­го за­дер­жал­ся в па­лат­ке). «Вот здесь», - ска­зал вес­то­вой, по­да­вая ка­ран­даш.

    Он про­чел:

    "Гр. Кор­ни­ло­ву В.М.

    Предлагается Вам явиться завт­ра........

    к тов. Смот­ря­еву по де­лу .........

    в ком­на­ту N ............

    в ка­чест­ве .............

    В слу­чае не­яв­ки под­верг­не­тесь при­во­ду".

    Бумага бы­ла плот­ная, пе­чать круп­ная, и во­об­ще как буд­то и не по­вест­ка вов­се, а приг­ла­си­тельный би­лет на пер­во­майс­кую три­бу­ну.

    - День, час и ми­ну­ты. Сей­час одиннадцать, - ска­зал вес­то­вой.

    - Ясно, - от­ве­тил Кор­ни­лов, расписываясь. - Яс­но, до­ро­гой то­ва­рищ! Я всег­да за пол­ную ясность. - Он от­дал книгу. - Ска­жи­те - яв­люсь.

    - Это вы са­ми уж скажете, - улыб­нул­ся вес­то­вой, дот­ро­нул­ся до ко­зырька и вы­шел из па­лат­ки.

    А в го­рах уже нас­ту­па­ла пол­ная осень. Дож­ди вдруг пе­рес­та­ли, и не­обы­чай­ная крот­кость и яс­ность прос­ту­па­ли в при­ро­де. Де­ревья, вер­ши­ны хол­мов, снеж­ные шап­ки вста­ва­ли чет­кие, че­кан­ные, как бы вре­зан­ные в воз­дух. Но только там, ввер­ху, над ку­па­ми де­ревьев, и сох­ра­ня­лась еще эта яс­ность. Вни­зу же все жух­ло, жел­те­ло и гну­лось. Са­до­вые мальвы, се­рые и шер­ша­вые, шур­ша­ли, тер­лись друг о дру­га, и на них бы­ло хо­лод­но гля­деть. Кор­ни­лов сог­нул по­вест­ку, су­нул ее в гим­нас­тер­ку и по­шел, по­шел по хол­мам - наст­ро­ение у не­го бы­ло опять от­лич­ное. Завт­ра же он по­кон­чит со всем этим и при­дет в му­зей за рас­че­том, и будьте тог­да вы все прок­ля­ты - рас­коп­ки, пьяный поп, Зы­бин, все! Вот только, прав­да, Да­шу жал­ко нем­но­го. Но он предс­тав­лял се­бе, как ут­ром неж­дан­ный-не­га­дан­ный за­явит­ся он к сест­ре в ее мос­ковс­кую квар­ти­ру на пя­том эта­же. «При­ни­ма­ете, граж­дан­ка, ссыльно­по­се­лен­но­го? Что? Ни­как и не уз­на­ла?» И сест­ра обом­ле­ет, вскрик­нет: «Ой, ка­кой же ты...» - и по­вис­нет у не­го на шее. А он ус­мех­нет­ся му­жест­вен­но и гру­бо­ва­то: «Что, плох, сест­ра? Ты спро­си, как я но­ги-то унес». И пря­мо по­дой­дет к те­ле­фо­ну обз­ва­ни­вать дру­зей. Он шел, ду­мал об этом, улы­бал­ся, и тут вдруг его поз­ва­ли. Он ог­ля­нул­ся. Око­ло то­по­ля сто­яла Да­ша и смот­ре­ла на не­го. Он ра­дост­но вскрик­нул и под­бе­жал к ней, и она са­ма со­бой по­тя­ну­лась к не­му. Они сто­яли воз­ле ог­ра­ды до­ма По­та­по­ва. Вот сколько он про­ша­гал по хол­мам и не за­ме­тил это­го.

    - Дашенька, Дашенька, - пов­то­рял он, за­ды­ха­ясь от ка­кой-то вы­со­кой и вос­тор­жен­ной неж­нос­ти, и вдруг схва­тил ее за ру­ки и завертел. - Ну дай­те же, дай­те же на се­бя хо­ро­шенько пос­мот­реть! Ну кра­са­ви­ца же, ну пол­ная же кра­са­ви­ца! И оде­та как!

    (На Да­ше, вер­но, бы­ло ко­вер­ко­то­вое пальто, го­лу­бой по­лу­ша­лок, а в ру­ках си­я­ющая, как чер­ное зер­ка­ло, сум­ка.) Она сму­ти­лась, а он вдруг схва­тил ее, смял, взъеро­шил и звон­ко рас­це­ло­вал в обе ще­ки:

    - Вот вам!

    - А я ведь ве­че­ром со­би­ра­лась к вам, - ска­за­ла она, ос­то­рож­но ос­во­бож­да­ясь.

    - Зачем ве­че­ром, сей­час, сию ми­ну­ту пойдем! - крик­нул он. - Мне столько нуж­но вам ска­зать!

    - И мне тоже, - улыб­ну­лась она.

    - Да? Вот бы­ва­ют сов­па­де­ния! Так идем­те же, идем­те!

    - Нет, сей­час я не мо­гу. Поз­же, пос­ле восьми, ког­да дя­дя уедет в го­род.

    - А не обманете? - спро­сил он и сно­ва пой­мал ее за ру­ку.

    - Нет, нет, не обману. - И она как-то по-но­во­му улыбнулась. - Вы зна­ете, ме­ня по­сы­ла­ют в Моск­ву.

    - Да? - изу­мил­ся и об­ра­до­вал­ся он. - Вот это уж по-нас­то­яще­му здо­ро­во! Я ведь то­же еду в Моск­ву. Вот и бу­дем жить вмес­те. Я вам все га­ле­реи по­ка­жу, в те­ат­ры схо­дим! От­лич­но!

    - Да! Мне там еще всту­пи­тельные по мас­терст­ву на­до бу­дет сдать, - стра­дальчес­ки взгля­ну­ла она на не­го.

    - Пустяки! Сдадите! - Ему дейст­ви­тельно все сей­час ка­за­лось су­щи­ми пустяками. - Вот ве­че­ром я вам дам та­кой мо­но­лог Ла­урен­сии из «Фу­ен­те ове­ху­на», что они все за­ка­ча­ют­ся.

    - Нет, прав­да?

    - Истинный свя­той крест, - вы­го­во­рил он серьезно и пе­рек­рес­тил­ся.

    Она что-то хо­те­ла ему ска­зать, но вдруг шеп­ну­ла: «Дя­дя!» - и отс­ко­чи­ла.

    Бригадир По­та­пов - сей­час в сво­ем чер­ном ват­ни­ке он очень по­хо­дил на со­лид­но­го жука-навозника, - серьезный и хму­рый, за­шел со сто­ро­ны ка­лит­ки и стал ее от­пи­рать. За спи­ной у не­го был ме­шок, а в нем ка­кие-то ящи­ки.

    - Он се­год­ня яб­ло­ки в Моск­ву отправляет, - шеп­ну­ла Да­ша.

    «Проворен, дьявол», - по­ду­мал Кор­ни­лов и спро­сил:

    - А как он сей­час во­об­ще?

    - Идемте, идем­те, он опять сей­час выйдет, - шеп­ну­ла Да­ша и ута­щи­ла его за кусты. - Вы это зря, Вла­ди­мир Михайлович, - ска­за­ла она вдруг серьезно.

    - Что зря?

    - Да все зря! Ну что вы тог­да мне на­го­во­ри­ли? Ну, пом­ни­те? И все это ведь неп­рав­да.

    - Да что неп­рав­да? Что, го­ре вы мое?

    - Ну что дя­дю кто-то вы­зы­вал и что-то ему там пред­ла­гал, все это неп­рав­да.

    - Здорово! - воск­лик­нул он ошарашенно. - Это он вам так ска­зал?

    - Он. И еще он ска­зал: «Че­го он к Вол­чи­хе по­ва­дил­ся? Ни­че­го у нее там ин­те­рес­но­го нет. Од­на го­ли­мая вод­ка»! Эту Вол­чи­ху дав­но бы и из кол­хо­за пог­на­ли, ес­ли бы не дя­дя. А она вот как...

    В го­ло­се Да­ши вдруг по­яви­лись ка­кие-то со­вер­шен­но но­вые по­та­повс­кие нот­ки. На не­го она не гля­де­ла.

    - Ну а еще что ваш дя­дя говорит? - спро­сил Кор­ни­лов.

    - А еще он го­во­рит, что вы нап­рас­но свя­за­лись с этим по­пом. Он горький пьяни­ца. На­перс­ный крест с се­бя про­пил. Он всем го­во­рит, что уто­пил в мо­ре, но это он врет - про­пил. От не­го уж и род­ная дочь от­ка­зы­ва­лась. («Раз заставили», - ввер­нул он.) Да ник­то ее не зас­та­вил, а ес­ли он та­кой отец, ну так что ж? И пра­вильно! Он и в тюрьме уже на­си­дел­ся, и лес в Си­би­ри ва­лил. К не­му участ­ко­вый прош­лый год каж­дый день при­ез­жал на мо­то­цик­ле. Се­год­ня он здесь, а завт­ра там. Раз­ве он вам то­ва­рищ?

    - А кто же тог­да мне, Да­шенька, товарищ-то? - спро­сил Кор­ни­лов мирно. - Зы­бин? Так его то­же по­са­ди­ли.

    Она мол­ча­ла. Он схва­тил ее за ру­ку.

    - Дашенька, ми­лая, ум­ни­ца вы моя! Ну что вы мне сей­час на­го­во­ри­ли? Что, са­ми-то вы в это ве­ри­те? Нет ведь? Не верьте вы, ра­ди все­го свя­то­го, это­му! Все­го это­го нет, нет. Ну прос­то сов­сем нет на све­те. Это лю­ди вы­ду­ма­ли, это хма­ра, зат­ме­ние, на­важ­де­ние, стень ка­кая-то, как моя нянька го­во­ри­ла. Дош­ла стень эта до вас - дя­дя к вам ее за­нес оттуда, - вот вы и за­го­во­ри­ли на ее язы­ке. А он ведь вам чу­жой, чу­жой! Что де­лать, бы­ва­ют, бы­ва­ют, на­вер­но, в ис­то­рии та­кие по­ло­сы. Пла­не­та на­ша ока­ян­ная, что ли, не ту­да за­хо­дит, или солн­це на­чи­на­ет све­тить не так, не те­ми лу­ча­ми - но вот схо­дят лю­ди с ума, и все тут!

    Она дол­го мол­ча­ла, а по­том ска­за­ла:

    - И еще вам нуж­но ско­рее уез­жать от­сю­да.

    Он ус­мех­нул­ся.

    - Ну по­едем, по­едем! По­едем в Моск­ву!

    - Нет, не в Москву, - уп­ря­мо от­ве­ти­ла она, - вам на­до не в Моск­ву, а по­дальше ку­да-ни­будь, ту­да, где вас ник­то не зна­ет.

    Он пос­мот­рел на нее.

    - Вот это блеск! Это что же, опять дя­дя? Вы, зна­чит, в Моск­ву, а я от Моск­вы? Здо­ро­во! Ну ска­жи­те ему, чтоб не тре­во­жил­ся. Я вас там не по­бес­по­кою. Так и ска­жи­те.

    Он по­вер­нул­ся, чтоб отой­ти, но она вдруг схва­ти­ла его за ру­ку, ка­жет­ся, хо­те­ла что-то ска­зать, но слов у нее не наш­лось, не наш­лось и ды­ха­ния, и она только мол­ча при­ва­ли­лась к не­му ли­цом.

    - Даша? - спро­сил он изум­лен­но.

    Она мол­ча­ла.

    - Даша.

    Она вдруг взмет­ну­лась, не­лов­ко по­це­ло­ва­ла его (так, что по­це­луй при­шел­ся в нос) и по­бе­жа­ла.

    - Даша! - Она все бежала. - Да Да­ша же! Ну хоть обер­ни­тесь!

    Она обер­ну­лась.

    - Я при­ду, я обя­за­тельно при­ду се­год­ня, Вла­ди­мир Ми­хай­ло­вич, жди­те! Приду! - Она го­во­ри­ла поч­ти ше­по­том, но он яс­но слы­шал каж­дое ее сло­во.

    Она не приш­ла. Он про­ле­жал до рас­све­та с отк­ры­ты­ми гла­за­ми, а ут­ром встал и поп­лел­ся на шос­се го­ло­со­вать. И только что со­шел с хол­мов, как уви­дел Вол­чи­ху.

    Она сто­яла на обо­чи­не, опус­тив го­ло­ву, и как буд­то ко­го-то жда­ла. Он по­до­шел поб­ли­же и тро­нул ее за пле­чо. Она под­ня­ла го­ло­ву, пос­мот­ре­ла на не­го и ту­го улыб­ну­лась.

    - Вот Анд­рея Эр­нес­то­ви­ча провожала, - ска­за­ла она, - ве­щич­ки по­мог­ла ему снес­ти.

    - Куда ж он уехал? - спро­сил Кор­ни­лов. («Вот еще но­вое де­ло».)

    - Туда, на Се­вер. На Бе­лое мо­ре ры­бу ло­вить. Ре­бя­та письмо от­пи­са­ли. Пи­шут, при­ез­жай ско­рее. Пус­кай, пус­кай едет. Он это лю­бит. Пус­кай. Я ра­дая!

    И от­вер­ну­лась, чтоб не зап­ла­кать.

    На этот раз в ка­би­не­те бы­ли оба его хо­зя­ина. Су­ров­цев сто­ял воз­ле отк­ры­то­го ок­на и гля­дел во двор. Смот­ря­ев рас­те­рян­но лис­тал ка­кую-то пап­ку и что-то ра­зыс­ки­вал. Кор­ни­лов во­шел, Смот­ря­ев от­ло­жил пап­ку и, воск­лик­нув что-то вро­де «ну вот и он», «ну и ле­гок на по­ми­не!», по­шел ему навст­ре­чу. В об­щем, все по­лу­чи­лось так, как буд­то встре­ти­лись ста­рые доб­рые зна­ко­мые. Кор­ни­лов спро­сил, как от­ды­ха­лось в Кры­му, Смот­ря­ев мах­нул ру­кой и от­ве­тил, что ка­кой там, дьявол, Крым! Он сей­час из больни­цы, а не из Кры­ма. Да как же так? А вот так, очень прос­то - по­жа­рил­ся два дня на сол­ныш­ке, да и на­жил ни больше ни меньше как ка­та­ральное вос­па­ле­ние лег­ких. Ме­сяц про­ва­лял­ся, а сей­час с ут­ра тем­пе­ра­ту­ра нор­мальная, а ча­сам к пя­ти 37,5. Вот и гу­бы об­ме­та­ло.

    - Так ты, зна­чит, на бюллетене? - за­бес­по­ко­ил­ся Суровцев. - Ну так и на­до ле­жать, а не хо­дить.

    - Нельзя, - ко­рот­ко вздох­нул Смотряев, - дела! - Он кив­нул го­ло­вой на папку. - Вот бе­ри­те-ка, Вла­ди­мир Ми­хай­ло­вич, стул, при­са­жи­вай­тесь, и бу­дем разговаривать. - Он рас­пах­нул папку. - Ну, мы со­би­ра­ем­ся док­ла­ды­вать на­чальству и де­ло зак­ры­вать и только жда­ли вас. Вы при­нес­ли нам что-ни­будь но­вое? От­лич­но! Да­вай­те!

    - Только имей­те в ви­ду, это уж последнее, - ска­зал Кор­ни­лов, дос­та­вая тетрадку, - он уехал.

    - Уехал? - изу­мил­ся Смотряев. - Как?

    - Да вот так. Взял и уехал.

    Смотряев по­мол­чал, пог­ля­дел на не­го.

    - Но это точ­но?

    Корнилов по­жал пле­ча­ми.

    - Во вся­ком слу­чае, говорят, - я дваж­ды за­хо­дил к не­му, на две­рях за­мок.

    - Вот это здорово! - Смот­ря­ев разд­ра­жен­но зах­лоп­нул папку. - Это на­зы­ва­ет­ся до­ра­бо­та­лись! А бо­лее точ­но ни­че­го не зна­ете? Как, ког­да?

    Корнилов опять де­монст­ра­тив­но по­жал пле­ча­ми. Он чувст­во­вал се­бя очень твер­до.

    Смотряев по­си­дел, по­ду­мал, пох­му­рил­ся и ска­зал:

    - Ну лад­но, да­вай­те, что вы при­нес­ли?

    - Да черт с ним! Пусть бе­жит от гре­ха подальше, - ска­зал вдруг Су­ров­цев от окна. - Он все ведь, ка­жет­ся, на Се­вер, в Си­бирь все ука­ты­ва­ет? Ну и ска­тертью до­ро­га! Там лю­ди за­ня­тые, им не до ано­ни­мок! Что, не так разве? - обер­нул­ся он к Смот­ря­еву.

    - Да, с од­ной сто­ро­ны так, - не­до­вольно по­мор­щил­ся он, - а с дру­гой... Но вы хоть пос­лед­ний раз по­го­во­ри­ли с ним на­чис­то­ту?

    - Даже и на да­че у не­го был.

    - О! Так! Зна­чит, и с доч­кой поз­на­ко­ми­лись?

    - Дочка сей­час в Со­чи.

    - А, вот по­че­му ста­рик разгулялся, - зас­ме­ял­ся Смотряев, - по­нят­но! По-нят-но! Ну вы, зна­чит, пи­ли и опять весь ве­чер про­го­во­ри­ли о Гос­по­де Бо­ге Иису­се Хрис­те, иде же ни пла­ча, ни воз­ды­ха­ний, так, что ли?

    - О вся­ком мы говорили, - от­ве­тил Кор­ни­лов су­хо, ему уж не тер­пе­лось ско­рее отвязаться. - О Се­ве­ре он, нап­ри­мер, рас­ска­зы­вал, как он там хи­рур­гом был, жи­во­ты и пальцы ре­зал.

    - О! Вот это поп! А, Алеша? - ве­се­ло обер­нул­ся Смот­ря­ев к Суровцеву. - Вот ведь об­ра­зо­ван­ные вре­ме­на нас­та­ли! А ме­ня наш де­ре­венс­кий ба­тюш­ка чуть не уто­пил. Не затк­нул нозд­ри и р-раз го­ло­вой в ку­пель. Вы­та­щил, а я уже пу­зы­ри пус­каю. Баб­ка ме­ня по­том вод­кой от­ти­ра­ла.

    - Наверно, поп-то того... - щелк­нул се­бя по гор­лу Су­ров­цев.

    - Да уж, ко­неч­но, не без это­го и поп, и отец крест­ный, и те­тя, и дя­дя, вот и этот пре­муд­рый то­же, ви­дать, пьяни­ца хо­ро­ший.

    - Ну, тут я с то­бой ни­как не соглашусь, - ска­зал Суровцев. - Он че­ло­век уче­ный! Ака­де­мия! Вон ка­кую дис­сер­та­цию отг­ро­хал.

    - Значит, был Христос? - спро­сил вдруг в упор Смот­ря­ев Кор­ни­ло­ва.

    - Был! - от­ве­тил Кор­ни­лов.

    - Прекрасно! Алек­сей Дмитриевич, - по­вер­нул­ся он к Суровцеву, - это де­ло на­до кон­чать.

    - Безусловно, - ко­рот­ко кив­нул Су­ров­цев.

    - Кончать, но смот­ри, что по­лу­ча­ет­ся: вот в этой пап­ке пять док­лад­ных, и все они кон­ча­ют­ся на один ма­нер: «В те­че­ние все­го раз­го­во­ра ни­ка­ких ан­ти­со­ветс­ких выс­ка­зы­ва­ний не до­пус­кал». А что зна­чит «не до­пус­кал»? Прос­то ухо­дил от раз­го­во­ра? Мо­жет быть, по­то­му и не до­пус­кал, что не до­ве­рял, по­нял, что его выспрашивают, - ведь и та­кой воп­рос воз­мо­жен.

    - Законен, - вста­вил Су­ров­цев.

    - Да, да­же за­ко­нен. Ведь вре­мя сей­час то­го... ост­рое. Так с че­го мы долж­ны ве­рить, что этот поп, би­тый-пе­ре­би­тый, про­шед­ший огонь, и во­ду, и мед­ные тру­бы, и волчьи зу­бы, бу­дет, на те­бе по­жа­луйс­та! вы­вер­ты­ваться на­из­нан­ку? Он ведь не ду­рак! Он зна­ет, что те­перь за длин­ный язык бы­ва­ет. Вот по­это­му он его и дер­жит за Зу­ба­ми. Пить-то пьет, ко­неч­но, а ум не про­пи­ва­ет! Что, мо­жет воз­ник­нуть та­кое сом­не­ние? Мо­жет, ко­неч­но, и что мы на не­го от­ве­тим?

    - Я го­во­рил уж об этом Вла­ди­ми­ру Михайловичу, - нак­ло­нил го­ло­ву Су­ров­цев.

    - Ну и что? - Смот­ря­ев пос­мот­рел на Корнилова. - Что вы на это от­ве­ти­ли, Вла­ди­мир Ми­хай­ло­вич? Фак­ты-то, фак­ты-то где?

    Корнилов отк­рыл порт­фель и вы­нул тет­рад­ку.

    - Здесь я наб­ро­сал все очень начерно, - ска­зал он, - все рав­но ведь пе­ре­пи­сы­вать. У вас для это­го есть оп­ре­де­лен­ные фор­мы.

    - Нам важ­ны не фор­мы, а содержание, - су­ро­во от­ре­зал Смот­ря­ев и стро­го пос­мот­рел на Корнилова. - Что у вас там есть? По­ка­зы­вай­те.

    «Считаю сво­им дол­гом пос­та­вить вас в из­вест­ность о том, что 25 сен­тяб­ря се­го го­да я сог­лас­но ва­ше­му по­ру­че­нию по­се­тил Анд­рея Эр­нес­то­ви­ча Ку­тор­гу. Ку­тор­га жи­вет у сво­ей до­че­ри Ма­рии Анд­ре­ев­ны Шах­во­рос­то­вой, ра­бо­та­ющей аг­ро­но­мом кол­хо­за „Гор­ный ги­гант“, в из­бе, рас­по­ло­жен­ной на тер­ри­то­рии бри­га­ды кол­хо­за. В оз­на­чен­ный день 25 сен­тяб­ря Ку­тор­га, зай­дя ко мне, ска­зал, что вви­ду то­го, что дочь его уеха­ла в Со­чи встре­чать му­жа, он ос­тал­ся пол­ным хо­зя­ином и по­это­му же­ла­ет приг­ла­сить ме­ня к се­бе. Па­мя­туя о по­ру­че­нии, дан­ном ва­ми, я пос­пе­шил сог­ла­ситься. Мы отп­ра­ви­лись. В из­бе, пре­дос­тав­лен­ной кол­хо­зом аг­ро­но­му Шах­во­рос­то­вой, три ком­на­ты, Ку­тор­га за­ни­ма­ет од­ну из них и при­ле­га­ющую к ней зим­нюю тер­ра­су. По­ка он нак­ры­вал стол, я зна­ко­мил­ся с обс­та­нов­кой квар­ти­ры. Мое вни­ма­ние прив­лек книж­ный шкаф. В нем по­ми­мо бел­лет­рис­ти­ки на­хо­ди­лось соб­ра­ние со­чи­не­ний Ле­ни­на, „Ка­пи­тал“ Марк­са и „Воп­ро­сы ле­ни­низ­ма“ то­ва­ри­ща Ста­ли­на. Тут же бы­ли кни­ги по ме­ди­ци­не. Они, как объяснил мне тов. Ку­тор­га, сос­тав­ля­ют его лич­ную собст­вен­ность и дос­тав­ле­ны им с Се­ве­ра, где он од­но вре­мя ра­бо­тал фельдше­ром в ры­бо­ло­вец­кой ар­те­ли. Об этом пе­ри­оде сво­ей жиз­ни Ку­тор­га рас­ска­зы­вал охот­но. Он вспом­нил так­же, что ему при­хо­ди­лось ра­бо­тать с круп­ны­ми спе­ци­алис­та­ми и уче­ны­ми».

    - А фа­ми­лий ведь не спросили? - с уп­ре­ком по­ка­чал го­ло­вой Смотряев. - Что ж вы так? Ма­те­ри­алы долж­ны быть аб­со­лют­но точ­ны­ми и та­ки­ми, чтоб их мож­но бы­ло в лю­бую ми­ну­ту про­ве­рить по до­ку­мен­там.

    «После это­го Ку­тор­га рас­ска­зал мне про сво­его от­ца, ко­то­ро­го он наз­вал „ста­рым се­ми­де­сят­ни­ком“, рас­ска­зы­вал, что он ез­дил к Чер­ны­шевс­ко­му за прав­дой. Пос­ле это­го Ку­тор­га под­нял тост за Со­ветс­кую власть и лич­но за то­ва­ри­ща Ста­ли­на. Он наз­вал то­ва­ри­ща Ста­ли­на „ве­ли­ким корм­чим, ве­ду­щим нас от по­бе­ды к по­бе­де, к ко­неч­но­му тор­жест­ву ком­му­низ­ма“. Сог­лас­но за­да­нию, по­лу­чен­но­му от вас, я вы­ра­зил сом­не­ние и пред­ло­жил ему не­ко­то­рые воп­ро­сы, на ко­то­рые он от­ве­тил го­ря­чо и иск­рен­не, а ме­ня наз­вал ма­ло­ве­ром, не­дос­той­ным той ве­ли­кой эпо­хи, в ко­то­рую мы жи­вем».

    - И да­же так? - ост­ро взгля­нул на Кор­ни­ло­ва Смотряев. - Ну и поп!

    «После это­го раз­го­вор пе­ре­ки­нул­ся на уче­ные ра­бо­ты Ку­тор­ги, и все ос­тальное вре­мя мы про­го­во­ри­ли о Хрис­те. Как я мог уяс­нить се­бе, Ку­тор­га по­ни­ма­ет его ис­то­рию со­вер­шен­но ре­алис­ти­чес­ки и от­вер­га­ет вся­кую мис­ти­ку. Я ни ра­зу не ус­лы­шал, чтоб он наз­вал Хрис­та Бо­гом или бо­го­че­ло­ве­ком. В этот раз я про­си­дел у Ку­тор­ги око­ло шес­ти ча­сов, пос­ле че­го он с фо­на­рем про­во­дил ме­ня до до­му. За вер­ность все­го из­ло­жен­но­го ру­ча­юсь. В.Кор­ни­лов».

    - А по­че­му «В.Кор­ни­лов»? Раз­ве у вас нет псевдонима? - уди­вил­ся Смот­ря­ев.

    - Какого псевдонима? - Кор­ни­лов удив­лен­но по­вер­нул­ся к Су­ров­це­ву, но тот только по­мор­щил­ся и от­мах­нул­ся.

    - Ну ладно! - Смот­ря­ев под­нял пап­ку со сто­ла и встал. - Хо­ро­шо! Это­го, по­жа­луй, дос­та­точ­но! Прой­дем­те к пол­ков­ни­ку.

    - Посидите здесь, я сей­час...

    На ка­кую-то до­лю се­кун­ды Кор­ни­лов уви­дел ок­но под вол­нис­той кре­мо­вой за­на­вес­кой, сек­ре­тарс­кий сто­лик под ок­ном, пест­рый от вся­кой вся­чи­ны - па­пок, цве­тов, ка­ран­да­шей, и над ним что-то мо­ло­дое, свер­ка­ющее, цве­тас­тое - го­лу­бая коф­точ­ка, зо­ло­тые во­ло­сы, чис­тое ли­цо, чер­ты тон­кие и по­ро­дис­тые, как в ки­не­ма­тог­ра­фе. По­том дверь с мяг­ким при­ды­ха­ни­ем зах­лоп­ну­лась, и Кор­ни­лов ос­тал­ся один в ко­ри­до­ре. А ко­ри­дор был уз­кий, тем­но­ва­тый, с туск­ло поб­лес­ки­ва­ющи­ми зе­ле­ны­ми сте­на­ми. В об­щем, ужас­ный ка­зен­ный ко­ри­дор, ис­тин­ный сим­вол тос­ки и ожи­да­ния. Но ее по­яв­ле­ние пе­рек­ры­ва­ло все. И он вспом­нил, что и тог­да еще, во вре­мя его пер­во­го си­денья и по­зор­но­го про­ва­ла, ког­да он под­пи­сал все, что ни под­со­вы­ва­ли, то­же при­сутст­во­ва­ла та­кая же жен­щи­на. Она лег­ко за­хо­ди­ла, лег­ко ухо­ди­ла, за­хо­ди­ла сно­ва, спра­ши­ва­ла о чем-то сле­до­ва­те­ля, тот ве­се­ло от­ве­чал, и они сме­ялись. Раз она при­нес­ла ему би­ле­ты на ка­кой-то там зна­ме­ни­тый кон­церт, он спер­ва бы­ло от­ка­зал­ся - «некогда», - но она ска­за­ла: «Ну как вам не со­вест­но! Где же вы это еще ус­лы­ши­те?» - и он сей­час же пос­луш­но вы­нул бу­маж­ник. Во­об­ще все меж­ду ни­ми про­ис­хо­ди­ло так, буд­то подс­ледст­вен­но­го Кор­ни­ло­ва во­об­ще нет, а сле­до­ва­тель - не сле­до­ва­тель, а прос­то от­лич­ный че­ло­век Бо­рис Ефи­мо­вич и сос­лу­жи­ви­ца Со­фа или Му­ра при­нес­ла ему из мест­ко­ма би­ле­ты. А еще по­си­дишь, пос­лу­ша­ешь - и во­об­ще по­ка­жет­ся, что и следст­вен­но­го-то кор­пу­са осо­бо­го, сек­рет­но­го, чрез­вы­чай­но­го нет, а есть ка­кое-то доб­ро­душ­ней­шее штатс­кое уч­реж­де­ние с сек­ре­тар­ша­ми, убор­щи­ца­ми, ча­ями, но­мер­ка­ми ухо­да-при­хо­да, и в нем, как и вез­де, де­ла идут, кон­то­ра пи­шет, а мест­ком расп­рост­ра­ня­ет би­ле­ты. Ина­че на ка­ком же ос­но­ва­нии, во имя ка­ко­го пра­ва че­ло­ве­чес­ко­го и бо­жес­ко­го по­яви­лась здесь эта жен­щи­на? Что ей здесь нуж­но? Кто у нее здесь ра­бо­та­ет (ра­бо­та­ет!)? Муж? Брат? Же­них? Ох, как ему хо­те­лось по­го­во­рить с ней - но это бы­ло да­же и фи­зи­чес­ки не­воз­мож­но: его бы поп­рос­ту не ус­лы­ша­ли. И тог­да он так и не су­мел раз­ре­шить это не­ве­ро­ят­ное безн­равст­вен­ное чу­до ее по­яв­ле­ния тут. А по­том приш­ло мно­гое дру­гое, и он сов­сем за­был о ней. И только сей­час вспом­нил все опять. Та­кая жен­щи­на здесь! Ведь это же несп­рос­та, не слу­чай­но, это зна­чит, что все в по­ряд­ке, лю­ди, не ша­ра­хай­тесь от нас! Вот мест­ком, вот проф­ком, вот стен­га­зе­та - все у нас так же, как и у вас.

    Хорошо! А фальшив­ка? А то, что в ва­ших ка­би­не­тах по пять су­ток не да­ют спать? А кар­це­ры - эти прок­ля­тые пе­на­лы со свер­ка­ющи­ми сте­на­ми, где веч­но - день и ночь, день и ночь - лу­пят ди­ким све­том лам­пы с детс­кую го­ло­ву, так что под ко­нец на­чи­на­ют вы­хо­дить из уг­лов бе­лые ло­ша­ди, это что?

    Да что вы, что вы, граж­да­не! Как вам не стыд­но да­же ве­рить эда­ко­му? Не будьте же обы­ва­те­ля­ми! Мы мир­ные лю­ди и пос­ле ра­бо­ты с семьями хо­дим в кон­церт­ный зал слу­шать зна­ме­ни­то­го скри­па­ча. Вот, поз­на­комьтесь, по­жа­луйс­та, Ва­ля, ра­бот­ни­ца на­ше­го от­де­ла, же­на мо­его то­ва­ри­ща. Раз­ве есть тут что-ни­будь по­хо­жее на то, о чем вы го­во­ри­те? Ва­ля, а Ва­ля? Ну ви­ди­те же, она сме­ет­ся! Что вы, что вы, граж­да­не!

    Дверь от­во­ри­лась, и вы­су­ну­лась го­ло­ва Смот­ря­ева.

    - Полковник вас ждет, - ска­зал он лас­ко­во.

    Кабинет был ог­ром­ный, чис­тый, свет­лый, с вы­со­ки­ми Ок­на­ми на детс­кий парк. Там иг­ра­ла му­зы­ка и кто-то ра­дост­но вык­ри­ки­вал: «И-раз! И-два! Два при­то­па! Три прих­ло­па».

    Полковник - был он ма­леньким тще­душ­ным че­ло­веч­ком с буг­рис­тым не­чис­тым ли­цом - си­дел на дру­гом кон­це ка­би­не­та за мас­сив­ным сто­лом. Дру­гой стол - очень длин­ный и уз­кий - был прис­тав­лен пер­пен­ди­ку­ляр­но. По всей дли­не это­го сто­ла тя­ну­лась по­су­да - пе­пельни­ца, су­хар­ни­цы, по­лос­ка­тельни­цы, ва­зы, большие овальные блю­да; и стульев к не­му бы­ло прис­тав­ле­но мно­го. За стол тут мог­ло усесться 15-20 че­ло­век. «Зна­чит, и тут бы­ва­ют про­из­водст­вен­ные совещания», - по­ду­мал Кор­ни­лов.

    - Я вас позову, - ска­зал нег­ром­ко Ма­ленький пол­ков­ник Смот­ря­еву, и тот нак­ло­нил го­ло­ву и вы­шел.

    Полковник по­дож­дал, по­ка зак­ро­ет­ся дверь, по­том встал, взял со сто­ла зна­ко­мую Кор­ни­ло­ву зе­ле­ную пап­ку и по­до­шел к не­му.

    - Это все ва­ши показания? - спро­сил он, лис­тая бу­ма­ги.

    - Мои.

    - И эти?

    - И эти то­же.

    - Отлично! И вот, на­ко­нец, ва­ше се­год­няш­нее по­ка­за­ние, так? - Пол­ков­ник быст­ро вы­нул лист и про­бе­жал его глазами. - Зна­чит, вы ут­верж­да­ете, что этот са­мый Ку­тор­га - че­ло­век наш, со­ветс­кий?

    Корнилов по­жал пле­ча­ми.

    - Судя по его выс­ка­зы­ва­ни­ям, ви­ди­мо, так.

    - Видимо! - ус­мех­нул­ся полковник. - «Ви­ди­мо»! Не очень мно­го это «ви­ди­мо», ко­неч­но, сто­ит, но, во вся­ком слу­чае, вы все выс­ка­зы­ванья его на эту те­му от­ра­зи­ли пра­вильно? Ни­че­го не упус­ти­ли, не ис­ка­зи­ли? Нет? От­лич­но! Тог­да я поп­ро­шу про­честь вот это. По­черк вам зна­ком? Кто это пи­сал?

    - Куторга?

    - Куторга! Чи­тай­те!

    Корнилов на­чал чи­тать и пос­ле пер­вых же стро­чек воск­лик­нул:

    - Да что он, с ума со­шел, что ли?

    - Читайте! - пов­то­рил пол­ков­ник и по­ло­жил на пле­чо Кор­ни­ло­ва ма­ленькую су­хую руку. - Чи­тай­те!

    «В до­пол­не­ние к мо­ему преж­не­му по­ка­за­нию мо­гу до­ба­вить сле­ду­ющее. 15 сен­тяб­ря по ва­ше­му со­ве­ту я за­шел к гр. В.М.Кор­ни­ло­ву и заз­вал его к се­бе. Как и в прош­лый раз, Кор­ни­лов, вы­пив, на­чал ху­лить Со­ветс­кую власть и, в част­нос­ти, Вож­дя. Так, ка­са­ясь из­вест­ной ре­чи Вож­дя „Са­мое до­ро­гое на све­те - че­ло­век“, он ос­кор­би­тельно сме­ял­ся и иро­ни­зи­ро­вал и го­во­рил: „Все это ерун­да! Че­ло­век в на­шей стра­не це­нит­ся меньше по­ло­вой тряп­ки. Ме­ня вот взя­ли и выб­ро­си­ли. И да­же объяснять ни­че­го не ста­ли“. Же­лая окон­ча­тельно уяс­нить его наст­ро­ение, я поз­во­лил се­бе нес­колько рез­ких кле­вет­ни­чес­ких выс­ка­зы­ва­ний. Гр. Кор­ни­лов выс­лу­шал их с пол­ным одоб­ре­ни­ем, под­да­ки­вал и по­ощ­рял ме­ня к дальней­ше­му. Из се­го я мог зак­лю­чить, что...» - Кор­ни­лов хо­тел пе­ре­вер­нуть лист, но пол­ков­ник по­ло­жил на не­го ла­донь и спро­сил поч­ти со­чувст­вен­но:

    - Ну что, до­вольно? Эх, вы! Ведь он же вас по­гу­бил, под­лец! Взял и снял с вас го­ло­ву! Мы же те­перь вас не вы­пус­тим от­сю­да!

    - Да ведь это же вранье! - вско­чил Кор­ни­лов.

    - Сидите, сидите, - брезг­ли­во мах­нул ру­кой пол­ков­ник и заб­рал папку, - ка­кое уж там вранье! И слу­ша­ли, и под­да­ки­ва­ли, и са­ми тре­па­лись.

    - Да... - опять вско­чил Кор­ни­лов.

    - Ну хо­ро­шо! Ну да­дим мы вам с этим ти­пом оч­ную став­ку, и что бу­дет? Ну? Да ров­но ни­че­го не бу­дет, по­то­му что все ведь прав­да. Ну с че­го бы ему, ска­жи­те, на вас на­го­ва­ри­вать? Вы что - пе­ред­ра­лись там спьяну? Или эту ба­бу не по­де­ли­ли? За­чем ему врать - объясни­те?

    - Очень прос­то. Он ду­мал, что я его про­дал, и вот... - Он осек­ся.

    - Ну, ну, - мяг­ко подс­тег­нул его полковник. - Это уж что-то ра­зум­ное. И вот он спе­шит вас опе­ре­дить? Так? До­пус­ка­ем. Очень, очень воз­мож­но. Но, зна­чит, бы­ло в чем вам его про­да­вать? Да? Ну, да или нет? - Кор­ни­лов молчал. - Да! Да! Да! Бы­ло, бы­ло, Вла­ди­мир Ми­хай­ло­вич, бы­ло, до­ро­гой! А вы нам го­ло­ву мо­ро­чи­ли. Да как! Ведь вот вер­но Хри­пу­шин ска­зал, что та­ко­го по­па, как вы его опи­са­ли, сра­зу же на­до в пар­тию при­ни­мать! Мы вам ве­ри­ли, а вы нам вра­ли! Вот та­кие, как вы, не­чест­ные и ма­ло­душ­ные, и се­ют не­до­ве­рие меж­ду со­ветс­ким об­щест­вом и ор­га­на­ми! Учат ни­ко­му не ве­рить! Ну, да что там го­во­рить! Пло­хо, все очень плохо, - пол­ков­ник мах­нул ру­кой, взял пап­ку и ушел к се­бе за стол. Вы­нул руч­ку и что-то от­ме­тил на лист­ке ка­лен­да­ря. По­том наб­рал ка­кой-то но­мер и что-то при­ка­зал. А за­тем оба си­де­ли и мол­ча­ли. «Я ве­рил вам, а вы мне лга­ли всю жизнь», - как ве­те­рок про­нес­лось в го­ло­ве Кор­ни­ло­ва. Что это? От­ку­да? Чье? Же­лез­ная горсть схва­ти­ла и за­ког­ти­ла его серд­це. От­пус­ти­ла и сно­ва сжа­ла. И весь он был по­лон ржа­во­го же­ле­за и тос­ки. И тос­ка эта бы­ла то­же же­лез­ная, ту­пая, ка­мен­ная. Не тос­ка да­же, а прос­то страш­ная тя­жесть. Все! Сей­час его за­бе­рут. Вот так для не­го и за­кон­чит­ся во­ля - без обыс­ка, без ор­де­ра и да­же без арес­та. Он по­лез в кар­ман, на­щу­пал се­меч­ки, пог­ре­мел ими и чуть не зап­ла­кал. Все­го час то­му на­зад он ку­пил эти се­меч­ки у ста­ру­хи на мос­ту, но та­кое это уже бы­ло да­ле­кое, ми­лое, по­тус­то­рон­нее. Да­ша, яб­лоч­ный сад, рас­коп­ки, эти се­меч­ки. Бо­же мой, Бо­же мой!

    Постучали. «Да!» - ска­зал пол­ков­ник. Вош­ли Смот­ря­ев и Хри­пу­шин.

    - Корнилов, вый­ди­те в коридор, - спо­кой­но при­ка­зал пол­ков­ник и по­дож­дал, по­ка дверь не зак­ры­лась.

    Он си­дел час, дру­гой, тре­тий, на чет­вер­тый час две­ри от­во­ри­лись, и в ко­ри­дор по­сы­па­ли лю­ди: во­ен­ные - кто так, кто в рем­нях; де­вуш­ки-блон­ди­ноч­ки с грив­ка­ми, да­моч­ки в пест­рых коф­точ­ках; прог­ро­хо­та­ли же­ле­зом трое ра­бо­чих, и один на пле­че та­щил лест­ни­цу; за­тем ку­ри­ны­ми шаж­ка­ми про­ше­лес­те­ла стро­гая бла­го­об­раз­ная ста­руш­ка, та­кая, что ее хоть в пре­зи­ди­ум, хоть в храм Бо­жий. На се­кун­ду пе­ред Кор­ни­ло­вым всплы­ло что-то, и он по­ду­мал, что да, жен­щин здесь не меньше, чем муж­чин. Но те­перь это уже не удив­ля­ло и не тро­га­ло. Сот­руд­ни­ки шли и шли - ему бы­ло не­удоб­но тор­чать на до­ро­ге, он си­дел у стены, - и все они как бы про­хо­ди­ли че­рез не­го. Он встал и ушел к ок­ну. За ок­ном был сос­но­вый парк, иг­ра­ла му­зы­ка, кри­ча­ли де­ти, скри­пе­ла ка­ру­сель. Ми­нут че­рез пять ко­ри­дор опус­тел, и он вер­нул­ся на свое мес­то (это бы­ло жест­кое плос­кое си­денье, вде­лан­ное в сте­ну, чтоб сесть на не­го, его на­до бы­ло отор­вать от сте­ны: ког­да че­ло­век вста­вал, оно с шу­мом зах­ло­пы­ва­лось). В это вре­мя и прош­ли ми­мо не­го трое: чах­лый пол­ков­ник и оба сле­до­ва­те­ля. Пол­ков­ник го­во­рил что-то не впол­не по­нят­ное.

    - Нет, нет! - го­во­рил он и ма­хал ручкой. - По­ро­ги для ме­ня нич­то! Я ее хоть двад­цать раз пе­ре­та­щу. Вот мош­ка - это да!

    Они ух­ну­ли в стек­лян­ную дверь в кон­це ко­ри­до­ра, и все опять за­молк­ло (там, за стек­лом, бы­ла лест­ни­ца, и на лест­нич­ной клет­ке сто­ял ча­со­вой). При­мер­но че­рез час ко­ри­дор сно­ва за­шу­мел людьми и опять опус­тел, сно­ва сто­яла ти­ши­на. Только иног­да кто-ни­будь из сот­руд­ни­ков, при­жи­мая к гру­ди бу­ма­ги, быст­ро про­хо­дил из од­но­го ка­би­не­та в дру­гой. Он си­дел и смот­рел на ок­но. Это бы­ло единст­вен­ное жи­вое пят­но сре­ди этих стен. Он ви­дел, как оно мут­не­ло: из бе­ло­го и зо­ло­тис­то­го ста­но­ви­лось го­лу­бым, по­том си­ним, по­том фи­оле­то­вым. Ког­да оно ста­ло сов­сем чер­ным, че­рез стек­лян­ную дверь вош­ла мед­ли­тельная се­дая да­ма, по­хо­жая на Ека­те­ри­ну Ве­ли­кую, отк­ры­ла что-то на сте­не и по­вер­ну­ла вык­лю­ча­тель. Зажг­лись го­лу­бые не­за­буд­ки, и зе­ле­ные скользкие сте­ны ма­то­во за­лос­ни­лись и по­ли­ло­ве­ли. Еще че­рез час ка­би­не­ты, как по ко­ман­де, опять отк­ры­лись и вы­пус­ти­ли но­вый по­ток сот­руд­ни­ков. Но те­перь это уже бы­ли пла­щи, ко­вер­кот и ко­жа. А навст­ре­чу это­му по­то­ку тек, шур­ша, дру­гой - то­же про­ре­зи­нен­ный, ко­вер­ко­то­вый, ко­жа­ный. Сно­ва отк­ры­лись и зак­ры­лись ка­би­не­ты. Чер­ное ок­но вдруг вспых­ну­ло яр­ким зе­ле­ным све­том, и Кор­ни­лов уви­дел в нем си­я­ющую приз­му фо­на­ря и чер­но-си­ние чут­кие ост­рые листья то­по­лей. Где-то про­би­ло де­сять, по­том один­над­цать. По­том нас­ту­пи­ла пус­то­та, по­том сра­зу про­би­ло час. Он бы­ло вско­чил, но его уда­ри­ло в грудь, он ойк­нул, си­денье под ним щелк­ну­ло, и он сел на пол. Все те­ло раз­ла­мы­ва­лось. Бы­ло больно ды­шать. Ведь он ча­сов две­над­цать про­си­дел скрю­чив­шись. Он опер­ся ру­кой об пол, встал, рас­тя­нул­ся, при­жал­ся к сте­не, от­ки­нул го­ло­ву и рас­пял ру­ки. Так он прос­то­ял ми­нут де­сять, и его от­пус­ти­ло. Он ото­шел к ок­ну и сел на по­до­кон­ник. Ча­со­вой мол­ча гля­дел на не­го че­рез стек­лян­ную дверь. Это был уже не тот ча­со­вой, то­го уже дав­но сме­ни­ли. И ско­ро ча­со­вой, ко­ри­дор, стек­лян­ная дверь ис­чез­ли. Что-то большое, го­ря­чее, празд­нич­ное ох­ва­ти­ло Кор­ни­ло­ва. Он сто­ял на эст­ра­де, кру­гом го­ре­ли про­жек­то­ра, гре­мел ор­кестр, а кто-то ма­хал ру­ка­ми и ли­ку­юще скан­ди­ро­вал:

    - Музыканты, му­зы­ку! Му­зы­ку и му­зы­ку! Му­зы­кан­ты, му­зы­ку!

    И вдруг с не­го сор­ва­ли сон, как оде­яло. Он уви­дел лю­дей. Они опять шли по ко­ри­до­ру од­ни ту­да, дру­гие об­рат­но, а над ним сто­ял Хри­пу­шин и тряс его за пле­чо.

    Со сна он еле шел. Шел и мо­тал го­ло­вой, чтоб сбро­сить тя­жесть, те­ло опять ло­ми­ло. Хри­пу­шин за­вел его в ка­би­нет, уса­дил на ди­ван. Пос­мот­рел, по­ка­чал го­ло­вой: «Хо­рош, ну хо­рош!» Поз­во­нил ку­да-то и при­ка­зал при­нес­ти чаю пок­реп­че.

    - Да ты что? - спро­сил он, нак­ло­нясь над ним как-то очень по-прос­то­му, по-человечески. - За­бо­лел, что ли?

    - Да нет, ни­че­го.

    - Что уж там ни­че­го! Еле си­дишь! Я же ви­жу!

    Вошла бу­фет­чи­ца в чеп­чи­ке, бе­лая, скром­ная и оп­рят­ная, по­хо­жая на Грет­хен из ста­рой не­мец­кой книж­ки, пос­та­ви­ла на край сто­ла под­нос и ста­ла сос­тав­лять ста­ка­ны.

    - Вы оставьте, - ска­зал Хрипушин, - я по­том вам позвоню. - Бу­фет­чи­ца кив­ну­ла го­ло­вой и вышла. - Вот бе­ри чай и пей. Пей. Пей, пей, он го­ря­чий. Сов­сем ведь зашелся, - он про­шел­ся по кабинету. - Ум­ная у те­бя го­ло­ва, да ду­ра­ку дос­та­лась! Что, не так? - Кор­ни­лов что-то хмыкнул. - Те­перь ви­дишь, ко­го ты хо­тел прик­рыть. А? От­ца бла­го­чин­но­го! Вот он и пок­рыл те­бя, как хо­ро­ший бо­ров пар­ши­вую свинью. Ты хо­тел вы­ка­зать свое бла­го­родст­во, а ему на твое бла­го­родст­во, оказывается, - тьфу! Плю­нуть и рас­те­реть. Эх, вы! Ну что, ска­жи, ты хо­тел этим до­ка­зать, ну что?

    - Да ни­че­го я...

    - Молчи, мол­чи, про­тив­но слу­шать. Все рав­но ни­че­го ум­но­го не ска­жешь. Вот бе­ри бу­терб­ро­ды, пей чай и за­ку­сы­вай. Эх, и заг­ре­мел бы ты сей­час лет так на во­семь в Ко­лы­му, где за­кон - тай­га, а про­ку­рор - мед­ведь. Слы­хал та­кое? Ну вот, там бы на ле­со­по­ва­ле ус­лы­шал. Да ешь ты, ешь ско­рее. Еще пи­сать бу­дем.

    - А что пи­сать-то?

    - Как что? - уди­вил­ся Хрипушин. - Как что? Оп­ро­вер­же­ние всем тво­им по­ка­за­ни­ям. И приз­на­ние. Прос­ти­те, мол, ме­ня, ду­ра­ка. Кру­гом ви­но­ват, больше не пов­то­рит­ся. Ну ес­ли и пос­ле это­го ты слу­ка­вишь, су­кин сын! Ну ес­ли ты слу­ка­вишь! Тог­да уж луч­ше и в са­мом де­ле не жи­ви на све­те! Ор­га­ны раз те­бе прос­ти­ли, два прос­ти­ли, а на тре­тий раз гла­ву прочь! Вот так! Ну что ж ты чай-то не пьешь? Пей!

    Корнилов пос­та­вил ста­кан.

    - Потом допью, ска­жи­те, что пи­сать?

    Хрипушин не­уве­рен­но пос­мот­рел на не­го.

    - Да раз­ве ты сей­час что дельное на­пи­шешь? Завт­ра уж при­дешь и на­пи­шешь. А по­ка вот те­бе лист бу­ма­ги, са­дись к сто­лу и пиши. - Он подумал. - Так! Пи­ши вот что: «Нас­то­ящим обя­зу­юсь хра­нить, как го­су­дарст­вен­ную тай­ну, все раз­го­во­ры, ко­то­рые ве­лись со мной сот­руд­ни­ка­ми НКВД. Об от­ветст­вен­нос­ти пре­дуп­реж­ден». Под­пи­сы­вай­ся. Чис­ло. За­пом­ни, в пос­лед­ний раз рас­пи­сы­ва­ешься сво­ей фа­ми­ли­ей. Те­перь у те­бя псев­до­ним бу­дет. И зна­ешь ка­кой? «Овод». Ви­дишь, ка­кой псев­до­ним мы те­бе выб­ра­ли. Ге­ро­ичес­кий! На­род­ный! Имя ве­ли­ко­го ре­во­лю­ци­оне­ра, вро­де как Спар­та­ка. Та­кое имя зас­лу­жить на­до! Это ведь то­же акт до­ве­рия! Да­вай про­пуск под­пи­шу. А те­перь вот еще на той по­вест­ке рас­пи­шись. То­же: «Кор­ни­лов». Где-ни­будь пе­ре­но­чу­ешь и при­дешь завт­ра в один­над­цать как штык! Пря­мо к пол­ков­ни­ку. Вот уви­дишь, ка­кой это че­ло­век. Чест­но бу­дешь ра­бо­тать - мно­го от не­го по­черп­нешь. Он уче­ных лю­бит. Ну, спо­кой­ной но­чи. Иди!

    Но ког­да Кор­ни­лов взял­ся за руч­ку две­ри, он ос­та­но­вил его опять.

    - Ты вот что, - ска­зал он серьезно, подходя. - Ты в са­мом де­ле не взду­май те­перь еще фин­тить. Ведь к ко­му те­бя пол­ков­ник пош­лет, ты не зна­ешь, так? А без про­вер­ки он те­бя те­перь не ос­та­вит. Он де­сять раз те­бя про­ве­рит, по­нял?

    - Понял, - от­ве­тил Кор­ни­лов.

    - Ну вот, не про­ши­бись, что­бы опять не выш­ло та­ко­го же! Больше по­ща­ды не бу­дет! Иди! Спо­кой­ной те­бе но­чи!

    «Овод, - по­ду­мал Кор­ни­лов, спус­ка­ясь с лестницы, - от­че­го я его се­год­ня уж вспо­ми­нал? Что та­кое? Вот тут и вспо­ми­нал. Ах да, да. „Я ве­рил вам, как Бо­гу, а вы мне лга­ли всю жизнь“. Да, да! Вот это са­мое, я ве­рил вам, а вы мне лга­ли».

    Он ле­жал ли­цом в по­душ­ку, и ему бы­ло все рав­но и на все нап­ле­вать. Всю до­ро­гу он си­дел скор­чив­шись в угол­ке ав­то­бу­са и ду­мал: только бы доб­раться до гор, до па­лат­ки, до кой­ки и рух­нуть костьми. Там у не­го есть еще бу­тыл­ка вод­ки. И чтоб ник­то не при­хо­дил, ни­че­го ему не го­во­рил, ни о чем не спра­ши­вал ни се­год­ня, ни завт­ра ут­ром, ни­ког­да. Ему ни­че­го и ни­ко­го не бы­ло жал­ко, он ни в чем не рас­ка­ивал­ся и ни­че­го не хо­тел. Только по­коя! Только по­коя! Его как буд­то бы уже об­ня­ло са­мо не­бы­тие - хо­лод­ные, спо­кой­ные вол­ны его. Не­да­ром же Стикс - не про­пасть, не гроб, не яма, а прос­то-нап­рос­то свин­цо­вая, се­рая, те­ку­чая ре­ка. Он был уве­рен, что окон­ча­тельно по­гу­бил Зы­би­на: дал та­кую бу­ма­гу, а по­том, пос­ле прав­ки пол­ков­ни­ка, пе­ре­пи­сал еще раз и под­го­нял под ма­те­ри­алы де­ла. Но и на это ему бы­ло нап­ле­вать. Он по­ни­мал и то, что те­перь его собст­вен­ный ко­нец не за го­ра­ми, но и это со­вер­шен­но его не тро­га­ло. Мо­жет быть, по­то­му, что бо­ле­вые спо­соб­нос­ти ис­чер­па­лись, мо­жет быть, по­то­му, что это бы­ло не­из­беж­но, как смерть, а кто же ду­ма­ет о смер­ти?

    Прошел дождь, пе­рес­тал и сно­ва по­шел - хлест­кий, мел­кий, дроб­ный. Под этот дождь он и зас­нул. Прос­нул­ся сре­ди но­чи и уви­дел, что око­ло две­ри кто-то сто­ит, но ему ни­ко­го бы­ло не на­до, и он за­та­ил­ся - опять зак­рыл гла­за и за­ды­шал ти­хо и ров­но, как во сне. И вер­но, зас­нул. И опять сон был ти­хий, без ви­де­ний. Прос­нул­ся он уже ут­ром. В цел­лу­ло­идо­вое жел­то­ва­тое ок­но жгу­че би­ло солн­це. Пе­ред экс­пе­ди­ци­он­ны­ми ящи­ка­ми, по­ло­жен­ны­ми друг на дру­га, сто­яла Да­ша, смот­ре­лась в зер­кальце для бритья и за­ка­лы­ва­ла во­ло­сы. Рот ее был по­лон шпи­лек. Ак­ку­рат­но сло­жен­ное пальто ле­жа­ло ря­дом на дру­гом ящи­ке. Она уви­де­ла, что он прос­нул­ся, и ска­за­ла, не по­во­ра­чи­ва­ясь:

    - Доброе ут­ро!

    Он вско­чил с пос­те­ли и сра­зу же рух­нул опять. Он ни­че­го не по­ни­мал: за­чем тут Да­ша? От­ку­да? Но по­че­му-то очень ис­пу­гал­ся.

    - Как вы здесь очу­ти­лись, Даша? - спро­сил он.

    Она по­вер­ну­лась к не­му.

    - Я тут и ночевала, - ска­за­ла она спокойно, - вот тут спала, - и она кив­ну­ла на ци­нов­ку в уг­лу.

    - А, - ска­зал он бессмысленно. - А!

    Сейчас она ка­за­лась ему та­кой мо­ло­дой и кра­си­вой, что пря­мо-та­ки об­жи­га­ла гла­за.

    - Я вош­ла, ви­жу, вы спи­те, хо­те­ла уй­ти, а вы заб­ре­ди­ли, зас­то­на­ли, по­дош­ла, по­щу­па­ла лоб, вы весь мок­рый. Я по­ду­ма­ла: вот слу­чит­ся с ва­ми что-ни­будь, и во­ды по­дать да­же не­ко­му.

    - А, - ска­зал он, - а!

    Он смот­рел на нее и все не мог со­об­ра­зить, что ему сей­час на­до де­лать или го­во­рить. Он не знал да­же, рад он ей или нет.

    - А как же дядя? - спро­сил он бес­смыс­лен­но.

    Она нах­му­ри­лась.

    - Уехал, - от­ве­ти­ла она не сра­зу.

    - Так, - ска­зал он, - так, зна­чит, я вче­ра бре­дил? А что в бре­ду го­во­рил, не пом­ни­те?

    - Кричали на ко­го-то и все вре­мя «пло­хо мне, пло­хо». Два ра­за дя­дю по­мя­ну­ли, а пе­ред ут­ром за­тих­ли сов­сем. Тут я и заснула. - Он сде­лал ка­кое-то движение. - Нет-нет, ле­жи­те, ле­жи­те. Я сей­час за вра­чом сбе­гаю.

    Он пос­луш­но вы­тя­нул­ся опять. «Что же те­перь де­лать?» - по­ду­мал он.

    - А ку­да дя­дя уехал? - спро­сил он. Она по­ка­ча­ла головой. - Что, не зна­ете? Как же вы тог­да к не­му еха­ли?

    - Я к вам приехала, - ска­за­ла она и взгля­ну­ла ему пря­мо в глаза, - поп­ро­щаться. У ме­ня уже би­лет.

    С не­го как буд­то сва­ли­лась ог­ром­ная тя­жесть. И в то же вре­мя ста­ло очень, очень пе­чально. «Ну, зна­чит, все, - по­ду­мал он. - Она уедет, и ни о чем не при­дет­ся ей рас­ска­зы­вать».

    - Ой, до че­го же это здорово! - ска­зал он с фальши­вым оживлением. - Вот вы и выр­ва­лись от всех этих дя­дей Пе­тей и Вол­чих. Уви­ди­те Моск­ву. Бу­де­те учиться. Акт­ри­сой ста­не­те. Ой, как это - здо­ро­во.

    Она вни­ма­тельно смот­ре­ла на не­го, а гла­за у нее бы­ли пол­ны слез.

    - Вы прав­да так думаете? - спро­си­ла она ти­хо.

    - Ну конечно! - воск­лик­нул он не­ве­се­ло.

    - А вы как? - спро­си­ла она и вдруг ска­за­ла ти­хо и решительно. - Я же вас люб­лю, Вла­ди­мир Ми­хай­ло­вич.

    «Ну вот и приш­ла расплата, - по­ду­мал он, - и без про­мед­ле­ния ведь приш­ла, в те же сут­ки. И не­че­го уже кру­титься и га­дать, так или не так. Это все».

    - Подойдите-ка сю­да, Даша, - ска­зал он. Он хо­тел сесть, но только отор­вал го­ло­ву от по­душ­ки, как опять страш­ная го­лов­ная боль сва­ли­ла его. Все вдруг зад­ро­жа­ло, за­ко­ле­ба­лось, пред­ме­ты выш­ли из сво­их осей и заст­ру­ились, как во­да, за­ло­ми­ло и за­кис­ли­ло в вис­ках. И он сра­зу сде­лал­ся мок­рым от по­та. На се­кун­ду он да­же по­те­рял соз­на­ние и при­шел в се­бя от го­ло­са Да­ши. Она по­ло­тен­цем об­ти­ра­ла его лоб и чуть не зап­ла­ка­ла.

    - Боже мой, да что это они с ва­ми сделали? - го­во­ри­ла она. - Как же я вас ос­тав­лю?.. На­до же док­то­ра выз­вать!

    - Ничего не надо, - ска­зал он, мор­щась от дурноты, - ни­ку­да не хо­ди­те. Мне то­же кое-что на­до вам ска­зать. Сядьте вот.

    Она се­ла.

    «Да ну же, ну же, - тол­кал его кто-то злой и трез­вый, при­та­ив­ший­ся в нем. - Сей­час же го­во­ри все, все. Не ска­жешь сей­час - уже ни­ког­да не ска­жешь. Ты же зна­ешь се­бя, сла­бак». Он пос­мот­рел на нее и пос­ко­рее от­вел гла­за - не мог. Он гля­дел на нее - та­кую хо­ро­шую, по­кор­ную, це­ли­ком при­над­ле­жа­щую ему, и не мог ни­че­го ска­зать.

    «Ну ладно, - по­ду­мал он, - ну, по­ло­жим, ты смол­чишь. А вот че­рез два дня те­бя вы­зо­вут и спро­сят имен­но о ней, и как ты бу­дешь вер­теться? Го­во­ри все сей­час же! Ну, ну, ну!»

    - Меня нельзя вам любить, - ска­зал он сухо, - я не тот че­ло­век.

    - Неправда, - ска­за­ла она. - Вы тот, тот, тот. Это я не та, пом­ни­те, что я вам на­го­во­ри­ла! И еще об­ма­ну­ла, не приш­ла! А вы тот, тот, тот! А все это, - она кив­ну­ла на пус­тую бу­тыл­ку от водки, - из-за ва­шей не­уст­ро­ен­нос­ти. Вас очень больно и ни за что оби­де­ли, вот вы... А со мной вы не бу­де­те пить. Вот уви­ди­те, не бу­де­те, вам са­мо­му не за­хо­чет­ся.

    Она вы­па­ли­ла все это ра­зом, не ос­та­нав­ли­ва­ясь, и он по­нял: она имен­но с этим, вот с та­ки­ми имен­но сло­ва­ми и шла к не­му.

    - Даша, ми­лая, я ведь не об этом, - ска­зал он, мор­щась.

    - А о чем же? - спро­си­ла она.

    Он про­мол­чал и только вздох­нул.

    «Ну вот и все, - по­ду­мал он, - и ко­нец! Больше я ей уже ни­че­го не ска­жу. Про­пус­тил нуж­ную ми­ну­ту».

    - Вот ме­ня ин­те­ре­су­ет од­на вещь, - ска­зал он задумчиво. - От­ку­да бе­рет­ся страх? Не шкур­ный, а дру­гой. Ведь он ни от че­го не за­ви­сит. Ни от ра­зу­ма, ни от ха­рак­те­ра - ни от че­го! Ну ког­да че­ло­век до­ро­жит чем-ни­будь и его пу­га­ют, что вот сей­час при­дут и за­бе­рут, то по­нят­но, че­го он пу­га­ет­ся. А ес­ли он уже ни­чем не до­ро­жит, тог­да что? Тог­да по­че­му он бо­ит­ся? Че­го?

    Она вдруг под­ня­лась с мес­та и наб­ро­си­ла ко­сын­ку.

    - Я пош­ла за доктором, - ска­за­ла она, - ле­жи­те, Вла­ди­мир Ми­хай­ло­вич, я ми­гом вер­нусь. Только не вста­вай­те, по­жа­луйс­та.

    Она хо­те­ла под­няться, но он взял ее за ру­ку и по­са­дил опять.

    - Почему вы не приш­ли тогда? - спро­сил он су­ро­во.

    - Я...

    Она по­мол­ча­ла, по­том ти­хо ска­за­ла:

    - Ничего. Это моя ви­на. Пусть.

    - Что пусть? - спро­сил он удив­лен­но.

    - Пусть все бу­дет как бы­ло. Все рав­но!

    - Да что пусть, Да­ша? Что бы­ло? О чем это вы?

    - Я знаю, вы в тот ве­чер пош­ли к Вол­чи­хе, и она вас напоила, - ска­за­ла она ти­хо.

    - Ах, вот вы о чем, - го­рест­но ус­мех­нул­ся он, - да, да, да, я был у Вол­чи­хи, и она ме­ня на­по­ила. И не только тог­да, вот в чем бе­да! И я встре­тил там от­ца Анд­рея Ку­тор­гу. Быв­ше­го от­ца бла­го­чин­но­го. Вы не зна­ли его?

    - Знала.

    - Вот и я уз­нал. И как еще уз­нал! Все его лек­ции о Хрис­те прос­лу­шал. О Хрис­те и двух уче­ни­ках. Один пре­дал яв­но, дру­гой тай­но и так лов­ко, черт, подст­ро­ил, что да­же имя его до сих пор не­из­вест­но. Пер­вый - яв­ный - Иуда - по­ве­сил­ся, а вот что со вто­рым бы­ло - ник­то не зна­ет. И кто он - то­же не зна­ет. Ох, сколько бы я дал, что­бы уз­нать!

    Он го­во­рил и улы­бал­ся, и ли­цо у не­го бы­ло ти­хое и за­дум­чи­вое.

    - Зачем это вам? - спро­си­ла Да­ша ис­пу­ган­но.

    - А прос­то для ин­те­ре­са. Ах, ес­ли бы уз­нать, как он жил дальше, а ведь ни­че­го, на­вер­но, жил! По-бо­жес­ки, ос­те­пе­нил­ся, же­нил­ся, за­был о сво­ем учи­те­ле. Еще, на­вер­но, его во всем об­ви­нял. Го­во­рил не­бось: «Он и ме­ня ед­ва не по­гу­бил. Так ему и на­до!» А мо­жет быть, на­обо­рот, хо­дил чуть не в му­че­ни­ках. На­зы­вал учи­те­ля «рав­ви», «отче». «Ког­да мы од­наж­ды шли с рав­ви по Га­ли­лее...», «и од­наж­ды от­че ска­зал мне...». Так, на­вер­но, он го­во­рил. А ве­шаться ему бы­ло не­за­чем, он ведь тай­ный! Это ведь яв­ные ве­ша­ют­ся, а тай­ные нет, они жи­вут! Так вот ме­ня завт­ра при­зо­вут и спро­сят о Зы­би­не - спро­сят: что вы о нем зна­ете? И я от­ве­чу: «Ни­че­го не знаю хо­ро­ше­го, кро­ме пло­хо­го. Он ме­ня чуть не погубил». - «Отлич­но. На­пи­ши­те и рас­пи­ши­тесь». На­пи­шу и рас­пи­шусь.

    - Ой, что вы! - вскрик­ну­ла Даша. - Как же так?

    - А что? - спро­сил он.

    - Так ведь он...

    - А так ему и на­до. Да, да, он и ме­ня ед­ва не по­гу­бил. А впро­чем, че­пу­ха, он - се­год­ня, я - завт­ра. Ка­кая раз­ни­ца? Ну так что? Что вы мне сей­час го­во­ри­ли?

    Она по­ту­пи­лась и мол­ча­ла.

    - Ах, ни­че­го.

    - Я люб­лю вас, Вла­ди­мир Михайлович, - ска­за­ла она и об­ня­ла его. - Люб­лю, люблю! - Она пов­то­ри­ла это как в бре­ду. Ви­ди­мо, он то­же за­ра­зил ее бе­зумьем.

    - Да? Великолепно, - он гру­бо зас­ме­ял­ся, ка­кой-то бес­ша­баш­ный ве­се­лый черт иг­рал в нем, и ему бы­ло все уже лег­ко и на всех наплевать. - Так-та­ки лю­би­те? Здо­ро­во! А зна­ете, го­во­рят, что у то­го, вто­ро­го, не яв­но­го пре­да­те­ля, бы­ла лю­бя­щая же­на. На­вер­но, так оно и бы­ло. Но вот мне ин­те­рес­но, рас­ска­зал он ей что-ни­будь или нет? Как вы ду­ма­ете, Да­ша? На­вер­но, рас­ска­зал, и та ска­за­ла: «Слу­шай, за­будь об этом! Нельзя быть та­ким чут­ким и му­чить се­бя всю жизнь ка­кой-то че­пу­хой». Вот как ска­за­ла она ему, на­вер­но, та, лю­бя­щая. По­то­му что лю­бовь, Да­шенька, это все-та­ки, ес­ли пос­мот­реть с этой стороны, - пре­под­лей­шая шту­ка!

    _Он умер и сей­час же отк­рыл гла­за. Но был он уже мерт­вец и гля­дел как мерт­вец_.

    

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

    

    Он пос­мот­рел на се­бя [в зер­ка­ло],

    отошел и тот­час за­был, ка­ков он.

    Послание Иако­ва 1, 24 

    

1

    

    - Товарищ Ста­лин уже прос­нул­ся. Доб­рое вам ут­ро, то­ва­рищ Ста­лин! Сол­ныш­ко-то, сол­ныш­ко ка­кое се­год­ня, то­ва­рищ Ста­лин, а?

    Солдат ус­мех­нул­ся, опус­тил же­лез­ное ве­ко глаз­ка и ото­шел. Это бы­ла осо­бая ка­ме­ра. Око­ло нее не на­до бы­ло ни сту­чать, ни кри­чать, по­то­му что это бы­ла да­же и не ка­ме­ра вов­се, а кар­цер, и не прос­той кар­цер, а осо­бый, для го­ло­да­ющих. Этот зек си­дел здесь чет­вер­тый день. Ему каж­дое ут­ро при­но­сят хлеб и жес­тя­ную круж­ку с ки­пят­ком, ки­пя­ток он бе­рет, а хлеб возв­ра­ща­ет. А се­год­ня и ки­пят­ка то­же не взял, это зна­чит, с прос­той го­ло­дов­ки он пе­ре­шел на ре­ши­тельную, смер­тельную. О смер­тельных го­ло­дов­ках ко­ри­дор­ный обя­зан был не­мед­лен­но из­ве­щать кор­пус­но­го. Так он и сде­лал се­год­ня ут­ром. Кор­пус­ной при­шел сей­час же и, под­няв круг­лую же­лез­ку, дол­го смот­рел на зе­ка.

    А зек ле­жал.

    Он как-то очень вольгот­но и при­ят­но ле­жал: скрю­чил но­ги, воб­рал го­ло­ву, свер­нул­ся ка­ла­чи­ком и по­ко­ил­ся, как на пе­ри­не. В обык­но­вен­ных кар­це­рах по­ла­га­ют­ся на ночь де­ре­вян­ные пла­хи: прос­то три или че­ты­ре плот­но сби­тых гор­бы­ля. Их при­но­сят в кар­цер в один­над­цать ча­сов и за­би­ра­ют с подъемом в шесть; они го­лые, они мок­рые и суч­кас­тые, и ле­жать на них очень труд­но, но в этой ка­ме­ре и та­ких не бы­ло. Зак­лю­чен­ный ле­жал прос­то на це­мен­те. Днем ле­жать не по­ла­га­лось, и кор­пус­ной для по­ряд­ка стук­нул па­ру раз клю­чом и крик­нул: «Эй, не ле­жать! Встаньте! Слы­ши­те, зек? Встаньте сей­час же!» И ото­шел. А зек и не ше­вельнул­ся.

    - Прокурора вызывает? - спро­сил он у коридорного. - Ну, бу­дет ему, ка­жет­ся, про­ку­рор. Стой здесь, не от­хо­ди. Пой­ду док­ла­ды­вать.

    - И че­го они с ним нянчатся? - бо­лез­нен­но скри­вил­ся за­мес­ти­тель на­чальни­ка тюрьмы по опе­ра­тив­ной час­ти, выс­лу­шав все. - Хо­ро­шо! Я при­ду.

    Корпусной хо­тел ему рас­ска­зать, что зак­лю­чен­ный каж­дое ут­ро здо­ро­ва­ет­ся с то­ва­ри­щем Ста­ли­ным, да и днем то­же об­ра­ща­ет­ся к не­му по нес­кольку раз, но по­ду­мал и ни­че­го не ска­зал. А только, вый­дя от на­чальства, опять за­шел в ко­ри­дор и объявил над­зи­ра­те­лю:

    - Черт с ним, пусть ле­жит - но только го­ло­вой к две­ри! И еще смот­ри, чтоб ру­баш­ку не ски­ды­вал!

    Скинутой ру­баш­ки здесь бо­ялись. В прош­лом го­ду один зек ис­хит­рил­ся, ра­зор­вал пид­жак на по­ло­сы, свил пет­лю, прик­ре­пил ее к спин­ке кро­ва­ти, лег и как-то очень лов­ко и быст­ро су­мел уда­виться ле­жа. Но слу­чи­лось это не в кар­це­ре, а в ка­ме­ре. А в кар­це­ре и пет­ли при­вя­зать не к че­му. Пус­то. Но все рав­но ча­со­вой стук­нул клю­чом нес­колько раз в же­лез­ную об­шив­ку: «Зак­лю­чен­ный, по­вер­ни­тесь го­ло­вой ко мне! Зак­лю­чен­ный, вы слы­ши­те?»

    Заключенный, ко­неч­но, гад та­кой, слы­шал, но да­же не по­ше­лох­нул­ся. Да и сол­дат кри­чал не осо­бо, он по­ни­мал, что здесь его власть, и да­же не его, а всей системы, - кон­чи­лась. По­то­му что ни­че­го уже бо­лее страш­но­го для это­го зе­ка вы­ду­мать она не в сос­то­янии. По­это­му сол­дат только приг­ро­зил: «Ну по­дож­ди же!» И ото­шел от глаз­ка.

    И чуть нос к но­су не столк­нул­ся с про­ку­ро­ром.

    Прокурор вхо­дил в ка­ме­ру в соп­ро­вож­де­нии на­чальни­ка тюрьмы, пол­но­го и с ви­ду доб­ро­душ­но­го ка­за­ха. Зы­бин знал его. В прош­лое бла­гос­ло­вен­ное ле­то 36-го го­да в го­ро­де сра­зу отк­ры­лось нес­колько но­вых ка­бач­ков и пя­тач­ков, и все они бы­ли пре­ве­се­лы­ми. А на­чальник об­ла­дал ха­рак­те­ром лег­ким, жиз­не­ра­дост­ным и сво­ей мрач­ной долж­нос­ти со­от­ветст­во­вал не больно (то есть, ко­неч­но, со­от­ветст­во­вал, и впол­не да­же, ина­че раз­ве бы его дер­жа­ли? Но, оче­вид­но, со­от­ветст­вие это шло по осо­бым ка­ким-то, прос­тым гла­зом не ви­ди­мым ос­но­ва­ни­ям). Как бы там ни бы­ло, они встре­ча­лись до­вольно час­то, а один раз да­же пре­от­лич­но и ве­се­ло про­си­де­ли це­лый ве­чер в рес­то­ра­не. Ели шаш­лык, пи­ли коньяк, за­ка­зы­ва­ли му­зы­ку и уго­ща­ли друг дру­га анек­до­та­ми. Сей­час, вой­дя в ка­ме­ру и уви­дя зе­ка на по­лу но­сом к сте­не, за­дом к ним, на­чальник мгно­вен­но по­баг­ро­вел и гарк­нул: «Встать!» Но зек да­же и не ше­вельнул­ся. На­чальник скрип­нул зу­ба­ми, нак­ло­нил­ся и схва­тил зе­ка за пле­чо. Но про­ку­рор сде­лал ка­кой-то поч­ти не­раз­ли­чи­мый жест, и на­чальник сра­зу же спо­кой­но вып­ря­мил­ся:

    - Здравствуйте, Ге­ор­гий Николаевич, - поч­ти­тельно ска­зал прокурор, - моя фа­ми­лия Мя­чин. Я при­шел по ва­ше­му за­яв­ле­нию. Вы го­во­рить мо­же­те?

    Зек по­вер­нул­ся, под­нял­ся и сел.

    Прокурор по спец­де­лам Мя­чин был упи­тан­ным, хо­ро­шо выг­ла­жен­ным, крас­но­ще­ким, бла­го­уха­ющим то­ва­ри­щем. Он но­сил за­чес на­зад и ро­го­вые оч­ки.

    «Какие они все бла­го­род­ные!» - вскользь по­ду­мал Зы­бин и хму­ро ска­зал:

    - Я вас жду уже пять дней.

    - А я вер­нул­ся из ко­ман­ди­ров­ки только вчера, - мяг­ко съязвил и да­же слег­ка слов­но пок­ло­нил­ся Мячин. - Здесь не впол­не удоб­но го­во­рить, так, мо­жет, прой­дем в ка­би­нет?

    Выводить го­ло­да­ющих из ка­ме­ры не по­ла­га­лось. Тюрьма не от­пус­ка­ла их да­же на доп­ро­сы (по­это­му следст­вие тор­мо­зи­лось, сле­до­ва­те­ли гу­ля­ли - на­чальство тер­петь не мог­ло та­кие ис­то­рии, и опыт­ные ста­рые зе­ки этим ши­ро­ко пользо­ва­лись). Зы­бин сво­бод­но мог от­ка­заться, но он опер­ся о пол, встал. И тут его так мот­ну­ло и кач­ну­ло, что он больно при­ло­жил­ся о ко­сяк.

    - Тише! - крик­нул на­чальник тюрьмы, бро­са­ясь впе­ред и вы­тя­ги­вая ру­ки, но зек удер­жал­ся. Он прис­ло­нил­ся к сте­не и нес­колько се­кунд прос­то­ял так. По­том вздох­нул, отк­рыл гла­за и вы­шел в отк­ры­тую дверь.

    - Помогите же! - ши­па­нул про­ку­рор ко­ри­дор­но­му и, не ог­ля­ды­ва­ясь, по­шел впе­ред. Эта ис­то­рия здо­ро­во на­чи­на­ла ему дейст­во­вать на нер­вы. И ка­ко­го чер­та они с ним пу­та­ют­ся?! Ведь уже яс­но, что тут где ся­дешь, там и сле­зешь. Вот следст­вие только на­ча­лось, а он уже си­дит в кар­це­ре, объявил го­ло­дов­ку. А се­год­ня с ут­ра смер­тельную, что же дальше? Бить его? Вя­зать? Ну мо­ло­ти его, по­жа­луй, вя­жи ему лас­точ­ки, а он бу­дет дер­жать го­ло­дов­ку, и все. А ты пол­ме­ся­ца про­бу­дешь в прос­тое и по­лу­чишь стро­га­ча! А по­том и во­об­ще по шее! И иди в кол­ле­гию за­щит­ни­ков или ди­рек­то­ром кар­ти­ны «Аман­гельды». По­то­му что на­до со­об­ра­жать, а не во­об­ра­жать! Не на­до во­об­ра­жать из се­бя черт зна­ет что! За брат­цем ты пог­нал­ся! За на­чальни­ком следст­вен­но­го от­де­ла про­ку­ра­ту­ры Со­юза. Как он со­чи­ня­ет про­цес­сы в Моск­ве, так ты хо­чешь то­го же в Ал­ма-Ате. Ду­рак! Да до брат­ца те­бе, как свинье до не­ба! Об­ра­до­вал­ся при­ка­зу нар­ко­ма об ак­тив­ных ме­то­дах доп­ро­са. Бол­ван! При­каз этот для нас­то­ящих лю­дей - троц­кис­тов, японс­ких и не­мец­ких шпи­онов, на­чальни­ков же­лез­ных до­рог, сек­ре­та­рей ЦК. А это кто? Гов­нюк! Пьяни­ца! Тре­пач! Та­ких, как он, только в этом го­ду ста­ли под­би­рать по-нас­то­яще­му, а ты его хо­чешь оформ­лять в ли­де­ры!

    Прокурор за­шел в ка­би­нет на­чальни­ка тюрьмы по опе­ра­тив­ной ра­бо­те, мах­нул ему ру­кой, чтоб он не вста­вал, и ска­зал:

    - С Зы­би­ным на­до кон­чать! Я вче­ра прос­мат­ри­вал его де­ло. Вот бу­ду го­во­рить с Ней­ма­ном. Что они там за­те­яли, чест­ное сло­во! Здесь да­же и на один­над­ца­тый пункт не на­тя­нешь. Ведь, кро­ме не­го, ник­то не прив­ле­ка­ет­ся, зна­чит, ОСО, во­семь лет Ко­лы­мы, вот и все.

    Прокурор был сим­па­тя­га, он не стро­ил из се­бя Вы­шинс­ко­го и не по­ка­зы­вал, что он ка­ко­го-то дру­го­го, выс­ше­го, угэ­бэвс­ко­го кру­га. А прос­то при­хо­дил, са­дил­ся за стол, и ес­ли ты пил чай, то и он с то­бой то­же пил чай. А за ча­ем де­лил­ся вот по­доб­ны­ми со­об­ра­же­ни­ями. И слу­жа­щие тюрьмы это це­ни­ли и то­же не поз­во­ля­ли се­бе при­ни­мать его прос­то­ту в пол­ный серьез, за­да­вать воп­ро­сы или со­ве­то­вать. Лю­ди тут бы­ли дис­цип­ли­ни­ро­ван­ные, и каж­дый свер­чок от­лич­но знал свой шес­ток. По­это­му сей­час за­мес­ти­тель по опе­ра­тив­ной час­ти только скром­но раз­вел ру­ка­ми.

    Прокурор удоб­но усел­ся, про­тя­нул но­ги и под­нял га­зе­ту.

    - "Новые времена"! - про­чел он. - Чар­ли Чап­лин! Так что ж, по­ка­жут нам в кон­це кон­цов Чар­ли Чап­ли­на или нет? Мы, вы­хо­дит, уже са­мые пос­лед­ние, до нас весь го­род пос­мот­рел.

    - Хотели завт­ра сде­лать ноч­ной сеанс, - от­ве­тил зам. на­чальни­ка по опе­ра­тив­ной части, - да жен­щи­ны зап­ро­тес­то­ва­ли: мы, мол, хо­тим де­тей при­вес­ти, а ку­да же ночью! Стран­но, ко­неч­но, что ж, на весь го­род один эк­земп­ляр, что ли? - Он по­жал пле­ча­ми.

    - План, план! - про­вор­чал прокурор. - Хоз­рас­чет, до­ро­гой! Ва­лют­ка! По­то­му его и не по­ку­па­ют у нас. А на­ше культур­ное вос­пи­та­ние - де­ло де­ся­тое. Сла­ва Бо­гу, двад­цать лет ре­во­лю­ции! Са­ми уж дру­гих долж­ны вос­пи­ты­вать!

    Он ус­мех­нул­ся, по­ка­зы­вая, что хо­тя это и так, но го­во­рит он все-та­ки не в пол­ный серьез, нес­колько, так ска­зать, сгу­ща­ет крас­ки, опош­ля­ет дейст­ви­тельность, как он неп­ре­мен­но бы ква­ли­фи­ци­ро­вал эти сло­ва («выс­ка­зы­ва­ния»), ес­ли бы их про­из­нес не он, а кто-то дру­гой, и не в ка­би­не­те на­чальни­ка, а, ска­жем, вы­хо­дя из ки­но.

    - Да, это точно, - сог­ла­сил­ся зам. на­чальни­ка опе­ра­тив­ной час­ти, улы­ба­ясь и по­ка­зы­вая этим, что он все эти от­тен­ки по­ни­ма­ет отлично, - да, это так.

    Он обо­жал хо­дить на зак­ры­тые осо­бые прос­мот­ры. Про­ис­хо­ди­ли они в са­мом зда­нии нар­ко­ма­та пос­ле ра­бо­ты. Иног­да дейст­ви­тельно ночью. В прос­мот­ро­вый зал тог­да схо­ди­лись все - от нар­ко­ма до ма­ши­нис­ток и ра­бот­ни­ков тюрьмы. Зал был большой, свет­лый - го­ре­ли бе­лые трубки, - очень уют­ный, в скром­ных зе­ле­ных сук­нах. И лю­ди рас­са­жи­ва­лись не­то­роп­ли­во, по-се­мей­но­му здо­ро­ва­ясь, улы­ба­ясь, ус­ту­пая друг дру­гу до­ро­гу. Каж­дый ста­рал­ся дер­жаться как мож­но дру­же­люб­нее и скром­нее. А в длин­ном уз­ком фо­йе ви­се­ли кар­ти­ны са­мо­го что ни на есть мир­но­го штатс­ко­го со­дер­жа­ния: «Гра­чи при­ле­те­ли», «Де­вя­тый вал», «Але­нуш­ка», «Миш­ки на ле­со­за­го­тов­ках» (за эту вот шу­точ­ку кое-кто и в са­мом де­ле по­ехал на ле­со­за­го­тов­ки к этим са­мым миш­кам), "Вождь за га­зе­той «Прав­да», «Ве­ли­кая строй­ка». И око­ло бу­фе­та, где сто­яли сто­ли­ки с пи­рож­ным и пи­вом, то­же бы­ло ти­хо, скром­но и уют­но. Каж­дый, ко­неч­но, знал свое мес­то, но все ува­жа­ли друг дру­га и бы­ли как од­на семья. Тут зам­нар­ко­ма, нап­ри­мер, мог зап­рос­то опус­титься око­ло ко­ри­дор­но­го и за­вес­ти с ним раз­го­вор о мат­че «Спар­так» - «Ди­на­мо» ли­бо спра­виться, где тот ду­ма­ет про­во­дить от­пуск, и да­же по­ре­ко­мен­до­вать что-ни­будь сто­ящее из собст­вен­но­го опы­та, ска­жем, ехать не в Со­чи, а в Ге­ленд­жик: там на­ро­ду меньше. Или рас­ска­зать очень по-прос­тец­ки о том, как они взя­лись раз с то­ва­ри­щем плыть на­пе­ре­гон­ки да и зап­лы­ли до са­мой зап­рет­ки, а бе­ре­го­вая ох­ра­на при­ле­те­ла за ни­ми на мо­тор­ке: «Кто вы та­кие? От­ку­да? Предъяви­те до­ку­мен­ты». И тут "оба со­бе­сед­ни­ка доб­ро­душ­но сме­ялись: то­же ведь бди­тельность про­яв­ля­ют! Вот это при­об­ще­ние, эту вхо­жесть в выс­ший мир зам. на­чальни­ка опе­ра­тив­ной час­ти це­нил больше все­го. И, по­жа­луй, не только от од­но­го чувст­ва при­об­щен­нос­ти, но еще и по­то­му, что вмес­те с эти­ми он при­об­ре­тал еще це­лый ряд чувств, ему при его ра­бо­те со­вер­шен­но не­об­хо­ди­мых. Он тут ощу­щал «чувст­во лок­тя», спай­ку кол­лек­ти­ва, од­ним сло­вом, нас­то­ящую де­мок­ра­тию. Все, с кем он тут встре­чал­ся - от нар­ко­ма до та­ко­го же ма­ленько­го ад­ми­нист­ра­то­ра, как он, - все друг с дру­гом бы­ли веж­ли­вы, доб­ро­по­ря­доч­ны, чест­ны. И не­вольно при­по­ми­на­лось дру­гое, сов­сем не­дав­нее. Ког­да же­на ра­бо­та­ла в детс­кой кух­не и при­хо­ди­ла позд­но, ус­та­лая и взбу­до­ра­жен­ная: и сколько же вся­ких раз­го­во­ров о скло­ках, под­си­жи­ва­ни­ях, до­но­сах, ано­ним­ках, под­ха­ли­ма­же, хамст­ве, мел­ком лов­ка­чест­ве при­но­си­ла она ему каж­дый день! Раз­ве здесь мог­ло быть что-ни­будь по­доб­ное? Да ни­ког­да! Здесь чис­то­та! Но бы­ло и еще од­но. Та­инст­вен­ное и жут­ко­ва­тое. Там, в граж­дан­ке, все эти на­чальни­ки, за­мы, за­вы, прос­то слу­жа­щие сле­та­ли с мес­та, как чур­ки в иг­ре в городки, - шум­но, лег­ко, бес­тол­ко­во. Они хо­ди­ли, жа­ло­ва­лись, сплет­ни­ча­ли, пи­са­ли за­яв­ле­ния то ту­да, то сю­да, оп­рав­ды­ва­лись, ва­ли­ли на дру­гих, и иног­да это им да­же уда­ва­лось.

    Здесь лю­ди прос­то про­па­да­ли. Был - и нет. И ник­то не вспом­нит. И бы­ло в этом что-то со­вер­шен­но мис­ти­чес­кое, ни­ког­да не пос­ти­жи­мое до кон­ца, но не­отв­ра­ти­мое, как рок, как вне­зап­ная смерть в фо­йе за ста­ка­ном пи­ва (он ви­дел од­наж­ды та­кое). Че­ло­век сра­зу изг­ла­жи­вал­ся из па­мя­ти. Да­же слу­чай­но вспом­нить о нем счи­та­лось дур­ным то­ном или бес­такт­ностью. Зо­на все­об­ще­го кру­го­во­го мол­ча­ния су­щест­во­ва­ла здесь, как и вез­де... Но тут она бы­ла сов­сем иной - глу­бо­ко осоз­нан­ной и по­то­му поч­ти ес­тест­вен­ной, сво­бод­ной (наз­вал же кто-то из клас­си­ков марк­сиз­ма сво­бо­ду осоз­нан­ной не­об­хо­ди­мостью).

    И лишь од­наж­ды Гу­ля­ев - ка­кая-то очень вы­со­кая и осо­бая шиш­ка - на­ру­шил этот за­кон. На том се­ан­се их мес­та ока­за­лись ря­дом, и, по­ка еще бы­ло свет­ло, Гу­ля­ев спро­сил его:

    - Вы сво­его но­во­го на­чальни­ка сов­сем раньше не зна­ли?

    Речь шла о том, что преж­ний на­чальник тюрьмы был выз­ван в Моск­ву на со­ве­ща­ние и ис­чез сра­зу же. Ос­та­лась от не­го только од­на те­лег­рам­ма: «До­ле­тел бла­го­по­луч­но. Це­лую».

    И в тот же день в его ка­би­не­те по­явил­ся но­вый че­ло­век из ох­ра­ны пер­во­го сек­ре­та­ря ЦК. Пер­во­го сек­ре­та­ря точ­но так же ме­сяц на­зад выз­ва­ли в Моск­ву, и он от­ту­да уже да­вал ули­ча­ющие по­ка­за­ния. И по ним то­же са­жа­ли. Так и по­пал ко­мен­дант его да­чи в на­чальни­ки тюрьмы. А ког­да-то они оба ра­бо­та­ли де­жур­ны­ми ко­мен­дан­та­ми в так на­зы­ва­емом ти­ре (а это был тот тир!), и раз слу­чи­лось, что на нар­ко­ма­товс­ких со­рев­но­ва­ни­ях по ре­вольвер­ной стрельбе их обо­их наг­ра­ди­ли оди­на­ко­вы­ми гра­мо­та­ми и имен­ны­ми ча­са­ми.

    Он ска­зал об этом Гу­ля­еву. Этой под­роб­нос­ти Гу­ля­ев по­че­му-то не знал и очень ей об­ра­до­вал­ся.

    - Ах, зна­чит, вон он откуда! - воск­лик­нул он. И вдруг спро­сил: - А с На­за­ро­вым (тем ис­чез­нув­шим) вы, ка­жет­ся, ла­ди­ли?

    Вопрос был за­дан лег­ким, ни­че­го не зна­ча­щим то­ном, по­это­му он так же лег­ко и от­ве­тил:

    - А что же не ла­дить? Вы­пить он, прав­да, лю­бил. А так что же... - Ска­зал и спох­ва­тил­ся: а не лиш­нее ли? Но Гу­ля­ев только улыб­нул­ся и ко­рот­ко кив­нул ему го­ло­вой. А тут уже "и свет по­ту­ши­ли. И так и ос­та­лось у зам. на­чальни­ка впе­чат­ле­ние лег­кой ин­тим­нос­ти, ми­мо­лет­ной отк­ро­вен­нос­ти, ко­то­рая свя­за­ла их обо­их - Гу­ля­ева и его.

    Нет, лю­бил, лю­бил зам. на­чальни­ка тюрьмы по опе­ра­тив­ной час­ти эти зак­ры­тые, не­дос­туп­ные прос­тым смерт­ным ки­ноп­рос­мот­ры.

    - Надо во­об­ще ввес­ти ка­кие-то оп­ре­де­лен­ные дни для просмотров, - ска­зал вдруг де­ло­ви­то про­ку­рор Мячин. - По­че­му обя­за­тельно хо­дить в ки­но ночью? У ме­ня вот дочь при­ез­жа­ет из Моск­вы на ка­ни­ку­лы.

    Потом он сра­зу по­серьезнел.

    - Сейчас бу­ду раз­го­ва­ри­вать с Зыбиным, - ска­зал он и поморщился. - Пос­ле го­ло­дов­ки он па­да­ет - так, что­бы не под­ни­маться на вто­рой этаж, мож­но у вас?

    - Да, по­жа­луйс­та, пожалуйста, - уч­ти­во вспо­ло­шил­ся зам. на­чальни­ка и на­чал пос­пеш­но со­би­рать бу­ма­ги.

    - Да нет, си­ди­те, си­ди­те, вы, мо­жет быть, как раз и понадобитесь, - ос­та­но­вил его прокурор. - Он что, так все вре­мя и ле­жит?

    - А что с ним поделаешь? - раз­вел ру­ка­ми зам. начальника. - Он ведь уже бре­дит.

    - Бредит? - уди­вил­ся про­ку­рор.

    - Бредит. Я по­до­шел раз к две­ри, а он ле­жит и с то­ва­ри­щем Ста­ли­ным бе­се­ду­ет.

    - То есть как же? - встре­пе­нул­ся и вспо­ло­шил­ся прокурор. - С товарищем?.. - И они оба не­вольно обер­ну­лись к двери. - Ру­га­ет его?

    - Нет! Прос­то го­во­рит: «То­ва­рищ Ста­лин идет обе­дать. То­ва­рищ Ста­лин сел за стол. За сто­лом гос­ти. „Пос­мот­рим, чем нас бу­дут кормить“, - го­во­рит то­ва­рищ Ста­лин гос­тям». Вот так.

    - Черт зна­ет что! - вы­ру­гал­ся прокурор. - А вы сле­до­ва­те­лю го­во­ри­ли?

    - Да нет, только вот вам, - ска­зал зам. на­чальни­ка по опе­ра­тив­ной час­ти и иск­рен­не пог­ля­дел на про­ку­ро­ра.

    Прокурор с ми­ну­ту мол­ча смот­рел в ок­но и о чем-то ду­мал.

    - Вот что, - ре­шил он наконец, - вы его пси­хи­ат­ру по­ка­жи­те. Я рас­по­ря­жусь. Не по следст­вен­ной час­ти, а са­ми, от тюрьмы. Мо­жет, он прос­то су­мас­шед­ший. Я слы­шал, и на во­ле-то он был то­же фик-фок! Мо­жет, тут и де­ла нет ни­ка­ко­го, а отп­ра­вить его в Ка­зань в спе­ци­зо­ля­тор, и пусть там сды­ха­ет.

    В это вре­мя в дверь пос­ту­ча­ли, при­ве­ли зе­ка.

    Зек шел твер­до и ров­но. По до­ро­ге он поп­ро­сил­ся в убор­ную и там нес­колько раз нак­реп­ко об­тер ла­до­ня­ми ли­цо. Ут­ром он объявил су­хую, а уж на вто­рой день су­хой рот вос­па­ля­ет­ся, гу­бы трес­ка­ют­ся, со­чат­ся, и на­чи­на­ет пах­нуть тру­пом. Зы­бин знал это и по­это­му се­год­ня тща­тельно опо­лос­нул рот и вы­чис­тил пальцем зу­бы. Од­на­ко пить ему еще не хо­те­лось.

    Вместе с ним вош­ли на­чальник тюрьмы и кор­пус­ной.

    - Вот, по­жа­луйс­та, сюда, - ска­зал лас­ко­во про­ку­рор и по­ка­зал Зы­би­ну на шах­мат­ный сто­лик око­ло ок­на.

    Зыбин сел и чуть не вскрик­нул. Ок­но бы­ло большое, пол­ное солн­ца, и вы­хо­ди­ло оно на тю­рем­ный двор, в ал­лею то­по­лей. То­по­ля эти по­са­ди­ли еще при са­мом ос­но­ва­нии го­ро­да, ког­да тут бы­ла не тюрьма, а прос­то шла ши­ро­кая до­ро­га в го­ры, и вдоль ее обо­чи­ны и шу­ме­ли эти то­по­ля.

    И Зы­бин рас­те­рял­ся, сбил­ся с тол­ку пе­ред этим нес­чи­тан­ным бо­гатст­вом. Ве­ток, сучьев, по­бе­гов. Все они шу­ме­ли, пе­ре­ли­ва­лись, жи­ли еже­ми­нут­но, еже­се­кунд­но каж­дым лис­ти­ком, каж­дым от­рос­точ­ком, каж­дой жил­кой! Они бы­ли ве­се­лые, сво­бод­ные, жи­вые. И ему, в те­че­ние стольких дней ви­дев­ше­му только се­рый це­мент по­ла, да бе­лую лам­пу в чер­ной клет­ке, да глад­кую сте­ну цве­та бо­лот­ной ти­ны, на ко­то­рой гла­зу не за что зацепиться, - это ска­зоч­ное бо­гатст­во и неж­ность по­ка­за­лись прос­то чу­дом. Он уже и по­за­был, что и та­кое су­щест­ву­ет. А ведь оно-то и есть са­мое глав­ное.

    Он смот­рел и не мог глаз от­вес­ти. Гу­лял не­большой ве­те­рок, и листья под­ни­ма­лись, опа­да­ли, полз­ли - де­ре­во ды­ша­ло, по его жил­кам про­бе­га­ла зе­ле­ная кровь, в нем би­лись мил­ли­оны кро­хот­ных сер­де­чек. И ка­ки­ми же жи­вы­ми, дру­жест­вен­ны­ми, сер­деч­ны­ми, нас­то­ящи­ми по­ка­за­лись ему эти то­по­ля. И пле­вать ему бы­ло в ту ми­ну­ту на на­чальни­ков! И пле­вать ему бы­ло на тюрьму, про­ку­ро­ра, опе­ра­тив­ни­ков!

    И, на­вер­но, это от­ра­зи­лось на его ли­це, по­то­му что про­ку­рор гля­дел на зе­ка и то­же мол­чал. На­ко­нец зек вздох­нул, отор­вал­ся от ок­на и по­вер­нул­ся к не­му. Все! Он опять был в тюрьме, си­дел в ка­ме­ре и дер­жал смер­тельную го­ло­дов­ку.

    - Так я по­лу­чил ва­ше заявление, - ска­зал про­ку­рор ласково. - Но я не осо­бен­но по­нял, что вы хо­ти­те.

    - Следствия, - от­ве­тил Зы­бин.

    - А это не следст­вие?

    Зыбин по­жал пле­ча­ми.

    - Ну так что, сле­до­ва­тель кри­чит на вас, бьет, ис­ка­жа­ет ва­ши по­ка­за­ния? Вы го­во­ри­те од­но, а он пи­шет дру­гое? Чем вы конк­рет­но не­до­вольны? Но только конк­рет­но, конк­рет­но!

    Зыбин по­ду­мал.

    - Следователь хо­чет, что­бы я сам се­бе при­ду­мы­вал де­ло, а ме­ня это не уст­ра­ива­ет, я на это не под­ря­жал­ся. Хо­чет по­лу­чать зарп­ла­ту, пусть ра­бо­та­ет. Это ему не ба­ран­ку кру­тить!

    - Какую баранку? - сно­ва уди­вил­ся и улыб­нул­ся про­ку­рор.

    - Ну он же из быв­ших шо­фе­ров. Раньше на­чальни­ков во­зил, а те­перь сам на­чальни­ком стал.

    - Ай-ай-ай! «Из гря­зи в кня­зи». Так? Не­хо­ро­шо. Недемократично! - ска­зал Мя­чин с лег­кой укоризной. - Зна­чит, по-ва­ше­му, все де­ло в сле­до­ва­те­ле. Этот сле­до­ва­тель плох и по­это­му дер­жит, а дру­гой, хо­ро­ший, взял бы да от­пус­тил. Да как же вы не по­ни­ма­ете то­го, что ес­ли бы он, я, ма­йор Ней­ман вмес­те с ва­ми бы се­ли за этот стол и ста­ли при­ду­мы­вать, как бы вас выз­во­лить и освободить, - то и тог­да из это­го ни­че­го не выш­ло бы!

    - Да, пожалуй, - сог­ла­сил­ся Зыбин, - это тот ла­би­ринт! Вой­ти вой­дешь, а вый­ти - чер­та вый­дешь.

    - Вот именно, - воск­лик­нул Мячин. - Прес­туп­ле­ние всег­да ла­би­ринт! Вот по­это­му я смот­рю на вас и удив­ля­юсь: ум­ный че­ло­век, а до­во­дит се­бя черт зна­ет до че­го. Что не­воз­мож­но, то не­воз­мож­но. Ну, вот сте­на - бей­тесь об нее го­ло­вой, что вый­дет?

    - У од­но­го вышло, - ус­мех­нул­ся Зы­бин.

    - Что?

    - Сдох!

    Прокурор зас­ме­ял­ся.

    - И вы ве­ри­те этим па­ра­шам? Нет, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, ни­че­го тут вый­ти не мо­жет. Шиш­ку набьете - это да, а сдох­нуть не да­дим! Ла­би­ринт! Так что глу­по все это, - он раз­вел руками, - и кар­це­ры ва­ши глу­пые, и го­ло­дов­ка глу­пая, и то, что вы от во­ды отказываетесь, - глу­по все это.

    - Да, - сог­ла­сил­ся Зыбин, - оче­вид­но, в этом вы пра­вы - глу­по. Но все рав­но ра­бо­тать я за ва­ше­го ра­бот­ни­ка не бу­ду. Пусть сам се­бе ло­ма­ет баш­ку.

    - Ну а прав­ду-то го­во­рить бу­де­те?

    - Да я только и де­лаю. Только не нуж­на она тут ни­ко­му.

    - Ну так вот мне она нуж­на. Да­вай­те-ка по­тол­ку­ем нем­но­го. Без вся­кой за­пи­си. Тут и для вас кое-что про­яс­нит­ся. Ска­жи­те, ва­ша ра­бо­та в му­зее вас удов­лет­во­ря­ла? Вы бы­ли до­вольны тем, как ра­бо­та­ете?

    Зыбин по­ду­мал. Ра­бо­та­ли они пло­хо, и он от­ве­тил ко­рот­ко:

    - Нет.

    - Отлично, - мот­нул го­ло­вой Мячин, - че­му же вы это при­пи­сы­ва­ете? Се­бе? Сво­им сот­руд­ни­кам? Ру­ко­водст­ву?

    - Прежде все­го се­бе, ко­неч­но. Ху­же все­го бы­ло то, что мы влез­ли в эту экс­пе­ди­цию. На­до бы­ло прос­то пи­сать в Моск­ву и тре­бо­вать спе­ци­алис­тов. Но мы ре­ши­ли, что раз это прос­то раз­вед­ка, то по­ко­па­ем, об­на­ру­жим что-ни­будь сто­ящее, тог­да и на­пи­шем. Вот и ко­па­ли. А ко­пать не уме­ли. Я не ар­хе­олог, Кор­ни­лов - тот ар­хе­олог, но ни­ког­да он в по­ле не был. По­лу­ча­лось не то.

    - И все же это с ве­до­ма ди­рек­то­ра?

    Зыбин по­мол­чал, по­ду­мал.

    - Да, ко­неч­но. Но что вы из это­го зак­лю­ча­ете?

    - Ну вот, - зас­ме­ял­ся Мячин, - вот те­перь мне и по­нят­но, что у вас про­ис­хо­дит со сле­до­ва­те­лем. Где вам на­до ему от­ве­чать, там вы его спра­ши­ва­ете. Нет, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, тут спра­ши­ваю только я. А вы от­ве­ча­ете мне. И та­ким об­ра­зом мы оба и до­хо­дим до ис­ти­ны. А ка­кое я бу­ду из это­го де­лать зак­лю­че­ние - это вас не ка­са­ет­ся. По­нят­но? Идем дальше. Вот про эту са­мую экс­пе­ди­цию. Ка­кой ве­тер за­нес вас в этот фрук­то­вый кол­хоз? Яб­ло­чек вам за­хо­те­лось? Или бли­же к го­ро­ду? Ут­ром там, ве­че­ром тут?

    - Да очень прос­то. Нам при­нес­ли че­реп­ки круп­ных со­су­дов с узо­ра­ми сог­ди­анс­ко­го ти­па, и мы ре­ши­ли...

    - А, из­ви­ни­те, кто это вы? Вы, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич? Кор­ни­лов? Ди­рек­тор ведь ни­че­го не ре­шал, он мог только по­ве­рить вам на сло­во и от­пус­тить средст­ва. Он и от­пус­тил. И вы на них по­еха­ли на кол­хоз­ные при­лав­ки и на­ча­ли рас­ка­пы­вать ста­рое скотс­кое клад­би­ще. От­че­го пош­ли вся­кие слу­хи о са­пе и про­чие неп­ри­ят­нос­ти. А зо­ло­то, нас­то­ящее на­ту­ральное зо­ло­то, ко­то­ро­го ни­ког­да не бы­ло в этих мес­тах, тем вре­ме­нем спо­кой­но утек­ло. Пря­мо из му­зея. Из-под ва­ше­го, так ска­зать, но­са. Яс­но?

    - Меня тог­да там не бы­ло.

    - Правильно, не бы­ло, а вы обя­за­ны бы­ли быть. Вы же все вре­мя го­во­ри­ли и да­же пи­са­ли, что зо­ло­то где-то хо­дит по ру­кам. По­че­му же, как только ди­рек­тор по­ка­зал вам это зо­ло­то, вы не плю­ну­ли на ва­ши ба­раньи мос­ла­ки, не се­ли в его ма­ши­ну и не по­еха­ли в го­род? Вот и це­ло бы­ло бы зо­ло­то! Ну? - Зы­бин молчал. - Ну, ну, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич! Как это на­до нам рас­це­ни­вать?

    - Как бес­хо­зяйст­вен­ность?

    - А ес­ли по­точ­нее?

    - Халатность?

    - А ес­ли еще точ­нее?

    - Преступная ха­лат­ность?

    - Не то, не то, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, не те сло­ва, не тот язык.

    - Злоупотребление по долж­нос­ти? Долж­ност­ное прес­туп­ле­ние?

    - Уже бли­же, но то­же не то. Вы все вы­ра­жа­етесь бы­то­вым язы­ком, га­зет­ным язы­ком, а вы пе­рей­ди­те на язык по­ли­ти­чес­кий - и мы сра­зу сго­во­рим­ся. Ска­жи­те «вре­ди­тельство». И все.

    - Здорово!

    - Да нет, еще не здо­ро­во. Пой­дем дальше. Ко­па­ли вы око­ло го­ро­да, ди­аде­му наш­ли то­же око­ло го­ро­да, только в дру­гой сто­ро­не, на ре­ке Ка­ра­га­лин­ке, а арес­то­ва­ли-то вас на Или, за 50 верст от го­ро­да. Пос­ле про­па­жи вы сра­зу ту­да мах­ну­ли. Что вам там по­на­до­би­лось? Вы ни­ко­му ни­че­го не объясни­ли. Быст­ро соб­ра­лись, на­ку­пи­ли про­дук­тов, заб­ра­ли с со­бой свою сот­руд­ни­цу и ис­чез­ли. Ей ска­за­ли: по­едем, мол, ку­паться! Стран­но? Стран­но! Дальше. Как вы­яс­ни­лось, в му­зее вы пот­ре­бо­ва­ли се­бе все кар­ты - все они круп­но­масш­таб­ные, с под­роб­ным обоз­на­че­ни­ем, я смот­рел их. А мес­та эти вплот­ную при­ле­га­ют к гра­ни­це.

    - Да кар­ты же ар­хе­оло­ги­чес­кие! Им в обед сто лет!

    - Да хоть пор­ног­ра­фи­чес­кие! С ба­ба­ми! Важ­но не наз­ва­ние, а масш­таб­ность и ра­йон. А что в обед сто лет, то ведь рельефы-то тут все в ос­нов­ном сох­ра­ни­лись. Ска­жи­те, как все это объяснить? Я вот не знаю как.

    - Хорошо! Вы ска­за­ли, что я взял сот­руд­ни­цу. Ка­кую роль вы ей от­во­ди­те?

    - Ну вот опять вы ме­ня спра­ши­ва­ете. Дейст­ви­тельно, бед­ный ваш сле­до­ва­тель. Так вот, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, по­ка ни­ка­кой ро­ли я ни­ко­му не от­во­жу, а только про­щу мне объяснить. Ведь как раз­во­ра­чи­ва­ют­ся со­бы­тия? В му­зей пос­ту­па­ют сиг­на­лы, где-то об­на­ру­же­но ар­хе­оло­ги­чес­кое зо­ло­то. Вы быст­ро ско­ла­чи­ва­ете так на­зы­ва­емую пар­тию и еде­те ко­пать зем­лю в кол­хоз «Гор­ный ги­гант», то есть ту­да, где ни­ка­ко­го зо­ло­та за­ве­до­мо быть не мо­жет. Ко­па­ете, ко­неч­но, впус­тую. Тут при­ез­жа­ет к вам ди­рек­тор и со­об­ща­ет, что где-то воз­ле Ка­ра­га­лин­ки об­на­ру­жен большой клад. По­ка­зы­ва­ет вам кое-что, го­во­рит, что завт­ра эти лю­ди к не­му явят­ся и он с ни­ми отп­ра­вит­ся на мес­то на­ход­ки. Вы очень это­му ра­ду­етесь, но в го­род по­че­му-то с ним не еде­те, че­го-то как буд­то ожи­да­ете. Че­го? На сле­ду­ющий день вам со­об­ща­ют, что в му­зее про­изош­ла кра­жа. Кла­до­ис­ка­те­ли вык­ра­ли свои до­ку­мен­ты и скры­лись. Тут вы уж сра­зу при­ле­та­ете в го­род и бе­ре­те ста­рые ар­хив­ные кар­ты. Но изу­ча­ете-то вы их как-то стран­но. С ди­рек­то­ром смот­ри­те кар­ты Ка­ра­га­линс­ко­го ра­йо­на, а у се­бя в ка­би­не­те прос­мат­ри­ва­ете кар­ты Или, то есть пог­ра­нич­но­го ра­йо­на. Да­же за­но­си­те в блок­нот ка­кой-то чер­те­жик. К про­пав­ше­му зо­ло­ту он ни­ка­ко­го от­но­ше­ния не име­ет. Дальше, вы за­ку­па­ете мно­го вод­ки, уй­му вся­ких про­дук­тов и, сго­во­рив­шись с той са­мой сот­руд­ни­цей, ко­то­рая пос­лед­няя ви­де­ла про­пав­ших зла­то­ис­ка­те­лей, с са­мым ран­ним по­ез­дом отп­рав­ля­етесь на Или. Еще раз под­чер­ки­ваю, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, на Или, а не на Ка­ра­га­лин­ку. За­чем? С кем вы там долж­ны бы­ли встре­титься? Ко­му пред­наз­на­ча­лась эта вод­ка? Для вас од­но­го мно­го, да­же при ва­ших уни­кальных спо­соб­нос­тях, де­вуш­ка во­об­ще не пьет - так что ж, вы дейст­ви­тельно ку­паться по­еха­ли или хо­те­ли ко­го-то встре­тить и рас­пить все это? Объясни­те, по­жа­луйс­та.

    Зыбин мол­чал.

    - Видите, на все эти воп­ро­сы при всей ва­шей на­ход­чи­вос­ти вы от­ве­тить не мо­же­те. Хо­ро­шо, сей­час у нас не доп­рос, вы по­ду­ма­ете и от­ве­ти­те сле­до­ва­те­лю. Дальше. Вы жа­лу­етесь на Хри­пу­ши­на? Хо­ро­шо. Мы наз­на­чим дру­го­го. Но да­вай­те сра­зу же - вот тут при то­ва­ри­ще на­чальни­ке - сго­во­рим­ся: вы бу­де­те не спра­ши­вать, а от­ве­чать, рас­ска­зы­вать. И рас­ска­же­те все. И об этой стран­ной по­езд­ке рас­ска­же­те, и о том, что про­ис­хо­ди­ло в му­зее в пос­лед­нее вре­мя, рас­ска­же­те, и о ва­шей наст­ро­ен­нос­ти, и о ва­шем ок­ру­же­нии, ну и так да­лее.

    Зыбин под­нял го­ло­ву. До сих пор он си­дел и слу­шал.

    - Если вас ин­те­ре­су­ет мое наст­ро­ение, то я мо­гу хоть сей­час.

    Прокурор зас­ме­ял­ся.

    - Настроенность! Наст­ро­ен­ность, а ни­как не наст­ро­ение нас ин­те­ре­су­ет, Ге­ор­гий Николаевич, - ска­зал он. - Наст­ро­ение - это од­но, сей­час оно та­кое, че­рез час дру­гое. Оно для ро­ма­нов хо­ро­шо, а не для следст­вен­но­го производства. - Он обер­нул­ся к на­чальни­ку тюрьмы по опе­ра­тив­ной работе. - Так вот, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич го­ло­дов­ку сни­ма­ет. Пе­ре­ве­ди­те его в хо­ро­шую ка­ме­ру, дай­те хле­ба, во­ды, пусть нем­нож­ко от­дох­нет. А дня че­рез три пе­ре­ве­де­те опять в преж­нюю. Ну, - он поднялся, - я на­де­юсь, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, что на этом на­ши не­до­ра­зу­ме­ния кон­чи­лись. Бу­дем ра­бо­тать вмес­те.

    Он ска­зал, что то­ва­рищ Ста­лин прос­нул­ся. Он зря это ска­зал. Бы­ло еще де­сять ча­сов ут­ра, и то­ва­рищ Ста­лин спал. Он спал на спи­не, спо­кой­но, ров­но, креп­ко, ни ра­зу не про­буж­да­ясь, но, как и всег­да, тя­же­ло. Вче­ра он из Моск­вы вер­нул­ся позд­но, прих­ва­тил с со­бой еще нес­колько че­ло­век, и они ча­сов до двух си­де­ли за сто­лом, и он за раз­го­во­ром, по­ти­хоньку-по­ма­ле­неч­ку, а рюм­ка за рюм­кой вы­пил, на­вер­но, с пол­бу­тыл­ки крас­но­го ви­на. Ви­но это бы­ло из са­мых его лю­би­мых - крас­ное, терп­кое, очень кислое, - та­кое де­ла­ли только в од­ной мест­нос­ти в Гру­зии. Го­ду в восьмом или де­вя­том он в этом мес­теч­ке, по обс­то­ятельствам те­перь уже за­бы­тым, а тог­да для не­го чрез­вы­чай­но важ­ным, про­жил це­лое ле­то и прист­рас­тил­ся к это­му ви­ну. Там был та­кой дя­дя Шал­ва, ко­то­рый всег­да ста­вил пе­ред ним на стол це­лый гли­ня­ный кув­шин­чик. С тех пор прош­ла це­лая веч­ность, и он за­был и это мес­то, и дя­дю Шал­ву, и длин­ный стро­га­ный стол в хо­лод­ном по­лу­тем­ном пог­реб­ке, где они си­де­ли, раз­го­ва­ри­ва­ли и по­тя­ги­ва­ли ви­но. И вдруг сов­сем не­дав­но, в Тби­ли­си, пе­ред ним на сто­ле по­явил­ся точ­но та­кой же кув­шин­чик из той же креп­кой крас­ной гли­ны, и в соп­ро­вож­де­нии пер­во­го сек­ре­та­ря во­шел са­мый нас­то­ящий дя­дя Шал­ва - та­кой же уса­тый, быст­рог­ла­зый, жу­ли­ко­ва­тый, как в те го­ды, и лет ему бы­ло при­мер­но столько же. Ока­за­лось, что пле­мян­ник дя­ди Шал­вы, зам­нар­ко­ма НКВД. Это приш­лось очень кста­ти, у Лав­рен­тия в этом от­но­ше­нии был бе­зуп­реч­ный нюх. И только они усе­лись и он при­гу­бил ста­кан, как вмес­те с ост­рой терп­костью, тер­но­вой кис­лин­кой и вку­сом сы­рос­ти и све­жес­ти к не­му приш­ли все обс­то­ятельства то­го ле­та, и он вспом­нил как есть все.

    Память те­ла, вкус, за­па­хи, мус­кульные ощу­ще­ния у не­го всег­да бы­ли очень сильны и креп­ки. Дос­та­точ­но бы­ло ка­кой-ни­будь ма­лос­ти - за­па­ха, ве­тер­ка, пес­ни, вет­ки, уда­рив­шей по лицу, - и он сра­зу вспо­ми­нал все дав­но за­бы­тое. С иной па­мятью у не­го ста­но­ви­лось с пос­лед­ни­ми го­да­ми ху­же. Кое-что он за­бы­вал со­вер­шен­но или вспо­ми­нал не так, как оно бы­ло. Но сей­час с этим ви­ном у не­го спле­лась ис­то­рия сов­сем ино­го ро­да. Вче­ра Бе­рия пе­ре­дал ему письмо од­но­го зак­лю­чен­но­го. Он про­чел его и зас­ме­ял­ся. И весь ос­та­ток дня был в хо­ро­шем наст­ро­ении. Это бы­ла хо­ро­шая, груст­ная и ве­се­лая ис­то­рия. Ее мож­но бы­ло рас­ска­зы­вать за сто­лом и да­же, по­жа­луй, пус­тить в на­род.

    Завтракая, а по­том прос­мат­ри­вая га­зе­ты, он все еще был под этим впе­чат­ле­ни­ем и внут­рен­не улы­бал­ся, по­ка ему не по­пал­ся но­мер «Больше­ви­ка» со статьей Мо­ло­то­ва. Тог­да он вспом­нил, что вче­ра меж­ду про­чим за­шел раз­го­вор и об ней, то есть о том, что нельзя сей­час по­ру­чать тех­ни­чес­кое обс­ле­до­ва­ние предп­ри­ятий, ес­ли пос­ту­пи­ли сиг­на­лы, од­ним спе­ци­алис­там, ка­ко­го бы вы­со­ко­го ран­га они ни бы­ли. Вре­ди­те­ли, ди­вер­сан­ты, троц­кис­ты прош­ли хо­ро­шую пар­тий­ную вы­уч­ку, точ­но та­кую же, как и все они, ста­рые больше­ви­ки, и всег­да су­ме­ют об­вес­ти вок­руг пальца са­мо­го про­зор­ли­во­го спе­ци­алис­та. Об этом го­во­рил Мо­ло­тов, и го­во­рил, как всег­да, ког­да его осо­бен­но что-то за­де­ва­ло, в по­вы­шен­ном то­не, крас­нел и за­икал­ся больше, чем обыч­но. И он, хо­зя­ин сто­ла, до­га­ды­вал­ся, что сто­ит за этим раз­го­во­ром. Оче­вид­но, Мо­ло­то­ву кто-то ак­ку­рат­но и лас­ко­во по­ло­жил что-то на стол или прос­то ткнул но­сом. Лав­рен­тий уме­ет это де­лать веж­ли­во и не­отв­ра­ти­мо. Он, Ста­лин, ни­ког­да не был осо­бен­но по-че­ло­ве­чес­ки при­вя­зан к Мо­ло­то­ву, но це­нил его чрез­вы­чай­но. Мо­ло­то­ва, нап­ри­мер, не­воз­мож­но бы­ло зас­та­вить сор­ваться. Он был туп, уп­рям, пос­ле­до­ва­те­лен и, как утюг, на­чис­то вы­жи­гал и прог­ла­жи­вал по­ло­су за по­ло­сой. И это бы­ло та­ким его ис­кон­ным при­род­ным ка­чест­вом, что да­же то, что пос­лед­нее вре­мя он бы­вал груб, не­тер­пим, за­пальчив и мог на ка­ком-ни­будь со­ве­ща­нии хо­зяйст­вен­ни­ков (всег­да, впро­чем, не осо­бен­но от­ветст­вен­ном) обор­вать ора­то­ра на по­лус­ло­ве, а то и выс­та­вить из за­ла, ни­как не от­ме­ня­ло это ка­чест­во. Тут, на этих ма­лых вы­со­тах, он прос­то раз­ре­шал се­бе раз­ря­жаться. И это то­же бы­ло пра­вильно. Ну а Бе­рия, ко­неч­но, мог под­нес­ти ему лю­бую пи­лю­лю. Пе­ре­лис­ты­вая жур­нал, Ста­лин на­шел то, о чем го­во­ри­ли вче­ра. Это бы­ла, так ска­зать, ди­рек­тив­ная статья ЦК. Вся пе­чать ее обя­за­на бы­ла пе­ре­пе­ча­тать. Он чи­тал:

    «Секретарем парт­ко­ми­те­та на Урал­ва­гонст­рое был вре­ди­тель троц­кист Ша­ли­ко Окуд­жа­ва. Нес­колько ме­ся­цев, как вре­ди­те­ли ра­зоб­ла­че­ны. В, фев­ра­ле се­го го­да по по­ру­че­нию Нар­ком­тяжп­ро­ма для про­вер­ки вре­ди­тельских дел на Урал­ва­гонст­рой вы­еха­ла спе­ци­альная ав­то­ри­тет­ная ко­мис­сия. Во гла­ве этой ко­мис­сии бы­ли пос­тав­ле­ны та­кие тт., как нач. Главст­ройп­ро­ма то­ва­рищ Гинз­бург и кан­ди­дат в чле­ны ЦК ВКП (б) Пав­лунс­кий. Эта ко­мис­сия не при­ве­ла ни од­но­го фак­та вре­ди­тельства на строй­ке. По­лу­ча­ет­ся, что ма­те­рый вре­ди­тель Марьясин вмес­те с дру­гим вре­ди­те­лем Окуд­жа­вой са­ми на се­бя нак­ле­ве­та­ли. Меж­ду тем, по­ка ко­мис­сия ез­ди­ла на Урал, Марьясин дал но­вые по­ка­за­ния, где бо­лее конк­рет­но ука­зы­ва­ет, в чем зак­лю­ча­лась его вре­ди­тельская ра­бо­та на строй­ке. Он ука­зы­ва­ет при этом на це­лый ряд фак­тов вре­ди­тельства на Урал­ва­гонст­рое, ко­то­рые прош­ли ми­мо глаз ува­жа­емой ко­мис­сии».

    Это мес­то он про­чел еще раз и по­мор­щил­ся: опять Нар­ком­тяжп­ром! Рас­пус­тил же Сер­го эту пуб­ли­ку! Бес­цен­ный был ког­да-то ра­бот­ник, бо­рец, ге­рой, а уже, ока­зы­ва­ет­ся, дав­но не го­дил­ся в де­ло. Бы­ло ему от­че­го в горький час раз­думья и рас­ка­янья пус­тить се­бе пу­лю!

    От мыс­ли о Сер­го ему ста­ло груст­но. Но по-хо­ро­ше­му, по-кра­си­во­му груст­но. Он ува­жал и лю­бил се­бя в та­кие ми­ну­ты. Он встал и по­до­шел к две­ри. Она ве­ла на тер­ра­су, большую, отк­ры­тую, ка­мен­ную, пе­ред ней на не­большой лу­жай­ке рос­ла мо­ло­дая бе­ре­зо­вая ро­щи­ца, вся бе­лая, свет­лая наск­возь, си­я­ющая ка­ким-то осо­бым, яс­ным внут­рен­ним све­том.

    Он спус­тил­ся с тер­ра­сы и по­шел к ней. Ви­на его, ко­неч­но, сов­сем не в том, в чем об­ви­ни­ла его эта су­мас­шед­шая Зи­на­ида. Ког­да они все при­еха­ли на квар­ти­ру Сер­го, она ле­жа­ла на ди­ва­не без чувств. Как вбе­жа­ла в ка­би­нет на выст­рел и уви­де­ла му­жа на по­лу воз­ле письмен­но­го сто­ла, а ря­дом бра­унинг, так вот и рух­ну­ла. По­том уж ее пе­ре­нес­ли на ди­ван, и ког­да она Приш­ла в се­бя и уви­де­ла их всех - его, Мо­ло­то­ва, Ка­га­но­ви­ча, Ми­ко­яна, Ежо­ва и Бе­рию, то вско­чи­ла и крик­ну­ла: «Вы не су­ме­ли его сох­ра­нить ни для ме­ня, ни для се­бя!» Тог­да и он не вы­дер­жал - сам был по­дав­лен и рас­стро­ен и во­об­ще тер­петь не мог бабьих ис­те­рик, его на­чи­на­ло му­тить от них, - тог­да он выс­ту­пил впе­ред и ска­зал ей ти­хо и вра­зу­ми­тельно: «Зи­на, дер­жи язык за зу­ба­ми! Ты ме­ня зна­ешь! Я очень про­шу, дер­жи язык за зу­ба­ми». И тут она раз­ре­ве­лась, а он вы­шел. Да, хо­ро­ший был че­ло­век Сер­го, очень хо­ро­ший.

    И вдруг чей-то го­лос со­вер­шен­но явст­вен­но спро­сил его: «А раз­ве Авель Ену­кид­зе, крест­ный отец тво­ей же­ны, был плох?! А этот Окуд­жа­ва? А?.. А?.. А?..» Он прог­ло­тил ряд имен.

    Да в том-то и бе­да вся, что плох или хо­рош сю­да не под­хо­дит. И это вот «Ка­ин, Ка­ин, где твой брат Авель» - то­же не под­хо­дит. Ни­че­го сю­да не под­хо­дит, ни­ка­кое че­ло­ве­чес­кое чувст­во, ни­ка­кое ве­ле­ние серд­ца. Он по­то­му и по­бе­дил, что с юнос­ти знал: это не под­хо­дит. И раз нав­сег­да из­ба­вил се­бя от вся­ких сом­не­ний. Все на све­те мо­жет быть, ни­че­го нельзя пред­ре­шить или при­ни­мать на ве­ру, ес­ли де­ло ка­са­ет­ся лю­дей. Всяк че­ло­век слаб, гре­шен и по­дат­лив, ни про ко­го нельзя ска­зать: «На это он нес­по­со­бен». Каж­дый, про ко­го ты ду­мал так, те­бя про­да­вал, ког­да при­хо­дил его срок, - нач­ни с же­ны, кон­чи Сер­го, а сколько лю­дей и при­вя­зан­нос­тей лег­ло еще меж­ду ни­ми!

    Он шел по бе­ре­зо­вой ро­щи­це, вды­хал горько­ва­тый за­пах тра­вы, зем­ли, бе­ре­зы и ду­мал (вче­раш­ний раз­го­вор, оче­вид­но, дал его раз­мыш­ле­ни­ям со­от­ветст­ву­ющее нап­рав­ле­ние): зна­чит, пос­ле то­го, как пра­ви­тельствен­ная ко­мис­сия сде­ла­ла бла­гоп­ри­ят­ные вы­во­ды для Марьяси­на и Окуд­жа­вы и уеха­ла вос­во­яси, Марьясин сно­ва был выз­ван к сле­до­ва­те­лю - и дал, как пи­шет «Больше­вик», но­вые ули­ча­ющие его по­ка­за­ния. И этим, ко­неч­но, под­пи­сал смерт­ный при­го­вор се­бе и Окуд­жа­ве. А вот Окуд­жа­ва тог­да ни­че­го не дал - ни на се­бя, ни на Марьяси­на. Да он, оче­вид­но, и сна­ча­ла ни­че­го не да­вал. Вот гру­зин! Ес­ли сто­ит, так уж до смер­ти! Вот та­ким был и Авель. Чер­та с два от не­го мож­но бы­ло че­го-то до­биться. Орд­жо­ни­кид­зе! По­кон­чил, а не по­ка­ял­ся! Уп­ря­мые, уп­ря­мые лю­ди! Марьясин по­ка­зал, а Ша­ли­ко Окуд­жа­ва нет! А ведь доп­ра­ши­ва­ли их оди­на­ко­во. И вот Марьясин - да, а Окуд­жа­ва - нет.

    Эти сло­ва все зву­ча­ли и зву­ча­ли у не­го в уме, по­ка он не до­шел до сво­его лю­би­мо­го угол­ка, до­ща­то­го по­мос­та с пле­те­ным иво­вым крес­лом, и не сел на не­го. Он лю­бил гру­бую неп­ри­тя­за­тельную ме­бель - как во­об­ще лю­бил все прос­тое, доб­рот­ное и удоб­ное. И по­это­му та­кие крес­ла сто­яли по все­му са­ду.

    

2

    

    Прокурору по спец­де­лам от ЗК (имя, фа­ми­лия, ус­та­но­воч­ные дан­ные - то есть где арес­то­ван, где со­дер­жит­ся, с ка­ко­го вре­ме­ни, ка­кая статья предъявле­на /ст. 58, пункт 10 - ан­ти­со­ветс­кая аги­та­ция/).

    Хочу внес­ти пол­ную яс­ность в на­ши от­но­ше­ния. В ли­ге са­мо­убийц я не сос­тою и гро­бить се­бя не сог­ла­сен. О чем и пре­дуп­реж­даю. Я не шпи­он, не ва­лют­чик, не из­мен­ник, я ло­яльней­ший и вер­ней­ший граж­да­нин Со­ветс­ко­го Со­юза - ес­ли хо­ти­те, прос­то обы­ва­тель. По­ли­ти­ки бо­юсь. Не мое она де­ло. Все это я из­ло­жил сле­до­ва­те­лю Хри­пу­ши­ну, и он мне от­ве­тил: «Не под­пи­шешь доб­ром, под­пи­шешь под ку­ла­ком. По­нят­но?» Как не по­нять? Это-то я дав­но по­нял, только и Хри­пу­шин пусть пой­мет: ку­лак-то есть и у ме­ня, а бью я, по­жа­луй, пох­ле­ще Хри­пу­ши­на. А так как в де­лах по­доб­но­го ро­да «край­няя сте­пень не­доб­ро­со­вест­нос­ти свя­за­на с не­обык­но­вен­ной юри­ди­чес­кой тща­тельностью» (А.В.Лу­на­чарс­кий), то в ре­зульта­те по­лу­чит Хри­пу­шин пшик, а кро­ви я ис­пор­чу ему це­лое вед­ро. На мне лиш­ние лыч­ки не за­ра­бо­та­ешь - пусть это за­пом­нят все ве­ли­кие инк­ви­зи­то­ры, ко­то­ры­ми, по сло­вам Хри­пу­ши­на, здесь хоть пруд пру­ди.

    К се­му Зы­бин.

    Нач. внут­рен­ней тюрьмы НКВД

    от ЗК (те же дан­ные)

    Объяснение

    На Ваш воп­рос «К ко­му конк­рет­но из ра­бот­ни­ков ор­га­нов от­но­сят­ся ва­ши ос­кор­би­тельные ан­ти­со­ветс­кие вы­па­ды?» - от­ве­чаю: конк­рет­но ни к ко­му, я пи­сал во­об­ще. Ес­ли же, как Вы мне со­об­щи­ли, ник­то ни­че­го на мне не со­би­ра­ет­ся за­ра­ба­ты­вать, а прос­то ве­дет­ся следст­вие, то яс­но, что ни­ко­му я ни­чем не приг­ро­зил и ни­ко­го ни­как не обоз­вал.

    На Ваш вто­рой воп­рос «Что зас­та­ви­ло вас предс­тав­лять со­ветс­кое пра­во­су­дие как ве­ли­кую инк­ви­зи­цию?» - объясняю: не что, а кто - мой сле­до­ва­тель Хри­пу­шин. Он обе­щал сде­лать из ме­ня «сви­ную от­бив­ную» и ска­зал, что ему в этом пат­ри­оты по­мо­гут - «их у нас зна­ешь сколько?». Ес­ли сом­не­ва­етесь, уст­рой­те оч­ную.

    А вот с то­ва­ри­щем Лу­на­чарс­ким мне уст­ра­ивать ее не на­до. Он уже дав­но спит в «зем­ле сы­рой», не в зем­ле, а в сте­не. За­ин­те­ре­со­вав­шее же Вас, как Вы оп­ре­де­ли­ли, «анти­со­ветс­кое выс­ка­зы­ва­ние» на­хо­дит­ся в кни­ге А.Фран­са «Жизнь Жан­ны д'Арк» (пре­дис­ло­вие).

    На воп­рос «Рас­ска­жи­те чис­то­сер­деч­но об ан­ти­со­ветс­кой тер­ро­рис­ти­чес­кой ор­га­ни­за­ции „ли­га са­мо­убийц“ и о ва­шем учас­тии в ней» - от­ве­чаю: ни­как эта ли­га не мог­ла быть ан­ти­со­ветс­кой, так как она су­щест­во­ва­ла еще до Со­ве­тов. По при­чи­не мо­его тог­даш­не­го ма­ло­летст­ва участ­во­вать я в ней ни­как не мог. Впро­чем, ее, ка­жет­ся, и во­об­ще не бы­ло. Ве­ро­ят­но, ее при­ду­мал ка­кой-ни­будь тог­даш­ний Хри­пу­шин с ка­кой-ни­будь тог­даш­ней Сонькой Зо­ло­той Руч­кой.

    На воп­рос «Объясни­те, ка­ки­ми конк­рет­но ак­та­ми тер­ро­ра вы гро­зи­те следст­вию?» - от­ве­чаю: ак­та­ми я не гро­жу, а ес­ли уда­рят, то от­ве­чу здо­ро­во. И из ка­ме­ры больше не вый­ду. При­дет­ся вам ме­ня та­щить на ру­ках. И сра­зу же объявлю го­ло­дов­ку. И про­ку­ро­ра рес­пуб­ли­ки вы­зо­ву. Но так как Вы ска­за­ли, что «ме­ры» только для «сто­ящих» и «нас­то­ящих», а об та­ко­го гов­ню­ка, как я, да­же ру­ки ма­рать не сто­ит, то, зна­чит, и го­во­рить не о чем.

    Еще очень про­шу прис­лать биб­ли­оте­ка­ря: це­лый ме­сяц в ка­ме­ре ле­жат «Как за­ка­ля­лась сталь» и «Княж­на Джа­ва­ха» Л.Чарс­кой - а я эти тру­ды ус­пел прош­ту­ди­ро­вать еще до тюрьмы. Про­шу не от­ка­зать.

    К се­му ЗК Г.Зы­бин.

    - Да де­ло не в то­не! Тон как тон! Они час­то так пи­шут! Глав­ное «к се­му»! Глав­ное - это наг­лое, из­де­ва­тельское «к се­му Г.Зы­бин». Ну по­ка­зал бы я те­бе, Г.Зы­бин, «к се­му»! Сра­зу бы все ста­ло те­бе ни к че­му! Ба­рин пи­шет двор­ни­ку! Ах ты! - Ней­ман разд­ра­жен­но швыр­нул по сто­лу оба за­яв­ле­ния, вы­нул труб­ку и стал ее на­би­вать. А на­би­вал ее он не прос­то, а по не­ко­ему вы­со­ко­му об­раз­цу: вы­би­рал из ко­роб­ки «Гер­це­го­ви­на Флор» па­ру па­пи­рос, об­ры­вал мундш­ту­ки, сры­вал па­пи­рос­ную бу­ма­гу, уми­нал та­бак в люльку от­то­пы­рен­ным большим жел­тым пальцем, под ко­нец же вы­се­кал из за­жи­гал­ки огонь, за­ку­ри­вал и с нас­лаж­де­ни­ем за­тя­ги­вал­ся. «Ух, - го­во­рил он, - хо­ро­шо».

    Прокурор Мя­чин мол­ча смот­рел на не­го. Не лю­бил он Ней­ма­на. То есть он это­го толс­то­го, жиз­не­ра­дост­но­го, ро­зо­во­ще­ко­го и яс­ног­ла­зо­го ка­ра­пу­за с его ту­ман­ным за­га­доч­ным взо­ром поп­рос­ту тер­петь не мог.

    - Так покажите! - ска­зал он лю­без­но.

    Нейман взгля­нул на не­го и вы­пус­тил длин­ную струю ды­ма.

    - А по­че­му вас за­ин­те­ре­со­вал Луначарский? - спро­сил он от­ры­вис­то.

    Прокурор привс­тал, под­нял со сто­ла оба за­яв­ле­ния, спря­тал их в порт­фель, за­пер его и только пос­ле это­го от­ве­тил:

    - Он же ка­кое-то вре­мя ра­бо­тал в его сек­ре­та­ри­ате по­ру­чен­цем!

    - А-а, да-да, был, был! Еще студентом! - кив­нул го­ло­вой Нейман. - И вы, зна­чит, по­ду­ма­ли, что нар­ком мог по­отк­ро­вен­ни­чать в доб­рую ми­ну­ту со сво­им студентом. - Он вдруг доб­ро­душ­но засмеялся. - Нет, нет, до­ро­гой Ар­ка­дий Альфре­до­вич, та­кое иск­лю­ча­ет­ся. Фи­ло­софст­во­вать Ана­то­лий Ва­сильевич - ва­ша прав­да - очень лю­бил. И раз­го­ва­ри­вал со сту­ден­та­ми то­же сво­бод­но, лег­ко, ши­ро­ко. Я, ког­да учил­ся на ис­то­ри­чес­ком, слы­шал, как он разливается, - но чтоб та­кое... нет, нет, ни­ког­да!

    - Ну хо­ро­шо, а что же мы все-та­ки бу­дем ре­шать вот с этим кра­сав­цем? А? Оче­вид­но, те­перь уж ни­че­го не по­де­ла­ешь - при­дет­ся пос­лать в ОСО. Как вы?

    Нейман по-преж­не­му ку­рил. Мя­чин уко­лол его очень больно. В Осо­бое со­ве­ща­ние, как пра­ви­ло, по­сы­ла­лись только фак­ти­чес­ки уже про­иг­ран­ные де­ла - та­кие, ко­то­рые да­же су­ды не при­ни­ма­ли. «На нет и су­да нет, но есть Осо­бое совещание», - ост­ри­ли зак­лю­чен­ные, а за ни­ми и по­ти­хо­неч­ку сле­до­ва­те­ли. Вы­со­ко­му на­чальству эти шу­точ­ки сов­сем не нра­ви­лись. Ци­ни­ков оно не лю­би­ло, по­то­му что больше все­го це­ни­ло иде­алы.

    - Будьте ще­пе­тильны, будьте край­не ще­пе­тильны в от­но­ше­нии ОСО, - зак­ли­нал на об­щем соб­ра­нии нар­ко­ма­та Ро­ман Льво­вич Штерн - вы­со­кий гость из Моск­вы и дво­юрод­ный брат это­го са­мо­го Неймана. - Не те­ряй­те чувст­ва сти­ля! Каж­дый дол­жен по­лу­чить то, что зас­лу­жи­ва­ет! Да! Вер­но! Троц­кист, ди­вер­сант, агент иност­ран­ной раз­вед­ки - это все по­ру­чи­ки Ки­же, «арес­тан­ты сек­рет­ные, фи­гу­ры не име­ющие». Из на­шей жиз­ни эти чер­ные те­ни долж­ны ис­че­зать бес­след­но и бес­шум­но. Ваш нар­ко­мат дол­жен быть мо­гильным скле­пом для этих вра­гов на­ро­да. Но, повторяю, - _вра­гов_! А вот, нап­ри­мер, та­кой слу­чай: арес­то­вы­ва­ет­ся ка­кой-ни­будь лю­би­тель по­ли­ти­чес­ких бе­сед и анек­до­тов. Ска­жем, бух­гал­тер Иван Ива­но­вич Ива­нов. А вмес­те с ним за­од­но Марья, Дарья и тет­ка Агафья - и вот вся эта ком­па­ния про­па­да­ет без су­да и при­го­во­ра. Вот это уже круп­ный прос­чет, то­ва­ри­щи! Ибо что, по со­вес­ти, мо­жет ска­зать ря­до­во­му че­ло­ве­ку вот та­кая бу­маж­ка: «Ваш родст­вен­ник осуж­ден тог­да-то пос­та­нов­ле­ни­ем Осо­бо­го со­ве­ща­ния на во­семь лет ла­ге­рей за КРД». Ведь это же тем­ный лес, то­ва­ри­щи! Что это за со­ве­ща­ние? По­че­му оно Осо­бое? Где оно? За­чем оно, ес­ли есть су­ды? И по­че­му в бу­маж­ке ка­кие-то бук­вы, ког­да в уго­лов­ном ко­дек­се циф­ры? Я вот да­же не предс­тав­ляю, как вы смо­же­те все это объяснить! И сов­сем дру­гое де­ло суд. Тут - пред­се­да­тельству­ющий, за­се­да­тель, за­щит­ник, про­ку­рор. Сви­де­тель ули­ча­ет, за­щит­ник за­щи­ща­ет, про­ку­рор об­ви­ня­ет, судья осуж­да­ет. Об­ви­ни­ли, осу­ди­ли, уса­ди­ли в «во­ро­нок» и по­ка­ти­ли! По­да­вай­те кас­са­ции! Ад­рес та­кой-то! Срок для об­жа­ло­ва­ния та­кой-то! Все яс­но, зри­мо, прос­то. К со­жа­ле­нию, да­ле­ко-да­ле­ко не всег­да бы­ва­ет так. По­па­да­ют­ся слу­чаи, и их да­же не­ма­ло, ког­да следст­вен­ные ра­бот­ни­ки ста­ра­ют­ся спих­нуть лю­бое неп­ри­ят­ное де­ло в ОСО. Но по­че­му имен­но в ОСО? От­ве­чаю: для су­да на­до сви­де­те­лей, а их нет! Ну зна­ете, ког­да я от ва­ше­го ра­бот­ни­ка слы­шу эда­кое, я ему очень лас­ко­во и ти­хо го­во­рю: «До­ро­гой то­ва­рищ! А не ра­но ли вас пос­та­ви­ли на эту труд­ней­шую ра­бо­ту?» По­то­му что пе­ред нас­то­ящим сле­до­ва­те­лем прес­туп­ни­ку все вре­мя хо­чет­ся упасть на ко­ле­ни, и ни­ка­кие тут сви­де­те­ли не нуж­ны. То­ва­ри­щи, бе­ре­ги­те ОСО! Это ост­рей­шее ору­дие борьбы за идей­ную чис­то­ту и спло­чен­ность на­ше­го об­щест­ва. Прос­то не­воз­мож­но, чтоб кто-ни­будь из нас ис­пользо­вал его для оп­рав­да­ния сво­ей пло­хой, не­ряш­ли­вой ра­бо­ты! Ведь тог­да и ошиб­ки воз­мож­ны! Впро­чем, я уж дав­но от­ка­зал­ся от это­го сло­ва. Я го­во­рю - прес­туп­ле­ние! «Объектив­но или субъектив­но - это все равно», - так ска­зал наш Вождь. И пос­лед­нее. Будьте гу­ман­ны и спра­вед­ли­вы. От­ту­да уже не возв­ра­ща­ют­ся! Там нет ни пе­рес­мот­ров, ни ам­нис­тий! Кто осуж­ден ва­ми, тот осуж­ден на­ве­ки! Вы - его пос­лед­няя инс­тан­ция, и мы - про­ку­ро­ры - не гля­дя - слы­ши­те, не гля­дя и не спо­ря, под­пи­сы­ва­ем ва­ши зак­лю­че­ния! По­то­му что не име­ем пра­ва заг­ля­ды­вать в них! Ни­ког­да ни­ко­му не бы­ло ока­за­но та­ко­го до­ве­рия! Только вам! Только вам! Вду­май­тесь, то­ва­ри­щи, хо­ро­шенько в это!

    После этой ре­чи Ро­ма­на Льво­ви­ча ко­ли­чест­во дел, пос­ту­па­ющих в ОСО из нар­ко­ма­та Ка­захс­кой ССР, рез­ко сок­ра­ти­лось: Моск­ва ста­ла оце­ни­вать ра­бо­ту сле­до­ва­те­ля в за­ви­си­мос­ти от ко­ли­чест­ва дел, про­шед­ших че­рез суд. Ней­ма­на это не зат­ро­ну­ло. Он всег­да умел дос­та­вать сви­де­те­лей.

    - Ну что ж, - ска­зал он, - ес­ли ни­че­го так и не оты­щем, пош­лем в ОСО. Не вы­пус­кать же! - И до­ба­вил: - Ис­пор­тил мне пес­ню, ду­рак!

    - Это вы так о Белоусове? - улыб­нул­ся Мя­чин.

    - О нем, иди­оте! Шер­лок Холмс го­вен­ный! «Только сей­час, только сей­час! Сей­час к не­му ба­ба при­еха­ла! Как возьмем по го­ря­че­му сле­ду - он сра­зу ко­ло­нет­ся! Он же псих!» Вот и взял. И схва­тил пол­ную при­горш­ню го­ря­ченько­го! Предъявить-то не­че­го!

    - А де­ся­тый?

    - Во-во-во! - слов­но об­ра­до­вал­ся Нейман. - Это­го дерьма мне только и не хва­та­ло! Хо­ди­ло бо­та­ло де­сять лет, ну и еще бы по­хо­ди­ло го­дик! Мо­жет, что-ни­будь и по­луч­ше се­бе за этот срок на­го­во­рил бы! Де­ся­тый! Бросьте, по­жа­луйс­та! Я от шпи­онов и тер­ро­рис­тов за­ды­ха­юсь, а вы мне десятый! - Он схва­тил труб­ку, за­ку­сил ее и вых­ва­тил обратно. - Кад­ров у ме­ня нет! Кад­ров! Зах­леб­ну­лись! Вот вы по­зав­че­ра не при­ня­ли у мо­его сле­до­ва­те­ля об­ви­ни­тельное зак­лю­че­ние. Ну что ж, пра­вильно, ну а кто у ме­ня ра­бо­та­ет, вы зна­ете? Прак­ти­кан­ты, кур­сан­ты третьего кур­са! Пле­мян­ни­цу свою к нам сва­таю! Только что кон­чи­ла с от­ли­чи­ем, дев­чон­ке от­дох­нуть на­до, а я ее сю­да! Сю­да! А в го­родс­кой пе­ре­сыл­ке вы уже бы­ва­ли? Ну и что, понравилось? - И Ней­ман сно­ва за­ку­рил.

    - Да-а, - про­тя­нул прокурор, - да, пе­ре­сыл­ка, кар­ти­на, как го­во­рит­ся, дос­той­ная кис­ти Ай­ва­зовс­ко­го.

    Он и в са­мом де­ле был пот­ря­сен до глу­би­ны ду­ши. Не тюрьму он уви­дел, а раз­ве­се­лый цы­ганс­кий та­бор, вок­зал, ба­ра­хол­ку, моск­во­рец­кий пляж! Ог­ром­ный квад­рат дво­ра ад­ми­нист­ра­ция зас­та­ви­ла па­лат­ка­ми, ша­ла­ша­ми, юр­та­ми, чем-то вро­де хар­че­вок. Ког­да про­ку­рор вмес­те с на­чальни­ком про­хо­дил по дво­ру, вся эта рвань вы­сы­па­ла на­ру­жу. Кто-то что-то ска­за­нул, и все заг­ро­хо­та­ли. «А ну, по­ря­до­чек! А то сей­час эти ве­се­лые пой­дут в кар­цер!» - крик­нул для при­ли­чия стар­ший над­зи­ра­тель, про­ха­жи­ва­ющий­ся меж­ду па­лат­ка­ми, но его так и не ус­лы­ша­ли. А взгля­нув на зе­ка, про­ку­рор по­нял и дру­гое. Эти обор­ван­цы и до­хо­дя­ги бы­ли счаст­ли­вей­ши­ми людьми на све­те. Они уж ни­че­го больше не бо­ялись! Их не рас­стре­ля­ли. Их не за­би­ли. И все страш­ное - гла­зи­ро­ван­ные бок­сы, це­мент­ные оди­ноч­ки, ле­дя­ные кар­це­ры, стой­ки, бес­сон­ни­ца - ос­та­лось по­за­ди. Они сно­ва топ­та­ли тра­ву, мок­ли под дож­дем, жа­ри­лись на солн­це. А че­го же че­ло­ве­ку, по со­вес­ти, еще на­до? Шум, гам, смех ви­се­ли над этим прок­ля­тым мес­том. Оп­рав­ды­ва­лась ста­рин­ная тю­рем­ная при­ба­ут­ка: «Там веч­но пля­шут и по­ют». Да, и пля­са­ли, и пе­ли, и, кро­ме то­го, еще за­би­ва­ли коз­ла, га­да­ли на бо­бах, ме­ня­ли хлеб на тряп­ки, тряп­ки на са­хар, са­хар на ма­хор­ку, и все это на кон­верт, мар­ку и лист бу­ма­ги - письмо мож­но бу­дет выб­ро­сить по до­ро­ге на вок­зал или да­же из ок­на ва­го­на. Всю­ду си­де­ли «адво­ка­ты» и стро­чи­ли жа­ло­бы. Пи­са­ли Ста­ли­ну, Ка­га­но­ви­чу, Ежо­ву. А с во­ли про­са­чи­ва­лись вес­ти од­на от­рад­ней дру­гой. Вот по­са­жен на­чальник тюрьмы, на сто­ле у Вож­дя ле­жит про­ект но­во­го уго­лов­но­го ко­дек­са - рас­стре­ла нет, са­мый большой срок пять лет; на при­еме ка­кой-то де­ле­га­ции иност­ран­ных ра­бо­чих Вождь ска­зал: «Мы мо­жем дать та­кую ам­нис­тию, ко­то­рую еще мир не ви­дал», на Ко­лы­ме вто­рой уж ме­сяц ра­бо­та­ет пра­ви­тельствен­ная ко­мис­сия по пе­рес­мот­ру. Только бы ско­рее по­пасть ту­да, а там уж... и ме­ня­лись ад­ре­са­ми, и зва­ли друг дру­га в гос­ти, и наз­на­ча­ли встре­чи. «Че­рез год - дома», - го­во­ри­ли они.

    И только на­чальник пе­ре­сыл­ки, ста­рая ост­рож­ная кры­са, ра­бо­тав­ший в тюрьме с на­ча­ла ве­ка, знал и ска­зал про­ку­ро­ру, что че­рез год из них ос­та­нет­ся по­ло­ви­на, че­рез два го­да чет­верть, и только, мо­жет быть, один из де­ся­ти до­тя­нет до сво­бо­ды.

    (Их ос­та­лось чет­ве­ро из сот­ни, и, встре­ча­ясь, они удив­ля­лись, что их столько уце­ле­ло! «Нет, есть, есть Бог», - го­во­ри­ли они.)

    - Именно, - ска­зал Нейман, - имен­но кар­ти­на, дос­той­ная Ай­ва­зовс­ко­го! Так вот, Ар­ка­дий Альфре­до­вич, с те­ми дан­ны­ми, что мы име­ем, я бы Зы­би­на ни­ког­да не стал брать. Я бы ждал. Это фи­гу­ра с го­ри­зон­та­ми, за ним мно­гое что хо­дит. Пус­кать его сей­час по де­сят­ке, да еще че­рез ОСО - это прос­то прес­туп­ле­ние. Я так ра­бо­тать не при­вык. И вот ви­ди­те, при­хо­дит­ся. Да, да, опе­рот­дел под­вел.

    - А золото? - под­драз­нил про­ку­рор.

    - Что? Зо-ло-то? - как буд­то уди­вил­ся Нейман. - Так для зо­ло­та и тре­бу­ет­ся зо-ло-то, ува­жа­емый Ар­ка­дий Альфре­до­вич! Это вам не раз­го­вор­чи­ки, а бла­го­род­ный ме­талл! Вот сей­час, ес­ли он мне приш­лет пол­ное приз­на­ние, я изор­ву и бро­шу в кор­зи­ну. А его пош­лю в кар­цер. По­то­му что это зна­чит, что опять что-то на­ду­мал, под­лец. Нет, из это­го, вид­но, уж ни­че­го не изв­ле­чешь! ОСО! Ко­неч­но, ес­ли бы мне раз­ре­ши­ли санк­ции. Но вы ведь не разрешите? - спро­сил он в упор.

    Мячин слег­ка пе­ре­дер­нул пле­ча­ми.

    - Я? Нет! Я прос­то не имею пра­ва на это. Вы же зна­ете ди­рек­ти­ву! Про­си­те свое на­чальство, он мо­жет. Вот ведь... - Он по­лез за­чем-то в порт­фель.

    - Не надо, - с отв­ра­ще­ни­ем от­мах­нул­ся Нейман. - «С от­ветст­вен­ностью! Как иск­лю­че­ние! В оп­рав­дан­ных слу­ча­ях! В со­от­ветст­ву­ющих обс­то­ятельствах! К бе­ше­ным аген­там бур­жу­азии! К смер­тельным вра­гам!» - Пос­ле каж­до­го воск­ли­ца­ния он вски­ды­вал ладонь. - А Зы­бин про­хо­дит как бол­тун, а не как бе­ше­ный пес!

    - А ес­ли так, по-до­маш­не­му? Зак­рыть гла­за на все, - улыб­нул­ся прокурор, - выз­вать двух прак­ти­кан­тов поз­до­ро­вее да ча­са в два но­чи и по­го­во­рить с ним, а? - Бы­ло не­по­нят­но, го­во­рит ли он всерьез или опять под­драз­ни­ва­ет.

    - Да, - гру­бо ус­мех­нул­ся Нейман, - как раз! И за­ка­тит он мне хо­ро­шую го­ло­дов­ку, и бу­дет дер­жать ее с пол­ме­ся­ца. А вра­чи, ко­то­рые бу­дут кор­мить его че­рез зад­ни­цу, по­да­дут на ме­ня ра­порт. И вы то­же на­пи­ше­те: «Без вся­ких ра­зум­ных на то ос­но­ва­ний ма­йор Ней­ман ус­лож­нил следст­вие. Про­фес­си­ональная бес­по­мощ­ность ма­йо­ра при­ве­ла к то­му, что...» Это же ваш стиль! И по­лу­чу я по ва­шей ми­лос­ти хо-о-ро­ший вы­го­вор. А ес­ли он сдох­нет, тог­да что?

    Прокурор зас­ме­ял­ся.

    - Еще вам и это­го бояться! - ска­зал он. - При ваших-то... - он на­роч­но не окон­чил.

    - Во-во! - подх­ва­тил азарт­но Нейман. - Во-во! Вот это са­мое и есть! За это са­мое вы ме­ня все и не­на­ви­ди­те...

    - Ну! Я вас ненавижу, - сно­ва улыб­нул­ся про­ку­рор и сде­лал дви­же­ние встать. Нет, он, ко­неч­но, не не­на­ви­дел это­го Ней­ма­на, это не то сло­во, прос­то Ней­ман, этот мяс­ник с ли­цом мла­ден­ца, ему был фи­зи­чес­ки про­ти­вен, но сей­час он еще и не­до­уме­вал: в пер­вый раз он ви­дел, чтоб Ней­ман отс­ту­пал пе­ред сво­ей жерт­вой. И под ка­ким еще ду­рац­ким пред­ло­гом! За­ка­тит ему этот бол­ван го­ло­дов­ку! При­дет­ся его кор­мить! А вдруг сдох­нет? Дейст­ви­тельно, на­шел, ко­му ду­рить го­ло­ву! Да пусть все они по­ды­ха­ют! Пер­вый раз, что ли, ма­йо­ру Ней­ма­ну вби­вать че­ло­ве­ка в гроб! И вдруг его как кольну­ло. Гля­дя в го­лу­бые за­га­доч­ные гла­за Ней­ма­на, это­го бра­та сво­его бра­та, он ост­ро по­ду­мал: «А ведь это, по­жа­луй, несп­рос­та! Вер­но, что-то та­кое слу­чи­лось в Моск­ве, че­го ник­то еще не зна­ет. Мо­жет быть, спу­ще­ны но­вые ус­та­нов­ки? Мо­жет быть. Вождь что-то из­рек? Или кто-то из ру­ко­во­дя­щих прошт­ра­фил­ся? Уже бы­ло од­наж­ды та­кое!»

    Приподнявшись, он не­уве­рен­но смот­рел на Ней­ма­на, не зная, что ска­зать или сде­лать. И тут заз­во­нил те­ле­фон. Ней­ман хму­ро снял труб­ку, пос­лу­шал и вдруг за­улы­бал­ся.

    - А, доб­рое ут­ро, доб­рое ут­ро, дорогая, - ска­зал он очень по-доброму, - то есть те, ко­то­рые ра­бо­та­ющие, те уж дав­но ото­бе­да­ли, а вся­кие без­дельни­цы да ма­ми­ны доч­ки... Да, предс­тавь се­бе, уже два ча­са. Ну как но­га-то? А кто у те­бя был? Так и ска­зал? Ну сла­ва Бо­гу! А те­перь вот по­ду­май, что, ес­ли бы ты трах­ну­лась не ко­лен­кой, а го­ло­вой? Ну да, те­бе на все нап­ле­вать, а вот что бы я мо­ей дра­жай­шей сест­ре стал бы го­во­рить? Ну вот то-то и оно-то! Те­перь возьми ка­ран­даш, за­пи­ши: Ана­толь Франс. «Жизнь Жан­ны д'Арк». Знаю, что нет. Поз­во­ни в биб­ли­оте­ку. Ес­ли и у них нет, пусть от мо­его име­ни за­ка­жут в Пуб­лич­ной. Да, очень на­до! Слу­шай, да не будь ты уж чрез­мер­но-то до­гад­ли­вой! У нас был один чрез­мер­но до­гад­ли­вый, так ему по­том родст­вен­ни­ки по­сыл­ки по­сы­ла­ли. Да, вот так. Бу­ду как обыч­но. Ле­жи смир­но и ни­ко­го не приг­ла­шай. От­лич­но! Ис­пол­няй­те!

    Он по­ве­сил труб­ку и пог­ля­дел на про­ку­ро­ра. Ли­цо его бы­ло те­перь лас­ко­вым и прос­тым. А гла­за - как гла­за у вся­ко­го по­жи­ло­го, пот­ре­пан­но­го жизнью че­ло­ве­ка, ус­та­лые и с про­желтью.

    - Вот ка­кая она у меня, - пох­ва­лил­ся он, - лед и пла­мень!

    - А что это у нее с ногой? - по­ин­те­ре­со­вал­ся Мя­чин.

    - Да су­мас­шед­шая же, дура! - вы­ру­гал­ся Ней­ман неж­но и восторженно. - По­еха­ла на мо­ем ве­ло­си­пе­де ночью про­во­жать под­ру­гу, ну и ша­рах­ну­лась в тем­но­те о столб. Ког­да под­ру­га поз­во­ни­ла мне и я прим­чал­ся, у нее на мес­те ко­лен­ки бы­ла пач­ка под­мок­ше­го ки­се­ля, ме­ня да­же за­му­ти­ло, не пе­ре­но­шу кровь! Ви­деть не мо­гу! А она сме­ет­ся! Что же, вид­но, ро­до­вое, отец гру­зин. Та­ма­ра Ге­ор­ги­ев­на До­лид­зе - как? Зву­чит?

    - Звучит, - улыб­нул­ся Мя­чин, удив­лен­но приг­ля­ды­ва­ясь к Нейману, - та­ким он его еще не ви­дел.

    - Но и на­ша кровь то­же есть в дев­чон­ке! Мой дед был кан­то­нис­том, а отец...

    Снова заз­во­нил те­ле­фон, те­перь вер­туш­ка. Ней­ман снял труб­ку и сра­зу пог­руз­нел и по­тя­же­лел.

    - Да, - ска­зал он скуч­ным голосом, - ма­йор Ней­ман вас слу­ша­ет. Да, слу­шаю вас, Петр Ильич. Так точ­но! Так Ар­ка­дий Альфре­до­вич как раз сей­час у ме­ня. Да вот си­дим, раз­го­ва­ри­ва­ем о жиз­ни. Слу­ша­юсь. Ждем, - он по­ло­жил трубку. - Сей­час пол­ков­ник при­дет, ка­кие-то воп­ро­сы у не­го к вам.

    Он плот­но усел­ся в крес­ло, вы­нул труб­ку, на­бил и за­ку­рил.

    - Ух! Хорошо! - ска­зал он.

    

3

    

    - Ну, при­вет громадянам, - ска­зал Гу­ля­ев, входя. - При­вет, при­вет!

    Был он низ­ко­рос­лый, тще­душ­ный, мальчи­шис­тый (его драз­ни­ли хорьком), в ог­ром­ных ро­го­вых оч­ках. Ког­да он сни­мал их, то ста­но­ви­лись вид­ны его не­ожи­дан­но ма­ленькие, пос­то­ян­но мор­га­ющие и вос­па­лен­ные глаз­ки. И тог­да все его ли­цо те­ря­ло свою зло­ве­щую и та­инст­вен­ную зна­чи­тельность. Му­жик как му­жик.

    - Куда же ты это про­па­да­ешь, прокурор? - про­дол­жал он, про­хо­дя к столу. - В про­ку­ра­ту­ру зво­ню, го­во­рят: ушел в нар­ко­мат, зво­ню в про­ку­рорс­кую ком­на­ту, го­во­рят: был, да весь вы­шел. Так ку­да же ты это все вы­хо­дишь, а?

    - Да вот ви­дишь куда, - хму­ро ус­мех­нул­ся Мячин, - си­дим уже час, вен­ти­ли­ру­ем тво­его Зы­би­на.

    - А что та­кое?

    - Ноту он нам прислал, - объяснил Ней­ман.

    - Ноту? Ну, это он умеет, - рав­но­душ­но, сог­ла­сил­ся Гу­ля­ев, ожи­дая, по­ка Ней­ман вста­нет и ус­ту­пит ему свое место, - это­му-то мы его обучили! - Он сел, вы­нул блок­нот и по­ло­жил его пе­ред собой. - По­ли­на Юрьевна Потоцкая, - про­чи­тал он, - сот­руд­ни­ца Вет­зо­о­инс­ти­ту­та, го­во­рит вам это что-ни­будь?

    - Мне да­же очень много, - ус­мех­нул­ся Нейман, - ко­рон­ная сви­де­тельни­ца Хри­пу­ши­на. Его от нее чуть удар не хва­тил. Ну как же? Выз­вал ее по­вест­кой на дом - не яви­лась! Ока­зы­ва­ет­ся, до­ма не бы­ло, а по­вест­ку под­ру­га при­ня­ла. Тог­да вру­чи­ли на служ­бе лич­но - и опять не яви­лась! В инс­ти­ту­те нет, до­ма то­же. Только че­рез три дня уз­на­ли: по­па­ла в больни­цу. У нее там ка­кой-то при­выч­ный вы­вих, вот и об­мо­ро­зи­лась в го­рах.

    - Так что ж, так и не допросили? - уди­вил­ся Гу­ля­ев.

    - Ну по­че­му же нет! Допросили! - Го­лос Ней­ма­на иро­ни­чес­ки подрагивал. - Да еще как! Де­сять лис­тов с обе­их сто­рон они с Хри­пу­ши­ным на па­ру ис­пи­са­ли. По­том еще пять при­ба­ви­ли. При­нес он их мне. Я про­чел и го­во­рю ему: «Ну вот, те­перь все это, зна­чит, чис­тенько пе­ре­пе­ча­тай­те, ско­ли­те и отош­ли­те в „Ого­нек“, чтоб там пе­ча­та­ли с кар­тин­ка­ми. Го­но­рар по­по­лам».

    - И что там, так ни од­но­го дельно­го сло­ва и нет? - зас­ме­ял­ся Мя­чин.

    - Ну как нет! Там пят­над­цать стра­ниц этих слов. Це­лый ро­ман! Мо­ре. Ночь. Лу­на. Он. Она. Па­мят­ник ка­кой-то не­мыс­ли­мый, краб ве­ли­чи­ны не­обы­чай­ной. Они его с Зы­би­ным под кро­вать ему за­су­ну­ли, по­том вы­ну­ли, в мо­ре от­пус­ти­ли. Вот та­кой про­то­кольчик! А не хо­чешь, го­во­рю, по­сы­лать его в жур­нал, тог­да та­щи-ка его в сор­тир. Так ска­зать, по пря­мо­му его наз­на­че­нию. Ну а что вы об ней вспом­ни­ли?

    - Так вот, зво­нит она мне. Про­сит принять. - На ми­ну­ту Гу­ля­ев задумался. - Ну так что ж, мо­жет, тог­да и отос­лать ее к Хри­пу­ши­ну? Или вы с ней са­ми поговорите? - Он взгля­нул на Ней­ма­на.

    - Ну нет! Пусть она идет к сво­ей бабушке, - серьезно ска­зал тот, - мо­жет, вот Ар­ка­дий Альфре­до­вич за­хо­чет ее уви­деть. Вот ведь! - Он про­шел к сто­лу, дос­тал из не­го пап­ку, из пап­ки чер­ный кон­верт с фо­тог­ра­фи­ями, выб­рал од­ну из них и по­дал Мячину. - Взгля­ни­те-ка! Как?

    - Да-а, - ска­зал Мя­чин, вер­тя фо­тог­ра­фию в ру­ках, и вздохнул. - Да-а, - он про­тя­нул фо­то Гуляеву. - Пос­мот­ри!

    - "Люблю сер­деч­но, да­рю навечно", - про­чел Гуляев, - да что это она? Та­кая ба­ры­ня и вдруг...

    - А это юмор у них та­кой особый, - зло ух­мыльнул­ся Ней­ман. Он был разд­ра­жен и взвин­чен, хо­тя и ста­рал­ся не по­ка­зать этого. - Для нас, ду­ра­ков, ко­неч­но. И он ей то­же - «Во пер­вых стро­ках мо­его письма, лю­без­ная на­ша По­ли­на, спе­шу вам со­об­щить...» или «К се­му Зы­бин». Ост­ря­ки-са­мо­уч­ки, мать их так!

    - А при­чес­ка-то, прическа, - ска­зал Гу­ля­ев.

    - А на­имод­ней­шая! Как у звезд! У этой при­чес­ки да­же осо­бое наз­ванье есть. Пут­ти? Мут­ти? Ли­ли? Пу­ти? Ар­ка­дий Альфре­до­вич, не слы­ша­ли?

    - Нет, не слышал, - ска­зал серьезно про­ку­рор и отоб­рал у Гу­ля­ева карточку, - у Ли­ли­ан Пут­ти не при­чес­ка, а стриж­ка, и очень низ­кая, вро­де на­шей польки. А она тут под Гло­рию Свен­сон. Та­кие при­чес­ки го­да три то­му на­зад бы­ли очень мод­ны­ми.

    - В са­мом деле? - Гу­ля­ев взгля­нул на про­ку­ро­ра (тот все рас­смат­ри­вал фо­то) и снял трубку. - Миля, - ска­зал он, - тут сей­час бу­дет зво­нить опять По­тоц­кая, так я у Яко­ва Аб­ра­мо­ви­ча в 350-й - ве­ди­те ее сю­да. А во­об­ще ме­ня нет. - Он по­ло­жил труб­ку и прищурился. - Ар­ка­дий Альфредович, - ска­зал он деловито, - вот мы в прош­лом го­ду от­ме­ча­ли твои име­ни­ны. Это сколько же те­бе ис­пол­ни­лось?

    - Тлидцать тли, - не­до­вольно от­ве­тил про­ку­рор и от­дал кар­точ­ку Ней­ма­ну.

    - Точно, точ­но! Трид­цать три плюс пят­над­цать! И ты все еще о ка­ких-то фут­ти-нут­ти ду­ма­ешь? Вот что зна­чит отец - при­сяж­ный по­ве­рен­ный! А ты взгля­ни на ма­йо­ра! Ему этих пу­ти... на дух не нуж­но! А ведь не нам с то­бой, ста­рич­кам, че­та, мо­ло­дой, здо­ро­вый, ру­мя­нец во всю ще­ку! А ты его ког­да-ни­будь с жен­щи­ной ви­дел? Он, как это в сти­хах пи­шет­ся? Ана­хо­рет!

    - А мо­жет, я у се­бя ор­гии устраиваю, - неп­ри­ят­но скри­вил­ся Ней­ман.

    - Да сра­зу вид­но, что уст­ра­ива­ете! Вот ты, про­ку­рор, все по этим пут­ти, кут­ти, нож­ки гну­ти стре­ля­ешь, а он зна­ешь чье серд­це по­ко­рил? Марьи Сав­виш­ны, то­ва­ри­ща Ка­ши­ри­ной! Уп­рав­ля­ющей на­ши­ми до­ма­ми! Ну ты ее зна­ешь - Ека­те­ри­на Ве­ли­кая! В бук­лях! Ее ни од­на пи­ла не бе­рет. Доч­ку раз­ве­ла и му­жа ее по­са­ди­ла. А ког­да она о Яко­ве Аб­ра­мо­ви­че го­во­рит, у нее го­лос, как у перепелочки, - то-о-ненький! «Ну чис­то­та! Ну по­ря­док! Взгля­нуть лю­бо-до­ро­го! Взой­дешь и не ушел бы. И воз­дух све­жий! Все форт­ки нас­тежь! И по­ря­док! По­ря­док! Как у ба­рыш­ни! И у каж­дой ве­щи свое мес­то. Все сра­зу оты­щешь». Вот как об на­шем о Яко­ве Аб­ра­мо­ви­че наш ра­бо­чий класс от­зы­ва­ет­ся. О нас чер­та с два так ска­жет. Что ж? Ана-хо­рет!

    - Да, - ска­зал про­ку­рор рассеянно, - это очень, очень...

    - Но зна­ете, чем вы ее больше все­го ку­пи­ли, Яков Абрамович, - обер­нул­ся к Ней­ма­ну Гуляев. - Сво­ими мо­нет­ка­ми! Та­кая, го­во­рит, у них кра­со­та, та­кая на­уч­ность! Все мо­нет­ки в осо­бой вит­ри­не, ров­но ча­си­ки в ев­рейс­кой мас­терс­кой. И все од­на к од­ной! Се­реб­ря­шеч­ки к се­реб­ря­шеч­кам, ме­дя­шеч­ки к ме­дя­шеч­кам, а зо­ло­тые, ну, те уж, ко­неч­но, в от­дельной ко­роб­ке, в сун­ду­ке. Они не по­ка­зы­ва­ют­ся, а есть, есть! Я та­кой кра­со­ты, го­во­рит, да­же у куп­цов Юхо­вых не ви­де­ла, ког­да с ни­ми по яр­мар­кам ез­ди­ла.

    Пропадал, про­па­дал в пол­ков­ни­ке Гу­ля­еве не­за­уряд­ный ха­рак­тер­ный ак­тер. Не­да­ром го­во­ри­ли, что мальчиш­кой он пел в ар­хи­ерейс­ком хо­ре. До пос­лед­не­го го­да он да­же ак­тив­но участ­во­вал в драмк­руж­ке, ко­то­рым ру­ко­во­дил зас­лу­жен­ный ар­тист рес­пуб­ли­ки - доб­ро­душ­ный пух­ля­чок, веч­но под­шо­фе, но обя­за­тельно жаж­ду­щий са­мых-са­мых рас­пос­лед­них ста грам­мов. С ним Гу­ля­ев дру­жил и про­вел его сна­ча­ла в аген­ту­ру, а по­том в зас­лу­жен­ные. Ней­ман знал об этом, по­то­му что пос­ле пос­лед­ней стоп­ки, ког­да его ве­ли уже до­мой, зас­лу­жен­ный вне­зап­но са­дил­ся на тум­бу, на­чи­нал пла­кать и го­во­рил, что он про­пал, аб­со­лют­но и бе­зус­лов­но, по­то­му что... И очень дра­ма­тич­но рас­ска­зы­вал по­че­му. Но обя­зан­нос­ти свои при этом вы­пол­нял ак­ку­рат­но, был на хо­ро­шем сче­ту и, ка­жет­ся, да­же по­ощ­рял­ся. Эту ис­то­рию Ней­ман дер­жал еще про за­пас.

    - Постойте, - спро­сил Мя­чин ошалело, - да вы что? Ну­миз­мат, что ли?

    Он был в са­мом де­ле не только ого­ро­шен, но да­же и огор­чен. В их до­мах со­би­ра­ли вся­кое: отк­рыт­ки, го­лы­ши из Ял­ты и Кок­те­бе­ля, фар­фор с Ар­ба­та, ме­бель из вся­ких расп­ро­даж. У его пред­шест­вен­ни­ка в спальне над кро­ватью ви­сел да­же ящик с аф­ри­канс­ки­ми ба­боч­ка­ми, а в сто­ло­вой, на осо­бом сто­ли­ке, блис­та­ла и пе­ре­ли­ва­лась го­лу­бым и ро­зо­вым пер­ла­мут­ром гор­ка ко­либ­ри (мир пра­ху ва­ше­го хо­зя­ина, птич­ки!). Все это бы­ло в по­ряд­ке ве­щей, но чтоб ка­кой-ни­будь сле­до­ва­тель за­ни­мал­ся ну­миз­ма­ти­кой! Да еще та­кой сле­до­ва­тель, толс­тый мес­теч­ко­вый пош­ля­чок и лов­чи­ла, в этом для сы­на сто­лич­но­го при­сяж­но­го по­ве­рен­но­го, ста­ро­го мос­ковс­ко­го ин­тел­ли­ген­та, бы­ло что-то поч­ти ос­кор­би­тельное. Но, впро­чем, ес­ли по­ду­мать, то и это нор­ма! Ма­ло ли ар­хе­оло­гов и ис­то­ри­ков про­ва­ли­лись в зем­лю че­рез по­лы ти­хих ка­би­не­тов пя­то­го эта­жа! А дальше все уже бы­ло про­ще прос­то­го: сна­ча­ла «и с кон­фис­ка­ци­ей все­го лич­но при­над­ле­жа­ще­го ему иму­щест­ва», за­тем «столько-то ки­лог­рамм бе­ло­го и жел­то­го ме­тал­ла по це­не рубль ки­лог­рамм».

    - И мно­го у вас монет? - спро­сил про­ку­рор.

    - А ты зна­ешь, что у не­го есть? - воск­лик­нул Гуляев. - Рубль Алек­санд­ра Ма­ке­донс­ко­го! На од­ной сто­ро­не он в про­филь, а на дру­гой кон­ни­ца! Нет, ты предс­тавь се­бе, сам Алек­сандр Бла­гос­ло­вен­ный две ты­ся­чи лет то­му на­зад этот рубль или дубль дер­жал в ру­ках! Да за не­го лю­бой му­зей ми­ра сей­час от­ва­лит де­сять ты­сяч зо­ло­том!

    - И дав­но вы их собираете? - спро­сил Мя­чин.

    - Да за­ни­мал­ся когда-то, - неб­реж­но мах­нул ру­кой Ней­ман.

    Рука у не­го бы­ла толс­тая, с пух­лы­ми пальца­ми, пе­ре­тя­ну­тая у за­пястья крас­ной ни­точ­кой (он от­лич­но по­ни­мал чувст­ва про­ку­ро­ра, и они поп­рос­ту за­бав­ля­ли его).

    - Я да­же, ес­ли хо­ти­те знать, - про­дол­жал он, - два го­да хо­дил на се­ми­нар про­фес­со­ра Массона, - он усмехнулся. - «Де­ла дав­но ми­нув­ших дней»!

    - А вот мы зас­та­вим по­ка­зать нам их, - жиз­не­ра­дост­но крик­нул Гуляев. - А прав­да, Яков Аб­ра­мо­вич, а что бы вам не приг­ла­сить нас к се­бе? Ведь сей­час и хо­зяй­ка у вас име­ет­ся! Про­ку­рор, ты не зна­ком с пле­мян­ни­цей Яко­ва Аб­ра­мо­ви­ча? Ну! Сра­зу всех пу­ти-ку­ти за­бу­дешь! Вот только пря­чет он ее от нас. Ну ни­че­го, ни­че­го, пос­ту­пит к нам ра­бо­тать, тог­да уж мы...

    - Да нет, то­ва­ри­щи, что вы, что вы, - зап­ро­тес­то­вал Нейман, - я и сам ду­маю, как бы ее ввес­ти в наш тес­ный круг, да вот ви­ди­те, ка­кая бе­да-то, ле­жит она!

    - Да, а врач был? - спро­сил Гуляев. - Мо­жет, ее гос­пи­та­ли­зи­ро­вать?

    И все трое вздрог­ну­ли. Это бы­ло очень страш­ное сло­во. Поч­ти каж­дый день при­хо­ди­лось ко­го-то гос­пи­та­ли­зи­ро­вать; вче­ра гос­пи­та­ли­зи­ро­ва­ли ди­рек­то­ра эле­ва­то­ра с от­би­ты­ми лег­ки­ми, по­зав­че­ра свез­ли двух: у од­но­го бы­ли раз­дав­ле­ны пальцы, у дру­го­го слу­чи­лось внут­рен­нее кро­во­из­ли­яние. Это час­то бы­ва­ет от уда­ра са­по­га.

    - Да нет, ка­кая там госпитализация, - по­мор­щил­ся Нейман, - не­на­ви­дит она вся­кие больни­цы, со­вер­шен­но бе­зум­ная дев­ка!

    - Ну, ну, - улыб­нул­ся Гуляев, - не на­до на нее так! Очень слав­ная де­воч­ка, ум­ни­ца, тон­кая ду­ша! Из нее по­лу­чит­ся нас­то­ящий сле­до­ва­тель. Это, на­вер­но, у вас нас­ледст­вен­ное, Яков Аб­ра­мо­вич! Вы зна­ете, что она мне ска­за­ла, ког­да по­бы­ва­ла на доп­ро­се ва­ше­го Зы­би­на? «По-мо­ему, у вас с Хри­пу­ши­ным ни­че­го не по­лу­чит­ся, то­ва­рищ пол­ков­ник, на­до ид­ти иным пу­тем. Ищи­те жен­щи­ну!» По­ня­ли, что она хо­те­ла ска­зать? Нет? А я вот сра­зу по­нял! На­до сле­до­ва­тельни­цу! А? Что ска­же­те? Во вся­ком слу­чае, ка­кая-то твор­чес­кая мысль в этом есть. Мо­жет, поп­ро­бу­ем?

    Наступило ко­рот­кое мол­ча­ние.

    - А вы зна­ете - верно! - воск­лик­нул вдруг про­ку­рор и уда­рил ку­ла­ком по спин­ке кресла. - Во­об­ще-то я не ве­рю в этих мо­ло­дых сле­до­ва­тельниц, двад­ца­ти­пя­ти­лет­них про­ку­рорш и опе­ра­тив­ниц. Ста­ру­хи - дру­гое дело, - он хохотнул. - Вы зна­ете, что вы­ки­нул Пу­риш­ке­вич в 1912 го­ду? Ка­кой-то дамс­кий жур­нал прис­лал ему ан­ке­ту о женс­ком тру­де, и он на­пи­сал круп­ны­ми бук­ва­ми по­пе­рек ее: «Их труд - ког­да их трут». А? Го­ло­ва, су­кин сын! Но точ­но, ра­бот­ни­ки они ни­ку­дыш­ные. Сна­ча­ла кру­тят без тол­ку, по­том ру­бят, то­же без тол­ку. Раз его в кар­цер! Два его в кар­цер! Три его в кар­цер! Он си­дит, а вре­мя идет. И следст­вие, ко­неч­но, сто­ит, и по­лу­ча­ет­ся че­пу­ха. На­до сни­мать. Их сни­ма­ешь, а они пла­чут. Но в дан­ном слу­чае я, по­жа­луй, сог­ла­сен. Мож­но бы бы­ло поп­ро­бо­вать и сле­до­ва­тельни­цу. Мож­но бы! Но тут у ме­ня воз­ни­ка­ет вот ка­кой воп­рос, с ним я и при­шел к вам, - по­вер­нул­ся он к Нейману. - Че­го мы от не­го, собст­вен­но го­во­ря, до­би­ва­ем­ся? Три дня то­му на­зад я с ним го­во­рил в при­сутст­вии зам. на­чальни­ка тюрьмы, и у ме­ня соз­да­лось впол­не оп­ре­де­лен­ное впе­чат­ле­ние. Ко­неч­но, он лжет, вер­тит­ся, че­го-то не­до­го­ва­ри­ва­ет, что-то скры­ва­ет. Во­об­ще лич­ность гряз­ная, бол­тун, пьяни­ца, ан­ти­со­вет­чик, все это так. Но это и все, то­ва­ри­щи. А дальше пус­то­та. Так сто­ит ли муд­рить? Тем бо­лее что вы са­ми мне ска­за­ли, Яков Аб­ра­мо­вич, что из-за од­но­го де­ся­то­го пунк­та вы бы с ним сей­час свя­зы­ваться не ста­ли. Так для че­го нам тог­да ме­нять сле­до­ва­те­ля? Что это мо­жет дать конк­рет­но? Та же бол­тов­ня, то есть де­ся­тый пункт! Прав­да, не че­рез ОСО, а че­рез суд. Ко­неч­но, это бо­лее же­ла­тельный ис­ход, но, пра­во же, Яков Аб­ра­мо­вич, сто­ит ли из-за од­но­го это­го...

    - Нет, нет, Ар­ка­дий Альфредович, - энер­гич­но за­мо­тал го­ло­вой Нейман, - сов­сем не из-за од­но­го это­го. Я же все вре­мя вам пов­то­ряю: не из-за это­го. Зы­бин - пти­ца круп­ная. Он не бол­тун, он де­ятель, а бол­та­ет он, мо­жет, так, для сок­ры­тия все­го ос­тально­го. И де­ятельность свою он на­чал ра­но. Вот это де­ло с из­на­си­ло­ва­ни­ем сту­дент­ки...

    - Извините, как вы сказали? - встре­пе­нул­ся прокурор. - Я ведь ни­че­го не знаю.

    - Да не мо­жем, не мо­жем мы ему это предъявлять, - ворч­ли­во ска­зал Гу­ля­ев. Он тер­петь не мог ни та­кие раз­го­во­ры, ни бес­сильные по­ту­ги на­вя­зать что-то лишнее. - Он во­об­ще тут с бо­ку при­пе­ка: зас­ту­пил­ся за то­ва­ри­ща, и все. Его тог­да же от­пус­ти­ли. Что об этом по­пус­ту го­во­рить?! И де­ла у нас это­го не­ту, од­ни вы­пис­ки.

    - Разрешите не сог­ла­ситься, то­ва­рищ полковник, - уп­ря­мо и скром­но нак­ло­нил го­ло­ву Нейман, - ко­неч­но, сей­час уж ему ни­че­го не предъявишь, это бе­зус­лов­но так, но я ду­маю, что имен­но с это­го на­ча­лась его карьера. Бы­ло соб­ра­ние, выс­ту­пил Зы­бин и весьма ква­ли­фи­ци­ро­ван­но су­мел по­вес­ти за со­бой весь кол­лек­тив. В ре­зульта­те по­ле­те­ла ре­зо­лю­ция, под­го­тов­лен­ная рай­ко­мом пар­тии. Я ду­маю, что это все сов­сем не слу­чай­но. Тут ра­бо­та­ла це­лая груп­па. Один выс­ту­пал, дру­гие под­дер­жи­ва­ли. Но де­ло в кон­це кон­цов да­же не в этом. Де­ло в воп­ро­се: что его сю­да при­ве­ло? Ведь Ал­ма-Ата - край ссыльных. По­ло­ви­на его то­ва­ри­щей очу­ти­лись ли­бо в Си­би­ри, ли­бо тут. Ко­го же он из них тут ис­кал? И ес­ли ис­кал, то, ко­неч­но, и на­шел, так? На этот воп­рос опять-та­ки от­ве­та нет. Но вот посмотрите. - Он взял кон­верт и встрях­нул его над сто­лом. Вы­па­ло нес­колько фо­тог­ра­фий. Он выб­рал из них пару. - Вот од­на ин­те­рес­ная де­таль. Он пе­ред фа­са­дом ка­ко­го-то до­ма сто­ит, при­жи­ма­ет к гру­ди ка­кую-то кни­гу. Фо­тог­ра­фия как фо­тог­ра­фия, но зна­ете, что это за дом? Это ули­ца Кра­си­на, но­мер семьде­сят че­ты­ре. Го­сар­хив.

    Прокурор взял сни­мок, мельком взгля­нул на не­го и по­ло­жил.

    - Ну и что? - спро­сил он.

    - А то, что этот дом из­вес­тен все­му ми­ру как дом Льва Да­ви­до­ви­ча Троц­ко­го. Здесь он жил во вре­мя ссыл­ки в 1929 го­ду, тут был его штаб, сю­да со­би­ра­лась его аген­ту­ра, из это­го до­ма его и вып­ро­во­ди­ли за гра­ни­цу. Так вот Зы­бин сто­ит око­ло быв­ших апар­та­мен­тов вра­га на­ро­да и при­жи­ма­ет к гру­ди ка­кую-то кни­гу. Фор­мат ее как буд­то точ­но со­от­ветст­ву­ет то­му из соб­ра­ний со­чи­не­ний Л.Троц­ко­го. Я справ­лял­ся: та­кое вы­хо­ди­ло в 1923 го­ду. А пос­мот­ри­те, как встал, апос­тол же с Еван­ге­ли­ем!

    - Любопытно, - ска­зал про­ку­рор и опять по­ко­сил­ся на Гу­ля­ева, но тот по-преж­не­му смот­рел в ок­но, ку­рил и скучал. - Очень, очень да­же здо­ро­во! Но в обл­суд та­кую фо­тог­ра­фию предс­та­вить нельзя, - не примет! - Он по­ло­жил сни­мок и сно­ва взял кар­точ­ку Потоцкой. - Не соч­тет обл­суд это за ве­щест­вен­ную улику, - про­дол­жал он, рас­смат­ри­вая карточку. - Ра­бо­тал че­ло­век в ар­хи­ве и снял­ся воз­ле. А в до­ме этом не один ар­хив - я его знаю, - там еще и Со­юз пи­са­те­лей, так что там мно­го кто фо­тог­ра­фи­ро­вал­ся.

    - А книга? - спро­сил Ней­ман.

    - А что кни­га? Он ска­жет: «Это со­чи­не­ния Пуш­ки­на, том тре­тий, а го­да из­да­ния не помню», - вот и все.

    - А ОСО и спра­ши­вать ни­че­го не будет, - ре­ши­тельно ска­зал Гу­ля­ев и по­вер­нул­ся от окна, - так что по­сы­ла­ем в ОСО, и ко­нец. Ну а в бу­ма­гах-то его вы ни­че­го не об­на­ру­жи­ли? Там он мно­го их что-то ис­пи­сал. И письма есть. Прав­да, по­черк... Ку­ри­ца ла­пой во­ди­ла. Так что, ни­че­го там нет?

    - Да как сказать, - по­жал пле­ча­ми Нейман, - чтоб яв­но­го, так опять ни­че­го, а лю­бо­пыт­но­го мно­го. Ну вот, нап­ри­мер, вы­пис­ки из со­чи­не­ния Кар­ла Марк­са «18 брю­ме­ра Бо­на­пар­та». Не из са­мо­го со­чи­не­ния, а из пре­дис­ло­вия.

    - Ага, - ожи­вил­ся Гуляев. - Чье пре­дис­ло­вие?

    - Да нет, Энгельса, - по­мор­щил­ся Нейман, - так что ни­че­го мы тут... но вот вы­пис­ки ин­те­рес­ные. Сде­лан­ные со зна­че­ни­ем. Вы­пи­са­но мес­то, где Эн­гельс "отка­зы­ва­ет­ся от ре­во­лю­ци­он­ных мер борьбы. За­чем нам ид­ти на бар­ри­ка­ды, ког­да мы мо­жем прос­то го­ло­со­вать и со­би­рать большинст­во? Пус­кай уж тог­да бур­жу­азия идет на бар­ри­ка­ды. В об­щем, идея жел­тых проф­со­юзов.

    - Ну, по­ло­жим, не жел­тых профсоюзов, - стро­го пог­ля­дел на не­го Гуляев, - а Фрид­ри­ха Эн­гельса, так что не ме­шай­те бо­жий дар с яич­ни­цей.

    - Во-во-во! - фырк­нул Нейман. - Он мне при­мер­но так и от­ре­зал. Го­то­вил­ся к по­лит­за­ня­тию и вы­пи­сы­вал те­зи­сы.

    - Логично, очень логично, - улыб­нул­ся Мя­чин.

    - Еще бы не ло­гич­но! Я го­во­рю, круп­ная пти­ца! И бы­ла у не­го ка­кая-то цель, а мо­жет быть, да­же и за­да­ние! Оп­ре­де­лен­но бы­ла! Вот вы его спра­ши­ва­ли, Ар­ка­дий Альфре­до­вич, за­чем он на Или по­ехал? Что же он вам ска­зал? Ни­че­го он вам не ска­зал! Но ведь ез­дил же! Ез­дил! Да и как! Вдруг его слов­но кольну­ло. Ут­ром в воск­ре­сенье не­ожи­дан­но со­би­ра­ет­ся, бе­рет вод­ки, за­кус­ки, сго­ва­ри­ва­ет­ся с де­вуш­кой и едет на то­вар­ня­ке. За­чем?

    - Ну там, по­жа­луй, все ясно, - ус­мех­нул­ся Гуляев, - вод­ка, за­кус­ка, дев­ка, воск­ре­сенье! Нет, это по­нят­но!

    - Ну вот так он и ре­жет. Люб­лю вы­пить по хо­лод­ку. Ре­ка те­чет, лю­дей нет, де­воч­ка под бо­ком, вы­пил, за­ку­сил, спря­тал «же­лез­ный звон свой в мяг­кое, в женс­кое», и по­ря­док.

    Все зас­ме­ялись.

    - Тут да­же у не­го и пси­хо­ло­гия есть, - ска­зал про­ку­рор.

    - Извиняюсь, - по­ка­чал го­ло­вой Нейман, - но вот пси­хо­ло­гия-то его как раз тут и под­во­дит. Ведь ес­ли бы он хоть не­де­лю, хоть три дня на­зад до то­го по­ехал, тог­да и спра­ши­вать, ко­неч­но, бы­ло не­че­го. Но ведь тут что по­лу­ча­ет­ся? При­ез­жа­ет эта са­мая По­ли­на, его дав­ниш­няя лю­бовь, он сам не свой: ждет ее, го­то­вит­ся, уби­ва­ет­ся, что вот ни­как они не встре­тят­ся. Он и в ка­ме­ре все вре­мя бре­дит ею. То они с ней ку­па­ют­ся, то на го­ру ле­зут, то под го­ру, то он ее на ру­ках ку­да-то та­щит. Хо­ро­шо. Сго­ва­ри­ва­ют­ся на ве­чер воск­ре­сенья, и вот он ут­ром в воск­ре­сенье за­би­ра­ет сек­ре­тар­шу и ду­ет с ней ку­да-то к чер­ту на ро­га - на Или в кол­хоз «Пер­вое мая». За­чем? Не­из­вест­но.

    - Да, - ска­зал про­ку­рор задумчиво. - Да, я спра­ши­вал, он мол­чит.

    - Вот, он молчит! - воз­буж­ден­но воск­лик­нул Нейман. - Он и бу­дет мол­чать - не ду­рак! А вы зна­ете, что там за мес­та? Я спе­ци­ально ез­дил! Это два ча­са от го­ро­да. Го­лая пус­тая степь, ска­лы и ре­ка. Ни од­ной ду­ши. И так до са­мо­го Ки­тая. А по бе­ре­гу ки­ло­мет­ров на со­рок ры­бац­кие зем­лян­ки. Ло­вят ма­рин­ку. И кто там ры­бак, а кто прос­то так, ни один дьявол не зна­ет. Ни пас­пор­тов, ни про­пис­ки, ни участ­ко­во­го - ни­че­го нет. А све­денья нам по­па­да­ют: там и рас­ку­ла­чен­ные, и бег­лые, и да­же, мо­жет, пе­ре­беж­чи­ки из Ки­тая, и черт зна­ет кто еще.

    - Ловили? - спро­сил про­ку­рор.

    - Да вся­кую шпа­ну ло­ви­ли, а круп­ная ры­ба, ко­неч­но, ухо­ди­ла сра­зу же. Ведь ту­да не­за­мет­но не по­дой­дешь, все пус­то - степь! За де­сять верст че­ло­ве­ка вид­но. А ночью они, ко­неч­но, свои пос­ты рас­став­ля­ют. Так вот за­чем он ту­да су­нул­ся? Да еще с вод­кой? С дев­кой? Уз­на­ла бы его лю­бовь про дев­ку, что бы­ло бы? А?

    - Да, - ска­зал прокурор, - дейст­ви­тельно, тут что-то не так. А вы этой По­ли­не ни­че­го не го­во­ри­ли? А то ведь бабья рев­ность в на­ших де­лах - ве­ли­кая си­ла. Ес­ли ее уме­ло ис­пользо­вать.

    - Ой, - по­ка­чал го­ло­вой Нейман, - раз­ве же их прой­мешь? Я вот ве­лел Хри­пу­ши­ну ска­зать ему: «Бу­дешь мол­чать, мы ее по­са­дим!» По­ря­доч­ный че­ло­век, ко­неч­но, при­за­ду­мал­ся бы: а вдруг прав­да! Так эта сво­лочь сра­зу к Хри­пу­ши­ну чуть не на шею: «Пра­вильно! По­са­дить! Пусть си­дит, ме­ня до­жи­да­ет­ся! А то я тут, а она там бу­дет с кем-то гу­лять? Ка­кая же это спра­вед­ли­вость!»

    Гуляев пос­мот­рел на про­ку­ро­ра, и они оба опять рас­сме­ялись.

    - Силен бродяга, - ска­зал про­ку­рор с удо­вольстви­ем.

    - И она так же от­ве­ча­ет: я ей про Или и с кем его зах­ва­ти­ли, а она мне: «Ну вот ви­ди­те, то­ва­рищ сле­до­ва­тель, я же сра­зу вам ска­за­ла, что у нас бы­ли чис­то то­ва­ри­щес­кие от­но­ше­ния и не больше. Он и там ме­ня зна­ко­мил со сво­ими при­ятельни­ца­ми». Вот и весь ее от­вет.

    - Да! Так ког­да же ва­ша пле­мян­ни­ца встанет? - вдруг спро­сил Гуляев. - С не­де­лю еще про­ле­жит? Вот ког­да вста­нет, мы ей это де­ло и по­ру­чим, как вы ду­ма­ете, Ар­ка­дий Альфре­до­вич?

    - А не по­лу­чит­ся пер­вый блин комом? - ос­то­рож­но спро­сил прокурор. - Ведь хо­тя тут, кро­ме де­ся­то­го пунк­та, по­ка ни­че­го не соб­ра­ли, но вот сей­час я сог­ла­ша­юсь с Яко­вом Аб­ра­мо­ви­чем: это дичь круп­ная, она тре­бу­ет осо­бо­го под­хо­да. Де­ли­кат­но­го. Вы­пуск­ни­ца мо­жет и не спра­виться.

    - Хм, выпускница! - ус­мех­нул­ся Гуляев. - До­по­топ­ное у те­бя предс­тав­ле­ние о на­шей мо­ло­де­жи, про­ку­рор! Яков Аб­ра­мо­вич, а ну в двух сло­вах рас­ска­жи­те нам про то крас­но­дарс­кое де­ло. За что Та­ма­ра Ге­ор­ги­ев­на по­лу­чи­ла бла­го­дар­ность от на­чальни­ка уп­рав­ле­ния. Она ведь, про­ку­рор, це­лую от­лич­но за­конс­пи­ри­ро­ван­ную ан­ти­со­ветс­кую ор­га­ни­за­цию отк­ры­ла. Что, не­уже­ли не слы­шал? А ну, Яков Аб­ра­мо­вич, прос­ве­ти­те про­ку­ро­ра.

    - Да вы, на­вер­но, слышали, - по­мор­щил­ся Нейман. - Сна­ча­ла за­дер­жа­ли в ста­ни­це ста­ру­ху шин­кар­ку. Ну, ко­неч­но, са­мо­гон, там все его го­нят. 68 лет ей, ни од­но­го зу­ба, кри­вая, ко­сая, не слы­шит, хо­дит еле-еле, хо­те­ли уже вы­го­нять, да спох­ва­ти­лись. Как так: и са­мо­гон го­нит, и шин­карст­ву­ет, а жи­вет на од­ном хле­бе и мо­ло­ке, и де­нег нет. Где они? На­ча­ли спра­ши­вать - ре­вет, и все. «Да сы­ны вы мои! Да де­точ­ки вы мои ми­лые! Ни­че­го у ме­ня нет! Где хо­ти­те, там и смот­ри­те. Только на по­хо­ро­ны и на­ко­пи­ла се­бе малость». - «Да где они? По­ка­жи, мы не возьмем, только пос­мот­рим!» - «Ой, сы­ноч­ки мои, не­ту их у ме­ня, не­ту! Сын при­ез­жал, от­да­ла на сох­ра­не­ние». А сын зи­мов­щи­ком где-то. Да­ле­ко-да­ле­ко! «Бы­ла у ме­ня бу­маж­ка, сколько да­ла, да за­те­ря­ла, вид­но, а то все за ико­ной ле­жа­ла!» Ну и сов­сем ре­ши­ли уже вы­го­нять. И да­ли мо­ей пле­мян­ни­це офор­мить окон­ча­ние де­ла. Так она баб­ку выз­ва­ла, с ут­ра до по­лу­но­чи про­си­де­ла и все до точ­ки вы­яви­ла. Ока­зы­ва­ет­ся, 10 лет в ра­йо­не под са­мым но­сом влас­тей ра­бо­та­ла ор­га­ни­за­ция «Леп­та вдо­ви­цы». Не только ста­рые ста­нич­ни­ки, но и их де­ти, не­вест­ки, вну­ки от­чис­ля­ли по пя­ти про­цен­тов со всех до­хо­дов, и шло это на по­мощь осуж­ден­ным по­пам и ре­ли­ги­оз­ни­кам. Ра­бо­та­ли так, что лю­бо-до­ро­го. Баб­ка эта в аген­тах сос­то­яла. А был еще каз­на­чей, экс­пе­ди­то­ры, да­же сче­то­вод. По­сы­ла­ли по­сыл­ки, пе­ре­да­чи де­ла­ли, вы­зы­ва­ли родст­вен­ни­ков на сви­данья и до­ро­гу оп­ла­чи­ва­ли. На­ни­ма­ли за­щит­ни­ков, чтоб те по­да­ва­ли кас­са­ци­он­ные. А са­мое глав­ное - в нес­кольких слу­ча­ях да­же пе­рек­ва­ли­фи­ци­ро­ва­ли статьи и сни­жа­ли срок до фак­ти­чес­ки от­бы­то­го. Вот ка­кие чу­де­са тво­ри­лись у нас за спи­ной. Вот те­бе и на­ша бди­тельность!

    - Действительно, черт зна­ет что! - воз­му­тил­ся прокурор. - Ну и чем это все кон­чи­лось?

    - Очень хо­ро­шо кончилось, - гор­до воск­лик­нул Нейман, - трем по де­сят­ке, че­ты­рем по пя­ти, две­над­цать че­ло­век на вы­сыл­ку, ад­во­ка­там-го­луб­чи­кам всем по пя­ти Ко­лы­мы. Один не до­ехал: ур­ки в до­ро­ге при­ду­ши­ли. Вот что дев­чон­ка сде­ла­ла! А мы си­де­ли, слю­ни рас­пус­ка­ли!

    - Да, вну­ши­тельно, внушительно, - сог­ла­сил­ся прокурор. - Мо­ло­дец дев­чон­ка. А баб­ке что?

    - Да баб­ку на дру­гой день пос­ле это­го доп­ро­са приш­лось гос­пи­та­ли­зи­ро­вать. Нет, нет, ни­че­го та­ко­го, прос­то серд­це, и ка­жет­ся, что с кон­ца­ми: в при­го­во­ре не чис­лит­ся. Да и, собст­вен­но го­во­ря, она уже бы­ла не нуж­на.

    - Да, что хо­ро­шо, то хо­ро­шо, ни­че­го уж тут не ска­жешь, мо­ло­дец, молодец, - пов­то­рил прокурор. - Ну что ж, - обер­нул­ся он к Гуляеву, - по-мо­ему, да­вай­те поп­ро­бу­ем!

    В дверь пос­ту­ча­ли.

    - Ага, пришла, - встал с мес­та Гуляев, - зна­чит, так. На­чи­наю раз­го­вор я, пе­ре­даю его те­бе как предс­та­ви­те­лю над­зо­ра, то­ва­рищ Ней­ман нам по­мо­га­ет.

    Он соб­рал со сто­ла фо­тог­ра­фии, за­су­нул их в кон­верт и крик­нул:

    - Войдите!

    Вошла сек­ре­тар­ша, а за ней та, чью фо­тог­ра­фию они только что все трое рас­смат­ри­ва­ли и кри­ти­ко­ва­ли.

    И пах­ну­ло ду­ха­ми.

    Однако на звез­ду она не по­хо­ди­ла. И при­чес­ка у нее бы­ла не та­кая, как у Гло­рии Свен­сон, и рес­ни­цы не бы­ли длин­ны­ми, и да­же губ она не нак­ра­си­ла. Так что, ко­неч­но, не Гло­рия Свен­сон, а мо­жет быть, да­же ге­ро­иня фильма о со­ветс­ких жен­щи­нах. Она вош­ла и ос­та­но­ви­лась на по­ро­ге.

    - Здравствуйте, - ска­за­ла она.

    - Здравствуйте, здравст­вуй­те, По­ли­на Юрьевна, - гос­теп­ри­им­но и прос­то от­ве­тил ей Гуляев, - про­хо­ди­те, по­жа­луйс­та, са­ди­тесь. Вот в это крес­ло. Итак, ка­кая нуж­да вас к нам за­нес­ла?

    - Я приш­ла поговорить, - ска­за­ла она.

    - Ага! От­лич­но! По­го­во­рим! О чем!

    - Меня вы­зы­ва­ли по де­лу Зы­би­на!

    - Ага, зна­чит, с Яко­вом Аб­ра­мо­ви­чем вы зна­ко­мы. Я на­чальник от­де­ла, моя фа­ми­лия Гу­ля­ев, Петр Ильич, а это облп­ро­ку­рор по спец­де­лам. Все на­ли­цо. Так что, ес­ли есть у вас ка­кие воп­ро­сы и не­яс­нос­ти... Это что у вас? За­яв­ле­ние? Да­вай­те-ка его сю­да!

    Он взял бу­ма­гу и пог­ру­зил­ся в чте­ние. Чи­тал он вни­ма­тельно, взял крас­ный ка­ран­даш и что-то длин­но под­черк­нул в текс­те.

    - Так, - ска­зал он, - понятно! - И про­тя­нул бу­ма­гу Нейману. - Но ведь та­кие справ­ки, По­ли­на Юрьевна, мы на ру­ки не вы­да­ем. Пусть нас офи­ци­ально зап­ро­сят - мы от­ве­тим. Вас что, кто-ни­будь нап­ра­вил сю­да?

    - Нет, я са­ма пришла, - от­ве­ти­ла она.

    - Сама! Тог­да сов­сем не­по­нят­но, за­чем вам по­на­до­би­лась та­кая справ­ка? Вы спе­ци­алист, со­ветс­кая граж­дан­ка, чи­та­ете лек­ции сту­ден­там. Так что кто у вас мо­жет пот­ре­бо­вать? Со­вер­шен­но не­по­нят­но!

    Нейман про­чел за­яв­ле­ние и мол­ча от­дал его Гу­ля­еву.

    - Разрешите, я поинтересуюсь? - пе­рех­ва­тил его ру­ку про­ку­рор. Он быст­ро про­бе­жал лис­ток и зас­ме­ял­ся.

    - Вот где си­дят-то нас­то­ящие остряки-самоучки! - ска­зал он Нейману. - Да шли­те вы их всех, По­ли­на Юрьевна, по­дальше со вся­ким их сом­не­ни­ем и воп­ро­са­ми! Обы­ва­те­ли, и все!

    - Да нет, они ни при чем, - ска­за­ла Потоцкая, - прос­то ког­да в рек­то­рат при­шел ваш ра­бот­ник и стал про ме­ня рас­спра­ши­вать, то по инс­ти­ту­ту за­гу­ля­ли вся­кие слу­хи. Это же по­нят­но. Ког­да ва­ши ор­га­ны ин­те­ре­су­ют­ся че­ло­ве­ком, все ста­но­вит­ся очень неп­рос­то.

    - Когда на­ши ор­га­ны ин­те­ре­су­ют­ся че­ло­ве­ком, По­ли­на Юрьевна, - объяснил Нейман, - то они пос­ту­па­ют очень прос­то: про­сят его прий­ти для раз­го­во­ра в оп­ре­де­лен­ное вре­мя. И тог­да это­му че­ло­ве­ку луч­ше все­го и про­ще все­го так и сде­лать и явиться в наз­на­чен­ный час. Вы, ко­неч­но, По­ли­на Юрьевна, очень ин­те­рес­ная жен­щи­на, но, прос­ти­те, следст­вию до это­го ни­ка­ко­го де­ла нет: в дан­ном слу­чае мы ин­те­ре­со­ва­лись не ва­ми, а ва­шим доб­рым зна­ко­мым Зы­би­ным. Для это­го мы вас так упор­но и зва­ли. Пос­ла­ли две по­вест­ки. Впро­чем, вы ска­за­ли прав­ду, при пер­вом же раз­го­во­ре вы­яс­ни­лось, что от­лич­но мож­но бы­ло бы вас и не бес­по­ко­ить.

    - Что так? - уди­вил­ся Гу­ля­ев.

    - Да вот не по­же­ла­ла нам по­мочь По­ли­на Юрьевна, ни­как не пожелала, - вздох­нул Ней­ман.

    - Ну за­чем же так, По­ли­на Юрьевна, - уко­риз­нен­но по­ка­чал го­ло­вой Гуляев, - следст­вию нуж­но все­мер­но по­мо­гать. За­чем же что-то скры­вать? Чем ско­рее мы вы­яс­ним прав­ду, тем всем нам бу­дет луч­ше.

    - Все, что я мог­ла ска­зать, я сказала, - от­ве­ти­ла по­се­ти­тельни­ца.

    - Ну ес­ли так, то, зна­чит, вы мно­гое еще не мо­же­те нам ска­зать, По­ли­на Юрьевна, - мяг­ко и зло улыб­нул­ся Ней­ман.

    - Ну так что же, бы­ло что-то вы­яс­не­но или нет? - нах­му­рил­ся Гу­ля­ев.

    - Да вот, по­жа­луйс­та, мо­гу про­де­монст­ри­ро­вать. Все под руками. - Ней­ман встал, вы­нул из сто­ла пап­ку с до­ку­мен­та­ми и стоя стал их перебирать. - Вот пер­вая встре­ча. Вот вто­рая. Про­гул­ка - од­на, вто­рая, третья. Раз­го­во­ры о жи­во­пи­си. К сов­ре­мен­но­му мо­ну­мен­тально­му ис­кус­ству он рав­но­ду­шен, она - нет. Вот они ку­па­лись. Вот они в рес­то­ра­не си­дят втро­ем. Вот опять-та­ки втро­ем они - тре­тий ка­кой-то от­ды­ха­ющий - гу­ля­ют всю ночь со сту­ден­чес­кой ком­па­ни­ей. Раз­жи­га­ют кост­ры. Вот вдво­ем по­лез­ли на го­ру, там ста­рое заб­ро­шен­ное клад­би­ще. Ан­гел ка­кой-то там не­имо­вер­ный мра­мор­ный - это все собст­вен­но­руч­ные по­ка­за­ния. Вот пос­лу­шай­те - «Па­мят­ник при лу­не был прек­ра­сен. Ког­да пош­ли об­рат­но, кам­ни сы­па­лись из-под ног, и ес­ли бы не сто­рож с раз­би­тым фо­на­рем...» Стра­ни­ца о сто­ро­же. «Он жил в скле­пе» и т.д. Спус­ти­лись и пош­ли до­мой. Ко­нец. Вот пят­над­цать стра­ниц и все они та­кие. Сло­вом, то, что мог­ла на­пи­сать лю­бая слу­чай­ная зна­ко­мая. А у не­го, что вер­но, то вер­но! их бы­ло... бы­ло!..

    - Да ведь я и есть слу­чай­ная знакомая, - ска­за­ла она и как-то очень хо­ро­шо улыбнулась, - я ведь то­же из это­го «бы­ло... бы­ло»!

    Она си­де­ла со­вер­шен­но сво­бод­но, да­же ру­ки вот по­ло­жи­ла на по­руч­ни крес­ла и го­во­ри­ла так, как буд­то сов­сем не на пло­ща­ди Дзер­жинс­ко­го, не в ка­би­не­те 350 про­ис­хо­дил этот раз­го­вор, а прос­то за­бе­жа­ла она на ми­ну­точ­ку в свой де­ка­нат и там ее уса­ди­ли за­пол­нить ан­ке­ту. Про­ку­рор смот­рел на нее, не скры­вая улыбки, - на та­ких он кле­вал. Гу­ля­еву бы­ло прос­то скуч­но. Он участ­во­вал и не участ­во­вал в раз­го­во­ре. И вдруг Ней­ман по­чувст­во­вал ду­но­ве­ние приб­ли­жа­юще­го­ся бе­шенст­ва. В та­кие ми­ну­ты ему ста­но­ви­лось го­ря­чо, пред­ме­ты на­чи­на­ли ко­со пры­гать пе­ред гла­за­ми, а го­лос дро­жал и ста­но­вил­ся мур­лы­ка­ющим. Он ува­жал се­бя за эти ми­ну­ты гне­ва, ос­тер­ве­не­ния, ярос­ти, по­то­му что они - хоть они-то! - бы­ли нас­то­ящи­ми, но сей­час все это бы­ло ни к че­му, он по­да­вил, прог­ло­тил удушье и ска­зал:

    - Ну за­чем же так скром­ни­чать? Вы слу­чай­ная ку­рорт­ная зна­ко­мая? Ну вы же са­ми зна­ете, что это не так! Вспом­ни­те-ка!

    - Ну, ко­неч­но же, не случайная, - лас­ко­во подт­вер­дил про­ку­рор и да­же чуть ли не под­миг­нул.

    - Ну, ес­ли вы го­во­ри­те о том, что Зы­бин по­мог мне выб­раться из очень неп­ри­ят­но­го положения, - ска­за­ла она, - ко­неч­но, ве­ро­ят­но, вы пра­вы. Но ведь так же он по­мог бы и дру­го­му.

    - А ес­ли не сек­рет, то что за история? - спро­сил про­ку­рор и пос­пеш­но ого­во­рил­ся: - Ес­ли, ко­неч­но, тут нет ни­че­го ин­тим­но­го...

    - Да ка­кое там интимное, - слег­ка по­мор­щи­лась Потоцкая, - я ку­па­лась, пос­кользну­лась и вы­вих­ну­ла но­гу. Бы­ло очень больно...

    - А, вот в чем дело, - с поч­ти­тельным по­ни­ма­ни­ем кив­нул про­ку­рор.

    - Да. И слу­чи­лось это очень ра­но. Ча­сов в шесть ут­ра. В это вре­мя пляж со­вер­шен­но пуст - поз­вать бы­ло не­ко­го. Я ле­жа­ла и сто­на­ла, на­вер­но, и тут вы­лез ка­кой-то па­рень. По­до­шел ко мне. У ме­ня на пла­точ­ке ле­жа­ла вся­кая ме­лочь: ну, руч­ные ча­сы, пер­ла­мут­ро­вый би­нокль, сум­ка. Он схва­тил это и ки­нул­ся бе­жать. Я ста­ла кри­чать. И тут от­ку­да-то на­пе­ре­рез ему бро­сил­ся Зы­бин, наг­нал его и отоб­рал. Вот так мы и поз­на­ко­ми­лись.

    - Ну я же го­во­рю, ил­люст­ри­ро­ван­ный жур­нал «Ого­нек», ро­ман с продолжениями, - ус­мех­нул­ся Нейман, - что го­во­рить! Уме­ете, уме­ете под­но­сить со­бы­тия, По­ли­на Юрьевна. А де­ло-то бы­ло так. Ког­да этот бо­си­кант подх­ва­тил сум­ку, По­ли­на Юрьевна, ко­неч­но, зак­ри­ча­ла, а тут где-то ша­тал­ся с ве­ли­ко­го пе­ре­поя и ждал пох­ме­литься - это он сам нам объяснил - ры­царь Зы­бин. Ког­да он ус­лы­шал эти кри­ки, он и гарк­нул во всю глот­ку: «Ложь взад!» - а глот­ка у не­го лу­же­ная, тру­ба. Бо­си­кант ис­пу­гал­ся, ки­нул су­моч­ку и дра­па­нул, а Зы­бин по­доб­рал и чин чи­ном вру­чил все По­ли­не Юрьевне. Вот так они и поз­на­ко­ми­лись. Го­во­рю все это с его слов и его сло­гом. Ис­то­рия, ко­неч­но, чу­дес­ная, но нам она вро­де бы ни к че­му. Так что я ве­лел Хри­пу­ши­ну из­ло­жить ее в са­мом сок­ра­щен­ном ва­ри­ан­те.

    - Нет, вер­но все так и было? - спро­сил вос­хи­щен­но Мя­чин.

    - Примерно, - кив­ну­ла го­ло­вой Потоцкая. - Ес­ли не вда­ваться в не­ко­то­рые де­та­ли. Но вы то­же уме­ете по­дать ма­те­ри­ал, то­ва­рищ ма­йор!

    - Да уж будьте спо­кой­ны! Как-нибудь! - с лег­кой наг­ле­цой от­ве­тил Ней­ман.

    - Но, зна­чит, бы­ло и еще кое-что? - скром­но по­ин­те­ре­со­вал­ся про­ку­рор.

    - Было, - кив­ну­ла го­ло­вой По­тоц­кая.

    - Так вот это как раз «кое-что» нас больше все­го и интересует, - ска­зал Нейман, - но вы как раз это­го-то нам и не отк­ры­ли.

    - Ну, мо­жет быть, там ка­кие-ни­будь де­ли­кат­ные женс­кие подробности, - шут­ли­во нах­му­рил­ся прокурор. - Вот все вам так уж и вы­ло­жить! Нельзя!

    - Нас женс­кие под­роб­нос­ти ни с ка­ко­го бо­ка не ин­те­ре­су­ют, то­ва­рищ прокурор, - жест­ко об­ре­зал Ней­ман, чувст­вуя, что удушье его зах­ва­ты­ва­ет все глуб­же и глуб­же. На доп­ро­сах он с ним справ­лял­ся сра­зу же: рявк­нул, топ­нул, раз по сто­лу, р-раз по ску­ле зе­ка, и слов­но прор­вал­ся в гор­ле и гру­ди ка­кой-то да­вя­щий пу­зырь, и на­чал­ся обыч­ный про­дук­тив­ный доп­рос без вся­ких дурочек. - Нас ни­ка­кие женс­кие де­ла аб­со­лют­но не интересуют, - про­дол­жал он с ти­хой яростью, - мы прос­то про­си­ли По­ли­ну Юрьевну рас­ска­зать нам о по­ли­ти­чес­ких наст­ро­ени­ях Зы­би­на. Ну хо­ро­шо, встре­ча­лись, ку­па­лись, гу­ля­ли, так что ж, и все это мол­ча? Бы­ли же и выс­ка­зы­ванья ка­кие-то! Ко­неч­но бы­ли!

    Она ни­че­го не ска­за­ла, только как-то осо­бо пог­ля­де­ла на не­го. И от это­го взгля­да его сно­ва за­му­ти­ло - он по­до­шел к сто­ли­ку с гра­фи­ном, ос­то­рож­но на­лил ста­кан до кра­ев и так же бес­шум­но опо­рож­нил его. Но удушье, то единст­вен­ное в сво­ем ро­де чувст­во, что сей­час все сор­вет­ся и по­ле­тит к чер­ту, что сию ми­ну­ту он за­орет, зас­ту­чит, за­ма­те­рит­ся, и раз­го­вор бу­дет кончен, - не ухо­ди­ло. Но в то же вре­мя он от­лич­но по­ни­мал, что ров­но ни­че­го не про­изой­дет. Бы­ло ли это чувст­во мгно­вен­ной, все пе­рех­лес­ты­ва­ющей ярос­ти нас­то­ящим, или же он сам его при­ду­мал и взрас­тил, т.е. и во­об­ще чувст­во ли это бы­ло или про­фес­си­ональное прис­по­соб­ле­ние, не­об­хо­ди­мое для его работы, - об этом Ней­ман ни­ког­да не ду­мал и, сле­до­ва­тельно, да­же и не знал это­го.

    - И не на­до нам го­во­рить, что та­ких раз­го­во­ров не было, - ска­зал он, отс­тав­ляя стакан, - в на­ше вре­мя каж­дая кол­хоз­ни­ца, каж­дый дед на пе­чи го­во­рят о по­ли­ти­ке. Бу­дет вой­на или нет? Как с хле­бом? Бу­дет ли сни­же­ние?

    - Так ведь это дед на пе­чи, а не Зы­бин.

    Он ее сей­час по-нас­то­яще­му не­на­ви­дел! За все: за то, что она си­де­ла слиш­ком вольно, что сей­час же вос­пользо­ва­лась раз­ре­ше­ни­ем ку­рить и ку­ри­ла так, как в этом ка­би­не­те, ка­жет­ся, еще ник­то до нее не курил, - от­ки­нув ост­рый ло­коть и лег­ко стря­хи­вая пе­пел в пан­цирь черепахи, - его ей под­нес прокурор, - за взгляд, ко­то­рый она бро­си­ла на не­го, за пря­мую и отк­ры­тую не­сов­мес­ти­мость с этой ком­на­той.

    - Да, ко­неч­но, Зы­бин го­во­рил не как дед на печи, - сог­ла­сил­ся Ней­ман, мед­лен­но вы­го­ва­ри­вая слова, - и по­это­му, ска­жем, бу­дет вой­на или нет, его долж­но бы­ло ин­те­ре­со­вать.

    - Это его, ко­неч­но, интересовало, - сог­ла­си­лась она неб­реж­но и, как ему по­ка­за­лось, насмешливо, - я да­же пом­ню та­кой раз­го­вор. Ми­мо нас по до­ро­ге шли пи­оне­ры и пе­ли «Если завт­ра вой­на, ес­ли завт­ра в по­ход», и он пос­лу­шал и ска­зал: «Да, точ­но! Вот мы с ва­ми пла­ны стро­им, а ес­ли, вер­но, завт­ра вой­на и завт­ра в по­ход? Тог­да что?»

    - Ну и что тогда? - спро­сил Ней­ман.

    - Не знаю. Мы за­го­во­ри­ли о дру­гом. Слушайте, - взмо­ли­лась она вдруг, - да что у нас, дру­гих раз­го­во­ров не бы­ло, что ли? Вы гу­ля­ли ког­да-ни­будь с ин­те­рес­ной жен­щи­ной хо­тя бы в пар­ке Горько­го? И что, вы с ней о вой­не тог­да раз­го­ва­ри­ва­ли?

    - Нет, ме­ня уж про­шу ос­та­вить в по­кое, но вы же са­ми сказали, - нес­колько сбил­ся с тол­ку Ней­ман, по­то­му что про­ку­рор ти­хонько фыркнул, - са­ми же ска­за­ли, что его ин­те­ре­со­ва­ли та­кие воп­ро­сы, как...

    - Ну правильно, - сог­ла­си­лась она, уже улы­ба­ясь ему как маленькому, - ин­те­ре­со­ва­ли! Но я-то, на­вер­но, его ин­те­ре­со­ва­ла еще больше. А о вой­не у не­го бы­ло с кем по­го­во­рить!

    - Было?

    - Да, бы­ло, бы­ло! Был у не­го та­кой че­ло­век, с ко­то­рым он охот­но го­во­рил о вой­не, о по­ли­ти­ке и о всем та­ком...

    - А фа­ми­лию не пом­ни­те?

    - Почему не пом­ню? Ро­ман Льво­вич Штерн.

    Надо ска­зать, что удар был мас­терс­кий. Его да­же по-нас­то­яще­му кач­ну­ло. На не­ко­то­рое вре­мя он во­об­ще вы­был из строя, прос­то си­дел и гля­дел на нее.

    - А кто это такой? - спро­сил он на­ко­нец.

    - Отдыхающий, - от­ве­ти­ла она очень прос­то.

    - Так о чем же они го­во­ри­ли?

    Он очень мед­лен­но со­би­рал­ся с мыс­ля­ми, он все-та­ки со­би­рал­ся.

    - Но от­ку­да же я знаю? Его спро­си­те.

    В ка­би­не­те бы­ло ти­хо. Да­же про­ку­рор при­умолк.

    - А как спро­сить? Вы же не зна­ете его ад­ре­са?

    - Почему? Знаю. По­жа­луйс­та. Про­ку­ра­ту­ра Со­юза. Следст­вен­ный от­дел. Он его на­чальник.

    - А... - дви­нул­ся бы­ло Мя­чин, но его прер­вал спо­кой­ный го­лос Гу­ля­ева:

    - А еще он кто, не зна­ете? Ну этот ваш зна­ко­мый по пля­жу. Кто он? Ну со­бе­сед­ник Зы­би­на, ну го­во­рил с ним о по­ли­ти­ке, ну на­чальник от­де­ла про­ку­ра­ту­ры, а еще кто?

    - Писатель? - спро­си­ла она не­уве­рен­но.

    - Правильно! Пи­са­тель! Член Со­юза пи­са­те­лей Со­ветс­ко­го Со­юза! А еще кто, зна­ете? Так вот я вам ска­жу: еще он брат Яко­ва Аб­ра­мо­ви­ча Ней­ма­на, в ка­би­не­те ко­то­ро­го мы сей­час на­хо­дим­ся и ко­то­рый ве­дет де­ло ва­ше­го зна­ко­мо­го.

    Он го­во­рил твер­до, су­хо, и на ка­кое-то вре­мя По­тоц­кая сме­ша­лась и пок­рас­не­ла.

    - И все это вы от­лич­но зна­ли, По­ли­на Юрьевна. По­это­му и зво­ни­ли и вче­ра и се­год­ня, что зна­ли. Только это вас и ин­те­ре­со­ва­ло. А не ка­кие-то там бу­маж­ки. И ес­ли бы мы не бы­ли пре­дуп­реж­де­ны за­ра­нее тем же Ро­ма­ном Льво­ви­чем, то дейст­ви­тельно мог­ли бы на пер­вое вре­мя рас­те­ряться и по­вес­ти се­бя как-ни­будь не так, но мы все от­лич­но зна­ли. Так что вы не по­ра­зи­ли нас, По­ли­на Юрьевна, нет, ни­как не по­ра­зи­ли.

    - Да я и не со­би­ра­лась вас поражать, - про­ле­пе­та­ла По­тоц­кая.

    Она си­де­ла блед­ная и нап­ря­жен­ная.

    - Да? - доб­ро­душ­но уди­вил­ся Гуляев. - Так не на­до, не на­до нас ни­чем по­ра­жать! Не к че­му! Да и к то­му же мы очень не лю­бим, ког­да нас чем-ни­будь по­ра­жа­ют! Мы ведь са­ми мас­те­ра по­ра­жать! Где у вас пропуск? - Он быст­ро под­пи­сал его. - По­жа­луйс­та! Только про­шу, ес­ли за­хо­ти­те ку­да-ни­будь ехать, то из­вес­ти­те, по­жа­луйс­та!

    Но тут вме­шал­ся про­ку­рор - в тот мо­мент, ког­да бы­ла наз­ва­на фа­ми­лия Штер­на, он вздрог­нул, вы­тя­нул­ся и зас­тыл, прос­то сде­лал нас­то­ящую охот­ничью стой­ку, а по­том за­со­пел, зад­ви­гал­ся, по­лез за­чем-то в кар­ма­ны, сло­вом, пос­та­рал­ся по­ка­зать, что он страш­но по­ра­жен и за­ин­те­ре­со­ван.

    - Извините, - ска­зал он поч­ти за­ис­ки­ва­юще и пог­ля­дел на Потоцкую, - но ска­жи­те, как вы мог­ли быть уве­ре­ны в том, что вас не об­ма­ну­ли? Ну ма­ло ли в до­мах от­ды­ха вся­ких са­моз­ван­цев? Ведь удос­то­ве­ре­ние вы не смот­ре­ли? Прав­да? Так как же вы?..

    - Нет, смотрела, - ко­рот­ко кив­ну­ла го­ло­вой По­тоц­кая.

    - Странно! - по­жал пле­ча­ми Мя­чин (на­роч­но, ну ко­неч­но, на­роч­но - ни­че­го ему не бы­ло странно). - Слу­жеб­ное удос­то­ве­ре­ние - это та­кой до­ку­мент, ко­то­рый... А вы не на­пу­та­ли че­го-ни­будь, По­ли­на Юрьевна?

    - Нет, не на­пу­та­ла. Он же мне сде­лал пред­ло­же­ние.

    - К-а-а-к? - поч­ти карк­нул про­ку­рор и на се­кун­ду, вер­но, ли­шил­ся языка. - Да он же же­на­тый че­ло­век! Мы же зна­ем его же­ну! Нет, нет!

    - Возьмите ваш пропуск, - ска­зал Гуляев, - вот! До сви­данья!

    Потоцкая про­тя­ну­ла ру­ку, взя­ла про­пуск, вста­ла и пош­ла к две­ри.

    - Одну секунду, - ки­нул­ся к ней прокурор. - Что же вы ему от­ве­ти­ли? Нет же, это на­до знать, - объяснил он Гу­ля­еву и Нейману. - Так что? - Они оба сто­яли в две­рях.

    - Я поб­ла­го­да­ри­ла и ска­за­ла, что не мо­гу.

    - Потому что в это время... - вдох­но­вен­но из­рек про­ку­рор.

    - Да, по­то­му что в это вре­мя мне нра­вил­ся дру­гой че­ло­век, и как раз в этот день я со­би­ра­лась ска­зать ему это.

    - И это был...

    - Да, это был Зы­бин.

    Гуляев встал, по­до­шел к две­ри и отк­рыл ее.

    - Прошу, - ска­зал он лю­без­но, но настойчиво, - очень был рад вас уви­деть. Вы дейст­ви­тельно про­яс­ни­ли нам очень мно­гое. Так спра­воч­ку я се­год­ня же вам из­го­тов­лю и приш­лю. И зна­ете, ес­ли вам пот­ре­бу­ет­ся - впол­не мо­же­те ехать ку­да хо­ти­те! До сви­данья. Же­лаю все­го на­илуч­ше­го, По­ли­на Юрьевна!

    

4

    

    Нейман от зда­ния нар­ко­ма­та жил не­да­ле­ко и до­мой возв­ра­щал­ся всег­да пеш­ком. Прав­да, ут­ром ему все рав­но при­хо­ди­лось за­би­раться в го­лу­бой слу­жеб­ный ав­то­бус. Ав­то­бус этот ак­ку­рат­но под­ка­ты­вал к их до­му в во­семь ча­сов ут­ра - сто­ял, по­ры­ки­вал, и в не­го пос­те­пен­но со­би­ра­лось поч­ти все на­се­ле­ние до­ма. Дом был нар­ко­ма­товс­кий, пост­рой­ки Хо­зу НКВД (зна­чит, один из луч­ших в го­ро­де), а верх­ний этаж за­ни­мал пер­вый за­мес­ти­тель.

    Сейчас, од­на­ко, Ней­ман по­шел не как всег­да по прос­пек­ту, изу­ми­тельно пря­мо­му и пра­вильно­му, вы­чер­тан­но­му лет во­семьде­сят то­му на­зад взма­хом стре­ми­тельной ге­не­ральской ру­ки, а поб­рел че­рез ши­ро­кие про­ход­ные дво­ры с са­ман­ны­ми из­буш­ка­ми, че­рез пыш­ные баг­ро­вые са­ды с мел­ко по­лы­ха­ющим осин­ни­ком и бар­ба­ри­сом; по скве­ру с вя­лы­ми утом­лен­ны­ми кле­на­ми, слад­ки­ми ли­па­ми и дальше, дальше, ми­мо гли­ня­ных зап­ло­тов, пле­те­нок, час­то­ко­лов и во­до­раз­бор­ных сто­ро­жек - бе­лые, в этот час они сна­ча­ла го­лу­бе­ли до си­не­вы, а по­том си­не­ли до­чер­на. Бы­ло ча­сов де­сять. На уг­лах зажг­лись фо­на­ри, и поч­ти сей­час же и ра­зом в ок­нах вдруг вспых­ну­ли крас­ные, зе­ле­ные и си­ние за­на­вес­ки. У во­рот на ла­воч­ках си­де­ли лю­ди, луз­га­ли се­меч­ки, сме­ялись и по-ве­чер­не­му мир­но су­да­чи­ли. Кто-то быст­рый, не­ви­ди­мый прос­кользнул ми­мо и ти­хо его поп­ри­ветст­во­вал, в от­вет он слег­ка приг­нул го­ло­ву. С тех пор как он за­ме­щал нес­колько ме­ся­цев на­чальни­ка од­но­го из опе­рот­де­лов, та­кие встре­чи для не­го бы­ли не ред­костью. Он до­шел до Го­лов­но­го ары­ка и ос­та­но­вил­ся. «Так-так, - ска­зал он вполголоса, - зна­чит, вот эдак». Он лю­бил эти ти­хие ча­сы, это мес­то и его ка­мен­ную лед­ни­ко­вую прох­ла­ду. Здесь око­ло бе­тон­но­го мос­ти­ка кон­чал­ся го­род: го­рел пер­вый за­го­род­ный фо­нарь и сто­яла пос­лед­няя го­родс­кая ска­мей­ка. Вни­зу, по круг­ло­му це­мент­но­му ло­жу, бес­шум­но и стре­ми­тельно нес­лась с гор сне­го­вая во­да. В та­кие глу­хие ве­чер­ние ча­сы он ски­ды­вал со сво­их плеч, как тя­же­лую ве­домст­вен­ную ши­нель, все это се­рое длин­ное зда­ние с пло­щадью Дзер­жинс­ко­го, со все­ми его пос­та­ми, сек­рет­ка­ми, ка­би­не­та­ми, нес­го­ра­емы­ми шка­фа­ми, тю­рем­ны­ми ка­ме­ра­ми, го­лы­ми ко­ри­до­ра­ми и бес­сон­ны­ми лам­па­ми - и ос­та­вал­ся прос­тым не­муд­ря­щим че­ло­ве­ком. Ведь он и вер­но был та­ким по ог­ра­ни­чен­нос­ти же­ла­ний и пот­реб­нос­тей, по са­мой су­ти сво­его скуч­но­го, бед­но­го су­щест­во­ванья. Да­же вспыш­ки ярос­ти, ко­то­рые он те­перь ис­пы­ты­вал все ча­ще и ча­ще, и те, по су­щест­ву, ни­че­го не ме­ня­ли. Это бы­ло как ра­ке­та над зас­не­жен­ным та­еж­ным ла­ге­рем. Он ви­дел од­наж­ды та­кую. Она взор­ва­лась, взле­те­ла, по­бе­жа­ла, рас­сы­па­лась де­сят­ка­ми звезд и ог­нен­ных перьев, пус­ти­ла по фи­оле­то­во­му сне­гу длин­ные па­ни­чес­кие те­ни - все бе­жит, по­лы­ха­ет, все ку­да-то ру­шит­ся, а прош­ла ми­ну­та, и сно­ва ни­че­го нет - и только без­молв­но ле­тят в суг­роб с не­ба чер­ные кар­тон­ные труб­ки.

    «Я так же бе­ден, как природа», - про­чел он раз в ка­ких-то арес­то­ван­ных и по­это­му, оче­вид­но, прес­туп­ных сти­хах и рас­сме­ял­ся. Вот пи­са­ка-то! Вот чу­ди­ло-му­че­ник! Он бе­ден, как при­ро­да! А от­ку­да же все тог­да бе­рет­ся?! И пи­шут вот та­кую че­пу­ху. Но, на­вер­но, это бы­ла все-та­ки не че­пу­ха, а часть ка­кой-то прав­ды, а мо­жет быть, де­ло да­же не в этой прав­де, а в том, что эти стро­ки име­ли и ка­кой-то осо­бый, бо­лее об­шир­ный смысл. Од­ним сло­вом, как бы там ни бы­ло, но в ми­ну­ты раз­думья он всег­да про се­бя пов­то­рял эту стро­ку. И сей­час, ког­да на­до бы­ло ему ид­ти до­мой и на­пи­сать обо всем бра­ту, он нес­колько раз, слов­но убеж­дая са­мо­го се­бя, пов­то­рил: «Я прос­то бе­ден. Я бе­ден, и все тут», - по­то­му что до­мой его ни­как не тя­ну­ло.

    В та­кие ти­хие сум­рач­ные ча­сы он час­то при­ки­ды­вал, а что слу­чит­ся, ес­ли он вдруг сор­вет­ся и од­наж­ды сре­ди ра­бо­ты вста­нет из-за сто­ла, оде­нет­ся и ти­хо­неч­ко-ле­го­неч­ко, ни­ко­го ни о чем не пре­дуп­реж­дая, вый­дет и пой­дет пря­мо-пря­мо до пос­лед­ней го­родс­кой ска­мей­ки. Тут как раз сто­ят ав­то­бу­сы, он ся­дет в лю­бой из них: все они идут в го­ры. Про­едет пер­вый мос­тик, про­едет вто­рой, тут кон­ча­ет­ся пред­местье и к шос­се подс­ту­па­ют го­ры, пос­ве­же­ет, за­пах­нет сне­гом, хво­ей и зем­лей - и за­мелька­ют стан­ции со стран­ны­ми лас­ко­вы­ми наз­ва­ни­ями: «Ве­ри­ги­на го­ра», «Лес­ной пи­том­ник», «Ка­менс­кое пла­то», «Бе­ре­зо­вая ро­ща», «Го­рельник», и на­ко­нец стоп! Ко­нец пу­ти - «Мох­на­тая соп­ка», дом от­ды­ха «Ме­део». В до­ме этом всег­да шум­но, ве­се­ло, бес­тол­ко­во, тол­пят­ся лыж­ни­ки, инст­рук­то­ра спор­та, прос­то сту­ден­ты и школьни­ки. Ког­да ав­то­бус по­дой­дет, они все ки­нут­ся к не­му, за­шу­мят, зак­ри­чат, заг­ре­мят ко­тел­ка­ми и по­ле­зут все ра­зом, а он спрыг­нет и прой­дет че­рез мос­тик к бу­фе­ту. Тут у не­го дав­ниш­няя хо­ро­шая зна­ко­мая Ма­ри­ет­та Ива­нов­на. Она уви­дит его и сей­час же за­улы­ба­ет­ся. Она пыш­ная, бе­ло­ко­жая, ро­зо­во­ще­кая, как тот осен­ний ге­ор­гин, что всег­да сто­ит в хрус­та­ле над ее ко­роб­ка­ми, ва­за­ми и бу­тыл­ка­ми. И он то­же улыб­нет­ся ей, по­то­му что сос­ку­чил­ся по все­му это­му и рад, что на­ко­нец доб­рал­ся сю­да. Он зна­ет про Ма­ри­ет­ту все: то есть то, что она жи­вет с пя­ти­лет­ней доч­кой, слу­жит в бу­фе­те уж тре­тий год, а му­жа нет - не то его заб­ра­ли, не то он сбе­жал. И Ма­ри­ет­та зна­ет про не­го то­же все: то, что он ге­олог ка­кой-то ред­кой спе­ци­альнос­ти, раньше ра­бо­тал в сво­ем уп­рав­ле­нии, те­перь же пе­ре­шел в ор­га­ны, в от­дел ох­ра­ны недр, по­это­му его час­то по­сы­ла­ют в ко­ман­ди­ров­ки. Во вре­мя од­ной та­кой ко­ман­ди­ров­ки от не­го уш­ла же­на, не то что уж больно лю­би­мая, но все-та­ки... все-та­ки... И глав­ное, обид­но, что он не зас­лу­жил та­ко­го! И вот он рас­те­рян, огор­чен, по­рой да­же тос­ку­ет, и тог­да он при­ез­жа­ет сю­да. Че­ло­век он ти­хий, безв­ред­ный, ну а что он ев­рей - так что ж? Ведь есть жи­ды и есть ев­реи. В Ме­део он бе­рет только пи­во. Вый­дет на бал­кон, вы­бе­рет сто­лик, си­дит ти­хо, пьет, за­ку­сы­ва­ет ба­ра­ноч­кой и смот­рит на го­ры. Раз­го­ва­ри­ва­ют они тог­да че­рез бу­фет­ное ок­но. Она все вре­мя приг­ла­ша­ет его в гос­ти, а он от­шу­чи­ва­ет­ся. А в этот раз по­шел бы. За­ка­зал бы не пи­ва, а, ска­жем, финьшам­пань, пот­ре­бо­вал бы шо­ко­лад­ный на­бор «Моск­ва» и по­шел бы с ней. «Ну что, - ска­зал бы он и на­лил бы па­ру стопок, - что ж ты тут по­де­ла­ешь, Ма­ри­ет­та Ива­нов­на? Раз та­кая уж жизнь у нас. Се­год­ня день мо­его рож­де­ния. Вы­ра­зи­те мне свои со­бо­лез­но­ванья и да­вай­те под­ни­мем бо­ка­лы». И они бы вы­пи­ли по од­ной - ко­лом, по дру­гой - со­ко­лом, по третьей - мел­кой пта­шеч­кой.

    Дальше это­го его во­об­ра­же­ние не шло, по­то­му что он от­лич­но знал, что да­же и это не­осу­щест­ви­мо. Поп­ро­буй уй­ди-ка! Вой­дет сек­ре­тар­ша, уви­дит, что бу­ма­ги на сто­ле, а пла­ща нет, поз­во­нит по од­но­му те­ле­фо­ну, по дру­го­му, там то­же поз­во­нят ку­да-ни­будь, и нач­нет­ся ку­терьма. Вы­зо­вут че­ты­рех прак­ти­кан­тов, уса­дят их, же­реб­цов, по двое на мо­то­цик­лы, и од­на па­ра по­ле­тит по го­ро­ду, а дру­гая в го­ры. Най­дут и прим­чат к Гу­ля­еву. А Гу­ля­ев по­том ска­жет: «Ну, это не в счет! Вот ес­ли бы я уд­рал в го­ры...» Но ни Гу­ля­ев, ни он, Ней­ман, ни­ког­да ни­ку­да не уде­рут. А он, кро­ме про­че­го, пар­торг от­де­ла, креп­кий опыт­ный ра­бот­ник и под­лин­ный мас­тер сво­его де­ла. Вы­шинс­кий на ка­ком-то со­ве­ща­нии ска­зал: «Я всег­да пред­поч­ту пусть ук­лон­чи­вое и час­тич­ное, но собст­вен­но­руч­но на­пи­сан­ное приз­на­ние лю­бо­му пол­но­му, но на­пи­сан­но­му ру­кой сле­до­ва­те­ля». Так вот, все приз­на­ния, ко­то­рые Яков Аб­ра­мо­вич предс­тав­лял в про­ку­ра­ту­ру и на­чальству, бы­ли только собст­вен­но­руч­ные. И брат всег­да хва­лил его за это. А он та­кие пох­ва­лы бра­та це­нил пре­вы­ше все­го. И во­об­ще он лю­бил вспо­ми­нать и ду­мать о бра­те: о его сло­вах, хох­моч­ках, рас­ска­зах, о его лег­кой удач­ли­вос­ти, о ве­се­лом бод­ря­щем ци­низ­ме; но с не­ко­то­рых пор к этим мыс­лям ста­ло при­ме­ши­ваться и что-то дру­гое - не­по­нят­ное и тре­вож­ное. Был у них один раз­го­вор на­еди­не, ког­да брат, обыч­но сдер­жан­ный и ос­то­рож­ный - это у не­го от­лич­но со­че­та­лось с прос­то­той и ду­шой нараспашку, - рас­ска­зал об од­ной встре­че на ку­рор­те. Он не на­зы­вал ни фа­ми­лии, ни мес­та, где это про­изош­ло, но се­год­ня, доп­ра­ши­вая По­тоц­кую, эту не­иск­рен­нюю и не­чест­ную сви­де­тельни­цу, Яков Аб­ра­мо­вич предс­та­вил се­бе, как это все при­мер­но бы­ло. На­роч­но за­во­дя и раст­ре­во­жи­вая са­мо­го се­бя, он сно­ва вспом­нил, как она си­дит в крес­ле, как ку­рит, да­ле­ко отс­тав­ляя ло­ко­ток, улы­ба­ет­ся, за­во­дит это­го олу­ха ца­ря не­бес­но­го Мя­чи­на, от­мал­чи­ва­ет­ся, из­во­ра­чи­ва­ет­ся, а ког­да ей это на­до­еда­ет, поп­рос­ту швы­ря­ет им, как го­во­рит­ся, на от­маз­ку го­ло­ву бра­та. И тог­да уже охот­но от­ве­ча­ет на воп­ро­сы про­ку­ро­ра. И черт зна­ет до че­го бы они до­го­во­ри­лись, ес­ли бы не ум­ни­ца Гу­ля­ев. Он сра­зу пос­та­вил все на мес­то.

    Эх, брат, брат! Эх ты, до­ро­гой мой Ро­ман Льво­вич - ли­цо чрез­вы­чай­ное и полномочное, - как же это ты уго­дил в эда­кую по­га­ную лу­жу! Ведь слуш­ки же пой­дут, анек­до­ти­ки, хох­моч­ки с под­ко­вы­роч­ка­ми, рас­ска­зы на уш­ко, под са­мое чест­ное-пре­чест­ное! Эх, брат, брат! И на­до же так, чтоб слу­чи­лось это, как на­роч­но, при этом пар­шив­це Мя­чи­не! Ты пом­нишь, как он раз по­те­шал пуб­ли­ку? Тог­да ты рас­ска­зал что-то из сво­ей прак­ти­ки, а он пос­ле это­го по­до­шел к те­бе, взял те­бя за ло­коть и по-го­лу­би­но­му зас­то­нал, за­иг­рал бел­ка­ми: «Вот вы рас­ска­зы­ва­ли, а я си­дел и ду­мал: по­че­му они это не на­пи­шут! Ку­да же по­да­ва­лись на­ши со­ветс­кие Че­хо­вы? Вот уви­жу сво­его бо­ево­го дру­га Алек­санд­ра Алек­санд­ро­ви­ча и пря­мо без вся­ко­го яко­ва ска­жу ему: „Са­ша! По­са­ди-ка ты, брат, сво­их мас­ти­тых на жест­кие пай­ки, пусть по­раст­ря­сут свои за­ды и по­ду­ма­ют, а то пи­шут черт зна­ет что!“ И он по­са­дит, я его знаю». (С Фа­де­евым Мя­чин как буд­то учил­ся в гим­на­зии и каж­дое ле­то гос­тил у не­го на да­че. «Вот уж мы дроз­да тог­да за­да­ли! Чу­до че­ло­век! Прос­той, яс­ный! Бес­ко­неч­но его люб­лю!») А ты ведь то­же, брат, тог­да подс­ме­ивал­ся. Вхо­жий! Ав­то­ри­тет­ней­ший! Вто­рой Че­хов! Он ведь те­бе и та­кое под­нес - вто­рой Че­хов; мол, рас­ска­зы о сле­до­ва­те­лях в рус­ской ли­те­ра­ту­ре хо­ро­шо пи­са­ли только Че­хов да вот вы, Ро­ман Льво­вич, но ес­ли уж по со­вес­ти го­во­рить, то я пред­по­чи­таю вас! Че­хов пи­сал по­нас­лыш­ке, а вы пи­ше­те про пе­ре­жи­тое, по­это­му у вас все по­лу­ча­ет­ся жиз­нен­но, рельефно, впе­чат­ля­юще! И ты слу­шал и улы­бал­ся, брат. Так вот пос­мей­ся сей­час над со­бой! А пом­нишь это дерьме­цо, это­го ло­ще­но­го суб­чи­ка в жел­тых туф­лях-ло­доч­ках с на­ко­лоч­ка­ми, пи­са­те­ля, мать его так! «У на­ше­го Ро­ма­ши мас­са на­ив­нос­ти и не­ист­ра­чен­но­го при­род­но­го юмо­ра! Не знаю, как уж ему уда­лось сох­ра­нить эту пер­воз­дан­ность при его страш­ной, тя­же­лей­шей ра­бо­те, но ког­да он сме­ет­ся, то у не­го, как го­во­ри­ли про Пуш­ки­на, все киш­ки вид­ны!» Так вот по­ка­жи-ка им, су­ки­ным де­тям, киш­ки! Эту жид­ко­но­гую дрянь с па­пи­рос­кой - в со­баш­ник! А про­ку­ро­ра в жел­тых ло­доч­ках так шу­га­ни, чтоб он за­су­нул свой по­га­ный язы­чок ку­да пог­луб­же. Да уж не сде­ла­ешь, не смо­жешь, по­пал уж на крю­чок!

    Эх, брат, брат! Хоть не брат ты мне на са­мом де­ле, но... Да, братья-то они бы­ли, ко­неч­но, сом­ни­тельные - тро­юрод­ные, да­же чет­ве­ро­юрод­ные, хо­тя и жи­ли в од­ном до­ме. Только брат Ро­ман жил, как тог­да поч­ти­тельно го­во­ри­ли, в «бельэта­же», а он, брат Яков, ютил­ся в по­лу­под­ва­ле, и это ни­ко­го не удив­ля­ло: отец Ро­ма­на был вла­де­лец са­мой большой в уез­де мельни­цы, а отец Яко­ва слу­жил мет­ран­па­жем в го­родс­кой га­зе­те и без­мер­но бо­ял­ся дво­юрод­но­го или тро­юрод­но­го бра­та! «О, это аиди­ше копф, - го­во­рил он чуть не с су­евер­ным стра­хом, прик­ла­ды­вая ко лбу изу­ро­до­ван­ный прес­сом, по­хо­жий на кри­вой ко­рень палец, - это же го­ло­ва!» Ког­да бра­ту Ро­ма­ну ис­пол­ни­лось 14, он стал бойс­ка­утом и ему ку­пи­ли ве­ло­си­пед. С тех пор он но­сил кос­тюм цве­та ха­ки, хо­дил в по­ход, пел ка­кие-то осо­бые пес­ни, но­че­вал вмес­те со всем от­ря­дом в виг­ва­ме собст­вен­ной пост­рой­ки и хва­лил­ся, что мо­жет раз­жечь кос­тер од­ной спич­кой. А ско­ро у не­го по­явил­ся еще фо­то­ап­па­рат «ко­дак» и пис­то­лет «мон­тек­рис­то». Из гим­на­зии он при­но­сил, и по­ка­зы­вал ук­рад­кой сест­рам ро­ма­ны «Яма», «Са­нин» и «За­пис­ки гос­по­жи Ван­ды За­хер Ма­зох». Он чи­тал их и го­во­рил, что сов­ре­мен­но­му че­ло­ве­ку все это на­до знать, по­то­му что в этом нерв ве­ка. Ког­да ему ис­пол­ни­лось 15, отк­ры­лось, что он ге­ний. Он на­пи­сал дра­му в пя­ти ак­тах «Смерч», пе­ре­пе­ча­тал, прош­ну­ро­вал ро­зо­вой лен­точ­кой и пос­лал Ве­ре Хо­лод­ной (он дол­го но­сил по го­ро­ду эту бу­маж­ную тру­бу с над­писью «Санкт-Пе­тер­бург, ки­не­ма­тог­ра­фи­чес­кое за­ве­де­ние Хан­жон­ко­ва»). Из пи­са­те­лей ру­ко­пись чи­тал фельето­нист га­зе­ты «Род­ной край» Анд­же­ло Кальяри, хва­лил и го­во­рил, что ав­тор очень та­лант­лив, но пе­ча­таться ему по­ка ра­но: на­до пог­луб­же уз­нать жизнь во всей ее кра­со­те и мно­го­об­ра­зии. Все это, од­на­ко, про­те­ка­ло там, ввер­ху, и до Яко­ва до­хо­ди­ло только ка­кой-то сто­ро­ной. В его по­лу­под­ва­ле не бы­ло ни взрос­лых ро­ма­нов, ни меч­ты о Ве­ре Хо­лод­ной, там всег­да сто­ял под­вод­ный сум­рак, и чи­тал он не «За­пис­ки гос­по­жи Ван­ды За­хер Ма­зох», а Ни­ка Кар­те­ра и На­та Пин­кер­то­на, жид­кие гро­шо­вые кни­жеч­ки в пест­рых об­лож­ках, и ком­па­нию его сос­тав­ля­ли ти­пог­рафс­кие па­ца­ны. Они во­об­ще-то бы­ли неп­ло­хие ре­бя­та, и ког­да участ­во­ва­ли в «гром­ке» фрук­то­вых са­дов или во­ди­ли в ка­за­ки-раз­бой­ни­ки, то луч­ше их и не най­дешь, но, ска­жем, иг­рать с ни­ми в коз­ны или рас­ши­ба­лоч­ку на ин­те­рес бы­ло сквер­но. Ког­да кто-ни­будь ему про­иг­ры­вал, то сер­дил­ся и на­чи­нал его звать Аб­рам или, еще то­го ху­же, Аб­хам, с гнус­ным кар­та­вым "р". Хо­тя все от­лич­но зна­ли, что он Яков, «Яшка - мед­ная пряж­ка», а Аб­ра­мом был его отец - ти­хий тай­ный вы­пи­во­ха, зо­ло­тые ру­ки, смир­ней­ший и доб­рей­ший че­ло­век в ми­ре, всег­да чем-то без­мер­но уд­ру­чен­ный и в чем-то ви­но­ва­тый и ти­хо оп­рав­ды­ва­ющий­ся. И еще драз­ни­ли ти­пог­рафс­кие его «узе, узе»: «Вы узе ку­да же пош­ли, а-а-а?» И пе­ли, убе­гая (у не­го бы­ли здо­ро­вые ку­ла­ки): «Жид пар­ха­тый но­мер пя­тый, на бу­ла­воч­ке рас­пя­тый». А поп­ро­бо­вал бы кто-ни­будь спеть та­кое при бра­те, гим­на­зис­те, бойс­ка­уте, пи­са­те­ле, ши­кар­ном мор­дас­том мо­ло­дом че­ло­ве­ке с чер­ным «ко­да­ком» че­рез пле­чо и жел­той ко­бу­рой у по­яса. Крик­ну­ли бы они это юро­ди­вое «узе, узе» Ро­ма­ну Льво­ви­чу Штер­ну, наз­ван­но­му Ро­ма­ном не прос­то, а в честь до­ма Ро­ма­но­вых, сы­ну по­чет­но­го по­пе­чи­те­ля ост­ро­га, чья фа­ми­лия че­рез день жир­ным шриф­том кра­со­ва­лась в от­де­ле рек­лам в га­зе­те, а га­зе­ту эту чи­тал весь го­род. Отец, Лев Яков­ле­вич, в свою оче­редь бла­го­го­вел пе­ред лов­костью, светс­костью и та­лант­ли­востью сы­на, он ни­че­го ему не на­вя­зы­вал, но меч­тал, чтоб тот стал сто­лич­ным ад­во­ка­том и пе­ре­ехал в Пе­тер­бург. «А там он мо­жет пи­сать сколько ему заблагорассудится», - ма­хал ру­кой отец и под­со­вы­вал сы­ну пле­чи Пле­ва­ко. Но сын от­ве­чал друзьям: «Да пле­вать я хо­тел на это­го Пле­ва­ку! По­ду­ма­ешь, де­ло об убийст­ве в Вар­ша­ве ар­тист­ки Вис­новс­кой! Ну и что? Ког­да я ста­ну пи­са­те­лем, раз­ве я про та­кие де­ла пи­сать бу­ду?»

    Когда про­изош­ла фев­ральская ре­во­лю­ция. Ро­ма­ну бы­ло 18, а Яко­ву 14. Ког­да Яков кон­чал шко­лу, Ро­ман был пред­се­да­те­лем уч­ко­ма, участ­во­вал в пе­да­го­ги­чес­ком со­ве­те и, оче­вид­но, вы­пол­нял пер­вые де­ли­кат­ные по­ру­че­ния (во вся­ком слу­чае, имен­но та­кой у не­го был вид). Ког­да че­рез нес­колько лет, под­дав­шись уго­во­рам, Яков пе­ре­шел с ист­фа­ка в не­кую осо­бую юри­ди­чес­кую шко­лу, Ро­ман уже за­ни­мал в про­ку­ра­ту­ре осо­бую ком­на­ту с над­писью «Сту­чать».

    Да, так вот, нас­то­ящи­ми братьями они ни­ког­да не бы­ли, и дис­тан­ция меж­ду под­вальным эта­жом и бельэта­жем про­дол­жа­ла су­щест­во­вать и дальше. Тем не ме­нее друг к дру­гу они чувст­во­ва­ли нас­то­ящую при­язнь и раз­го­ва­ри­ва­ли обо всем со­вер­шен­но сво­бод­но. А один раз­го­вор - тот, о ко­то­ром Яков вспо­ми­нал сейчас, - да­же был чрез­вы­чай­но, чрез­мер­но зна­чи­тельным. Яков в то ле­то возв­ра­щал­ся с ку­рор­та и де­лал ос­та­нов­ку в Моск­ве. А брат то­же только что вер­нул­ся с ку­рор­та и жил с же­ной на да­че. Вот там ве­че­ром в са­ду и про­изо­шел этот чрез­вы­чай­ный раз­го­вор. На­чал Ро­ман из­да­ле­ка. Сна­ча­ла он пох­ва­лил Яко­ва за то, что тот до сих пор еще не же­нил­ся, по­то­му что, ска­зал брат, он фак­ти­чес­ки же­нат был триж­ды, один раз офи­ци­ально, и вот, обо­ра­чи­ва­ясь на­зад, он прос­то ужа­са­ет­ся, не­уже­ли все это был он. "Ты знаешь, - ска­зал он, хва­тая Яко­ва за руку, - ни од­на под­лая про­фес­сия, да­же па­ла­ча и сту­ка­ча, ни од­но са­мое под­лое пра­ви­тельство - да­же гит­ле­ровс­кое - не мо­жет так вы­да­вить ду­шу по кап­ле, как сквер­ная ба­ба. Знаю, брат, по се­бе. А ты бы пог­ля­дел, что де­ла­ет­ся в на­шем Сол­неч­но­горс­ке, в на­шем дач­ном го­род­ке! Обыч­ная семья: мать (не­обя­за­тельно!), муж, же­на и ре­бе­нок. Муж и же­на об­рыд­ли друг дру­гу до то­го, что и гля­деть друг на дру­га не мо­гут. Вот как со­ка­мер­ни­ки, что год про­си­де­ли вдво­ем. И зна­ешь, иног­да в те­ат­ре я наб­лю­дал, как во вре­мя дейст­вия вдруг муж не­ожи­дан­но от­во­ра­чи­ва­ет­ся от сце­ны и с та­кой не­на­вистью взгля­ды­ва­ет на же­ну. Тут, мол, му­зы­ка, кра­си­вые жен­щи­ны, сво­бо­да, а со мною ря­дом вот ты, ты... И она это по­ни­ма­ет, ту­пит­ся и то­же от­во­ра­чи­ва­ет­ся. И все это мол­ча, мол­ча! Они и ссо­рят­ся не так час­то, по­то­му что не­за­чем им ссо­риться, а вот уни­зить, осечь, ос­ме­ять - это по­жа­луйс­та! Это для них ра­дость! Сра­зу под­ни­ма­ет­ся наст­ро­ение, отольет ей и хо­дит, улы­ба­ет­ся: «Ага, стер­ва! Прог­ло­ти­ла язы­чок! То-то! Ага!»

    - А ребенок? - спро­сил Яков.

    Роман по­мор­щил­ся.

    - А ре­бе­нок дав­ным-дав­но их по­нял: гов­ню­ки, де­шев­ки, бо­та­лы, тру­сы, ха­мы! Вы­рас­тет, уй­дет и за­бу­дет, ес­ли в нем есть что-то, а ес­ли та­кая же сво­лочь, ну что ж? Тог­да еще про­ще! Те­перь ты мне вот что ска­жи. Мы го­во­рим «же­на», «са­мый близ­кий че­ло­век», «мать мо­их де­тей», ну и раз­ное та­кое! И ведь все это вер­но, вер­но! Ну а при всем том раз­ве у нас муж мо­жет по­де­литься чем-ни­будь с этим са­мым близ­ким че­ло­ве­ком? Да что ты! Да ни­ког­да! И не по­то­му, что нельзя, нет, а иног­да да­же мож­но, а прос­то - ну за­чем? Она только ис­пу­га­ет­ся до смер­ти. Ведь этот под­лый страх у нее всю жизнь в пе­чен­ках си­дит, хоть она и чур­ка, а ви­дит же: был че­ло­век - и ау! Сго­рел, и ды­ма не пош­ло! Вот хо­дит она, хо­дит, хвост как у пав­ли­на, хвас­та­ет­ся: «Вот что у нас есть! И вот еще что! И вот, вот...» - а ведь от­лич­но зна­ет, что ни хре­на со­бачьего у нее нет! Все это не ее. (Креп­че, ка­жет­ся, брат не вы­ра­жал­ся да­же на доп­ро­сах.)

    - А чье же оно? - спро­сил Яков и да­же пе­ре­дер­нул пле­ча­ми.

    Чрезмерность это­го раз­го­во­ра дейст­во­ва­ла на не­го поч­ти фи­зи­чес­ки, его по-нас­то­яще­му зно­би­ло.

    - А я знаю? Черт ее ду­шу зна­ет чье! - ши­ро­ко вы­ру­гал­ся Роман. - Дя­ди­но! Вот она зна­ет, что дя­ди­но, и ню­нит, и со­пит, и пла­чет. А те­бе сле­зы ее прок­ля­тые нуж­ны? Нос ее раз­бух­ший, крас­ный, гу­бы рас­кис­шие под­лые бабьи, те­бе это на­до? Нет, брат, коль те­бе ста­нет пло­хо, так ты тог­да уж мол­чи! Ты тог­да уж луч­ше как прок­ля­тый мол­чи! Ты оты­щи в по­ле ка­кую-ни­будь раз­ва­люш­ку или ста­рый ку­рят­ник, за­лезь ту­да, и чтоб ни од­на ду­ша не зна­ла, где ты. Вот тут уж плачь или ве­шай­ся, это уж сам ре­шишь по обс­то­ятельствам. Ведь жизнь-то, она не твоя, а го­су­да­ре­ва, а вот го­ре, оно уж точ­но твое и больше ничье. Ни­ко­му ты его не спих­нешь, по­то­му что те­бе-то смерть, а всем-то смех! Всем-то ха­ханьки! «Что, по­лу­чил свое, сво­лочь?» «За что бо­рол­ся, на то и на­по­рол­ся!..» Вот так-то, брат, - он ос­та­но­вил­ся и как-то очень жал­ко, бес­по­мощ­но взгля­нул на Яко­ва.

    А у Яко­ва уже и го­ло­ва заш­лась. Он не знал, как все это по­нять. Не­уже­ли же с бра­том что-то стряс­лось и вот те­перь он со­об­ща­ет об этом ему пер­во­му?

    Но тут Ро­ман взгля­нул на не­го и улыб­нул­ся.

    - Постой, вот тут ска­мей­ка, да­вай при­ся­дем. Нет, это я по­ка не про се­бя, то есть не все про се­бя. И в пус­той ку­рят­ник мне по­ка то­же лезть не­за­чем, тут, брат, дру­гое. На жизнь я ог­ля­ды­ваться стал. Ведь чем я все вре­мя се­бя те­шил? Что все это у ме­ня еще впе­ре­ди, и это так... вре­мен­ное, я, мол, еще по­ка­жу, ка­ков я та­ков. Ведь я пи­са­тель, черт возьми! Тво­рец! У ме­ня не только следст­вен­ный кор­пус со смерт­ни­ка­ми, но еще и твор­чест­во. Я не только «Ром­ка-Фом­ка - лас­ко­вая смерть», как ме­ня тут зо­вут мои по­кой­нич­ки, но и еще кто-то. Ведь вот вый­ду я из этих се­рых стен, прой­ду два квар­та­ла, и сра­зу друзья, пок­лон­ни­ки, пок­лон­ни­цы, акт­ри­сы од­на луч­ше дру­гой. Они же все та­лан­ты, кра­са­ви­цы, ум­ни­цы. Но вот по­ни­ма­ешь, смот­рю я на этих сво­их дру­зей-пи­са­те­лей, ги­ган­тов мыс­ли, и ду­маю: кем бы я хо­тел быть из них? Да ни­кем! Смот­рю на сво­их кра­са­виц и ду­маю, ка­кую бы я из этих стерв хо­тел бы в же­ны? Да ни­ка­кую! А вот с не­ко­то­ро­го вре­ме­ни за­па­ла у ме­ня дру­гая мысль. А что, ес­ли бы ме­ня по­лю­би­ла хо­ро­шая мо­ло­дая де­вуш­ка? С куд­ря­шеч­ка­ми? Та­кая, чтоб я в ней был уве­рен! Знал бы, что она не пе­ре­бе­жит! А глав­ное, в слу­чае че­го, бу­дет ме­ня пом­нить! Не вспо­ми­нать, а имен­но пом­нить. Ах, ка­кое это ве­ли­кое де­ло, брат, чтоб те­бя пом­ни­ли! Это все, все! Ме­ня тут один слу­чай пот­ряс. И слу­чай-то та­кой пус­тяч­ный. По­ни­ма­ешь, арес­то­ва­ли ор­га­ны од­но­го га­зет­чи­ка, из та­ких - шта­ны клеш, из мо­ло­дых, да ран­ний. Ну что про не­го ска­зать? Я та­ких ви­дел-пе­ре­ви­дел: Фрейд, Джойс, Пи­кас­со, Мо­дильяни, те­атр «Ка­бу­ки» и все та­кое. И зна­ет, что нельзя тре­паться, а тре­пет­ся же, бол­ван. Ну а дальше все по­нят­но: луч­ший дру­жок и сдал, а ор­га­ны то­же не пос­ку­пи­лись, от­сы­па­ли чер­вон­чик, там па­па у не­го еще ка­кой-то не та­кой был, так вот уже и за па­пу. Отп­ра­ви­ли в Ко­лы­му, ли­те­ра ТД - троц­кистс­кая деятельность, - по­нят­но, что это та­кое? И вот ког­да ко мне приш­ла его же­на, та­кая то­ненькая, бе­ленькая, в куд­ряш­ках, ви­дать, хо­хо­тунья, за­во­ди­ла, я пос­мот­рел на нее и ска­зал - не-не-не! не по обя­зан­нос­ти, не мое это де­ло, а так, по-доб­ро­му, по-хо­ро­ше­му: «Вы­хо­ди­те-ка вы, до­ро­гая, за­муж. А с раз­во­дом по­мо­жем». И зна­ешь, что она мне от­ве­ти­ла: «А что вы с мо­им вто­рым му­жем сде­ла­ете?» И уш­ла! Уш­ла, и все.

    Он за­мол­чал.

    - И все? - спро­сил Яков.

    - Все до точ­ки, брат. А че­рез день ра­но ут­ром мне поз­во­ни­ли...

    Он сно­ва за­мол­чал и мол­чал так дол­го, что Яков спро­сил:

    - Ну и что?

    - Ничего! Наш­ли ее ра­но ут­ром на 60-м ки­ло­мет­ре, где-то воз­ле Ва­ла­хернс­кой, под на­сыпью. Те­ло из­ло­ма­ло, из­ре­за­ло, а го­ло­ву отб­ро­си­ло в кус­ты. Мне фо­тог­ра­фию при­нес­ли. Сто­ит го­ло­ва на ка­кой-то подс­тав­ке, чис­тая, бе­лая, ни кро­вин­ки, ни ка­пельки, сто­ит и под­ми­ги­ва­ет. Вот тог­да ме­ня как осе­ни­ло. «Вот ка­кую мне на­до! Ее! С ее смеш­ком и куд­ряш­ка­ми! Но где ж мне та­кую взять? Раз­ве у нас на на­ших да­чах та­кие во­дят­ся?» Да, вот так я, брат, по­ду­мал, и ста­ло мне очень не­ве­се­ло.

    - Но ты ведь сам ска­зал, что пишешь, - роб­ко на­пом­нил Яков, - и что ком­па­ния есть, друзья, жен­щи­ны. Так не­уже­ли они...

    - Ну вот и по­нял ты меня, - скорб­но улыб­нул­ся Роман, - как есть все по­нял! Пи­шу! Я пи­шу, а ты вот мо­не­ты собираешь, - крик­нул он вдруг, - ты вон ведь сколько их на­со­би­рал! Уче­ным хо­тел стать, да? Так что ж не стал уче­ным-то? А? Что по­ме­ша­ло? По­че­му ты не этот са­мый... как его? Не ну­миз­мат, а? Что те­бе по­ме­ша­ло?

    - Постой, пос­той, это-то к чему? - по-нас­то­яще­му рас­те­рял­ся Яков. - Ну, ког­да учил­ся на ис­то­ри­чес­ком, я со­би­рал мо­не­ты, а по­том...

    - А по­том они ста­ли те­бе ни к че­му. Так? Ис­то­ри­ку-то они бы­ли, ко­неч­но, к че­му, а сле­до­ва­те­лю-то они за­чем? Так? Ну, так? - Он спра­ши­вал ярост­но, нас­той­чи­во, так, что Яков не­охот­но от­ве­тил: «Ну, по­ло­жим, так, но что ты из это­го...» - Ага, ни к че­му, вот ты и бро­сил со­би­рать и пра­вильно сде­лал! И я вот пра­вильно сде­лал, что свое нас­то­ящее пи­санье бро­сил! Я те­перь слу­чаи из прак­ти­ки опи­сы­ваю, «За­пис­ки сле­до­ва­те­ля», и все оха­ют. Та­кой гу­ман­ный! Та­кой че­ло­веч­ный! Та­кой тон­кий! И мо­не­та круг­ленькая идет! Еще бы - «За­пис­ки сле­до­ва­те­ля»! Это же все рав­но что ме­му­ары ба­бы-яги. Все хо­тят знать, как там у нас ки­пят кот­лы чу­гун­ные. Вот и по­ку­па­ют. И из­да­ют! И пе­ре­из­да­ют! И во всех га­зе­тах ре­цен­зии!

    - И что это, плохо? - спро­сил Яков.

    - Да нет, на­обо­рот, очень хо­ро­шо! От­лич­но! У нас же с мо­ей лег­кой ру­ки все те­перь пи­шут! Мы са­мый пи­шу­щий нар­ко­мат в Со­юзе! Да нет - в ми­ре! Мы все мас­те­ра пси­хо­ло­ги­чес­ко­го ри­сун­ка! Мы пси­хо­ло­ги, мать ва­шу так! У нас и на­ивыс­шее на­чальство со­чи­ня­ет дра­мы в пя­ти ак­тах для МХА­Та. И чем на­чальство вы­ше, тем пси­хо­ло­гич­нее у не­го выходит. - Он засмеялся. - А что? «Сла­бо, не от­ра­бо­та­но, вот возьми­те по­чи­тай­те ре­цен­зию и по­ду­май­те над ней, а по­том по­го­во­рим». Нет, это не для нас! Это к чер­ту! У нас та­кие но­ме­ра не про­хо­дят! Ка­кая там, к дьяво­лу, ре­цен­зия и чер­та ли мне ее чи­тать! Ты сядь, от­ре­дак­ти­руй, до­пи­ши - на то ты ре­дак­тор или ре­жис­сер, за то те­бе, олу­ху, и деньги го­су­дарст­во пла­тит! А мое де­ло дать ма­те­ри­ал и про­та­щить его где на­до, вот и все! А в те­ат­ре анш­лаг. Би­ле­ты в дра­ку, все про­пус­ка от­ме­не­ны. Си­дят в про­хо­дах. Вот как! Да ты что, не ви­дел сам, что ли! Не­уже­ли у вас в Ал­ма-Ате не то же са­мое?

    - Да нет, и у нас то же са­мое, конечно, - зас­ме­ял­ся Яков, - только я удив­ля­юсь по­че­му. Ведь все эти дра­мы-то, по со­вес­ти...

    - Ну вот, по совести, - ус­мех­нул­ся Роман, - те­бе что? Ли­те­ра­ту­ра нуж­на? Так чи­тай Фа­де­ева и Фе­ди­на! Нет, ты в дру­гой ко­нец смот­ри - вот свет по­гас, за­на­вес взвил­ся, и отк­ры­лось тай­ное тай­ных, свя­тая свя­тых - ка­би­нет на­чальни­ка следст­вен­ной час­ти НКВД. За сто­лом пол­ков­ник, вво­дят шпи­она. Ча­сы на Спас­ской баш­не бьют пол­ночь. На­чи­на­ет­ся доп­рос. «Кем и ког­да вы бы­ли за­вер­бо­ва­ны гес­та­по? Ну?!» От од­но­го это­го у за­ла ду­ша в пят­ки уш­ла. Ведь это­го ни од­на жи­вая ду­ша не ви­де­ла и не слы­ша­ла, а ес­ли ви­де­ла, то она уж и не жи­вая. И по­то­му это вов­се не ли­те­ра­ту­ра, а акт го­су­дарст­вен­но­го до­ве­рия со­ветс­ко­му че­ло­ве­ку! Пси­хо­ло­ги на­зы­ва­ют это эф­фек­том при­сутст­вия. От это­го са­мо­го эф­фек­та у зри­те­лей зу­бы мерз­нут. Пос­мот­ри, как они рас­хо­дят­ся! Ти­хо, ти­хо! А бу­фет тор­гу­ет коньяком в два ра­за больше, чем, ска­жем, на «Ре­ви­зо­ре». На­ши пси­хо­ло­ги и бу­фет точ­но за­сек­ли! Так вот я и без это­го эф­фек­та про­жи­ву. По­то­му что я нас­то­ящий пи­са­тель. Вот! Я ког­да еще бе­гал по на­ше­му дво­ру и иг­рал с то­бой в рас­ши­ба­лоч­ку (ни­ког­да не бе­гал Ро­ман по дво­ру и не иг­рал с ним в рас­ши­ба­лоч­ку), чувст­во­вал в се­бе этот огонь.

    - Это ког­да ты свой «Смерч» посылал? - не удер­жал­ся Яков.

    - Оставь! Глупо! - по­мор­щил­ся Роман. - Так вот со все­ми эти­ми наст­ро­ени­ями я уехал от­ды­хать. И встре­тил од­ну бес­пар­тий­ную осо­бу. И, как го­во­рят на­ши со­ци­ально близ­кие друзья-уго­лов­ни­ки, упал на нее. По­то­му что смер­тельно она мне пон­ра­ви­лась.

    - А кто она? - спро­сил Яков.

    - Да ров­но ник­то! Ба­ба! Хо­ро­шая, кра­си­вая, ум­ная - это что, ма­ло? Да это­го до ужа­са мно­го, брат! Вот я и за­ме­тал­ся, и за­тос­ко­вал. Во­об­ще-то, го­во­ря по со­вес­ти, я сей­час по­ни­маю, что все это бы­ло вро­де как гип­ноз. «Амок» - слы­шал та­кое сло­во? Это ког­да с ума схо­дят. Так вот и со мной слу­чил­ся амок. Но, по­лу­чив от­каз, я при­шел к се­бе, рух­нул на пос­тель и по­ду­мал уже по-умно­му, по-трез­во­му: ну вот она ска­за­ла «нет», а ес­ли бы ска­за­ла «да», тог­да что? Как бы я ее по­та­щил на се­бе, с со­бой? С ее ост­ро­той, хо­лод­ком, сво­бо­дой, яс­ностью, с эда­кой женс­кой терп­костью? Как кто-то из них ска­зал, «с му­равьиной кис­лин­кой». Как бы я мог прис­во­ить все это се­бе? Она и я - ведь это же бред! Бред же это со­ба­чий, и все! Пер­вое, что слу­чи­лось бы, - это бы мы смер­тельно воз­не­на­ви­де­ли друг дру­га, не так, как я свою Фа­ину не­на­ви­жу - я ее спо­кой­но, рав­но­душ­но, да­же по­рой лю­бов­но ненавижу, - а ост­ро, до тош­но­ты, до ис­те­ри­ки! И тог­да бы она по­пы­та­лась свер­нуть мне шею! По­то­му что пе­ре­вос­пи­тать ме­ня - пус­той но­мер, не та­кой я то­ва­рищ. Зна­чит - ка­таст­ро­фа. И по­гиб­ла бы, ко­неч­но, она, а не я. По­ни­ма­ешь?

    - Нет, - от­ве­тил Яков добросовестно, - аб­со­лют­но не по­ни­маю! То есть я вот что не мо­гу по­нять: ес­ли ты все это хо­ро­шо зна­ешь и пред­ви­дишь, за­чем же...

    - А ты всег­да де­ла­ешь, что пред­ви­дишь? Ос­тавь! А по­том, я же го­во­рю - амок, - до­сад­ли­во по­мор­щил­ся Роман, - амок, и все. Или еще, по-на­ше­му, сол­неч­ный удар. Есть у Бу­ни­на та­кой рас­сказ. А точ­нее ска­зать, ко­неч­но, все де­ло в мо­ем наст­ро­ении. Ух, ка­кой я тог­да был раз­нес­част­ный! Ка­кие у ме­ня в ду­ше кош­ки скреб­лись! А вот встре­тил­ся с ней, и все про­яс­ни­лось: и мир стал хо­рош, и лю­ди хо­ро­ши, да и сам я ни­че­го.

    - А как ты с ней встре­тил­ся, ес­ли не сек­рет, конечно? - спро­сил Яков.

    - Да как во­об­ще встре­ча­ют­ся на ку­рор­те? Шлял­ся по пля­жу и встре­тил­ся. Она там с од­ним фер­том хо­ди­ла, зна­ешь, из эта­ких, из сво­бод­ных ху­дож­ни­ков? А я с ним как раз слу­чай­но поз­на­ко­мил­ся дней за де­сять до это­го, то есть встре­ти­лись мы тог­да слу­чай­но, но я его сра­зу уз­нал, как только он за­го­во­рил со мной: вы­зы­вал я его сви­де­те­лем лет семь то­му на­зад по од­но­му скан­дально­му де­лу. То­же с вы­ки­дон­чи­ка­ми тип! Я его по этим вы­ки­дон­чи­кам и за­пом­нил, а он ме­ня нет. Так вот он мне пер­вый на пля­же и зак­ри­чал спьяна: «А, мой пол­ноч­ный друг, до­куч­ный со­бе­сед­ник! Один? Ну-ка идем­те, поз­на­ком­лю с ин­те­рес­ной жен­щи­ной!» Ну мы це­лый день и про­ша­та­лись, в раз­ва­лю­ху од­ну заш­ли, ви­но пи­ли, я один це­лый кув­шин вы­дул. Ну и ви­но! Ох и ви­но! Уми­рать бу­ду, не за­бу­ду! Вспом­нишь - до сих пор ску­лы сво­дит. Я ведь, зна­ешь, нас­чет ви­на и во­об­ще-то не больно... а тут та­кое по­па­лось! Это на жа­ре-то, пос­ле трех ча­сов ходьбы!

    - Так пос­ле это­го ты и упал на нее? - рас­сме­ял­ся Яков. - Эх, брат, брат! Ка­кой же тут, к дьяво­лу, амок? Тут пьяная баш­ка, жа­ра да ус­та­лость. Вот и все. Есть о чем го­во­рить!

    - Есть, брат, есть! - серьезно кач­нул го­ло­вой Роман. - Я ведь и пить-то ни­как не хо­тел. Я, по­ни­ма­ешь, и вы­пил только по­то­му, что она на ме­ня смот­ре­ла. Я как-то вдруг слу­чай­но под­нял на нее гла­за, пог­ля­дел да чуть и не рух­нул: та­кая она си­де­ла пе­ре­до мной. И вдруг я по­чувст­во­вал, как бы те­бе это объяснить, - вы­со­кое ос­во­бож­де­ние!! Ос­во­бож­де­ние от все­го мо­его!! От мо­ей гру­бос­ти, груз­нос­ти, не­до­вер­чи­вос­ти и уж не знаю от че­го! Она та­кая бы­ла сво­бод­ная, лег­кая, прос­тая, рас­ко­ван­ная, как го­во­рят ак­те­ры, что я чуть не взвыл! Прав­да, прав­да! И вспом­нил вдруг свою Фа­ину, как ут­ром она хо­дит по ком­на­там в ха­ла­те, по­том воз­ле зер­ка­ла сто­ит зе­ва­ет, зуб ко­вы­ря­ет, и тут вдруг те­ле­фон зво­нит, ка­кая-то под­ру­га вы­зы­ва­ет. Раз­го­ва­ри­ва­ет с ней, сме­ет­ся, ка­кие-то на­ме­ки, по­лу­воп­ро­си­ки, по­лу­от­ве­ти­ки, не­до­го­вор­ки, фырк, фырк! «А-а? Да? А-а?» Там ведь все по­ни­ма­ет­ся по од­но­му зву­ку. Труб­ку по­ло­жит, нач­нет мне ша­ри­ки вкру­чи­вать, щу­па­ет, ка­кое у ме­ня наст­ро­ение, то есть что ей се­год­ня мож­но, что нельзя. Вот предс­та­вил я се­бе все это и та­кую муть в ду­ше по­чувст­во­вал, что да­же зас­то­нал. Ну нет, ду­маю, ко­нец! Бе­ри свои цац­ки и иди от ме­ня к чер­то­вой ма­те­ри. Не мо­гу больше! Так си­жу, мы­чу, а она че­рез стол дот­ро­ну­лась до мо­ей ру­ки и спра­ши­ва­ет: «Вы что-то сей­час неп­ри­ят­ное вспом­ни­ли, про дом, на­вер­но?» Ну как вот она су­ме­ла по­нять, как? А?

    - Эх, брат, брат, - пов­то­рил Яков и слег­ка по­во­ро­шил ему волосы. - Эх, бра­тельник ты мой зна­ме­ни­тый! Ну что, пло­хо те­бе жи­вет­ся? Сво­бо­ды те­бе ма­ло? Так ес­ли уж так до­ма нев­тер­пеж, что? Раз­ве не мо­жешь на сто­ро­не за­вес­ти? Квар­ти­ру ей снять? Де­нег нет? Да­вай я подб­ро­шу, ес­ли ты уж так обед­нел! Смот­ри - на­кар­ка­ешь! Судьба, она та­кая! Ее рас­сер­дишь - бу­дет ху­до! Я с не­ко­то­рых пор в это очень ве­рю!

    Брат ни­че­го не от­ве­тил, только ти­хо снял его ру­ку и мол­ча креп­ко по­жал ее.

    - Да я ведь сам по­ни­маю, что глупость, - ска­зал он угрюмо. - Да, да! Вид­но, не час­то мне в жиз­ни бы­ва­ло хо­ро­шо! Это верно! - Он за­мол­чал и мол­чал так дол­го, что Яков спро­сил:

    - Ну а дальше-то что?

    - А дальше вот что. При­шел до­мой ча­са в два но­чи и дол­го, что-то дней де­сять, не ви­дел ее. Ку­да-то она уез­жа­ла. А при­еха­ла - сра­зу поз­во­ни­ла: «Зна­ете, я уж по вас сос­ку­чи­лась». И опять мы все втро­ем ша­та­лись по бе­ре­гу. А по­том ку­па­лись в мо­ре, оно зна­ешь ка­кое ве­че­ром? Оно лас­ко­вое, пар­ное, по не­му от ве­сел, от рук го­лу­бые свет­ляч­ки бе­га­ют. Ты вот на мо­ре ни ра­зу по­че­му-то не был, а зря, зря - его твои го­ры ни­как не за­ме­нят! Там и ды­шит­ся, и ду­ма­ет­ся, и чувст­ву­ет­ся сов­сем ина­че.

    - То-то ты там...

    - Да, да, мо­жет быть, и от это­го! От мо­ря, мо­жет, это от­час­ти! Но сколько раз я на мо­ре бы­вал, а ни­че­го по­хо­же­го не ис­пы­ты­вал. Не знаю, брат, ни­че­го тут не знаю и не по­ни­маю. Так вот ку­па­лись мы, на лу­ну смот­ре­ли в морс­кой би­нокль, а уж под ут­ро прис­та­ли к ка­кой-то сту­ден­чес­кой ком­па­нии - и пош­ло! На го­ру с ни­ми ла­зи­ли, хво­рост со­би­ра­ли, я кос­тер раз­жи­гал, мне за это хло­па­ли! За­тем вод­ку и ви­но от­ку­да-то при­нес­ли. Бы­ла па­ра ста­ка­нов, так жен­щи­ны из них пи­ли, а мы по кру­гу из кон­серв­ной бан­ки. Хорошо! - Он пок­ру­тил го­ло­вой и засмеялся. - По­том ка­кую-то не­ве­ро­ят­ную «мор­жу» они за­тя­ну­ли, а я под­пе­вал. И тут вот что слу­чи­лось. Ста­ло прох­лад­но, и этот ферт снял пид­жак и ей на пле­чи наб­ро­сил, а она его под ру­ку взя­ла. Тут од­на сту­дент­ка ме­ня спра­ши­ва­ет: «Это его же­на? Ка­кая кра­си­вая!» И тут ме­ня что-то ров­но толк­ну­ло. «Нет, - отвечаю, - это моя же­на та­кая кра­си­вая». И так спо­кой­но, да­же стро­го ей ска­зал, как буд­то в са­мом де­ле это так и что за глу­пые воп­ро­сы. И сра­зу в ме­ня как буд­то всту­пи­ло: «Ну и пра­вильно! Же­на! Встре­тил, так не от­пус­кай! Это твое счастье на те­бя наб­ре­ло, ду­рак! А она пой­дет, ты ей пон­ра­вил­ся, а больше ей и не на­до». Нет, ты чувст­ву­ешь этот ужас? Так че­го же я, ду­рак, олух ца­ря не­бес­но­го, тог­да ищу? И че­го я в ней на­шел? Ес­ли ей ни­че­го не на­до? Бред же? Вот как ты пра­вильно ска­зал - пьяный бред с пе­ре­поя. А вот в та­ком бре­ду лю­ди и тво­рят черт зна­ет что.

    - Стой, - нах­му­рил­ся Яков, - а что ж та­кое они тво­рят? Уби­ва­ют? Са­ми стре­ля­ют­ся? Или по пьяно­му де­лу рас­пи­сы­ва­ют­ся черт зна­ет с ка­кой? Ну что, что? Ты уж го­во­ри до кон­ца! Я же по­нять хо­чу.

    - Да нет, - по­мор­щил­ся Роман, - ты опять все не про то, как бы те­бе эти объяснить, чтоб ты понял. - Он за­ду­мал­ся.

    - Да сна­ча­ла ты се­бе объясни, а там и я пой­му как-нибудь, - ус­мех­нул­ся Яков.

    - Да, это верно, - пог­ла­дил се­бя по во­ло­сам Ро­ман и вздохнул. - В том-то, ко­неч­но, и бе­да, что я и сам-то се­бе ни­как не... Но тут, ве­ро­ят­но, на­до, как го­во­рит мой шеф, су­дить по аналогии. - Он подумал. - Вот ког­да я вер­нул­ся от­ту­да, мне пе­ре­да­ли де­ло ка­ких-то фе­до­се­ев­цев, есть та­кая сек­та на Кав­ка­зе. Так вот что слу­чи­лось там. В суб­бо­ту они, пре­по­доб­ные, оде­лись в бе­лые ру­ба­хи до ко­лен, с ру­ка­ва­ми вот та­кой длин­но­ты, вот та­кой ши­ро­ты, выш­ли в кол­хоз­ное по­ле, за­пе­ли что-то свое ди­кое, улег­лись навз­ничь, ру­ка­ва рас­ки­ну­ли, а у каж­до­го в ку­ла­ке по го­ря­щей свеч­ке. Ле­жат, по­ют и ждут. Вот-вот сле­тят к ним ан­ге­лы и, зна­чит, за­бе­рут их в царст­во не­бес­ное. Ну, по­нят­но, на­род сбе­жал­ся, сто­ят, смот­рят: они ле­жат, по­ют свое заг­роб­ное, све­чи го­рят, ба­бы во­ют. На­род на ко­ле­ни по­ва­лил­ся, с од­ним при­па­док. Жуть, ко­неч­но! Жи­вые же тру­пы! И так ча­са три бы­ло, по­ка кто-то не до­га­дал­ся поз­во­нить. Ну, тут все быст­ро за­вер­те­лось. Че­рез де­сять ми­нут при­ле­те­ли на мо­то­цик­лах ан­ге­лы-архан­ге­лы в крас­ных фу­раж­ках, пох­ва­та­ли, поб­ро­са­ли в пя­ти­тон­ки и на пол­ном га­зу в го­род. А по­том ря­до­вых в ДПЗ, а гла­ва­рей в Моск­ву. Я при­ехал, а их де­ло у ме­ня уж на сто­ле. Сле­до­ва­тель в не­де­лю со все­ми спра­вил­ся, по­то­му что все яс­но, ник­то ни­че­го и не от­ри­ца­ет. От­да­ли ше­фу. Ну, шеф по­лис­тал де­ло и при­ка­зал отп­ра­вить ко мне на зак­лю­че­ние, чтоб я, зна­чит, оп­ре­де­лил сос­тав прес­туп­ле­ния и ин­терп­ре­ти­ро­вал это их ле­жа­ние в бе­лых ру­ба­хах по со­от­ветст­ву­ющим статьям УК. Я же еще с 1928 го­да счи­та­юсь спе­ци­алис­том по вся­ким ду­хов­ным де­лам. Пом­нишь тех рас­стре­лян­ных братьев Шульцев? Один ин­же­нер, дру­гой пре­по­да­ва­тель иност­ран­ных язы­ков. Ну вот, с тех пор все хрис­то­си­ки идут ко мне. Я пос­мот­рел - де­ло яс­ное: чис­тая 58-10, часть вто­рая, «анти­со­ветс­кая аги­та­ция с ис­пользо­ва­ни­ем ре­ли­ги­оз­ных пред­рас­суд­ков, при­вед­шая к на­род­ным волнениям», - де­сят­ка или выш­ка. Но зна­ешь, что ме­ня больше все­го по­ра­зи­ло? Они в ка­ме­ре ве­ри­ли, что чу­до бы­ло! То са­мое, ко­то­рое не со­вер­ши­лось, по­ни­ма­ешь? Ан­ге­лы - к ним при­ле­те­ли!

    - Нет, - от­ве­тил Яков, - не по­ни­маю, что же это, гал­лю­ци­на­ция бы­ла? Мас­со­вый гип­ноз?

    - Да ка­кой там, к шу­ту, гип­ноз! Вот раз­го­ва­ри­ва­ешь с ним: «Так вы же не по­ле­те­ли! Вы же как лег­ли, так и про­ле­жа­ли, по­ка вас не пох­ва­та­ли! Ну, так или не так?» - «Так точ­но! Что вер­но, то вер­но: пох­ва­та­ли и мор­ды еще начистили». - «Так ка­кие же тог­да ан­ге­лы, а?» Мол­чит. «Так, зна­чит, не бы­ло ни­ка­ких ан­ге­лов?» - «Так точ­но, не было». - «Не бы­ло?» - «Для вас нет». - «А для те­бя?» - «А что я? Я тем­ный му­жик, вах­лак, ду­рак, для ме­ня и Бог есть, и ан­ге­лы есть, и власть есть, для ме­ня все на све­те есть». Вот и весь те­бе раз­го­вор. И уч­ти, не юро­ди­вые - один куз­нец, дру­гой трак­то­рист, тре­тий шо­фер, ко­но­вал! Од­наж­ды они ме­ня так до­ве­ли, что я не вы­дер­жал и ска­зал их во­жа­ку: «Вот по­лу­чишь пу­лю, тог­да и бу­дут те­бе ан­ге­лы!» А он мне: «Так точ­но, граж­да­нин на­чальник, вот и бу­дут мне ан­ге­лы и бу­дет не­бес­ное жи­то - все пра­вильно, граж­да­нин на­чальник, все по пи­са­нию: не пост­ра­да­ешь - не спа­сешься. Как от нас это ни пря­та­ли, а мы дав­но это по­ня­ли».

    - Расстреляли? - спро­сил Яков.

    - Да в ла­ге­ре уже, на­вер­но, рас­стре­ля­ли за са­бо­таж, они ж там не ра­бо­та­ют, а по­ют. Мы-то не ста­ли ма­раться, су­ну­ли по де­сят­ке и отп­ра­ви­ли, ну а там уж, ко­неч­но... Пой­дем, по­хо­дим, а то что-то прох­лад­но.

    И по­ка они хо­ди­ли, по са­ду, все лил­ся и лил­ся из окон вто­ро­го эта­жа зо­ло­тис­тый свет, гро­мы­хал ро­яль и пе­ли две жен­щи­ны.

    - Слышишь? - ус­мех­нул­ся Роман. - Со­ло­вей, со­ло­вей, пта­шеч­ка, ка­на­ре­еч­ка жа­лоб­но по­ет. По­ет, по­ет моя ка­на­ре­еч­ка, унич­то­жа­ет пре­неб­ре­же­ни­ем.

    На се­кун­ду ро­яль за­мол­чал, за­тем вдруг ржа­нул, взвизг­нул и рас­сы­пал­ся на сот­ни ост­рых ос­кол­ков. И жен­щи­ны то­же взвизг­ну­ли, и в воз­ду­хе зас­ка­ка­ло-зап­ля­са­ло что-то мел­кое, подп­ры­ги­ва­ющее и под­ми­ги­ва­ющее. И ро­яль то­же стал подп­ры­ги­вать с нож­ки на нож­ку.

    - Французский шан­со­нет - это она се­бе та­кую под­руж­ку нашла, - очень серьезно про­ком­мен­ти­ро­вал Роман, - доч­ку мо­его оп­по­нен­та, од­но­го ад­во­ка­та из са­мых, са­мых глав­ных. Тре­тий муж уж ее, стер­ву, вы­го­ня­ет, вот она и уп­раж­ня­ет­ся, хо­чет чет­вер­то­го за­по­лу­чить. Это убиться на­до, как моя та­ких вот любит! - Он вздох­нул и взял Яко­ва под руку. - Я как со­об­ра­жаю: Фа­ина к ее па­па­ше нас­чет ме­ня ны­ря­ла, там они и поз­на­ко­ми­лись. Не знаю, что уж он ей по­со­ве­то­вал. Ведь на­ка­ну­не той мо­ей встре­чи она со­би­ра­лась пи­сать на ме­ня в ЦК. Ко­неч­но, о бы­то­вом раз­ло­же­нии, на большее-то у них ко­те­лок-то не ва­рит. При­чем не прос­то в ЦК, а Хо­зя­ину, слы­шишь, как про­из­но­сит­ся? С большой бук­вы и с эта­ким кле­ко­том в гор­ле: «Хо­оо-зя­ину! Я тво­им друзьям пи­сать не бу­ду, я Хо-ооо-зя-ину на­пи­шу. Он семьянин, прек­рас­ный муж! Он ме­ня сра­зу пой­мет». И смот­рит на ме­ня, как фа­кир на коб­ру: а вдруг я сор­вусь да ляп­ну что-ни­будь про это­го-то вер­но­го му­жа, как он свою-то же­ну...

    - Зачем это ей? - уди­вил­ся Яков.

    - Ну вот, за­чем? Тог­да, по ее бабьему рас­суж­де­нию, я сра­зу бу­ду у нее за па­зу­хой, под са­мы­ми ее сиська­ми! Го­во­рю же - безмозглая! - Он встал со скамейки. - Идем ужи­нать! А то и коньяка-то не поп­ро­бу­ем! Фа­ина-то пьет ма­ло, а ад­во­катс­кая доч­ка хле­щет как ло­шадь!

    Он уж за­сы­пал, ког­да к не­му при­шел Ро­ман.

    - Те, тес, - приг­ро­зил он ему пальцем, - тихо! - В ру­ках у не­го был под­нос, а на под­но­се бу­тыл­ка коньяка и две стопки. - Из мо­их под­кож­ных за­па­сов, ти­хо! Она за сте­ной! По идее, я сей­час си­жу в ка­би­не­те и ра­бо­таю, и спать там же ля­гу на ди­ва­не. Ну-ка, на гря­ду­щий, чтоб сны бы­ли лег­кие.

    - А не пе­ре­бор это? - по­сом­не­вал­ся Яков. - И за­кус­ки нет!

    - Да ты что, ад­во­катс­кая доч­ка? Трю­фе­ля лю­бишь? Ка­кая те­бе за­кус­ка? Хо­тя, пос­той, пос­той, ка­жет­ся, у ме­ня... ага, есть! - Он выг­реб из кар­ма­на горсть конфет. - Зак­лю­чен­ных уго­щаю, ког­да в пе­ре­ры­ве пьем чай. Да смот­ри ка­кие - «Миш­ка на Се­ве­ре». Бе­ри! Ну, за все хорошее! - Они ти­хонько чок­ну­лись, и Яков за­ку­сил кон­фе­той.

    - Богато живете, - ска­зал он.

    - Ну а ты что ду­мал! Москва! - ус­мех­нул­ся Роман. - А во Фран­ции и то­го чи­ще, там пе­ред гильоти­ной ро­мом уго­ща­ют, мы еще до это­го не дош­ли.

    - А мо­жет, Зи­новьева и Ка­ме­не­ва то­же...

    - Не знаю, не присутствовал, - слег­ка по­мор­щил­ся Роман, - я от это­го от­ка­зал­ся раз нав­сег­да. Нер­вы сла­бые. Ну что ты! Ка­кой там ром! Слу­шай, а что, ес­ли нам вот с та­кой штуч­кой да за­ка­титься в Сан­ду­ны, в осо­бое но­мер­ное от­де­ле­ние, там у ме­ня та­кой чу­дес­ный гру­зин есть, он так про­мас­си­ру­ет, что ли­бо с хо­ду ин­фаркт схва­тишь, ли­бо де­сять лет с плеч сбро­сишь. Пой­дем?

    - Там вид­но бу­дет.

    - Ну и от­лич­но! А те­перь я те­бе вот ка­кую за­гад­ку за­га­даю. Вот как, хо­ро­шо я жи­ву? Прос­тор­но или нет? Ведь все это, - он сде­лал круг в воздухе, - это ведь все не ка­зен­ное, а кров­ное, так ска­зать, бла­гоп­ри­об­ре­тен­ное. Так с ка­ко­го же до­хо­да оно? В аме­ри­канс­кой раз­вед­ке я не ра­бо­таю, взя­ток не бе­ру, су­щест­вую на зарп­ла­те плюс пре­ми­альные и ко­ман­ди­ро­воч­ные. Па­ке­тов нет. Все­го это­го и на од­ну ком­на­ту не хва­тит, а у ме­ня их во­семь! И своя ма­ши­на! Так от­ку­да же это, а?

    - Правительственный подарок? - спро­сил Яков.

    - Да что я - Па­па­нин или академик? - рас­сме­ял­ся Роман. - Нет, брат, нам та­кое не под­но­сят. Ну, я те­бе отк­рою. Все это це­на од­но­го га­зет­но­го под­ва­ла в «Извес­ти­ях» на че­ты­рес­та строк.

    - Да не­уже­ли там так платят? - обом­лел Яков. - Один под­вал?

    - Да, все­го один под­вал. Только по­том я этот под­вал пе­ре­де­лал в рас­сказ, рас­сказ в либ­рет­то, либ­рет­то в сце­на­рий, сце­на­рий в дра­му, дра­му в ра­ди­опе­ре­да­чу - соб­рал все до ку­чи, сле­пил и смот­рю - да­ча. Это по­ка что да­ча, а там еще ка­па­ет, ка­па­ет. Прав­да, при­хо­дит­ся де­литься, но по­ка я в про­ку­ра­ту­ре вто­рое ли­цо, это еще так... не очень чувст­ви­тельно - бе­рут, но по-бо­жес­ки, сму­ща­ясь. Драть по­том уж бу­дут.

    - Пока ты еще!.. - воск­лик­нул Яков.

    - Тише, - по­мор­щил­ся Роман, - ну-ка повторим, - он на­лил еще по стопке, - на-ка еще па­роч­ку трю­фе­лей. Ког­да-то я той, в ад­во­катс­кий ее ро­тик... Она и губ­ки вы­тя­нет! Страсть как она, стер­ва, сла­денькое любит... - Он прог­ло­тил ка­кое-то ругательство. - Да, брат, ду­маю, ду­маю. Во-пер­вых, и за­ра­бо­таю я в де­сять раз больше, а во-вто­рых, си­лы уже не те. Нер­виш­ки за­ша­ли­ли. Зна­ешь, все ча­ще что-то вспо­ми­наю Гам­ле­та. Хо­ро­шо это мес­то во вто­ром МХА­Те у Че­хо­ва вы­хо­ди­ло: «Я бы в оре­хо­вой скор­луп­ке чувст­во­вал се­бя ца­рем все­лен­ной, ког­да б не сны». Так вот не­дав­но та­кое при­ви­де­лось, что в хо­лод­ном по­ту вско­чил. Так только во сне мож­но ис­пу­гаться. Вско­чил, смот­рю: ря­дом же­на ле­жит, гу­дит-ду­дит, по­ли­пы у нее, что ли, там? Мощ­но гу­дит, как ве­дер­ный са­мо­вар пе­ред бе­дой, пом­нишь, как у нас в 17-м го­ду са­мо­вар гу­дел? Я пом­ню. Моя нянька все хо­ди­ла и об­ми­ра­ла: быть бе­де, быть бе­де! Вот так и моя гу­дит. За­жег свет: ле­жит на бо­ку, ру­баш­ка зад­ра­лась, а бок кру­той, сы­рой, ло­ша­ди­ный, лос­нит­ся, как у по­ни. Ах ты! И та­кая тос­ка опять на ме­ня на­ва­ли­лась. Та­кая смер­тельная, что я да­же за­мы­чал в по­душ­ку.

    - А с док­то­ром ты не советовался? - ос­то­рож­но спро­сил Яков.

    - Нет еще, с этим я не то­роп­люсь. Ког­да все сог­ла­сую, об­го­во­рю, тог­да и пой­ду за зак­лю­че­ни­ем. Ну-ка да­вай-ка еще по пос­лед­ней - и спать, спать, а то слы­шишь, там за сте­ной что-то за­гу­де­ло.

    - А сон рас­ска­жешь?

    - Расскажу по­том, в дру­гой раз, сей­час не мо­гу, а то, че­го доб­ро­го, опять прис­нит­ся.

    Однако сон свой брат рас­ска­зал тут же, ми­нут че­рез двад­цать. К то­му вре­ме­ни бу­тыл­ка бы­ла уже опо­рож­не­на, а сам Ро­ман си­дел на сту­ле вер­хом, дер­жал­ся за спин­ку и по­ка­чи­вал­ся, а Яков смот­рел на не­го и ду­мал: «Пло­хо, сов­сем пло­хо! Вот что зна­чит на­ша ра­бо­та! Сверхс­роч­ный вы­ход на пен­сию. Брат, ви­дать, уже весь вы­шел». Но а сон был-то как раз как сон. Обык­но­вен­ный сон пе­ре­уто­мив­ше­го­ся следст­вен­но­го ра­бот­ни­ка - ни­че­го уди­ви­тельно­го в нем не бы­ло. Бра­ту прис­ни­лась его чер­но­морс­кая ча­ров­ни­ца. Буд­то ее арес­то­ва­ли, и он ее доп­ра­ши­ва­ет. Ну что ж? И та­кое иног­да слу­ча­ет­ся, и ник­то от это­го на сте­ну не ле­зет. Опять-та­ки - та­ко­ва уж про­фес­сия. Буд­то она сто­ит пе­ред Ро­ма­ном, впе­ри­лась в не­го и мол­чит. А он от­лич­но зна­ет, что у нее или в ней та­ит­ся ка­кой-то страш­ный сек­рет, и как только этот сек­рет отк­ро­ет­ся - а для это­го ей только сто­ит заговорить, - так ему тут же и ко­нец. И вот он си­дит за сто­лом, смот­рит на нее и не зна­ет, что ска­зать, что сде­лать, как за­жать ей рот. А она сто­ит, ру­ки на­зад, пу­го­ви­цы сре­за­ны, смот­рит на не­го и мол­чит.

    - Так ты что, и сре­зан­ные пу­го­ви­цы заметил? - спро­сил Яков.

    - Их-то все­го яснее, - от­ве­тил Роман, - об­ра­тил еще вни­ма­ние: чер­ные ни­точ­ки бол­та­ют­ся. Так вот так я ис­пу­гал­ся, так ис­пу­гал­ся! Буд­то дверь сей­час от­во­рит­ся, вой­дут и схва­тят ме­ня. И от это­го та­кая сла­бость, та­кая сла­бость! Буд­то вот - а-аа-а! - и упа­ду. И глав­ное, ска­зать я ни­че­го не мо­гу, го­ло­са нет, и смот­реть на нее то­же не мо­гу, вот так.

    - А у те­бя бы­ло что-ни­будь подобное? - спро­сил Яков. - Ну, ког­да зна­ко­мо­го при­хо­ди­лось...

    - Было, - по­мор­щил­ся Роман. - Да­же и ху­же то­го бы­ло.

    - И что?

    - Да ни­че­го. Ког­да я в сво­ем ка­би­не­те за сто­лом, у ме­ня в го­ло­ве пол­ный по­ря­док, я власть, го­су­дарст­во, За­кон! Ну а как же мой шеф с Ни­ко­лай Ива­но­ви­чем, сво­им бла­го­де­те­лем, мож­но ска­зать, по­са­же­ным от­цом сво­им, «ра­зу­мом ве­ка», не­дав­но раз­го­ва­ри­вал в од­ном ка­би­не­те? А ведь то­го то­же без шнур­ков, без пу­го­виц при­вез­ли. Как-ни­будь рас­ска­жу те­бе про это.

    - И ничего? - спро­сил Яков.

    - Еще как ни­че­го! На са­мом выс­шем уров­не ни­че­го! А-аа! Ты хо­чешь спро­сить, так как же я тог­да пи­шу, что лю­дям нуж­но до­ве­рять, что бди­тельность и по­доз­ри­тельность ни­че­го об­ще­го меж­ду со­бой не име­ют, и все та­кое? Ты ведь это хо­чешь спро­сить? Так вот так и пи­шу. С лег­кой ду­шой пи­шу. И рас­ска­зы и тра­ге­дии об этом пи­шу. Вот пси­хо­ло­ги­чес­кую дра­му со­би­ра­юсь еще вы­дать на эту те­му. Под Стринд­бер­га, во всех те­ат­рах пой­дет. В сук­нах! Пос­мот­ришь - нап­ла­чешься!

    - О чем же?

    - О ду­хов­ном пе­ре­рож­де­нии быв­ше­го вре­ди­те­ля под вли­яни­ем гу­ман­ных ме­то­дов со­ветс­ко­го следст­вия. Мо­нод­ра­ма. Хо­тя нет. Участ­ву­ют только два че­ло­ве­ка. В сук­нах. Вот так. И ни­ка­ко­го тут про­ти­во­ре­чия нет. Там - иде­альное, тут - ре­альное, там долж­ное, тут су­щест­ву­ющее, там ху­до­жест­вен­ный вы­мы­сел, тут на­ша су­ро­вая со­ветс­кая дейст­ви­тельность. Что, удов­лет­во­ря­ет те­бя та­кая фор­ма?

    - Вполне, - ус­мех­нул­ся Яков. - Сам при­ду­мал?

    - Да нет, где же мне! Это за ме­ня один подс­ледст­вен­ный вы­ду­мал. Ну что ты так на ме­ня смот­ришь? Прав­да, прав­да! И все мои дра­мы мне подс­ледст­вен­ные пи­шут: си­дят в оди­ноч­ке и то­го... стро­чат, стро­чат! А я их за это «миш­ка­ми» пот­чую. А ког­да уж очень здо­ро­во пот­ра­фят, так что до слез про­де­рет, я им коньяк при­но­шу. Не ром, нет, у нас его не про­из­во­дят, а три звез­доч­ки или стар­ку. Опять не ве­ришь? Зря! Сей­час у ме­ня та­кой аме­ри­канс­кий ре­зи­дент си­дит, что я его ду­маю сра­зу за трех­том­ную эпо­пею уса­дить - на ма­те­ри­але ка­пи­та­лис­ти­чес­ких раз­ве­док. И в это не ве­ришь? Эх ты, Фо­ма не­ве­ру­ющий!

    Но тут вош­ла Фа­ина в японс­ком ха­ла­те с го­лу­бы­ми цве­та­ми и цап­ля­ми, а сза­ди нее по­ка­за­лось улы­ба­юще­еся козье ли­цо доч­ки адвоката, - зас­ме­ялась, за­ужа­са­лась, за­ма­ха­ла на них раз­ве­ва­ющи­ми­ся ду­шис­ты­ми ру­ка­ва­ми, пог­на­ла му­жа на­верх и по­ту­ши­ла свет.

    И ста­ло тем­но и ти­хо.

    Он дол­го ле­жал в этой теп­лой тем­но­те и ти­ши­не, вспо­ми­нал и ду­мал. А ведь у Ро­ма­на это все несп­рос­та: их ба­буш­ка по ма­те­ри, как тог­да го­во­ри­ли, сби­лась с пан­та­лы­ку 35 лет от ро­ду и еще столько же про­ве­ла в од­ном част­ном пан­си­оне для тро­ну­тых. А про его собст­вен­но­го от­ца, Аб­ра­ма Но­еви­ча, го­во­ри­ли, что он, ко­неч­но, прек­рас­ный, со­чувст­вен­ный, чест­ный че­ло­век, зо­ло­тые ру­ки, ра­бо­тя­га, ес­ли нуж­но, мо­жет сут­ка­ми не вы­хо­дить из ти­пог­ра­фии, только вот не в при­мер бра­ту: ма­ленько он трях­ну­тый, из-за уг­ла пыльным меш­ком его уда­ри­ли, пьет мно­го, а пьяный рас­суж­дать лю­бит, же­на ра­но по­мер­ла, сы­на ос­та­ви­ла, а сын то­же не уте­ша­ет, рас­тет вор­ла­га­ном, по дво­ру це­лый день бе­га­ет, го­лу­бей го­ня­ет, с ти­пог­рафс­ки­ми в баб­ки сши­ба­ет­ся, и ни­ко­му-то до не­го де­ла нет. Так вый­дет ли из не­го толк? Ой, сом­ни­тельно!

    Вышел толк, па­па, вы­шел. Пос­мот­рел бы ты сей­час, Аб­рам Но­евич, ка­кой я мун­дир но­шу, с ка­ки­ми он у ме­ня на­шив­ка­ми, знач­ка­ми, вы­пу­шеч­ка­ми, в ка­ком ка­би­не­те я си­жу, чем за­ни­ма­юсь! Не­бось рас­стро­ил­ся бы, за­ма­хал ру­ка­ми, зап­ла­кал: «Ой, Яша, за­чем же ты так? Раз­ве мож­но!» Мож­но, ста­рик, мож­но! Те­перь уж не я пе­ред людьми ви­но­ват, а они пе­ре­до мной. И бе­зыс­ход­но, по­жиз­нен­но, без по­ща­ды и вы­ку­па ви­но­ва­ты! Отош­ли их вре­ме­на, нас­та­ли на­ши. А вот к луч­ше­му они или к худ­ше­му, я уж и сам не знаю. Ну ни­че­го, то­ро­питься нам не­ку­да - по­дож­дем, уз­на­ем. Все ско­ро вы­яс­нит­ся! Все! Те­перь ведь до кон­ца ру­кой по­дать. Я чувст­вую, чувст­вую это, па­па!

    Зыбин прос­нул­ся вне­зап­но, сре­ди но­чи, как буд­то от толч­ка, и уви­дел, что кро­вать нап­ро­тив за­ня­та. На ней ле­жит кто-то длин­ный, ху­дой и ста­рый. Жел­то-бу­рая ко­жа ли­ца, впа­лые чер­ные вис­ки, ост­рый ко­лю­чий под­бо­ро­док.

    - Черт, - ска­зал Зы­бин ошалело. - Не­уже­ли опять ко­го-то подб­ро­си­ли из го­родс­кой ко­ло­нии?

    Он ос­то­рож­но под­нял­ся, так, что­бы ни­че­го не звяк­ну­ло, и сел. Да, ско­рее все­го этот то­же из ла­ге­ря - уз­бек или тад­жик. А впро­чем, мо­жет быть, кав­ка­зец. Как-то он ви­дел це­лую ко­лон­ну та­ких. Пос­ре­ди мос­то­вой их ве­ли в тюрьму. Кон­вой шел ря­дом враз­вал­ку, за­хо­дил на тро­ту­ар, гля­дел по сто­ро­нам, улы­бал­ся встреч­ным. Да и арес­то­ван­ные чувст­во­ва­ли се­бя до­вольно вольгот­но, раз­го­ва­ри­ва­ли, сме­ялись, ку­ри­ли, ма­ха­ли ру­ка­ми. Обыч­но эта­пи­ру­емые так се­бя не ве­дут. Бы­ло мно­го про­хо­жих, и они сто­яли, смот­ре­ли.

    - Что это? - спро­сил Зы­бин у сто­яще­го ря­дом уса­то­го дядьки.

    Тот мах­нул ру­кой.

    - А перебежчики, - от­ве­тил он с ка­ким-то не­по­нят­ным и неп­ри­ят­ным подтекстом. - Из Синьцзя­ня. Ви­дишь, так и не­сет их в тюрьму! Во­дят и во­дят.

    - И что им будет? - спро­сил Зы­бин.

    - А из­вест­но что - два года, - пре­неб­ре­жи­тельно улыб­нул­ся дядька, - раз в тюрьму с Дзер­жинс­ко­го пог­на­ли, то это вер­ные два го­да.

    - Могут и вы­ша­ка дать, - ска­зал хму­ро ка­кой-то па­рень ря­дом.

    - Не-е, - мот­нул го­ло­вой дядька. - Ко­то­ро­му вы­ша­ка, тот там и ос­та­ет­ся, а ес­ли вы­ве­ли, то два го­да.

    Так вот, оче­вид­но, та­кой пе­ре­беж­чик и на­хо­дил­ся сей­час пе­ред Зы­би­ным. Да, не­мо­лод, очень да­же не­мо­лод, но жи­лист и еще кре­пок. Очень вы­сок, ступ­ни в шерс­тя­ных нос­ках упи­ра­ют­ся в сте­ну. А на сто­ле квад­ра­ти­ком ле­жат ком­би­не­зон и плот­ная се­рая курт­ка же­лез­но­до­рож­ни­ка на крю­ках. Под сто­лом ту­го на­би­тая и заш­ну­ро­ван­ная ту­ристс­кая - имен­но ту­ристс­кая, а не красноармейская! - сум­ка с лям­ка­ми. Тут же бо­тин­ки. Все при­ве­де­но к не­ко­ему нес­лож­но­му, но стро­го­му ла­гер­но­му иде­алу. И он, вид­но, то­же иде­альный ла­гер­ник. Вот как и Буд­до. Так что ж, его то­же при­вез­ли на пе­рес­ледст­вие? Мо­жет быть, но и на Буд­до он не по­хож. Он по­хож еще на ко­го-то и, ка­жет­ся, то­го же пла­на, но на ко­го же, на ко­го же? Он ос­то­рож­но встал и за­шел с дру­гой сто­ро­ны. Спит - ров­но, спо­кой­но, неп­ро­буд­но. Креп­ким хо­зяйс­ким сном. Вид­но, что ко все­му при­вык: тюрьма, ла­герь, пе­ре­ез­ды - это его сти­хия. Ну лад­но, пусть спит. Ут­ром пос­мот­рим.

    Наутро он разг­ля­дел его как сле­ду­ет. Да, это был ста­рик, вы­со­кий, очень ху­дой - ост­ро вы­де­ля­лись ключицы, - с чер­ны­ми клоч­кас­ты­ми жест­ки­ми бро­вя­ми, но гла­за под эти­ми раз­бой­ничьими бро­вя­ми бы­ли ти­хие и ка­кие-то вы­жи­да­ющие.

    - Позвольте представиться, - про­из­нес ста­рик с ка­кой-то да­же лег­чай­шей светс­костью и под­нял­ся с койки, - Ге­ор­гий Мат­ве­евич Ка­лан­да­раш­ви­ли. Имею во­семь лет по ОСО. Вче­ра ночью на са­мо­ле­те был дос­тав­лен сю­да. Как по­ла­гаю, на но­вое следст­вие!

    «Недурно, - ве­се­ло по­ду­мал Зыбин. - И этот на но­вое следст­вие! Ну хал­тур­щи­ки!»

    Он наз­вал се­бя и, не вда­ва­ясь больше ни в ка­кие под­роб­нос­ти, спро­сил: а не зна­ет ли Ге­ор­гий Мат­ве­евич та­ко­го Алек­санд­ра Ива­но­ви­ча Буд­до, он то­же был при­ве­зен из ла­ге­ря на но­вое следст­вие, и они си­де­ли в од­ной ка­ме­ре.

    - Как го­во­ри­те? Буддо? - нах­му­рил­ся старик. - Нет, в на­шем ла­ге­ре та­ко­го не бы­ло. А вы вер­но зна­ете, что он из Кар­ла­га? Ах, из го­родс­кой ко­ло­нии! Ну, так это сов­сем дру­гое де­ло. У не­го ка­кая статья-то?

    Зыбин ска­зал: 58-8 че­рез 17. Ста­рик снис­хо­ди­тельно улыб­нул­ся.

    - Болтун! По­со­чувст­во­вал ко­му не на­до. Нет, встре­чаться с ним мы ни­как не мог­ли. Та­ких, как я, в го­родс­ких ко­ло­ни­ях не дер­жат. У ме­ня же ПШ! Ка­ра­ган­да, Бал­хаш, Су­хо-Без­вод­ное - вот на­ши род­ные края. И дав­но, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, вы име­ете честь тут при­пу­хать?

    - Как вы сказали? - уди­вил­ся Зыбин. - При­пу­хать?

    - Припухать, припухать, - улыб­нул­ся старик. - А вы раз­ве не слы­ша­ли это­го сло­ва? Как же это со­сед-то вас не об­ра­зо­вал? Де­ло в том, что у на­ше­го бра­та, ла­гер­ни­ка, бы­ва­ют только три сос­то­яния: мы мо­жем ман­ту­лить (или, что то же са­мое, «упи­раться ро­га­ми»), то есть ра­бо­тать, или же кан­то­ваться, то есть не ра­бо­тать, и, на­ко­нец, при­пу­хать, то есть ждать у мо­ря по­го­ды. Вот мы с ва­ми сей­час при­пу­ха­ем. Хо­ро­шо! А вот вы не зна­ете, с ка­ко­го кон­ца сей­час оп­рав­ка? С то­го? Ну, это зна­чит, еще ми­ни­мум пол­ча­са при­дет­ся ждать, тут ко­ри­до­ры большие. Тог­да из­ви­ни­те.

    Он ото­шел в угол к па­ра­ше.

    «И все-то ты знаешь», - по­ду­мал Зы­бин неп­ри­яз­нен­но. И спро­сил:

    - А что та­кое ПШ?

    - О-о, это серьезное дело, - от­ве­тил Ка­лан­да­раш­ви­ли, возвращаясь. - С эти­ми ли­те­ра­ми вы не шу­ти­те - это «по­доз­ре­ние в шпи­она­же». А по­лу­чил я эту ли­те­ру по­то­му, что про­жил в Гру­зии бесп­ре­рыв­но с рож­денья по трид­ца­тый год, зна­чит, при­сутст­во­вал при ос­но­ва­нии и па­де­нии так на­зы­ва­емой ку­ку­руз­ной рес­пуб­ли­ки. Ну, ко­неч­но, был зна­ком кое с кем из бу­ду­щих гру­зинс­ких эмиг­ран­тов. А они, как сле­ду­ет из га­зет, все шпи­оны. Так что тут ло­ги­ка пол­ная, но то, что я сей­час здесь, ни­ка­ко­го от­но­ше­ния ни к ку­ку­руз­ной рес­пуб­ли­ке, ни к ПШ не име­ет, это у ме­ня уже бла­гоп­ри­об­ре­тен­ное, за­ра­бо­тан­ное в ла­ге­ре!

    «Ну, все как у Буддо, - от­ме­тил про се­бя Зыбин. - Ах ты Гос­по­ди! Хо­ро­шо, хо­ро­шо, не бу­ду за­бе­гать впе­ред, сам все ска­жет». И не­ожи­дан­но ска­зал:

    - Ну во­зоб­но­вят вам ста­рый срок, и все!

    - Срок! - по­ка­чал го­ло­вой старик. - Да я бы ста­рый срок у них с зак­ры­ты­ми гла­за­ми схва­тил бы. Но для это­го они ме­ня не ста­ли бы вы­во­зить на са­мо­ле­те. На мес­те су­ну­ли бы, и все! Нет, тут де­ло иное, серьезнее!

    - А ка­кое же? - не удер­жал­ся Зы­бин.

    Каландарашвили взгля­нул на не­го и улыб­нул­ся.

    - А вот какое, - ска­зал он, про­тя­нул кост­ля­вый па­лец и прис­та­вил его к переносью. - Вот какое, - пов­то­рил он и слег­ка щелк­нул се­бя по вис­ку.

    - Господи, да за что же это? - не­вольно воск­лик­нул Зыбин. - Вы из­ви­ни­те, ко­неч­но, что спра­ши­ваю...

    - Ничего, ни­че­го, спра­ши­вай­те. Да нет, ни­че­го осо­бен­но­го я не сот­во­рил. Ни­ко­го не убил, не за­ре­зал, не ог­ра­бил, прос­то в один прек­рас­ный день на­пи­сал и отп­ра­вил од­но чест­ное, чис­то де­ло­вое письмо в Моск­ву. Пот­ре­бо­вал у долж­ни­ка его еще до­ре­во­лю­ци­он­ный дол­жок. Вот и все. И ни­ка­ких там выс­ка­зы­ва­ний, эмо­ций или уп­ре­ков - ни­че­го!

    - И что же, письмо это за­дер­жа­ли? И по­ла­га­ете, что вас за это... - Го­лос у Зы­би­на нас­меш­ли­во дрог­нул.

    - Да нет, раз взя­ли, зна­чит, оно точ­но дош­ло по адресу, - не за­ме­тил его то­на старик. - Ну, ко­неч­но, сглу­пил я страш­но, пот­ре­бо­вал, как го­во­рит­ся, у ка­мен­но­го по­па же­лез­ной прос­фо­ры, а поп этот - че­ло­век дейст­ви­тельно ка­мен­ный, без вся­ких там сан­ти­мен­тов, он на это письмо пос­мот­рел с го­су­дарст­вен­ной точ­ки зре­ния.

    - И что ж те­перь бу­дет?

    - Да пло­хо бу­дет. На­чальник на­мек­нул, ког­да ме­ня вы­во­ди­ли из ла­ге­ря, что очень пло­хо бу­дет. Ему, бед­ня­ге, са­мо­му, ко­неч­но, здо­ро­во вле­те­ло. Вы­хо­дит, что ско­рее все­го по­лу­чу я из всей сум­мы де­вять ко­пе­ек на­ту­рой. И все!

    - Это что ж такое? - спро­сил Зы­бин. (Игра? Про­во­ка­ция? Прос­то по­рет че­пу­ху? Да нет, не по­хо­же что-то.)

    - Вот сра­зу вид­но, что вы в ла­ге­ре не были, - зас­ме­ял­ся Каландарашвили. - Это, так го­во­рят, вы­ра­зил­ся один из ад­во­ка­тов в за­щит­ной ре­чи. «Мой под­за­щит­ный, граж­да­не судьи, не сто­ит да­же тех де­вя­ти ко­пе­ек, ко­то­рые на не­го зат­ра­тит на­ше го­су­дарст­во». Сле­до­ва­те­ли очень лю­бят этот анек­дот. А впро­чем, вряд ли это и анек­дот. Те­перь ад­во­ка­ты муд­рые. Они на­учи­лись го­во­рить с судьями на по­нят­ном для них язы­ке. Так! - Он вдруг сде­лал­ся со­вер­шен­но серьезным. - А те­перь раз­ре­ши­те, я на ми­ну­ту зай­мусь сво­им хозяйством. - Он под­нял сум­ку и пос­та­вил ее на стол. - По­ни­ма­ете, ме­ня вы­дер­ну­ли ночью с та­кой скоропалительностью, - про­дол­жал он, рас­пус­кая шнурки, - что да­же и не обыс­ка­ли. А этот вот рюк­за­чок при­нес­ли на ма­ши­ну пря­мо из кап­тер­ки. Так что я и друзьям да­же не смог ни­че­го ос­та­вить. А как раз не­дав­но по­сыл­ка бы­ла. Да еще от ста­рой оставалось, - он нак­ло­нил­ся над сумкой. - Вы ку­ри­те, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич? Ах, жал­ко, жал­ко! В ла­ге­ре или в тюрьме это большая под­держ­ка, осо­бен­но ког­да вол­ну­ешься. Ну а ку­ря­щих-то вы ни­че­го, вы­но­си­те?

    - Да ра­ди Бога, - вспо­ло­шил­ся Зыбин, - я да­же люб­лю, ког­да ды­мят...

    - Благодарствуйте! Но только вы не стес­няй­тесь, я те­перь дым­лю нем­но­го, так что мне и двух оп­ра­вок ут­ром и ве­че­ром впол­не хва­ти­ло бы. - Он вы­нул из сум­ки и по­ло­жил на стол нес­колько коробок. - Ну вот взгля­ни­те, что за па­пи­ро­сы-то мне прис­ла­ли! «Гер­це­го­ви­на Флор!» Раньше мне ни­ког­да их не при­сы­ла­ли, так что, мо­жет быть, это и на­мек! Вы зна­ете, кто их ку­рит? Нет? Вот! - он быст­ро дву­мя пальца­ми при­ри­со­вал се­бе усы.

    - Так вы... - воск­лик­нул Зы­бин и вско­чил.

    - Тес, са­ди­тесь, са­ди­тесь, по­том, ес­ли ме­ня не вы­дер­нут. А сей­час мы бу­дем пить чай. - Он сно­ва нак­ло­нил­ся над сумкой. - Да, се­год­ня нам есть с чем по­пить. По­ра­зи­тельно, что здесь ни­че­го не отоб­ра­ли, да­же не ос­мот­ре­ли! Ох, бо­юсь я этих доб­рых да­най­цев! У них бесп­ри­чин­ных да­ров не бы­ва­ет. Так! Чай! Нас­то­ящий, фа­мильный, с цвет­ком! Сей­час сва­рим. Вот и круж­ка для это­го ле­жит. Да­же ее не отоб­ра­ли, чу­де­са! «Миш­ки». Це­лый па­кет, поп­ро­буй­те, по­жа­луйс­та, очень, очень про­шу. И вот - наш кав­казс­кий сыр. Эх, хо­рош он с мо­ло­дым ви­ном да на чис­том воз­ду­хе! Так уж хо­рош! Но не все его по­ни­ма­ют и лю­бят, и по­это­му вот - ку­сок рок­фо­ра. Вот его-то на­до быст­ро кон­чать, а то, ви­ди­те, уже черст­ве­ет. Са­хар. Мас­ло. Ик­ра. Смот­ри­те, ка­кие у ме­ня до­ма ум­ные, все раз­ло­жи­ли в ро­зо­вые ту­алет­ные ко­роб­ки из пласт­мас­сы. Их не от­би­ра­ют. Ну вот и раз­го­ве­ем­ся! А скеп­ти­ки го­во­рят, что еще жизнь не прек­рас­на! Нет, она прек­рас­на, вот су­щест­во­ванье-то час­то не­вы­но­си­мо - это да! Но это уж дру­гое.

    Загремел ключ, дверь при­от­во­ри­лась, и в об­ра­зо­вав­шу­юся щель въехал и за­ка­чал­ся на по­ло­ви­не по­ро­га большой мед­ный чай­ник, а пол­ная бе­лая жен­щи­на про­тя­ну­ла в эту щель две ак­ку­рат­ных гор­буш­ки и на них че­ты­ре ку­соч­ка са­ха­ра.

    День на­чал­ся.

    Чай они пи­ли мол­ча и сос­ре­до­то­чен­но, то есть сос­ре­до­то­чен­но пил его он, а Ка­лан­да­раш­ви­ли си­дел, ло­мал ма­ленькие ку­соч­ки хле­ба и ак­ку­рат­но на­ма­зы­вал их мас­лом, для это­го у не­го бы­ла хо­ро­шо обст­ру­ган­ная и от­по­ли­ро­ван­ная ще­поч­ка, что-то вро­де де­ре­вян­но­го но­жа. Один раз он пой­мал на се­бе взгляд Зы­би­на и улыб­нул­ся.

    - А вы ку­шай­те, ку­шай­те, по­жа­луйс­та, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич! На ме­ня не об­ра­щай­те вни­ма­ния, я вот ут­ром ни­ког­да мно­го не ем, а все это на­до быст­ро унич­то­жить, ви­ди­те, ка­кая жа­ра.

    И Зы­бин ел, ел, на­ко­нец он с не­ко­то­рым уси­ли­ем отс­та­вил от се­бя круж­ку и от­ки­нул­ся к сте­не.

    - Ух, - ска­зал он, - спа­си­бо! Уж за­был, что все это су­щест­ву­ет. А теперь... - Он лег, вы­тя­нул­ся, зак­рыл гла­за и слов­но в ко­ло­дец ух­нул. Это бы­ло как об­мо­рок. Ког­да он сно­ва под­нял го­ло­ву, стол был пуст, а Ка­лан­да­раш­ви­ли си­дел и чи­тал ка­кую-то очень толс­тую, как кар­ман­ный мо­лит­вен­ник, книж­ку в бе­лом пе­реп­ле­те.

    - Вот здорово! - ска­зал Зы­бин изумленно. - Зас­нул. Ни­ког­да со мной так не бы­ва­ло.

    - Ну что ж, на здоровье, - очень доб­ро ска­зал Ка­лан­да­раш­ви­ли и от­ло­жил книжку. - Но ме­ня вот что удив­ля­ет: они что, раз­ре­ша­ют вам спать ког­да угод­но? У вас что, следст­вие, что ли, кон­чи­лось?

    - Нет, не думаю, - по­ка­чал го­ло­вой Зыбин. - Хо­тя черт его зна­ет! Мо­жет, они его и кон­чи­ли, уже не­де­ли три как не вы­зы­ва­ют. Тут та­кое де­ло: дер­жал го­ло­дов­ку, только не­де­лю как ее снял.

    - Ах вот что, - кив­нул го­ло­вой Каландарашвили. - И что ж, этот Буд­до си­дел с ва­ми до го­ло­дов­ки или во вре­мя ее? Они ведь хит­рят, пер­вые три дня ос­тав­ля­ют в той же ка­ме­ре, и, зна­чит, го­ло­дов­ка не счи­та­ет­ся.

    - Да нет, мы с ним встре­ти­лись как раз во вре­мя доп­ро­сов, и да­же очень ак­тив­ных доп­ро­сов.

    - Ах так, - Ка­лан­да­раш­ви­ли с пол­ми­ну­ты думал. - А он вас о чем-ни­будь рас­спра­ши­вал? Ну, за что вас заб­ра­ли, что вам предъявля­ют, кто сле­до­ва­тель, как следст­вие идет?

    - Да по­жа­луй, что нет. А во­об­ще, что я бы мог ска­зать? Не о следст­вии, а о сво­ем де­ле. Я ведь ни­че­го не знаю. Ре­ши­тельно ни­че­го. И в чем ви­но­ват, то­же не знаю.

    - Угу, - кив­нул го­ло­вой старик, - так бы­ва­ет при до­но­се, ког­да не хо­тят вы­дать до­нос­чи­ка. Пос­лу­шай­те, раз так, то я вам дам дейст­ви­тельно цен­ный со­вет: твер­до пом­ни­те три тю­рем­ных пра­ви­ла: ни­че­го не бой­ся, ни­че­му не верь, ни­че­го не про­си! Ес­ли вы бу­де­те им сле­до­вать, то все об­ра­зу­ет­ся.

    - То есть они ме­ня выпустят? - ус­мех­нул­ся Зы­бин.

    - Сейчас? Нет, вряд ли. А вот по­том, ко­неч­но, от­пус­тят. А за­тем дру­гое: ведь в ла­ге­ре лю­ди жи­вут, и из ла­ге­ря людьми вы­хо­дят. И да­же неп­ло­хо жи­вут и вы­хо­дят. Дру­зей нас­то­ящих име­ют, кни­ги хо­ро­шие чи­та­ют, учат­ся, но только к это­му на­до уже сей­час го­то­виться: по­доб­раться, за­тя­нуться, все на се­бя при­ки­нуть, все мыс­лен­но прой­ти, быть ко все­му го­то­вым, а глав­ное, всег­да пом­нить эти три пра­ви­ла - вот это, ко­неч­но, са­мое труд­ное.

    - Запомнить-то их нетрудно, - ус­мех­нул­ся Зы­бин.

    - Придерживаться их труд­но, ох как труд­но, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич! У них же все в ру­ках, а у вас ни­че­го­шеньки, только од­но «нет!». А «нет» и есть «нет» - пус­тое мес­то. Как бы вы ни дер­жа­лись, они все рав­но вас на чем-ни­будь да про­ве­дут, на­до только, чтоб это бы­ло не са­мое глав­ное, чтоб они вам чер­ное в бе­лое не прев­ра­ти­ли. Хм, - он че­му-то усмехнулся, - нас­чет чер­но­го и бе­ло­го у ме­ня есть хо­ро­шее вос­по­ми­на­ние. Как-то ме­ня доп­ра­ши­вал мой кол­ле­га, мы од­но­го с ним вы­пус­ка, да­же на фо­тог­ра­фии на­ши ме­дальоны сто­яли ря­дом, я на "К", он на "М", и по­том как-то ра­за два с ним встре­ча­лись. Он, ког­да при­ез­жал на Кав­каз по де­лам, за­хо­дил ко мне со­ве­то­ваться, я ему од­но де­ло еще по­мог вы­иг­рать, кро­ме то­го, он пи­сал, прав­да, не больно охот­но его пе­ча­та­ли, все больше в без­го­но­рар­ных альма­на­хах, но ведь ва­жен сам факт - пи­са­тель! Тог­да это очень мно­го сто­ило, ну а пос­ле Ок­тяб­ря он сра­зу же при­шел в ор­га­ны и сде­лал­ся важ­ной шиш­кой! Еще бы! Выс­шее об­ра­зо­ва­ние, опыт, хи­тер, на­чи­тан, и язык под­ве­шен хо­ро­шо, там та­ких сей­час сов­сем нет. Вы ви­де­ли, кто вас доп­ра­ши­вал? Ваньки! Так вот, ког­да ме­ня арес­то­ва­ли в Моск­ве вто­рой раз, выз­вал он ме­ня к се­бе. Тюрьма бы­ла пе­ре­пол­нен­ной, я же очень каш­лял, так что за­су­ну­ли ме­ня в оди­ноч­ку - та­кой ка­мен­ный чу­лан­чик без окон: все вре­мя лам­поч­ка го­ре­ла. А при­ве­ли к не­му - так то­же люст­ра го­рит. А на ок­нах плот­ные што­ры. Встре­ти­лись по-дру­жес­ки: он ме­ня уса­дил, ча­ем с пе­ченьем угос­тил. Ку­ри­ли. Вспом­ни­ли тех и этих. Ну, ко­неч­но, од­них уже нет, а те да­ле­че. А по­том на­ча­ли спо­рить. Про мое де­ло не го­во­ри­ли, по­то­му что, собст­вен­но го­во­ря, и де­ла-то не бы­ло, од­на при­над­леж­ность. Так что мы с выс­шей точ­ки зре­ния спо­ри­ли, ско­рее да­же не о по­ли­ти­ке, а об ис­то­ри­осо­фии.

    - Что, и та­кие у них бы­ли времена? - уди­вил­ся Зы­бин.

    - Да, бы­ли в са­мом на­ча­ле. Ког­да в этом ми­лом уч­реж­де­нии еще си­де­ли лю­ди, а не ваньки-встаньки с больши­ми ку­ла­ка­ми. Я ему и го­во­рю под ко­нец: бе­да в том, до­ро­гой имя­рек, что наш спор нес­кон­ча­ем, это ста­рый как мир воп­рос - что есть ис­ти­на? Хрис­тос, как вы пом­ни­те, Пи­ла­ту на это не от­ве­тил. А он мне: «Ну а вы, до­ро­гой Ге­ор­гий Мат­ве­евич, от­ве­ти­ли бы? Для вас тут, по со­вес­ти, все яс­но?» - «Да вот ес­ли имен­но по со­вес­ти, то все ясно». - «То есть?..» - «Бе­лое есть бе­лое, а чер­ное - черное». - «По­нят­но! Ну а как же раз­ли­чить-то, где чер­ное, где бе­лое?» - «Очень прос­то: на­до смотреть». - «Да, тог­да дейст­ви­тельно все прос­то. Ну хорошо, - по­до­шел к окну. - Вот тут меж­ду дву­мя на­ши­ми кор­пу­са­ми есть про­гу­лоч­ный дво­рик. Вы там, я ви­дел, как-то гу­ля­ли. Так вот не пом­ни­те ли, ка­кие сте­ны у этих кор­пу­сов: чер­ные или бе­лые?» - «Бе­лые, штукатуренные». - «Это точ­но?» - «Точ­но!» - «Смотрите! - От­дер­нул за­на­вес­ку, а там ночь, ночь! - Ну ка­кие же они бе­лые, ес­ли, смот­ри­те, они чер­ные?» - «Ну, ночью они, ко­неч­но, чер­ные...» - «Ну ка­кие же они чер­ные, ес­ли они бе­лые. Вон фо­нарь го­рит, по­дой­ди­те, пос­мот­ри­те, бе­лые?» - «Там, - говорю, - белые». - «Так чер­ные или бе­лые? Ви­ди­те, ока­зы­ва­ет­ся, не так-то лег­ко от­ве­тить на это, по при­ро­де-то оно, мо­жет, и бе­лое, а по си­юсе­кунд­ной сущ­нос­ти сво­ей чер­ное. Вы, ли­бе­ра­лы, ра­бо­та­ли сре­ди бе­ла дня, а по­том выш­ли из иг­ры, а мы приш­ли чер­ной ночью, вот цве­та-то у нас с ва­ми и ока­за­лись раз­ные. Вот так». Ну что, глу­по, ска­же­те?

    - Да не осо­бен­но умно, - от­ве­тил Зыбин. - Сло­вес­ная иг­ра, фо­ку­сы ка­кие-то.

    - Да, сог­ла­сен, не ум­но, но вмес­те с тем и со­вер­шен­но не­оп­ро­вер­жи­мо. И бе­да в том, что с эти­ми глу­пы­ми, но не­оп­ро­вер­жи­мы­ми ве­ща­ми и по­ряд­ка­ми при­хо­дит­ся встре­чаться те­перь каж­дый день.

    Он сно­ва взял кни­гу и стал ее лис­тать.

    - Что это у вас? - спро­сил Зыбин. - Ла­тинс­кий мо­лит­вен­ник?

    - Да нет, не мо­лит­вен­ник, пос­мот­ри­те, посмотрите, - улыб­нул­ся Каландарашвили. - Лю­бо­пыт­ная кни­жи­ца. В тюрьме осо­бен­но. Та­цит. Амс­тер­дам, 1672 год. Тас­каю ее с со­бой вот уже чет­верть ве­ка.

    - И у вас не отобрали? - уди­вил­ся Зы­бин.

    Он взял то­мик и стал его пе­ре­лис­ты­вать. Ге­омет­ри­чес­ки чет­кая пла­ни­ров­ка стра­ниц, по­ля, шрифт, по­хо­жий на мел­кие вы­пав­шие кристаллики, - это ус­по­ка­ива­ло, как гло­ток ле­дя­ной во­ды. Та­кие кни­ги для не­го бы­ли как бы са­ма веч­ность. Ни в чем дру­гом XVII век так не­за­ви­си­мо, как рав­ный к рав­но­му, не об­ра­щал­ся к XVI­II, XIX, XX, XXI, XXII ве­кам, как тут. И бы­ла в них еще ка­кая-то выс­шая кор­рект­ность ис­ти­ны, то веч­ное, что ни­ког­да не дрях­ле­ет.

    - Говорят, эти шриф­ты от­ли­ва­ли из серебра, - ска­зал Зы­бин.

    - Может быть, хо­тя я не знаю, для че­го это бы­ло бы нужно, - улыб­нул­ся Каландарашвили. - Да, все тюрьмы и ссыл­ки прош­ла со мной эта кни­жи­ца. Отец по­да­рил мне ее, ког­да я за­щи­тил ма­гис­терс­кую. Ви­ди­те, на пер­вой стра­ни­це раз­ре­ше­ние на вы­нос. Ста­рое, а дейст­ву­ет. Вы по-ла­ты­ни-то чи­та­ете?

    - Когда-то чи­тал до­вольно бой­ко. Но не Та­ци­та. Та­ци­та мне труд­но чи­тать. Уж слиш­ком сжат и сво­ево­лен.

    - Да, это есть. А я его очень люб­лю. Ни один ис­то­рик ме­ня так не ин­те­ре­су­ет, как он. Вот все ду­маю и ду­маю и по­нять не мо­гу - кто ж он, об­де­лен­ный и ра­зо­ча­ро­вав­ший­ся со­участ­ник зло­де­яний или сми­рив­ший­ся и уце­лев­ший сви­де­тель их? Ни­как я его не пой­му.

    - Интересно бу­дет поговорить, - ска­зал Зы­бин, гля­дя на ста­ри­ка. Он си­дел лег­ко и неп­ри­нуж­ден­но, пос­та­вив лок­ти на стол, пря­мой, строй­ный, за­дум­чи­во улы­ба­ющий­ся.

    - Что ж, бу­дет вре­мя - обо всем поговорим, - по­обе­щал он. - Только вряд ли они ме­ня тут дол­го про­дер­жат. С та­ки­ми де­ла­ми ко­паться не лю­бят.

    - С ка­ки­ми та­ки­ми?

    - Совершенно яс­ны­ми. Ведь рас­сле­до­вать не­че­го. Письмо на­пи­са­но мо­ей ру­кой. Я не от­ре­ка­юсь! Ну и все! Слу­шай­те, а что ес­ли я, гля­дя на вас, то­же при­ля­гу? Как это бу­дет?

    - Да ко­неч­но, ло­жи­тесь. Ник­то вас не пот­ре­во­жит.

    - В кар­цер мо­гут по­са­дить. Ну, хо­ро­шо, поп­ро­бую.

    Он снял бо­тин­ки и лег. По­ле­жал так с ми­ну­ту с зак­ры­ты­ми гла­за­ми и вдруг зас­ме­ял­ся и сел.

    - Нет, не ус­ну. При­выч­ки нет. А вот я ле­жал и ду­мал. С детст­ва я меч­тал о по­ле­те, ра­за два в юнос­ти да­же би­ле­ты брал на кру­го­вые по­ле­ты над го­ро­дом. Один раз еще в гим­на­зии, дру­гой - в уни­вер­си­те­те. Оба ра­за не выш­ло. Пер­вый раз инс­пек­тор уви­дел, от­ру­гал и за руч­ку к от­цу при­вел, дру­гой раз ли­вень по­шел. В 26-м го­ду уж сов­сем соб­рал­ся ле­теть в Ке­нигс­берг к ку­зи­не, так арес­то­ва­ли! И вот уж вся­кую на­деж­ду по­те­рял - что ж, ла­герь во­семь лет, я - ста­рик, и вдруг вы­зы­ва­ют ме­ня вче­ра и пря­мо на са­мо­лет. Ле­чу и ду­маю: ну, те­перь мне и уми­рать не страш­но - все уже ви­дел. Как зем­ля из-за туч выг­ля­дит, и то ви­дел. А больше че­ло­ве­ку, на­вер­но, и ви­деть не по­ло­же­но. При­лип к стек­лу, смот­рю, а ча­со­вой ря­дом гля­дит и улы­ба­ет­ся: смот­ри, дед, смот­ри. Он, ко­неч­но, уже знал, на что ме­ня ве­зет. Им ведь на­ме­ка­ют об этом. Вы ни­ког­да не ле­та­ли?

    - Нет.

    - Так вы обя­за­тельно, обя­за­тельно по­ле­тай­те! Это ж та­кое впе­чат­ле­ние! Ког­да над ту­ча­ми ле­тишь, ка­жет­ся, что на дру­гую пла­не­ту по­пал - на Уран или Са­турн, и они все в сне­гу, во льдах, в айс­бер­гах ка­ких-то. Ни­че­го жи­во­го не ос­та­лось, все там око­че­не­ло, од­ни глы­би­ны мерз­лой уг­ле­кис­ло­ты. И вдруг мелькну­ло чис­тое, яс­ное око­шеч­ко с раз­ноц­вет­ны­ми проз­рач­ны­ми стек­ла­ми: жел­тые, си­ние, зе­ле­ные! Это уж на­ша зем­ля - го­ро­да, по­ля, пус­ты­ни, ле­са. В них пти­цы по­ют, де­ти по гри­бы и яго­ды хо­дят. До че­го хо­ро­шо! Да! А ис­то­рия-то моя прос­тая, очень прос­тая - слу­шай­те, я рас­ска­жу.

    История и вер­но ока­за­лась очень прос­той, но в то же вре­мя и со­вер­шен­но не­обы­чай­ной.

    Ранняя вес­на 1937 го­да бы­ла очень тя­же­лой и злой для зе­ка то­го за­суш­ли­во­го степ­но­го ла­ге­ря, где на­хо­дил­ся Ка­лан­да­раш­ви­ли. Злой по всем статьям. Сна­ча­ла про­ка­ти­лась вол­на со­вер­шен­но не­по­нят­ных уво­зов. Ут­ром за­хо­ди­ли в ба­рак на­ряд­чик с над­зи­ра­те­лем. В ру­ках у на­ряд­чи­ка бы­ла обыч­ная фа­нер­ная до­щеч­ка (все спис­ки в ла­ге­ре пи­шут на фа­не­ре - она не мнет­ся, не рвет­ся, хо­ро­шо сос­каб­ли­ва­ет­ся стек­лыш­ком и по­это­му всег­да чис­тая и све­жая). На­ряд­чик смот­рел на нее и вы­зы­вал пять или шесть че­ло­век с ве­ща­ми. Над­зи­ра­тель их спеш­но обыс­ки­вал, вы­во­дил за во­ро­та и пе­ре­да­вал во­ен­но­му спец­кон­вою. Тут их всех сно­ва вык­ли­ка­ли по фа­ми­лии - в ру­ках стар­ше­го был формуляр, - счи­та­ли, за­тем пог­ру­жа­ли (ли­цом на­зад) в гру­зо­ви­чок и уво­зи­ли на стан­цию. Вот, собст­вен­но, и все. Этап как этап. Из од­но­го ба­ра­ка выз­ва­ли пя­те­рых, из дру­го­го трой­ку, из третьего де­сять че­ло­век. В ос­нов­ном бра­ли ра­бо­тяг, но па­ру раз за­хо­ди­ли и в ин­ва­лид­ные ба­ра­ки. А один раз вык­лик­ну­ли от­ту­да та­ко­го дре­му­че­го па­ра­лич­но­го де­да, что его приш­лось та­щить на но­сил­ках. Это сби­ло все до­гад­ки. Раньше го­во­ри­ли о но­вом ла­ге­ре и спец­ра­бо­тах, те­перь ста­ли тол­ко­вать о пе­рес­ледст­ви­ях. Та­ких раз­го­во­ров в ла­ге­ре всег­да хва­та­ет. Пи­шут в ла­ге­ре все. Пи­шут ге­не­рально­му про­ку­ро­ру, в Верх­суд, в ЦК пар­тии - и в от­вет по­лу­ча­ют оди­на­ко­вые кра­си­во отс­ту­кан­ные уз­кие бу­маж­ки: «Ва­ше за­яв­ле­ние о пе­рес­мот­ре по­лу­че­но, про­ве­ре­но и отк­ло­не­но вви­ду от­сутст­вия ос­но­ва­ний». И вни­зу под­пись - эда­кая стре­ми­тельная фи­оле­то­вая, зе­ле­ная или чер­ная мол­ния. Прав­да, все эти от­ка­зы то­же мно­го не сто­или - пос­ле них по­рой по­лу­ча­ли иног­да и та­кое: «Ва­ше де­ло выт­ре­бо­ва­но для про­вер­ки». И опять мол­ния. Только тог­да уж что-то в слиш­ком мно­гие ла­гер­ные го­ло­вы уда­ря­ли эти ани­ли­но­вые мол­нии, но мо­жет быть, го­во­ри­ли еще, по­ло­са та­кая наш­ла? Мо­жет, нар­ком но­вый наз­на­чен? Но в ка­би­не­те на­чальни­ка над сто­лом по-преж­не­му ви­се­ла та же хруп­кая хорько­вая мор­доч­ка с ост­ры­ми глаз­ка­ми.

    А брать все про­дол­жа­ли. Про­шел еще один смут­ный ме­сяц, и тут на­ко­нец пос­ту­пи­ло пер­вое в чем-то впол­не дос­то­вер­ное из­вес­тие. Од­но­го вер­ну­ли об­рат­но. Ока­зы­ва­ет­ся, заб­ра­ли не то­го Про­кофьева. Вер­нул­ся он сильно под­дав­ший, хму­рый, разд­ра­жи­тельный и дня три спал. А по­том по­полз­ли слу­хи. Ока­за­лось, всех ве­зут в один и тот же ОЛП (отдельный ла­гер­ный пункт). Сто­ит этот ОЛП в сто­ро­не от же­лез­ной до­ро­ги в сте­пи, и ни­ка­ко­го объекта ря­дом с ним нет, так что и ра­бо­тать там нег­де. По сло­вам плот­ни­ков, стро­ив­ших его, это ог­ром­ная го­лая зо­на и пят­над­цать но­веньких, пах­ну­щих смо­лой пус­тых ба­ра­ков. Вот и все. По­том кто-то из стро­ите­лей вспом­нил, что од­наж­ды ночью ту­да при­вез­ли ре­шет­ки и сгру­зи­ли их в кап­тер­ку. Хо­ро­ше­го во все этом, ко­неч­но, бы­ло ма­ло. Возв­ра­щен­ный рас­ска­зал: те­перь в каж­дом ба­ра­ке че­ло­век по двес­ти. Спят на по­лу. На ок­нах ре­шет­ки, на две­рях зам­ки. Про­гу­лок нет. Жа­ри­ща, ды­шать не­чем. Кор­мят так: ут­ром пятьсот грам­мов хле­ба и круж­ка ки­пят­ка; в обед чер­пак «бай­ка­ла» (рыб­ной ба­лан­ды, проз­рач­ной, как во­да) и пол­чер­па­ка жид­ко­го мо­га­ра; на ужин тот же «бай­кал». Са­хар не по­ло­жен, на ра­бо­ту не во­дят - прос­то си­дят и ждут че­го-то, а че­го имен­но? Ник­то не зна­ет. И Про­кофьев то­же не знал. Дня че­рез три у не­го опух­ли но­ги и отк­рыл­ся бе­зу­держ­ный ла­гер­ный по­нос, от ко­то­ро­го спа­сенья нет. Его спеш­но отп­ра­ви­ли в больни­цу, и над­зи­ра­тель, про­во­жая его до во­рот, ска­зал: «А я ведь ду­мал, что он пос­ле это­го сто лет обя­зан жить». И опять ник­то ни­че­го не по­ни­мал, по­то­му что глав­но­го-то Про­кофьев так и не ска­зал. Все вы­яс­ни­лось только че­рез не­де­лю.

    Утром соб­ра­ли всех на ли­ней­ку. Там воз­ле клу­ба и щи­та для объявле­ний сто­ял уже стол под ку­ма­чом, ви­се­ла стен­га­зе­та «Пе­ре­ков­ка» - экст­рен­ный вы­пуск - и про­ха­жи­ва­лось нес­колько над­зи­ра­те­лей. Две ты­ся­чи че­ло­век в те­че­ние доб­ро­го ча­са сто­яли на солн­це­пе­ке по ко­ман­де «смир­но» пе­ред этим пус­тым сто­лом (над­зи­ра­те­ли по­ха­жи­ва­ли и пок­ри­ки­ва­ли: «Как сто­ите! Жи­во­ты! Раз­го­вор­чи­ки!»). По­том раз­да­лось: «Вни­ма­ние!» - дверь клу­ба отк­ры­лась и от­ту­да вы­ва­ли­лось сра­зу нес­колько че­ло­век: сер­жант, лей­те­нант, стар­ший лей­те­нант, ка­пи­тан и под ко­нец вы­шел кто-то очень толс­тый и ко­со­ла­пый без вся­ких зна­ков раз­ли­чия. У не­го бы­ли квад­рат­ные пле­чи и ог­ром­ное се­рое нозд­ре­ва­тое ли­цо, по­хо­жее на сы­рой кир­пич. В ру­ках он дер­жал афиш­ку, ска­тан­ную труб­кой. Ему при­нес­ли стул. Он сел и ско­ман­до­вал:

    - Здравствуйте, зак­лю­чен­ные!

    Ему бод­ро от­ве­ти­ли. Он рас­ка­тал труб­ку и встал.

    - Так вот, за­чи­ты­ва­ет­ся вам при­каз ГУ­ЛА­Га за но­ме­ром 500. При­каз ГУ­ЛА­Га но­мер 500. «За злост­ный са­бо­таж и вре­ди­тельство, а так­же за по­пыт­ку к по­бе­гам с целью на­не­се­ния убыт­ка ГУ­ЛА­Гу, то есть за со­вер­ше­ние прес­туп­ле­ний, пре­дус­мот­рен­ных статьей пятьде­сят во­семь УК РСФСР, пунк­та­ми семь (вре­ди­тельство), во­семь (тер­рор), де­вять (ди­вер­сия). Вы­езд­ная сес­сия во­ен­но­го три­бу­на­ла, рас­смот­рев в сво­ем зак­ры­том за­се­да­нии без учас­тия сто­рон де­ла зак­лю­чен­ных (сле­до­ва­ло со­рок фа­ми­лий с име­на­ми-отчест­ва­ми), при­го­во­ри­ла (вос­тор­жен­но и гроз­но пог­ля­дев на ко­лон­ны) зак­лю­чен­ных (да­лее сле­до­ва­ли те же со­рок фа­ми­лий, их он про­ле­тел бе­гом, бор­мо­том) - к выс­шей ме­ре на­ка­за­ния. Рас­стре­лу!» (Стук­нул ку­ла­ком.) При­го­вор при­ве­ден в исполнение, - про­из­нес удов­лет­во­рен­но и сел.

    По ря­дам раз­дал­ся вздох, или тол­па слов­но ра­зом прос­то­на­ла.

    Он то­же пе­ре­вел ды­ха­ние.

    - Вот, заключенные, - ска­зал он и кив­нул над­зи­ра­те­лям на афи­шу, те сра­зу ее при­ко­ло­ли на щит «Перековка». - Вот, зак­лю­чен­ные, я про­чел вам при­каз ГУ­ЛА­Га за но­ме­ром пятьсот. Убе­ди­тельный при­каз, зак­лю­чен­ные, прав­да? И так бу­дет со все­ми, кто ду­ма­ет про­дол­жать свою вре­ди­тельскую де­ятельность. И пра­вильно! Те­бе да­ли пол­ную воз­мож­ность пе­ре­ко­вы­ваться, да? Жилье, белье, трех­ра­зо­вое го­ря­чее пи­та­ние, клуб, стен­га­зе­та, да­ли те­бе, так? Зна­чит, тру­дись! Зна­чит - осоз­на­вай! Не осоз­нал? Ну и все! Со­ветс­кий на­род панькаться с то­бой и все та­кое не сог­ла­сен. Зас­лу­жил - по­лу­чай! Вот так, зак­лю­чен­ные! Воп­ро­сы есть? Мо­же­те рас­хо­диться.

    Из со­ро­ка че­ло­век рас­стре­лян­ных пя­те­ро бы­ли из это­го ОЛ­Па. Од­на­ко ник­то воз­ле этой афиш­ки не ос­та­нав­ли­вал­ся. Но ско­ро на дос­ке по­явил­ся вто­рой и тре­тий при­каз. К ним при­вык­ли, ста­ли чи­тать и ра­зыс­ки­вать сво­их.

    А лю­дей все вы­дер­ги­ва­ли и вы­дер­ги­ва­ли, и по­на­ча­лу еще мож­но бы­ло на­щу­пать ес­ли не ло­ги­ку, то ка­кую-то свою су­мас­шед­шую сис­те­му: бра­ли троц­кис­тов; пов­тор­ни­ков; вер­нув­ших­ся из-за гра­ни­цы; от­каз­чи­ков от ра­бот (то есть тех, ко­го мест­ный фельдшер - на­чальник сан­час­ти - счел си­му­лян­та­ми), но по­том на­ча­ли тас­кать и бы­то­ви­ков, и кол­хоз­ни­ков, и ра­бо­тяг, а под ко­нец дош­ла оче­редь до са­мых ис­то­вых ла­гер­ных псов: на­ряд­чи­ков, ста­рост, бри­га­ди­ров - и ох как они вы­ли, как ру­га­лись, бо­жи­лись, раз­ма­зы­вая сле­зы ку­ла­ка­ми по ли­цу, ког­да их вы­во­ди­ли за во­ро­та. Взя­ли да­же од­но­го ста­ро­го вра­ча, ла­ты­ша Ди­ле - мрач­но­го не­го­дяя, из­вест­но­го лю­бовью к ла­тинс­ким ци­та­там, угод­ли­востью и без­жа­лост­ностью. Ви­ди­мо, ка­кие-то лю­ди с мас­лом в го­ло­ве уже по­ня­ли что к че­му и ус­пеш­но подк­лю­чи­лись к кам­па­нии.

    И вдруг все ра­зом прек­ра­ти­лось. Сня­ли афи­ши, вер­ну­ли пос­лед­ний этап. И эти вер­нув­ши­еся рас­ска­за­ли то, о чем смол­чал Про­кофьев. Рас­стре­ли­ва­ли там ут­ром око­ло гли­нис­то­го ов­ра­га - под зву­ки тан­го, то есть под шум двух за­ве­ден­ных трак­то­ров - это чтоб не слыш­но бы­ло кри­ков (хо­тя ко­му они там по­ме­ша­ли бы?). При­хо­ди­ли и вы­зы­ва­ли по спис­ку. Бы­ло ли очень страш­но? Нет, очень страш­но, по­жа­луй, не бы­ло. Кое-кто да­же ра­до­вал­ся: «Эх, дай­те-ка до­ем пос­лед­нюю пай­ку и пой­ду! И шли бы вы все к ед­ре­не-фе­не! Я уже свое от­му­чил­ся!» За­би­ра­ли всег­да пос­ле раз­да­чи хле­ба. Имен­но пос­ле, а не до. И мо­жет быть, в этом по­ряд­ке (сна­ча­ла хлеб, по­том пу­ля) от­ра­зил­ся слы­шан­ный кем-то рас­сказ о пос­лед­нем завт­ра­ке осуж­ден­но­го.

    Недели че­рез две в ла­герь по­жа­ло­ва­ла ко­мис­сия; они про­ше­лес­те­ли - бе­лые ан­ге­лы - по ста­ци­она­ру, заг­ля­ну­ли в ба­ра­ки, по­бы­ва­ли в сто­ло­вой, про­ве­ри­ли в кух­не зак­лад­ку в ко­тел, спро­си­ли, час­то ли ме­ня­ют белье, хо­ро­ша ли ба­ня, и ис­чез­ли, как свет­лые ви­денья. Пос­ле это­го уже гром­ко за­го­во­ри­ли, что крас­но­мор­до­го сня­ли, раз­жа­ло­ва­ли и рас­стре­ля­ли. То, что его сня­ли, это бы­ло бес­спор­но, а вот во все ос­тальное ве­ри­ли ма­ло. Но все рав­но слу­шать о кон­це не­го­дяя бы­ло при­ят­но, и все слу­ша­ли.

    Таково бы­ло пер­вое нес­частье, пос­тиг­шее ла­герь вес­ной 1937 го­да.

    Старик рас­ска­зы­вал о нем су­хо, жест­ко, чет­ко, без вся­ких отк­ло­не­ний и объясне­ний. О вто­ром нес­частье он в этот день рас­ска­зать-та­ки не ус­пел. Про­бил от­бой, а по­ря­док в этом от­но­ше­нии был очень строг. За раз­го­во­ры в ноч­ное вре­мя сра­зу уво­ди­ли в кар­цер.

    - Так что же это все-та­ки было? - спро­сил на дру­гое ут­ро Зы­бин. Его всю ночь му­ти­ло от это­го рас­ска­за, а тон ста­ри­ка так да­же и разд­ра­жал. Что он, в са­мом де­ле, из се­бя стро­ит? Ко­му нуж­на эта ду­рац­кая бра­ва­да? А ста­рик был опять в хо­ро­шем и яс­ном наст­ро­ении. По ко­ри­до­ру уже дви­га­лись чай­ни­ки, и он хло­по­тал за сто­лом, го­то­вя завт­рак.

    - Что было-то? - Ста­рик вы­нул па­пи­ро­су и слег­ка раз­мо­ча­лил ее конец. - Не воз­ра­жа­ете? Да кто же это зна­ет, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич. Раз­ное тог­да го­во­ри­ли на на­чальство, нап­ри­мер, че­рез бри­га­ди­ров пус­ти­ли слух, что это бы­ла японс­кая ди­вер­сия.

    - Здравствуйте! Это как же?

    - А очень прос­то. Ехал из Ма­га­да­на на оке­анс­ком па­ро­хо­де вновь наз­на­чен­ный на­чальник ла­ге­ря. Ну, ко­неч­но, пат­ри­от, гу­ма­нист и все та­кое. А к не­му в ка­юту заб­рал­ся японс­кий ди­вер­сант; ну и дальше - как по фильму: свер­нул ему шею, выб­ро­сил в ок­но, а сам пе­ре­одел­ся в его фор­му, заб­рал до­ку­мен­ты и при­ехал на мес­то наз­на­че­ния. Стал вы­пол­нять за­данье. Все. А ра­зоб­ла­чи­ли его слу­чай­но: же­на при­еха­ла и уви­де­ла, что это не тот. Вот та­кая бы­ла вер­сия.

    - И верили? - спро­сил Зы­бин злоб­но.

    - Ну это кто как. Я-то, нап­ри­мер, не очень.

    - Ну, Гос­по­ди, что за чепуха! - тоск­ли­во воск­лик­нул Зы­бин.

    - Э, нет, до­ро­гой Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, это не че­пу­ха! Это да­ле­ко не че­пу­ха! Вы по­ду­май­те: ди­вер­сант два ме­ся­ца унич­то­жал лю­дей, и все счи­та­ли, что это в по­ряд­ке ве­щей. Это зна­чит, что вы японс­ко­го ди­вер­сан­та от ста­линс­ко­го со­ко­ла по его пос­туп­кам ни­как уж не от­ли­чи­те. Зна­чит, пра­во­во­го чувст­ва нет ни у ко­го, ни у то­го, кто врет, ни у то­го, кто его слу­ша­ет. Вот в чем страш­ный смысл этой японс­кой ле­ген­ды. А вы - че­пу­ха!

    - Да, да, - вздох­нул Зыбин, - со­вер­шен­но пра­вильно! Слы­шал, слы­шал! Фа­культет не­нуж­ных ве­щей. Пра­во - это фа­культет не­нуж­ных ве­щей. В ми­ре су­щест­ву­ет только со­ци­алис­ти­чес­кая це­ле­со­об­раз­ность! Это мне моя сле­до­ва­тельни­ца вну­ша­ла.

    - Да-а? - слег­ка уди­вил­ся старик. - Ну, зна­чит, вам очень эру­ди­ро­ван­ная сле­до­ва­тельни­ца по­па­лась! Очень! Да­ма с яс­ным фи­ло­софс­ким умом! Но только зна­ете, она са­мую-са­мую чу­точ­ку за­поз­да­ла. При­шел то­ва­рищ Вы­шинс­кий и сно­ва все пос­та­вил на мес­то. Не бой­тесь, ска­зал он, пра­ва, мы с ним от­лич­но ужи­вем­ся. Вот только кое-что ему вы­ре­жем. И вы­ре­зал, к об­ще­му удо­вольствию. А ведь де­сять лет то­му на­зад, в двад­ца­тые годы, - тог­да про­фес­со­ра вот это са­мое «до­лой пра­во!» за­яви­ли пря­мо с вы­со­ты уни­вер­си­тетс­ких ка­федр. Да ка­кие еще про­фес­со­ра! Све­то­чи! Мыс­ли­те­ли! Мозг и со­весть ре­во­лю­ци­он­ной ин­тел­ли­ген­ции! Так и го­во­ри­ли: пра­во - это од­на из це­пей, ко­то­рой бур­жу­азия око­ва­ла про­ле­та­ри­ат! Но мы ос­во­бо­дим его от это­го бре­ме­ни. И ос­во­бо­ди­ли. Их бы­ла це­лая стая та­ких слав­ных.

    - Послушайте! - воск­лик­нул Зыбин. - Но ведь из этой стаи слав­ных, ес­ли не оши­ба­юсь, один ока­зал­ся аген­том ох­ран­ки.

    Старик зас­ме­ял­ся и за­ма­хал ру­ка­ми. Он был, ка­жет­ся, очень до­во­лен.

    - Не до­ка­за­но, не до­ка­за­но! И по­том это, как го­во­рит­ся, уж сов­сем из дру­гой опе­ры. Так вот вам пер­вая вер­сия - японс­кий ди­вер­сант. Су­щест­во­ва­ла и вто­рая - это бы­ла ме­ра пре­дуп­ре­ди­тельная. Мол, вы­яс­ни­лось на про­цес­се Ту­ха­чевс­ко­го, что этот за­яд­лый враг на­ро­да счи­тал ла­гер­ни­ков сво­ими кад­ра­ми. Вот эти кад­ры-то и унич­то­жа­лись. Ну это что-то уже го­раз­до ре­альнее. Под этим, по­жа­луй, и то­ва­рищ Вы­шинс­кий под­пи­сал­ся бы. Но мне ка­жет­ся, что де­ло бы­ло еще про­ще. Сос­то­ялось ге­не­ральное ре­ше­ние о том, как окон­ча­тельно раз­ре­шить воп­рос о вра­гах на­ро­да. Мы идем к ком­му­низ­му - это до­ка­за­но. При ком­му­низ­ме прес­туп­ни­ков не бу­дет - это то­же до­ка­за­но, но ид­ти к не­му нам ме­ша­ют вра­ги - это со­вер­шен­но бес­спор­но. Так вот, вра­гов унич­то­жить, а бы­то­ви­ков, то есть заб­луж­да­ющих­ся, ра­зог­нать: иди и больше не гре­ши! Пом­ни­те, у Ма­яковс­ко­го: «Нуж­ная вещь - хо­ро­шо, го­дит­ся, не­нуж­ная - к чер­ту, чер­ный крест»?

    - А вы лю­би­те Маяковского? - спро­сил Зы­бин.

    - Раннего? Очень лю­бил. Ну а это­го позд­не­го мне в на­ча­ле трид­ца­тых го­дов про­чел мой сле­до­ва­тель и ска­зал: «А вы, ува­жа­емый имярек, - в на­шем со­ци­алис­ти­чес­ком хо­зяйст­ве вещь не только со­вер­шен­но не­нуж­ная, но и объектив­но вред­ная. По­это­му мы на вас пос­та­вим крест. И что вы мне тол­ку­ете о пра­ве? Пра­во по­мо­га­ло вам бо­роться с на­ми - вот вы за не­го и уце­пи­лись. Но мы дав­но по­ня­ли, что это за штуч­ка. У нас мно­го Спе­ранс­ких, чтоб пост­ро­ить пра­во, но где нам най­ти хоть од­но­го Ра­зи­на, чтоб раз­ру­шить его?» Зна­ете, кто это ска­зал? Увы, я-то знал!

    - Это тот ох­ран­ник?

    - Нет, нет. Только его пре­дан­ный уче­ник и пок­лон­ник. Чест­ней­ший ком­му­нист. Те­перь то­же, ка­жет­ся, сго­рел или бли­зок к это­му. Слиш­ком они уж отк­ры­то обо всем этом тру­би­ли: «Унич­то­жить! Унич­то­жить!» Не на­до бы­ло так. По­ти­ше, по­хит­рее на­до бы­ло. Вы­шинс­кий это пра­вильно по­нял. А вот на ох­ран­ни­ка вы зря на­па­да­ете. Он че­ло­век убеж­ден­ный. Ведь по лю­бо­му пра­ву его на­до бы­ло бы за­са­дить по край­ней ме­ре на пять лет. Он, ко­неч­но, пос­ла­бее Складс­ко­го, это то­му да­ли де­сять, а этот по за­ко­ну вот этой са­мой со­ци­алис­ти­чес­кой це­ле­со­об­раз­нос­ти имел и ка­фед­ру, и по­чет, и приз­ва­ние, и уче­ни­ков. И все это бы­ло пра­вильно, ибо це­ле­со­об­раз­но.

    - А со­весть?

    - Ну а что со­весть, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич? Да что это за по­ня­тие во­об­ще? Тут ведь поч­ти пи­ла­товс­кий воп­рос: «Что есть ис­ти­на?» Это что? «Ведьма, от ко­ей мерк­нет ме­сяц, и мо­ги­лы сму­ща­ют­ся, и мерт­вых вы­сы­ла­ют»? Ну ес­ли так, то, ко­неч­но, она страш­ная вещь, но то же пуш­кинс­кая со­весть.

    И с отв­ра­ще­ни­ем чи­тая жизнь мою,

    Я тре­пе­щу и прок­ли­наю.

    А есть и дру­гая. «А со­весть у те­бя есть?» - спро­сил ка­рась у щу­ки. А щу­ка ра­зи­ну­ла пасть да и прог­ло­ти­ла ка­ра­ся. Вот и ска­зоч­ка вся. Это уж дру­гая со­весть, щучья. Чи­тай­те, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, Щед­ри­на, обя­за­тельно чи­тай­те. Это мно­гое вам в ми­ре объяснит. Вы зна­ете, как его наш вождь ува­жа­ет?

    - Так у это­го све­то­ча ка­кая же со­весть? Щучья?

    - Э, нет. Она у не­го про­фес­сорс­кая! Он бы вам по­пу­ляр­но объяснил, что со­весть по­ня­тие стро­го клас­со­вое, ис­то­ри­чес­ки де­тер­ми­ни­ро­ван­ное, и по­это­му прос­то-нап­рос­то со­вес­ти как та­ко­вой во­об­ще-то и нет! Это раз. А за­тем он бы вам ска­зал и вот что: «Мо­ло­дой мой друг! Нас­то­ящих цен­ных лю­дей я не тро­гал: я знал, кто они, и ра­бо­тал в тес­ном кон­так­те с ис­то­ри­ей средь субъектов объектив­но вред­ных - эсе­ров, эс­де­ков, ка­де­тов, меньше­ви­ков, анар­хис­тов, бун­дов­цев и про­чей гни­ли, не­чис­ти и на­ки­пи ис­то­рии - это два. В-третьих, бла­го­да­ря это­му мел­ко­му, в сущ­нос­ти, мо­ему комп­ро­мис­су я сох­ра­нил для со­ци­ализ­ма та­кую ве­ли­кую цен­ность, как моя жизнь, а она нуж­на про­ле­та­ри­ату в сто раз больше тех хлю­пи­ков, ко­то­рых по­том все рав­но нам приш­лось бы сгно­ить в ла­ге­рях. А пос­мот­ри­те, ка­кую мо­ло­дежь я вам вы­рас­тил! Кра­си­вую, сильную, пе­ре­до­вую. Вы же са­ми на них мо­ли­тесь, как на свя­тых». Вот и все! И он был бы со сво­ей точ­ки зре­ния бе­зус­лов­но прав. Ах, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич! Со­весть-то со­вестью, ко­неч­но, но у каж­до­го есть своя собст­вен­ная мо­дель, и он в нее ве­рит свя­то. В осо­бен­нос­ти ес­ли он не­го­дяй!

    - И да­же свя­то?

    - Безусловно! По­то­му что он не ве­рит, а ве­ру­ет! Но «ве­рую, ве­рую, Гос­по­ди, по­мо­ги мо­ему не­ве­рию» - это од­но. Бог возьмет да и не по­мо­жет. Есть дру­гое - де­мар­ка­ци­он­ная ли­ния в на­шем лу­ка­вом и хит­реньком моз­гу. Она, как при ро­же, не про­пус­ка­ет че­рез се­бя яды раз­ло­женья. Че­ло­век не прит­во­ря­ет­ся, а дейст­ви­тельно им­му­нен к прав­де. Ну не ко всей, ко­неч­но, а к не­ко­то­рым ее сто­ро­нам. Все опас­ное ос­та­ет­ся по ту сто­ро­ну ли­нии. И это не от лу­ка­во­го - нет, нет! Это соз­на­ние не хо­чет уми­рать и ста­вит щит пе­ред смертью: «Ухо­ди! Все пра­вильно! Все хо­ро­шо! Все ра­зум­но! Не ве­рю кле­вет­ни­кам и па­ни­ке­рам! Они сле­пы как кро­ты. Все пра­вильно, все хо­ро­шо, все ра­зум­но!»

    - А при­каз но­мер пятьсот?

    - А вот он-то и есть свя­тая ис­ти­на! Раз по не­му рас­стре­ли­ва­ют, зна­чит, он, су­дарь мой, и есть са­ма прав­да! Лад­но, кон­ча­ем! Это та­кая древ­няя сказ­ка, что о ней и го­во­рить скуч­но. Луч­ше те­перь я рас­ска­жу вам о вто­рой на­шей бе­де. Она в кон­це кон­цов и при­ве­ла ме­ня сю­да. Да, под­ве­ла ме­ня моя де­мар­ка­ци­он­ная ли­ния.

    Беда - это был го­лод. Он дав­но подк­ра­ды­вал­ся к ла­ге­рю. Вес­ной ла­герь по­че­му-то всег­да го­ло­да­ет, на­чи­на­ют­ся не­по­нят­ные пе­ре­бои: то хле­ба не вы­да­ли (печь раз­ва­ли­лась), то мя­со за­ме­ни­ли тюлькой, то кру­пы нет, один су­хой кар­то­фель, ба­лан­да от не­го горькая и чер­ная, а то и вов­се вмес­то ба­лан­ды раз­да­ют «бай­кал». То есть спа­са­ли по­сыл­ки, а те­перь вдруг и их как об­ре­за­ло. То ли, вер­но, до­ро­гу раз­мы­ло, не под­ве­зешь, то ли экс­пе­ди­тор со­шел с ума от вод­ки и ле­жит в больни­це (это бы­ва­ло уже не­од­нок­рат­но). А уни­зи­тельнее го­ло­да в ла­ге­ре нет ни­че­го.

    - Ведь тут, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, ведь что страш­но: не со­весть лю­ди те­ря­ют, а го­ло­ву. Мы, пятьде­сят восьмая, красть не уме­ем, а кра­дем. Нас за это бьют смерт­ным бо­ем, а мы от­ле­жим­ся и опять за свое. И еще раз, и еще - по­ка не сдох­нем. Это раз. За­тем на комп­ро­мис­сы, на вся­кое уни­же­ние, на лю­бую расп­лю­ев­щи­ну - пад­че нас нет. И по­нят­но: у во­ров все, у нас ни­че­го. Так мы им за сто грамм хле­ба или чер­пак ба­лан­ды го­то­вы всю ночь «тис­кать ро­ма­на». Ма­роч­ки (плат­ки но­со­вые) мы им сти­ра­ем, пят­ки че­шем, еще на вся­кое не­пот­ребст­во идем - так как же им нас-то, ска­жи­те, не пре­зи­рать? Я го­ло­ву скло­ню пе­ред этим през­ре­ни­ем, пра­вы они, сто раз пра­вы! А по­том, мы еще ведь и уче­ные, си­дим по-на­уч­но­му и вы­чис­ля­ем: двес­ти грамм са­ха­ра на ки­лог­рамм хле­ба - как это? Вы­год­но это или нет? Сколько ка­ло­рий? Вот и си­дим, выс­чи­ты­ва­ем ка­ло­рии! Бла­та­ри от сме­ха да­вят­ся. И от през­ре­ния то­же. От са­мо­го зас­лу­жен­но­го спра­вед­ли­во­го през­ре­ния. К то­му же эти ужас­ные по­мой­ки! Ах! - На его ли­це по­яви­лось вы­ра­же­ние гне­ва и омерзения. - Все со­би­ра­ем! Се­ле­доч­ные го­лов­ки, кар­то­фельные очист­ки, кос­ти вся­кие, лю­бую гнус­ность! От не­ко­то­рых не­сет на верс­ту! Хо­дят об­ве­шан­ные бан­ка­ми, склян­ка­ми, во­ню­чи­ми ме­шоч­ка­ми и вот та­ки­ми кар­ма­ни­ща­ми! Це­лый бре­зен­то­вый ме­шок под­шит под буш­лат и до­вер­ху на­бит раз­ной дрянью. Или вот еще. По­лу­ча­ет ка­кой-ни­будь ин­тел­ли­гент пай­ку хле­ба, это, зна­чит, грамм 400-500, кла­дет их в пол­ве­дер­ную бан­ку из-под огур­цов и ва­рит, ва­рит, ва­рит, по­ка не по­лу­чит­ся ка­кая-то бу­рая эмульсия, по­том чин­но са­дит­ся на на­ры и на­чи­на­ет ее хле­бать лож­кой. Предс­тав­ля­ете? Это зна­чит, лит­ров пять со­ле­ной во­ды он в се­бя влил. Ну, ко­неч­но, ре­зульта­ты бук­вально сра­зу на­ли­цо. Опу­ха­ет, как клоп, под гла­за­ми вот та­кие во­дя­ные мо­зо­ли, но­ги сло­но­вые - по­да­вишь - ями­на - идет, ша­та­ет­ся. А ведь про­фес­сор, а мо­жет, да­же и ака­де­мик. А в ла­ге­ре ему од­но наз­ванье - «во­дох­леб»! По лю­бо­му пунк­ту бро­дят всег­да два или три та­ких ми­лых приз­ра­ка. А од­но­го вот про­фес­со­ра так в по­мой­ном ящи­ке за­пер­ли. Он ту­да за­лез за «ка­ло­ри­ями», вот его и под­ка­ра­ули­ли. Хо­ро­шо, что ле­том бы­ло, а то бы сдох. Но все рав­но дос­та­ли еле жи­во­го. Вот сме­ху-то бы­ло!

    - Смеху? - спро­сил Зы­бин. Его пу­гал и сму­щал бес­по­щад­но зло­рад­ный тон ста­ри­ка, и бы­ло стран­но и страш­но­ва­то; мож­но ли так из­де­ваться над че­ло­ве­чес­кой нуж­дой и сла­бостью? Ну хо­ро­шо, ес­ли ты та­кой ог­не­упор­ный, но дру­гие-то чем ви­но­ва­ты, ес­ли они не та­кие? Они-то за что стра­да­ют?

    - Да, смеха, - жес­то­ко подт­вер­дил старик. - И по­то­му, что это дейст­ви­тельно смеш­но. Вы что ду­ма­ете, что че­ло­век не­дос­та­точ­но си­лен? Что он не мо­жет не за­тап­ты­вать се­бя в грязь? Не де­латься пред­ме­том из­де­ва­тельства? Эда­кой жес­тян­кой на со­бачьем хвос­те. Че­пу­ха, до­ро­гой! Мо­жет, сто раз мо­жет! И что са­мое, по­жа­луй, гнус­ное: ведь культур­ная обо­лоч­ка - эта­кие сло­веч­ки, при­тя­за­ния, эру­ди­ция, гор­дый вид - это все у нас сох­ра­ня­ет­ся. Как же - ве­нец тво­ре­ния, «будьте лю­без­ны... не мо­гу ли я вас поп­ро­сить?.. не бу­де­те ли вы столь доб­ры», все, все, как в луч­ших до­мах Филадельфии. - Он ко­рот­ко хохотнул. - Вы ни­ког­да не слы­ша­ли про Си­до­ра По­ли­кар­по­ви­ча и Фан Фа­ны­ча? Ну в ла­ге­ре вам и рас­ска­жут и по­ка­жут. Это мы с ва­ми - культурт­ре­ге­ры и ин­тел­лек­ту­эли! Те, что по по­мой­кам ла­за­ют и о ры­ца­рях ду­ха го­во­рят. Ах ты... - Он что-то сглот­нул про себя. - У блат­ных да­же есть за­ме­ча­тельная сцен­ка об этих са­мых гос­по­дах. Но это на­до уметь рас­ска­зы­вать! Я не умею. А сре­ди блат­ных по­па­да­ют­ся та­кие ак­те­ры! Та­ких и в МХА­Те сей­час не най­дешь. Вот они бы вам изоб­ра­зи­ли!

    - Так вы хоть перескажите, - поп­ро­сил Зыбин. - Ведь это, на­вер­но, очень ин­те­рес­но.

    - То есть это страш­но ин­те­рес­но! Жи­во­ти­ки на­дор­вешь, как ин­те­рес­но! Но на это на­до осо­бый талант. - Он подумал. - В об­щем так. Фан Фа­ныч - зна­чит, вы - ухо­дит на ра­бо­ту и про­сит Си­до­ра По­ли­кар­по­ви­ча - зна­чит, ме­ня - сох­ра­нить до его при­хо­да па-ечку! - Ста­рик про­из­нес это сло­во раз­мяг­чен­ным, дрог­нув­шим от неж­нос­ти голосом. - При­но­шу я ее и го­во­рю: «Си­дор По­ли­кар­пыч, раз­ре­ши­те, будьте доб­ры, ос­та­вить у вас паечку». - «По­жа­луйс­та, по­жа­луйс­та, Фан Фа­ныч». При­хо­жу с ра­бо­ты: «Здравст­вуй­те, Си­дор По­ли­кар­пыч, как вы се­бя чувст­ву­ете?» - «Бла­го­да­рю вас, Фан Фа­ныч, прек­рас­но, прек­рас­но...» - «Ну и сла­ва Бо­гу, раз­ре­ши­те-ка мою паечку». - «Вы зна­ете, Фан Фа­ныч, я вдруг ощу­тил та­кой го­лод, что съел ее». - «Как же так, Си­дор По­ли­кар­пыч, пай­ка-то моя». - «Я убе­ди­тельно про­шу ме­ня простить». - «Да на кой хрен мне ва­ша просьба, что я ее се­бе в зад­ни­цу, что ли, за­су­ну? (Го­во­рят, ко­неч­но, креп­че.) Да­вай­те пай­ку - вот и все». - «Не кри­чи­те на ме­ня, будьте лю­без­ны, Фан Фаныч». - «Да я вас сей­час в рот упот­реб­лю (креп­че, креп­че, ко­неч­но), Си­дор По­ли­кар­пыч!» - «Я вас сам ту­да же, Фан Фаныч». - «Со­са­ли бы вы, Си­дор По­ли­кар­пыч...» - «Са­ми со­си­те, ес­ли го­лод­ны, Фан Фа­нич». Ну и дра­ка, и во­ло­сы летят, - ста­рик опять зло и да­же как-то мсти­тельно за­хо­хо­тал. У две­ри что-то звяк­ну­ло - это ко­ри­дор­ный по­до­шел и пог­ля­дел в гла­зок, под­няв­ши его же­лез­ное ве­ко.

    - Да, не по­ла­га­ет­ся! Смеемся! - ска­зал старик. - Хо­ро­шо, не бу­дем. Так вот в это ми­лое вре­мя си­дит ваш по­кор­ней­ший слу­га с од­ним сво­им ста­рым дру­гом на ла­воч­ке пос­ле ба­лан­ды из тух­лой ка­пус­ты и тюльки и го­во­рит: «Есть, собст­вен­но го­во­ря, один дол­жок, только не знаю, как его вост­ре­бо­вать». А дол­жок вот ка­кой. Ког­да-то, еще при ца­ре Го­ро­хе, ког­да Иосиф Вис­са­ри­оно­вич отп­рав­лял­ся в Ени­сейск, я и одол­жил ему 50 руб­лей - как сей­час помню, - а кро­ме то­го, мед­вежью шу­бу и прек­рас­ные ва­лен­ки из тон­кой бе­лой шерс­ти с крас­ным узо­ром на бор­тах. А то одет он был очень лег­ко, а долж­ны бы­ли уда­рить мо­ро­зы. Я знал его еще до это­го, мне его по­ру­ча­ли встре­тить, ког­да он вы­хо­дил в ссыл­ку из Пе­тер­бургс­ко­го арест­но­го до­ма. Вот тог­да мы - нес­колько то­ва­ри­щей-кав­каз­цев - про­ве­ли це­лый день вмес­те. Да­же в цир­ке бы­ли. И зна­ете? Он мне тог­да очень пон­ра­вил­ся - рас­ска­зы­вал мно­го ин­те­рес­но­го, ни­че­го не пре­уве­ли­чи­вал, не хвас­тал, был та­кой жи­вой, прос­той, об­щи­тельный и да­же - вот я знаю, в это труд­но по­ве­рить - по-нас­то­яще­му ост­ро­ум­ным был. Во вся­ком слу­чае, мы сме­ялись. Та­ким он мне и за­пом­нил­ся. И вот че­рез нес­колько лет я уз­нал че­рез дво­юрод­ную сест­ру - она хо­ди­ла на сви­данья к арестованным, - что он опять арес­то­ван и си­дит со­вер­шен­но без де­нег. Ехать ему не в чем. Я тог­да жил в Моск­ве, уже же­нил­ся, прак­ти­ка бы­ла бо­га­тая: про­вел нес­колько круп­ных дел в Ба­ку и Тиф­ли­се - од­но да­же банковое, - так что деньги бы­ли. Вот я с вер­ной ока­зи­ей и пос­лал ему де­нег и эти ве­щи. И на­пи­сал, что, ес­ли что пот­ре­бу­ет­ся еще, пусть не стес­ня­ет­ся, а сра­зу даст знать. И в от­вет по­лу­чил те­лег­рам­му, вот как сей­час пом­ню: «Бла­го­да­рю. Больше ни­че­го не на­до. Очень тро­нут пред­ло­же­ни­ем. Ваш...» И вско­ре пос­ле это­го его отп­ра­ви­ли по эта­пу.

    Зыбин си­дел и слу­шал, за­быв про все. Этот рас­сказ был чу­де­сен так же, как его пос­то­ян­ные му­чи­тельные сны об этом че­ло­ве­ке или страш­ная сказ­ка. Он знал, что все оно так и бы­ло, но все-та­ки предс­та­вить, что Ста­лин хо­дит с этим ста­ри­ком (впро­чем, тог­да они бы­ли мо­ло­ды, мо­ло­ды), си­дит с ним за од­ним сто­лом, за­ни­ма­ет у не­го деньги, бла­го­да­рит, пи­шет «ваш» - все это выг­ля­де­ло сов­сем как чу­до. Хо­тя это и бы­ло, ко­неч­но, чу­до. «Вре­мя - отец чудес», - го­во­рят ара­бы.

    - И больше вы его не видели? - спро­сил он.

    - Да нет, ви­дел. Раз он да­же со­би­рал­ся от­дать мне что-то, но я зас­ме­ял­ся и ска­зал: «Отда­ди­те пос­ле ре­во­лю­ции или ког­да я бу­ду в та­ком по­ло­же­нии, как вы бы­ли тог­да». Ну, ко­неч­но, рас­сме­ялись и за­го­во­ри­ли о чем-то дру­гом. Вот это я и рас­ска­зал то­ва­ри­щу. «Да, - го­во­рит товарищ, - точ­но, этот дол­жок стре­бо­вать бы­ло бы неп­ло­хо, только как это сде­лать-то? Ведь письмо не дой­дет, вер­нут и в кар­цер еще по­са­дят, на­до, чтоб кто-ни­будь бро­сил кон­верт в ящик в са­мом зда­нии ЦК на Ста­рой пло­ща­ди. Да и то га­ран­тии нет». А что за это письмо мо­гут го­ло­ву снять - об этом ник­то из нас и не по­ду­мал. На этом раз­го­вор и кон­чил­ся. И вот при­мер­но че­рез ме­сяц при­ез­жа­ет мой сын. А на­до ска­зать, что за этот ме­сяц у нас все пе­ре­ме­ни­лось. Все! Так только в ла­ге­рях бы­ва­ет. Сна­ча­ла на­чальни­ка по­са­ди­ли, за­тем вот эта са­мая ко­мис­сия нас­ко­чи­ла. Сра­зу всю за­дол­жен­ность по­га­си­ли. Са­ха­ру каж­до­му дос­та­лось око­ло ки­лог­рам­ма. Это же в ла­ге­ре бо­гатст­во! Ста­ро­го пьяни­цу-фельдше­ра - в шею! Наз­на­чи­ли мо­ло­до­го вра­ча из только что кон­чив­ших. Он сра­зу всех больных отп­ра­вил в больнич­ку. Нас с Ашо­том - он был ар­мя­нин - в пер­вую оче­редь. И вот тут в больни­цу при­ез­жа­ет сын. До это­го я от не­го пол­го­да не только по­сы­лок, но и пи­сем не имел, все, ока­зы­ва­ет­ся, шло об­рат­но. Нес­мот­ря на это, он все вре­мя хло­по­тал о сви­да­нии, но ему на за­яв­ле­ния да­же не от­ве­ча­ли, а тут слу­чай под­вер­нул­ся. У не­го друг вы­шел вдруг в большие лю­ди - стал за­ве­ду­ющим сек­ре­та­ри­атом од­но­го во­ро­ти­лы. Сын ему и по­жа­ло­вал­ся: вот же­нюсь, мол, хо­чу, по обы­чаю пред­ков, при­вес­ти не­вес­ту к от­цу, так сколько ни пи­шу, так, сво­ло­чи, ни ра­зу не от­ве­ти­ли. «Ну, это мы быст­ро устроим», - ска­зал друг, и че­рез три дня приш­ло раз­ре­ше­ние. Вот они и при­еха­ли. И на­вез­ли мне, на­вез­ли все­го! Ко­ман­до­ванье на это уж сквозь пальцы смот­ре­ло. В ла­ге­ре всег­да так: или жить не да­ют, ли­бо ни­че­го не ви­дят и не зна­ют. Хо­ро­шо. Встре­ча­юсь я с сы­ном, приг­ля­ды­ва­юсь, прис­лу­ши­ва­юсь к не­му, все ду­маю: на­до поп­ро­бо­вать! На­до, на­до! Чем черт не шу­тит. Тут ведь ни­ка­кой по­ли­ти­ки нет. Лич­ный долг - вот и все! И вот пе­ред са­мым отъездом, уже пос­ле от­боя, я и спра­ши­ваю то­ва­ри­ща - а мы все вре­мя в ба­ра­ке уст­ра­ива­лись ря­дом: «Ашот, ты пом­нишь наш раз­го­вор о долж­ке?» «Помню, - говорит, - да ведь ты, по-мо­ему, раз­ду­мал». «Наоборот, - отвечаю, - только ду­маю». «А, так! - говорит. - Ну, ду­май, ду­май». И от­вер­нул­ся к сте­не. Хо­ро­шо! Те­перь, зна­чит, ни­как уж нельзя отс­ту­пать. И вот ут­ром пос­ле завт­ра­ка по­шел я в крас­ный уго­лок и на­пи­сал ци­ду­лю. Пом­ню на­изусть:

    «Гр-ну Джу­гаш­ви­ли (Ста­ли­ну). Иосиф Вис­са­ри­оно­вич, на­хо­дясь в зат­руд­ни­тельном ма­те­ри­альном по­ло­же­нии, на­по­ми­наю Вам, что в 1904 го­ду на стан­ции Ени­сей мною Вам, в по­ряд­ке по­мо­щи, в сто­лы­пинс­кий ва­гон бы­ли пе­ре­да­ны: 50 руб­лей деньга­ми, шу­ба на ме­ху сто­имостью в 120 руб. и пи­мы си­бирс­кие сто­имостью 5 руб. Все­го 175 руб. Про­шу вер­нуть долг по кур­су. На­по­ми­наю, что вы­ше­ука­зан­ные ве­щи при­над­ле­жа­ли мне и не име­ли от­но­ше­ния к пар­тий­ной кас­се». Под­пись. Чис­ло. Ме­сяц. Год.

    Вот та­кое, зна­чит, письме­цо. На­пи­сал я, скле­ил кон­верт из толс­той ват­манс­кой бу­ма­ги, вып­ро­сил у культур­ни­ка сур­гу­ча от чер­нильных пу­зырьков, за­пе­ча­тал, на­пи­сал: «Чле­ну ЦК та­ко­му-то. Лич­но, для пе­ре­да­чи...» и от­дал сы­ну. «Вот очень важ­ное де­ло». Сын как про­чел ад­рес, да­же в ли­це из­ме­нил­ся. «Па­па, что? Опять жа­ло­ба? Но по­че­му же ему? И за­чем лич­но?» - «По­то­му, сын, и лично, - отвечаю, - что в этом кон­вер­те важ­ней­шая тай­на, и ес­ли ее пос­то­рон­ний проч­тет - я погиб». - «А ка­кая тай­на, ска­зать не мо­жешь?» - «Нет, прос­ти, не могу». - «Ну а как же я пе­ре­дам? Ведь я его (то­го во­ро­ти­лу) сов­сем не знаю». - «Вот че­рез сво­его дру­га и передай». - «А ес­ли не возьмет?» - «Возьмет! Ты только пок­ля­нись ему, что это де­ло го­су­дарст­вен­ной важ­нос­ти. А вскры­вать не да­вай. Ну а ес­ли что - унич­тожь». Поб­лед­нел слег­ка. «Хо­ро­шо. Сде­лаю». Ну поп­ро­ща­лись мы, да­же прос­ле­зи­лись, а не­вес­та его, та да­же навз­рыд расп­ла­ка­лась у ме­ня на пле­че. Очень, ска­жу вам, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, она мне пон­ра­ви­лась. Очень! Та­кая вы­со­кая, строй­ная, кра­си­вая блон­дин­ка. Вы хо­ро­шо пом­ни­те «Рож­де­ние кра­со­ты» Бот­ти­чел­ли? Ви­ди­те ее сей­час? Ну вот она точ­но та­ко­го же ти­па. Мне ка­жет­ся, что да­же со­вер­шен­но та­кая же. Но это, ко­неч­но, только ка­жет­ся. Об­ня­лись мы. Сын го­во­рит: «Ну, тер­пи еще, па­па, ты у ме­ня же­лез­ный». «Терп­лю, сы­нок, терплю, - отвечаю. - Но до­ко­ле же еще тер­петь?» Вспом­нил я тог­да, ко­неч­но, из Ав­ва­ку­ма «до са­мыя смер­ти, Мар­ков­на», оба мы, на­вер­но, вспом­ни­ли, по­то­му что он улыб­нул­ся. Ушел сын. При­шел я в ба­рак выз­до­рав­ли­ва­ющих, Ашот спра­ши­ва­ет: «Ну как?» «Простились, - говорю. - От­дал!» - «Отдал? Ну, те­перь жди - ли­бо пу­лю, ли­бо свободу». - "За что свободу-то? - «За то, что не за­был сво­его добра». - «А пу­лю тог­да за что?» - «А что­бы больше не вспо­ми­нал про свеч доб­ро». «Да, - отвечаю, - это ло­гич­но». «Только боюсь, - го­во­рит Ашот, - по­жа­ле­ет сын те­бя, не пе­ре­даст». «И это мо­жет быть», - от­ве­чаю, хо­тя знаю: мы не из жа­лост­ли­вых. Ну, ждем-пож­дем, нет ни­че­го. К то­му вре­ме­ни нас из больнич­ки пе­ре­вез­ли в зо­ну то­же выз­до­рав­ли­ва­ющих - это что-то вро­де ла­гер­но­го са­на­то­рия. Ра­бо­тать только в зо­не на са­мо­обс­лу­жи­ва­нии - ну там клум­бы раз­би­вать, сол­неч­ные ча­сы из кир­пи­чи­ков вык­ла­ды­вать, ба­ра­ки под­ме­тать. Пи­та­ние у по­ло­ви­ны больнич­ное - ди­ет­ное, у по­ло­ви­ны пол­ное ра­бо­чее, это то­же неп­ло­хо. Так что го­лод­ных нет. Я вам так ска­жу, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, отв­ле­кусь нем­но­го от темы, - ла­герь пе­ре­ма­лы­ва­ет только са­мых креп­ких, са­мых сильных, ка­те­го­рии ТФТ и СФТ - тя­же­лый и сред­ний фи­зи­чес­кий труд, - вот те идут на ле­со­по­вал, в за­бой, тач­ки во­зить, топь мос­тить. Это не­че­ло­ве­чес­кий труд. В ус­ло­ви­ях ла­ге­ря его ни­как не вы­дер­жишь, ка­кой бы те­бе па­ек ни да­ва­ли. Две­над­цать ча­сов на та­кой ра­бо­те, счи­тая до­ро­гу и раз­вод, с се­ми до се­ми - нет, это ни­ког­да не вы­дер­жишь! Ведь вы­ход­ных фак­ти­чес­ки нет, жилье пло­хое, оде­жон­ка гни­лая, док­то­ра ос­во­бож­денье да­ют только уми­ра­ющим. Зна­чит, ра­бо­тай, ра­бо­тай, ра­бо­тай, по­ка не упа­дешь. Ну а там уж очень быст­ро все пой­дет. Я вам ска­жу, что сильный муж­чи­на ку­да уж ско­рее доп­лы­вет, чем ка­кой-ни­будь до­хо­дя­га, ске­лет в бин­тах. В ла­ге­ре дейст­ви­тельно скри­пу­чее де­ре­во два ве­ка жи­вет. Ну а сов­сем не­год­ные для эксп­лу­ата­ции, тем и по­ми­рать не на­до. Сле­пые, глу­хо­не­мые, по­ме­шан­ные, без­ру­кие, без­но­гие, вол­ча­ноч­ные, си­фи­лис­ные - те жи­вут и жи­вут. Из ам­бу­ла­то­рии в ста­ци­онар, из ста­ци­она­ра в больни­цу, из больни­цы в больнич­ную зо­ну, из больнич­ной зо­ны в ин­ва­лид­ный лаг­пункт, и опять весь круг по но­вой. И та­ких мно­го! Очень мно­го та­ких! Да при са­мой жес­то­кой дис­цип­ли­не в ла­ге­ре по­ло­ви­на не ра­бо­та­ет. Ведь по су­щест­ву-то весь ла­герь - это фаб­ри­ка уро­дов, ог­ром­ный аг­ре­гат, ра­бо­та­ющий на са­мо­пе­ре­ва­ри­ванье. Не подб­рось ему вов­ре­мя све­жей че­ло­ве­чи­ны, он сра­зу за­дох­нет­ся. Но подб­ра­сы­ва­ют и подб­ра­сы­ва­ют. А он пе­ре­ма­лы­ва­ет и пе­ре­ма­лы­ва­ет, и сно­ва про­сит. Вот так, до­ро­гой. Впро­чем, это я опять в сто­ро­ну. Так вот, ме­ся­ца че­рез два по­па­ли с Ашо­том мы в ла­герь выз­до­рав­ли­ва­ющих. Я стар­шим дне­вальным, то есть ста­рос­той ба­ра­ка, ста­рик Ашот са­дов­ни­ком. И как взял он ящик с рас­са­дой, так и рас­сме­ял­ся: «Ну, на­ко­нец я ра­бо­таю опять по спе­ци­альнос­ти». Он был про­фес­со­ром Пет­ровс­кой ака­де­мии. А по­сыл­ки мне пос­ту­па­ют ре­гу­ляр­но, в на­ча­ле ме­ся­ца и в кон­це. И в каж­дой по­сыл­ке вид­на она - то на­ду­шен­ный ла­ван­дой пла­то­чек, то ру­ба­ха с мо­ими ини­ци­ала­ми шел­ком, то опись ее ру­кой сде­ла­на. Так прош­ло еще два ме­ся­ца. Ашот го­во­рит: «Ну те­перь жи­ви, ждать уж не­че­го. Пор­вал твой Ге­ор­гий твое письмо. И хо­ро­шо сде­лал. Ви­дишь ведь, ка­кое вре­мя...»

    И че­рез два дня пос­ле этих его слов ме­ня и вы­дер­ну­ли. Да как! Ночью! При­шел сам на­чальник от­де­ле­ния вмес­те с на­чальни­ком лаг­пунк­та - так еще ни­ко­го не за­би­ра­ли. Да­же и на рас­стрел так не за­би­ра­ли. Про­ве­ри­ли по фор­му­ля­ру и ве­ле­ли со­би­раться с ве­ща­ми. Уж по до­ро­ге на­чальник ла­ге­ря спро­сил ти­хо: «Пи­сал ты?» - «Писал». - «Ну вот и до­пи­сал­ся на свою го­ло­ву». Ког­да я шел ми­мо нар, весь ба­рак мол­чал. Ашот ле­жал око­ло ме­ня, спал. Ког­да приш­ли, да­же глаз не отк­рыл, только ког­да я, уже вы­хо­дя, нак­ло­нил­ся над ним, он так же, не отк­ры­вая глаз, ска­зал ти­хо: «Про­щай, Ге­ор­гий! Прос­ти. По­на­де­ял­ся я на ско­та. Ну ни­че­го, ско­ро все там бу­дем. Я то­же те­перь уже и пос­та­ра­юсь, не за­дер­жусь». Вот так я и очу­тил­ся в од­ной ка­ме­ре с ва­ми. Вот и все.

    Он вздох­нул, лег на кой­ку и вы­тя­нул­ся.

    ...Взяли ста­ри­ка на дру­гой день пос­ле обе­да. Выз­ва­ли на доп­рос и че­рез де­сять ми­нут приш­ли за ве­ща­ми. Заб­ра­ли все, да­же мат­рац и оде­яло. И опять ря­дом с кой­кой Зы­би­на сто­ял го­лый чер­ный же­лез­ный ске­лет. Он гля­дел на эту же­лез­ку и ду­мал: «Вот и кон­чи­лась жизнь хо­ро­ше­го, доб­ро­го че­ло­ве­ка - Ге­ор­гия Мат­ве­еви­ча Ка­лан­да­раш­ви­ли. Всю жизнь он ве­рил в пра­во, и ему пол­ностью по­ка­за­ли, что оно та­кое. Поч­тим же его па­мять мыс­лен­но вста­ва­ни­ем, по­то­му что по-нас­то­яще­му мне вста­вать сей­час не хо­чет­ся, да и не­за­чем. Мир пра­ху тво­ему, то­ва­рищ! Ах, по­че­му те­бя дейст­ви­тельно не от­го­во­рил этот ста­рый ар­мя­нин. И ведь вот бе­да, смерть приш­ла к те­бе как раз в тот мо­мент, ког­да те­бе сно­ва за­хо­те­лось жить. Стек­лыш­ки, стек­лыш­ки - зе­ле­ные, крас­ные, синие, - ведь всег­да де­ло только в них!»

    

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

    

1

    

    За зо­ло­ты­ми и пер­ла­мут­ро­вы­ми стек­ла­ми в пар­ке иг­рал ор­кестр: тру­ба, сак­со­фон и мел­кие-мел­кие та­ре­лоч­ки.

    Зыбин шел по лест­ни­це меж­ду дву­мя кон­вой­ны­ми и как ни ста­рал­ся, а все рав­но отс­та­вал. Раз­ви­лась, как го­во­рил дед-сто­ляр, но­га, и каж­дый шаг был бо­лез­нен. В ка­ме­ре он это­го не за­ме­чал, его уже ме­сяц не вы­во­ди­ли гу­лять. «Тут не положено, - объяснил ему дежурный, - вот пе­ре­ве­дут в следст­вен­ный...» В ка­ком же кор­пу­се или ко­ри­до­ре он был тог­да? Де­жур­ный на этот воп­рос не от­ве­тил, но он уже и сам стал за­ме­чать кое-что. Нап­ри­мер, на­чи­ная с его ка­ме­ры, ко­ри­дор был за­чем-то об­тя­нут плот­ным се­рым бре­зен­том. Од­наж­ды, идя с оп­рав­ки, он на­роч­но при­ва­лил­ся к не­му пле­чом и по­чувст­во­вал ту­гие отб­ра­сы­ва­ющие тен­ты. Да, к та­кой сте­не уж не приж­мешься спи­ной!

    - Пощупай, по­щу­пай! Вот я те­бе пощупаю! - крик­нул на не­го сол­дат.

    А ут­ром во вре­мя об­хо­да сда­ющий де­журст­во ска­зал:

    - Предупреждаю: еще раз так сделаете, - по­лу­чи­те кар­цер.

    - Или пой­де­те в те же камеры, - до­ба­вил при­ни­ма­ющий.

    - В ка­кие - те же?

    Опять ни­че­го не от­ве­ти­ли. По­вер­ну­лись и выш­ли.

    А те ка­ме­ры на­хо­ди­лись в дру­гом кон­це. В них-то и вел ко­ри­дор, об­тя­ну­тый бре­зен­том. Днем от­ту­да всег­да до­но­сил­ся глу­хой гул большо­го людс­ко­го при­сутст­вия. Оче­вид­но, кро­ме оди­но­чек, там бы­ли еще и об­щие. Ту­да три ра­за в день по звон­ко­му пли­точ­но­му по­лу про­пи­хи­ва­ли круг­лые бач­ки и ог­ром­ные мед­ные чай­ни­ки. Ра­за же три в не­де­лю пос­ле от­боя ми­мо его две­ри про­хо­ди­ло ка­кое-то мол­ча­ли­вое шест­вие. При­жав­шись к две­ри, он прис­лу­ши­вал­ся: ша­га­ли че­ты­ре па­ры са­пог и па­ра бо­ти­нок. Дальше ша­ги сра­зу про­па­да­ли - там ле­жа­ли до­рож­ки. Па­уза. Где-то щел­ка­ла дверь. Гул сра­зу об­ры­вал­ся. Ти­ши­на. По­том дверь щел­ка­ла вто­рич­но, и все опять смол­ка­ло. Те­перь уж до ут­ра. Зна­чит, ко­го-то вык­лик­ну­ли, ве­ле­ли со­би­раться и уве­ли. Ку­да? За­чем? По­че­му ночью? Он ско­ро по­нял за­чем, ку­да и по­че­му? Од­наж­ды ис­пор­ти­лась ка­на­ли­за­ция, и его на оп­рав­ку по­ве­ли в дру­гую убор­ную. Она на­хо­ди­лась в про­ти­во­по­лож­ном кон­це - ог­ром­ная, це­мент­ная, по­хо­жая на ба­ню с ду­ше­вы­ми щит­ка­ми в по­тол­ке и де­ре­вян­ны­ми ре­шет­ча­ты­ми пла­ха­ми на по­лу. В сте­ну бы­ла вре­за­на же­лез­ная дверь, за­ло­жен­ная за­со­ва­ми, и из-под нее нес­ло ле­дя­ным вет­ром. Вот ку­да, зна­чит, уво­ди­ли этих лю­дей! Его сби­ва­ло только то, что он ни­ког­да не слы­шал криков, - зна­чит, мож­но зас­та­вить че­ло­ве­ка ид­ти на смерть, как на оп­рав­ку. Или прос­то при­рав­нять смерть к оп­рав­ке. Он до­га­ды­вал­ся, что да­же очень мож­но, только не по­ни­мал, что для это­го нуж­но. И од­наж­ды по­нял. Его тог­да для че­го-то пе­ре­ве­ли в со­сед­нюю оди­ноч­ку (спра­ва и сле­ва его ка­ме­ры по­че­му-то всег­да пус­то­ва­ли). Он во­шел в нее, и у не­го все так и обор­ва­лось. Бы­ло ут­ро, а в этой ка­ме­ре сто­яли ред­кие сы­рые су­мер­ки. Вмес­то ок­на под по­тол­ком мут­но жел­те­ла ре­шет­ча­тая по­лос­ка све­та ши­ри­ной в кир­пич. Де­ре­вян­ная кро­вать ухо­ди­ла нож­ка­ми в це­мент. Па­ра­ша си­де­ла на це­пи и на зам­ке. Из сте­ны тор­ча­ла до­щеч­ка - стол. Чет­верть ка­ме­ры за­ни­ма­ла мас­сив­ная, как рус­ская печ­ка, вы­пя­чен­ная кир­пич­ная сте­на. Хо­дить бы­ло нег­де. Он сел на кро­вать, под­нес к ли­цу ру­ку и не уви­дел ла­до­ни. Че­рез час ему ка­за­лось, что он про­вел тут уже мно­го ча­сов, еще че­рез час он по­те­рял счет вре­ме­ни. Ког­да его на­ко­нец ве­че­ром пе­ре­ве­ли в преж­нюю ка­ме­ру с кни­га­ми, мис­кой, с круж­кой и лож­кой, он взгля­нул на них и чуть не зап­ла­кал от ти­хой ра­дос­ти. Да, по­нял он, про­ве­дя в та­ком ящи­ке ме­сяц, и на смерть пой­дешь пос­вис­ты­вая. Чья-то ум­ная баш­ка по­за­бо­ти­лась об этом.

    ...Труба за зо­ло­тым ок­ном вдруг рявк­ну­ла и за­молк­ла, и сей­час же мерз­ко заз­ве­не­ли та­ре­лоч­ки.

    - "Тили-тили-тили бом, за­го­рел­ся кош­кин дом"! - про­пел он и ос­та­но­вил­ся, чтоб передохнуть. - Что там?

    - Разговорчики! - прик­рик­нул раз­во­дя­щий и да­же пос­ту­чал клю­чом о ключ. Но сей­час же и по­со­чувст­во­вал: - К вра­чу на­до про­ситься! Что же ты так? Ведь вот еле идешь.

    - Ничего! - от­ве­тил он. - Уже прош­ло. Пош­ли!

    Пошли.

    - Праздник там, - ска­зал сол­дат виновато. - Бал с при­за­ми.

    Они под­ня­лись на пло­щад­ку и выш­ли в ко­ри­дор. Там шел ре­монт. Сто­яли вед­ра и бан­ки. Пах­ло мок­рой из­вестью и оли­фой. Щит со стен­га­зе­той «Залп» сто­ял у сте­ны. «Ру­ки назад», - шеп­нул раз­во­дя­щий и пос­ту­чал­ся в ко­жа­ную дверь.

    - Войдите, - от­ве­ти­ли ему.

    Они вош­ли. Зад­ний кон­вой­ный ос­тал­ся сто­ять. Оче­вид­но, его еще только на­тас­ки­ва­ли.

    Нейман - та­кой же, как и ме­сяц назад, - ру­мя­ный, культур­ный, чис­то выбритый, - си­дел за сто­лом и смот­рел на не­го.

    - Здравствуйте, - ска­зал Нейман. - По­жа­луйс­та, вот сюда. - И ука­зал на стул в уг­лу.

    Он под­пи­сал про­пуск, от­пус­тил сол­да­та и под­нял на Зы­би­на го­лу­бые круг­лые гла­за, и опять Зы­бин под­ме­тил в них то же вы­ра­же­ние глу­бо­ко зап­ря­тан­но­го стра­ха и тре­во­ги, но са­мо-то ли­цо бы­ло яс­но и спо­кой­но.

    - Как вы се­бя чувствуете? - спро­сил он.

    - Ничего, спа­си­бо.

    - Не сто­ит бла­го­дар­нос­ти. Но сей­час-то вы от­дох­ну­ли, ок­реп­ли? Мы же на­роч­но вас не тре­во­жи­ли столько вре­ме­ни и пе­ре­ве­ли в наш са­мый ти­хий уго­лок. И сле­до­ва­те­ля вам то­же сме­ни­ли. Так что те­перь у вас бу­дет... да! Вой­ди­те.

    Вошла та вы­со­кая, кра­си­вая, чер­но­во­ло­сая сек­ре­тар­ша, ко­то­рую Зы­бин уже ви­дел у Хри­пу­ши­на. Не гля­дя на подс­ледст­вен­но­го, она по­дош­ла сбо­ку к сто­лу и по­ло­жи­ла пе­ред Ней­ма­ном ка­кую-то тон­кую и го­лу­бую пап­ку. Тот отк­рыл, пос­мот­рел, ра­дост­но ска­зал «ну и от­лич­но» и встал.

    - Я бу­ду у себя, - ска­зал он выходя. - Поз­во­ню.

    Секретарша по­дож­да­ла, по­ка дверь зак­ры­лась, по­том отод­ви­ну­ла крес­ло и се­ла. «Да, рас­пус­ти­лась сучка! - по­ду­мал Зыбин. - Только она, ко­неч­но, не Ней­ма­на, а ко­го-то по­вы­ше. У Ней­ма­на до та­ких шту­чек еще нос не до­рос. Не­бось ка­кой-ни­будь зам из Моск­вы прих­ва­тил. Но хо­ро­ша! До чер­та хо­ро­ша! Или мне с от­выч­ки все уже ка­жут­ся кра­са­ви­ца­ми? Да, и так мо­жет быть. Ах ты ка­нальство!»

    Черноволосая си­де­ла пря­мо, мол­ча­ли­во улы­ба­лась и да­ва­ла се­бя разг­ля­деть со всех сто­рон. Да на нее и сле­до­ва­ло пог­ля­деть, ко­неч­но. Все в ней бы­ло по­доб­ра­но, под­тя­ну­то, схва­че­но: жа­кет в круп­ный бу­рый ку­бик, та­лия, ман­же­ты, при­чес­ка, ту­гие ча­сы-брас­лет­ка. Ка­жет­ся, не рус­ская, но и на ев­рей­ку, по­жа­луй, не по­хо­жа. Ро­зо­вый ма­ни­кюр. Ли­цо смуг­ло­ва­тое, поч­ти кре­мо­вое, с ка­кой-то не­уло­ви­мой ма­то­вой ли­ло­востью у глаз; бро­ви вы­чер­че­ны и под­чи­ще­ны. Си­ние заг­ну­тые рес­ни­цы. Взгляд от это­го ка­жет­ся ка­ким-то мох­на­тым. За­то рот стан­дарт­ный - та­кие вык­ро­ен­ные из ма­ли­но­во­го цел­лу­ло­ида гу­бы мож­но уви­деть в лю­бой ма­ло-мальски по­ря­доч­ной па­рик­ма­херс­кой. В об­щем, от­лич­ная мо­дель - го­да 23, да тер­тая. Ин­те­рес­но бы смо­таться с ней в го­ры. Хо­тя нет, та­кие на ме­ня не клю­ют. Я всег­да у них в за­маз­ке. Вот Кор­ни­лов, тот сра­зу бы ее ра­зоб­рал по кир­пи­чи­кам. А сей­час он не­бось Ли­ну об­ра­ба­ты­ва­ет. Ах ты дьявол!

    - Здравствуйте, Ге­ор­гий Николаевич! - вдруг лас­ко­во и очень от­чет­ли­во ска­за­ла сек­ре­тар­ша, но он ду­мал о Ли­не, сме­шал­ся и от­ве­тил нев­по­пад:

    - Здравствуйте, ба­рыш­ня.

    Она улыб­ну­лась.

    - Да не ба­рыш­ня я, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич.

    «Да не­уже­ли ей еще и та­кое раз­ре­ша­ют?! Ну Ней­ман! Ну бол­ван! Сло­ма­ешь ты на ней се­бе ум­ную голову», - изу­мил­ся он и ска­зал лю­без­но, на штатс­ких но­тах:

    - Извините, но не столь опы­тен, что­бы мог...

    - Я ваш сле­до­ва­тель, Ге­ор­гий Николаевич, - мяг­ко ска­за­ла она.

    «Вот это номер, - оша­лел он. - Ну, те­перь дер­жись. Миш­ка, на­чи­на­ет­ся! Пер­вая - пси­хи­чес­кая. Для сла­бо­нерв­ных. Сей­час ста­нет ма­те­риться. Но про­тив той, мос­ковс­кой, на­вер­но, все рав­но не по­тя­нет».

    Про ту, мос­ковс­кую, он слу­шал го­да че­ты­ре на­зад. Рас­ска­зы­ва­ли, что она не то на­чальник СПО - сек­рет­но-по­ли­ти­чес­ко­го от­де­ла, не то его за­мес­ти­тель, во вся­ком слу­чае, не прос­тая сле­до­ва­тельни­ца. Го­во­ри­ли так­же, что она из ста­рой ин­тел­ли­гент­ной ли­бе­ральной семьи. Кра­си­ва, культур­на, утон­чен­на, мо­жет и о Прус­те по­го­во­рить, и Сельвинс­ко­го про­ци­ти­ро­вать. А ее большие и ма­лые за­ги­бы пот­ря­са­ли мо­ло­дых во­ров. Они виз­жа­ли от вос­тор­га, ци­ти­руя ее. Он же, слу­шая их, не вос­тор­гал­ся и да­же не улы­бал­ся, а прос­то ве­рил, что она дейст­ви­тельно сест­ра од­ной из­вест­ной та­лант­ли­вой со­ветс­кой пи­са­тельни­цы, спе­ци­али­зи­ро­вав­шей­ся на бди­тельнос­ти, же­на дру­го­го ли­те­ра­то­ра, поч­ти клас­си­ка - его про­хо­дят в седьмом клас­се - и сво­яче­ни­ца ге­не­рально­го сек­ре­та­ря Со­юза пи­са­те­лей.

    - Я прос­то вне се­бя от восторга, - ска­зал он, - ви­деть в этих мрач­ных сте­нах та­кую оча­ро­ва­тельную жен­щи­ну, слу­шать ее! Го­во­рить с ней! О!

    - Да уж ви­жу, ви­жу, Ге­ор­гий Николаевич, - улыб­ну­лась она поч­ти добродушно. - Ви­жу ваш вос­торг и по­ни­маю, чем он выз­ван. Ну что ж? Я то­же ду­маю, что мы стол­ку­ем­ся. Я че­ло­век нет­ре­бо­ва­тельный, и мно­го мне от вас не на­до.

    - Буду рад слу­жить, ес­ли только смогу, - ска­зал он.

    - Сможете, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, впол­не смо­же­те. Ни­че­го сверхъестест­вен­но­го от вас мне не на­до. Ва­ших ин­тим­ных дел ка­саться не бу­ду. В слу­чае на­ше­го доб­ро­го сог­ла­сия мо­гу да­же уст­ро­ить сви­да­ние в сво­ем ка­би­не­те. А вы рас­ска­жи­те мне только о ва­шей по­езд­ке на Или. Вот и все. Сго­во­ри­лись?

    - Буду рад...

    - Ну, мо­жет быть, и не очень ра­ды бу­де­те, но при­дет­ся. И зна­ете по­че­му? По­то­му что ру­гаться я с ва­ми не бу­ду: во-пер­вых, не на­учи­лась, а во-вто­рых, как я по­ни­маю, это не больно-то на вас и дейст­ву­ет. Так?

    - Святая ис­ти­на, граж­да­ноч­ка сле­до­ва­тель, свя­тые ва­ши сло­ва! Я... прос­ти­те, вот не знаю ва­ше­го име­ни-отчест­ва.

    - Да, да! Да­вай­те познакомимся, - улыб­ну­лась она. - Сле­до­ва­тель До­лид­зе. Так вот, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич...

    - Извините, а имя-отчест­во?

    - Да ни к че­му оно, по­жа­луй, вам, мое имя-отчест­во-то? В на­ших же от­но­ше­ни­ях бу­дет фи­гу­ри­ро­вать только моя фа­ми­лия. Лей­те­нант До­лид­зе. Это­го впол­не дос­та­точ­но. Так вот, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, го­во­рить прав­ду вам все-та­ки при­дет­ся. По­то­му что ес­ли я уви­жу, что вы лже­те или вер­ти­тесь, то поп­рос­ту, не ру­га­ясь и не нерв­ни­чая, ти­хо и мир­но отп­рав­лю вас в кар­цер, по­ни­ма­ете?

    Он улыб­нул­ся мяг­ко и снис­хо­ди­тельно.

    - Вполне по­ни­маю, граж­да­ноч­ка сле­до­ва­тель, лей­те­нант До­лид­зе. Ка­кое же это следст­вие без кар­це­ра? Это что, у те­щи в гос­тях, что ли?

    Она доб­ро­душ­но зас­ме­ялась.

    - Знаю, знаю, как вы это уме­ете. Только не на­до по­ка. С Хри­пу­ши­ным еще это бы­ло хо­ро­шо, а со мной ни к че­му...

    - Слушаюсь, лей­те­нант... Нет, как хо­ти­те, а это не­воз­мож­но. Вы ме­ня вот на­зы­ва­ете по име­ни-отчест­ву, как ми­лая и культур­ная жен­щи­на, а я вас дол­жен, как хам ка­кой-то, звать по фа­ми­лии да по зва­нию! Не­хо­ро­шо. Я че­ло­век де­ли­кат­ный, это ме­ня трав­ми­ру­ет. Я сму­ща­юсь.

    - Ну хорошо, - сда­лась она. - Тог­да Та­ма­ра Ге­ор­ги­ев­на.

    - Вот это уже дру­гое де­ло. Прек­рас­ное у вас имя и осо­бен­но от­чест­во, Та­ма­ра Ге­ор­ги­ев­на. Мы, Ге­ор­гии, че­го-то сто­им. Бы­ла бы у ме­ня доч­ка, то­же бы­ла бы Ге­ор­ги­ев­на. Так вот, в кар­це­ре я, Та­ма­ра Ге­ор­ги­ев­на, уже си­дел. Де­сять су­ток там про­вел. Всю жизнь свою там про­ду­мал. Вый­ду - ро­ман на­пи­шу.

    Она по­ка­ча­ла го­ло­вой.

    - Да нет, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, в та­ком вы еще не бы­ли. Я ведь вас в тем­ный, в хо­лод­ный отп­рав­лю. С мок­рым по­лом, так что не ля­же­те и не ся­де­те. И ду­ет! В та­ком больше пя­ти су­ток не дер­жат. Вот я вас че­рез пять су­ток вы­зо­ву и спро­шу: «Ну что, бу­дем го­во­рить прав­ду?» И тут мо­жет быть два слу­чая: или вы ска­же­те «нет» - и тог­да я вас отп­рав­лю сно­ва на пять су­ток, и вы там, как го­во­рит­ся, дой­де­те, или вы ска­же­те «да», и мы с ва­ми нач­нем по-де­ло­во­му раз­го­ва­ри­вать, но тог­да к че­му же бы­ли вот эти пять су­ток? Ведь они тог­да прос­то как на­лог на глу­пость.

    «Ну, ес­ли ты сей­час поддашься, - ска­зал он се­бе - за этот ме­сяц он на­учил­ся раз­го­ва­ри­вать сам с собой, - ес­ли ты сей­час скри­вишься или сост­ро­ишь мор­ду, я прос­то, как гор­шок, рас­ши­бу те­бя о сте­ну, ду­рац­кая баш­ка! И бу­дет те­бе ко­нец! Это со­вер­шен­но серьезно, слы­шишь?» «Слышу, - от­ве­ти­ла ему его ду­рац­кая башка, - не бес­по­кой­ся, не под­ве­ду. Все бу­дет как на­до».

    - Ну что ж, - ска­зал он, - бу­ду все эти пять су­ток ду­мать о ва­ших чер­ных гла­зах и вспо­ми­нать на­ше­го ве­ли­ко­го по­эта: «Прек­рас­на, как ан­гел не­бес­ный, как де­мон, ко­вар­на и зла». Она бы­ла ва­ша тез­ка и со­оте­чест­вен­ни­ца.

    Она по­мор­щи­лась.

    - Всякая ис­то­ри­чес­кая па­рал­лель рис­ко­ван­на, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, дан­ная па­рал­лель - прос­то бес­смыс­лен­на, из­вест­но вам, чьи это сло­ва? Та­ма­ра - фе­одальная ца­ри­ца, я - со­ветс­кий сле­до­ва­тель, она из­бав­ля­лась от лю­бов­ни­ков, я рас­сле­дую де­ло прес­туп­ни­ка, ею дви­га­ла по­хоть, мной - долг. Так что, ви­ди­те, ни­че­го об­ще­го нет.

    Ее крот­кий де­ло­вой тон сбил его, и он впер­вые не на­шел­ся.

    Она пос­мот­ре­ла на не­го и сня­ла труб­ку.

    - Да, вот так! В 350-ю ком­на­ту за арес­то­ван­ным Зы­би­ным! Ну, во вся­ком слу­чае, мы те­перь поз­на­ко­ми­лись. Для нас обо­их бу­дет луч­ше, ес­ли мы и сго­во­рим­ся. Во вся­ком слу­чае, за­пом­ни­те: и не зла и не ко­вар­на. И ес­ли что обе­щаю, то вы­пол­няю. Но ес­ли за что взя­лась, то вы­пол­ню. Вот мне по­ру­чи­ли ва­ше де­ло - и я его за­кон­чу. Даю вам в этом чест­ное сло­во, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич!

    

2

    

    Было де­вять или де­сять ча­сов ве­че­ра. Мо­ро­сил дож­ди­чек - мел­кий, се­ренький, при­лип­чи­вый. Длин­ные струй­ки тек­ли по стек­лу. И бы­ло вет­ре­но; по дво­ру на свет большо­го жел­то­го фо­на­ря ле­те­ли листья. Дядька дня три уже на­хо­дил­ся в ко­ман­ди­ров­ке. В кух­не мы­ла по­лы и пе­ла под нос что-то тя­гу­чее и бо­жест­вен­ное ста­руш­ка Ни­лов­на. А она во­об­ра­зи­ла се­бя школьни­цей, за­лез­ла в лег­кий си­ний, еще сту­ден­чес­кий ха­ла­тик да так до ве­че­ра и не вы­ле­за­ла из не­го. Си­де­ла с но­га­ми на со­фе, грыз­ла ог­ром­ное крас­ное яб­ло­ко и ду­ма­ла: Гу­ля­ев при пер­вом же де­ло­вом раз­го­во­ре на­еди­не, выс­лу­шав ее, ска­зал, что раз так, он про­сит ее предс­та­вить ему док­лад­ную и из­ло­жить все свои до­во­ды.

    - Вы понимаете, - ска­зал Гуляев, - то, что вы и ваш дя­дя предлагаете, - это, по су­щест­ву, из­ме­не­ние всей фор­му­лы об­ви­не­ния. И тут, ко­неч­но, вста­ет воп­рос: а за­чем? Стой­те, стой­те! Есть но­вая инст­рук­ция: все де­ла та­ко­го ро­да, ес­ли они тя­нут­ся бо­лее по­лу­то­ра ме­ся­цев, по­сы­лать в Моск­ву. Хри­пу­шин обя­за­тельно этим вос­пользу­ет­ся и по­даст на вас ра­порт. Вот я и раз­мыш­ляю, до­ро­гая моя Та­ма­ра Ге­ор­ги­ев­на, а не ле­зем ли мы с ва­ми с са­мо­го на­ча­ла не ту­да, а? По­то­му что очень уж не хо­те­лось бы, чтоб наш пер­вый блин да вы­шел ко­мом. Ведь мы тог­да очень огор­чим всех на­ших доб­ро­же­ла­те­лей. Вы это­го не бо­итесь, а?

    Он го­во­рил с ней ува­жи­тельно, лас­ко­во смот­рел в ли­цо, и она ему от­ве­ти­ла так же.

    - Нет, Петр Ильич. Вот вы ска­за­ли «де­ла та­ко­го ро­да». Так вот это как раз де­ло со­вер­шен­но ино­го ро­да. За ним яс­но выс­ту­па­ет вто­рой план.

    Он по­мор­щил­ся.

    - Ох уж эти мне пла­ны - вто­рые, и третьи, и чет­вер­тые. Очень я их всег­да бо­юсь! Ведь у нас не те­атр. («Зна­чит, зна­ет, что я три го­да про­учи­лась в ГИТИСе», - быст­ро ре­ши­ла она.) У нас же следст­вие, то есть арес­ты, тюрьмы, кар­це­ры, эта­пы, а не... Вот смотрите, - он слег­ка пох­ло­пал ла­донью по пап­ке, ко­то­рая ле­жа­ла пе­ред ним, - опе­ра­тив­ное де­ло по об­ви­не­нию Зы­би­на Гэ Эн по статье пятьде­сят во­семь, пункт де­ся­тый, часть пер­вая УК РСФСР. 96 лис­тов. Кон­че­но и под­ши­то. Но на­до еще ведь и следст­вен­ное. По не­му и по на­шей спец­за­пис­ке этот са­мый со­ци­ально опас­ный и не­хо­ро­ший граж­да­нин Зы­бин бе­зус­лов­но по­лу­чит свои за­кон­ные во­семь лет. А там бу­дет вид­но. Вел это де­ло ма­йор Хри­пу­шин. Вел, прав­да, не с пол­ным блес­ком, мы у не­го за это де­ло за­би­ра­ем и пе­ре­да­ем вам. Те­перь: чем же вы-то нас по­ра­ду­ете? Стой­те, стой­те! Все, что вы сказали, - это ведь об­щие со­об­ра­же­ния, а я хо­тел бы знать, как вы по­ве­де­те са­мое следст­вие. С че­го нач­не­те?

    - С то­го, что за­дам это­му со­ци­ально опас­но­му и не­хо­ро­ше­му граж­да­ни­ну Зы­би­ну все­го-нав­се­го один воп­рос и пос­лу­шаю, что он мне на не­го ответит, - «По­че­му вам так вне­зап­но по­на­до­би­лось по­ехать на ре­ку Или?»

    - Ну, он вам на­хально и ска­жет - это­го ему не за­ни­мать: «Да ни­че­го мне там осо­бен­но­го и не бы­ло на­до. Прос­то ку­пил вод­ку, зах­ва­тил дев­ку да и по­ехал. Вод­ку пить, а дев­ку...» - Он зас­ме­ял­ся и вдруг за­каш­лял­ся. И каш­лял дол­го, му­чи­тельно, затяжно. - Ну и что вы ему ответите? - ска­зал он, пе­ре­во­дя ды­ха­ние и об­ти­рая плат­ком рот и лицо. - Ведь это и в са­мом де­ле не пог­ран­зо­на, не по­ли­гон, не сек­рет­ное про­из­водст­во. Ту­да, мо­жет, еще пол­го­ро­да по та­ким де­лам ез­дит.

    Она хо­те­ла что-то воз­ра­зить.

    - Постойте. Я-то вас по­ни­маю: все это очень по­доз­ри­тельно. Сор­вал­ся вне­зап­но, вод­ки на­ку­пил невп­ро­во­рот, де­вуш­ку за­чем-то зах­ва­тил - и все это про­изош­ло в тот день, как при­еха­ла его раск­ра­са­ви­ца, а тут еще и зо­ло­то че­рез пальцы утекло, - ра­зу­ме­ет­ся, что-то не так. Но все это бу­дет иметь зна­че­ние только при од­ном неп­ре­мен­ном ус­ло­вии: ес­ли у вас есть еще хо­тя бы один бес­спор­ный ко­зырь. Так вот ищи­те же его. Сно­ва прос­мот­ри­те все де­ло, про­верьте все до­ку­мен­ты, пе­ре­чи­тай­те все про­то­ко­лы, вы­зо­ви­те его са­мо­го, про­чувст­вуй­те хо­ро­шенько, что это за шту­ка ка­пи­та­на Ку­ка, и тог­да уж бей­те на­от­машь этим ко­зы­рем. А что у Хри­пу­ши­на тут ни­че­го не вы­тан­це­ва­лось - это пусть вас не сму­ща­ет. Ведь из­вест­но: пло­хо­му тан­цо­ру всег­да... ну, ска­жем для де­ли­кат­нос­ти, каб­лу­ки, что ли, мешают? - Он зас­ме­ял­ся и опять за­каш­лял­ся и каш­лял сно­ва дол­го, су­хо и мучительно. - И не слу­шай­те дядю! - крик­нул он над­сад­но в перерывах. - Са­ми ду­май­те! Сами! - Он вы­нул пла­ток, об­тер гла­за - пальцы дро­жа­ли - и не­ко­то­рое вре­мя си­дел так, от­ки­нув­шись на спин­ку крес­ла. Ли­цо его бы­ло со­вер­шен­но пус­то и чер­но. Она в ис­пу­ге смот­ре­ла на не­го. На­ко­нец он вздох­нул, улыб­нул­ся, выд­ви­нул ящик сто­ла, вы­нул из не­го плос­кую крас­ную бу­маж­ную ко­ро­боч­ку, ра­зор­вал ее, дос­тал па­ру бе­лых ша­ри­ков и по­ло­жил се­бе в рот. По­том по­дод­ви­нул ко­роб­ку к ней.

    - Попробуйте. Мят­ное дра­же. Спе­ци­ально для не­ку­ря­щих.

    Она по­ка­ча­ла го­ло­вой.

    - А я ку­рю.

    Он стро­го нах­му­рил­ся.

    - Девчонка! В инс­ти­ту­те, по­ди, на­учи­лась?

    - Нет, еще в восьмом клас­се.

    - Вот ког­да бы на­до бы­ло вас выпороть, - ска­зал он мечтательно. - И здо­ро­во бы! А я уже свое три го­да как откурил! - Он опять по­ша­рил в сто­ле и дос­тал ко­ро­боч­ку па­пи­рос «Осман». - Будьте любезны. - Она по­ка­ча­ла головой. - Да нет, ку­ри­те, курите! - Он дос­тал из кар­ма­на за­жи­гал­ку и вы­сек огонь. - Спе­ци­ально для ку­ря­щих дер­жу - ни­ког­да по­че­му-то у них спи­чек не бы­ва­ет.

    Пришлось за­ку­рить. Гу­ля­ев си­дел, пе­ре­ка­ты­вал язы­ком за ще­кой дра­же и улы­бал­ся.

    - Вы к вра­чу-то обращались? - спро­си­ла она.

    - А-а! - без­на­деж­но и ти­хо от­мах­нул­ся он.

    Тут ей вдруг ста­ло жал­ко его, и она ска­за­ла:

    - В об­щем-то вы прек­рас­но выг­ля­ди­те.

    - Да? - Он прог­ло­тил дра­же, зло улыб­нул­ся, встал, вы­шел из-за сто­ла, по­до­шел к шка­фу и по­ма­нил ее.

    Она по­дош­ла, он од­ной ру­кой слег­ка об­нял ее, - вер­нее, только при­кос­нул­ся сза­ди к ее пле­чу тре­мя пальцами, - а дру­гой рас­пах­нул двер­цу. Ко­со мет­нул­ся и по­гас си­ний зер­кальный свет.

    - Посмотрите, - ска­зал он.

    Стояли двое.

    Красивая чер­ная мо­ло­ди­ца - гиб­кая, длин­но­но­гая, длин­но­ру­кая, с це­лой бу­рей во­лос - и ря­дом, по пле­чо ей, за­мо­рыш в во­ен­ном френ­че. Он ка­зал­ся поч­ти чер­ным от глу­бо­ких ви­соч­ных впа­дин и мерт­вен­но се­рой ко­жи, по­хо­жей на больнич­ную кле­ен­ку, и осо­бен­но жал­ко выг­ля­де­ла его не­мощ­ная лап­ка, ле­жа­щая на пле­че мо­ло­ди­цы.

    - Ну, - ска­зал он. - Как я, по-ва­ше­му, выг­ля­жу? Хо­ро­шо?

    Она не наш­лась, что ска­зать, и они еще нем­но­го прос­то­яли так. По­том он снял ру­ку с ее пле­ча, зак­рыл шкаф, возв­ра­тил­ся к сто­лу и сел.

    - Ладно, - ска­зал он, - лет на де­сять ме­ня еще хва­тит. А больше, на­вер­но, и «нэ трэ­ба». К это­му вре­ме­ни уже ком­му­низм пост­ро­ят и всех нас в по­жар­ни­ки пе­ре­ве­дут. Бу­дем в зо­ло­тых кас­ках ез­дить по го­ро­ду. Чем пло­хо?

    - И дав­но это у вас? - спро­си­ла она.

    Он по­ду­мал.

    - Да как ска­зать. На­вер­но, с детст­ва, но в детст­ве я только так... по­каш­ли­вал. Да как же не каш­лять? Для вас «прок­ля­тое ста­рое вре­мя» - это так, прис­каз­ка, а я-то его нах­ле­бал­ся до­сы­та. У ме­ня отец хо­лод­ный са­пож­ник был, то есть без вы­вес­ки. Под­мет­ки и каб­лу­ки под­ки­ды­вал. А жи­ли мы, как по­ла­га­ет­ся, в под­ва­ле. Большая ком­на­та на пя­те­рых. Шес­тая - сест­ра ма­те­ри из де­рев­ни с больным ре­бен­ком. Вот кри­чал, вот кри­чал! В ком­на­те, как по­ло­же­но, всег­да тем­но. Во-пер­вых, ок­на ма­ленькие, под­вальные, их не на­мо­ешься, а во-вто­рых, на по­до­кон­ни­ках вот та-акие бальза­ми­ны: ма­те­ри они от ка­кой-то ста­ру­хи ге­не­ральши дос­та­лись по нас­ледст­ву - она у нее пол мы­ла. Так мать их ни­ко­му тро­гать не да­ва­ла: «Это от ча­хот­ки пер­вое средст­во - от них воз­дух ле­чеб­ный». И действительно, - он усмехнулся, - ча­хот­кой не бо­ле­ли. А это у ме­ня брон­хи­альная аст­ма пос­ле плев­ри­та. Я в Со­чи его схва­тил, в пра­ви­тельствен­ном са­на­то­рии. Вот та­кой анек­дот.

    - Ну, от брон­хи­альной аст­мы не умирают, - ска­за­ла она.

    - Хм! И как уве­рен­но ведь го­во­рит! От нее-то, по­ло­жим, не уми­ра­ют, а вот с ней-то уми­ра­ют, да еще как! Лад­но, да­вай­те, как го­во­рит­ся, уж не бу­дем. Так вот, де­воч­ка, бе­ри­те де­ло и дви­гай­те его со всей мо­ло­дой энер­ги­ей. Только не слу­шай­те ни­ко­го. Пош­ли­те этих всех советчиков... - Он мах­нул рукой. - А мне по­дай­те ра­порт с под­роб­ным обос­но­ва­ни­ем, план следст­вия, чтоб я имел до­ку­мент.

    И вот она си­де­ла, пе­ре­чи­ты­ва­ла свои вы­пис­ки, грыз­ла яб­ло­ко и ду­ма­ла. На лист­ке блок­но­та у нее бы­ло за­пи­са­но: "Изло­жить З. весь план следст­вия. Ру­гаться не бу­ду, бу­ду са­жать. За­тем от­ветьте:

    1) К че­му бы­ла та­кая пос­пеш­ность?

    а) Имен­но в этот день?

    б) С Кла­рой? Ведь при­еха­ла Ли­на;

    в) За­чем столько вод­ки - че­ты­ре пол­лит­ры. Это на че­ты­рех здо­ро­вых че­ло­век. Кто ж они?

    2) Что он ду­ма­ет о про­пав­шем зо­ло­те? (его ми­ли­цейс­кая за­пис­ка);

    3) «Ко­зырь».

    После это­го «ко­зы­ря» сто­яло мно­жест­во воп­ро­си­тельных зна­ков, на­вер­ное, столько, сколько пос­та­ви­ла ру­ка, и один большой воск­ли­ца­тельный знак.

    Позвонил те­ле­фон. Она сня­ла труб­ку. «Слушаю», - ска­за­ла она. В труб­ке мол­ча­ли. «Да!» - пов­то­ри­ла она. В труб­ке мол­ча­ли и ды­ша­ли. «Ну, ког­да на­ду­ма­ете, тог­да и позвоните», - ска­за­ла она и бро­си­ла труб­ку.

    Вошла Ни­лов­на, су­хонькая, бе­ленькая ста­руш­ка с жел­той ват­кой в ухе: у нее пос­то­ян­но что-то стре­ля­ло в вис­ке.

    - Звала? - спро­си­ла она.

    - Ниловна, вы смот­ри­те, ка­кая кра­со­та! Держите! - И она лов­ко ки­ну­ла ста­ру­хе па­ру яб­лок.

    - Спасибо. Не ем! Ну раз­ве в чай для за­па­ха. Вот видишь, - она пальцем об­на­жи­ла си­ре­не­вую дес­ну и по­ка­за­ла бу­рые гнилушки, - только кут­ние и ос­та­лись! Что зва­ла-то?

    - Да нет, это те­ле­фон заз­во­нил.

    - А-а! Это у нас бы­ва­ет. Стан­ция пу­та­ет. Ку­шать тут бу­дешь или в сто­ло­вую пой­дешь?

    - Да я уж накушатая, - от­ве­ти­ла она. - А вы са­ми-то по­ели?

    - Да не­уж го­лод­ная бу­ду сидеть? - ус­мех­ну­лась Ниловна. - Тут те­бе из биб­ли­оте­ки зво­ни­ли, ве­ле­ли ка­кую-то кни­гу, не то Фран­су, не то Фран­цию при­нес­ти, ес­ли уж не нуж­на. Ска­за­ли, ты зна­ешь.

    - Спасибо, Ни­лов­на, знаю.

    Она по­дош­ла к пол­кам - хо­дить все-та­ки при­хо­ди­лось, опи­ра­ясь на па­лоч­ку: но­га еще болела, - сня­ла «Жизнь Жан­ны д'Арк» Ана­то­ля Фран­са, сно­ва заб­ра­лась на со­фу, отк­ры­ла кни­гу на зак­лад­ке и пе­ре­пи­са­ла в блок­нот:

    "З) Ко­зырь??

    «Прокуроры рис­ко­ва­ли бо­лее, не­же­ли ос­тальные граж­да­не, и не один, про­хо­дя по дво­ру, где при­во­ди­ли в ис­пол­не­ние смерт­ные при­го­во­ры, ве­ро­ят­но, раз­мыш­лял о том, что не прой­дет го­да, как его бу­дут су­дить на этом мес­те» (А.Франс. «Ж.Ж.», стр. 177) - на по­лях на­пи­са­но хим. кар. «А на­ши ду­ра­ки ни о чем не раз­мыш­ля­ют и ни­че­го не бо­ят­ся - зря! На них и фо­на­рей не хва­тит».

    Она натк­ну­лась на эти от­черк­ну­тые стро­ки и по­мет­ку на по­ле, ког­да ей только что прис­ла­ли эту кни­гу с по­сыльным и она ста­ла ее прос­мат­ри­вать. Тог­да же она по­ка­за­ла это мес­то Яко­ву Аб­ра­мо­ви­чу, он пос­мот­рел и пе­чально ска­зал: «Да, только по­черк-то не его. Но все рав­но за­дер­жи, это во­об­ще-то очень лю­бо­пыт­но. Он то­же пользо­вал­ся этой биб­ли­оте­кой». «А что, это во­об­ще-то что-то сто­ит?» - спро­си­ла она. Он удив­лен­но пос­мот­рел на нее и нег­ром­ко воск­лик­нул: «Умни­ца! Да это же го­то­вые во­семь лет!» Так кни­га у нее и ос­та­лась.

    Снова заз­во­нил те­ле­фон. Те­перь женс­кий го­лос очень уве­рен­но поп­ро­сил Яко­ва Аб­ра­мо­ви­ча. Она от­ве­ти­ла, что его нет. В труб­ке по­мол­ча­ли, а по­том спро­си­ли, ско­ро ли он придет, - го­лос был мо­ло­дой, гиб­кий и, как ей по­ка­за­лось, нем­но­го пьяный.

    - Не знаю, - от­ве­ти­ла она и пред­ло­жи­ла ос­та­вить те­ле­фон. В труб­ке опять нас­ту­пи­ла тишина. - Это го­во­рит его племянница, - до­ба­ви­ла она. Тут, на­вер­но, труб­ку на се­кун­ду от­ня­ли от уха, по­то­му что она ус­лы­ша­ла пе­рез­вон стек­ла, го­ло­са и об­ры­вок фра­зы: «...пред­по­чи­таю че­му угод­но». Го­лос был гру­бый, мужс­кой: оче­вид­но, там пи­ли.

    - Да нет, ни­че­го особенного, - ска­за­ла трубка, - это зво­нит од­на из его зна­ко­мых.

    - А-а, - ска­за­ла она.

    - Из Медео, - до­ба­ви­ла труб­ка, сму­щен­но зас­ме­ялась и замялась. - Я прос­то хо­те­ла приг­ла­сить Яко­ва Аб­ра­мо­ви­ча на свои име­ни­ны.

    - Ах, так, - ска­за­ла она, - ну спа­си­бо. Поз­вольте вас тог­да то­же позд­ра­вить. Я обя­за­тельно пе­ре­дам. Я его пле­мян­ни­ца.

    В труб­ке по­мол­ча­ли, по­ду­ма­ли и по­том спро­си­ли:

    - А вы тут жи­ве­те?

    - Да нет, - объясни­ла она словоохотливо. - Я не­дав­но только при­еха­ла из Моск­вы. За­кон­чи­ла инс­ти­тут и при­еха­ла от­дох­нуть, а там вид­но бу­дет. Мо­жет, ра­бо­тать бу­ду.

    - А здесь ра­бо­ты много, - за­ве­ри­ла трубка. - Вы по дя­ди­ной спе­ци­альнос­ти?

    - По дядиной, - от­ве­ти­ла она ве­се­ло. Ей очень нра­ви­лось так тре­паться-с не­из­вест­ной жен­щи­ной.

    - Здесь ге­оло­ги очень требуются, - ска­за­ла труб­ка серьезно. - Так ми­лос­ти про­шу и вас с дя­дей. Я те­перь не в Ме­део, прав­да, но это я ему поз­во­ню, лич­но объясню. Ме­ня звать Ма­ри­ет­та Ива­нов­на.

    - Спасибо, Ма­ри­ет­та Ива­нов­на. При­еду. Ме­део - ведь это в го­рах?

    - В са­мых, в са­мых го­рах. В ущелье. Только я-то те­перь... не сов­сем там - ну да я еще поз­во­ню. Празд­но­вать-то там будем, - труб­ка сов­сем ус­по­ко­илась и сей­час прос­то вор­ко­ва­ла. На­вер­но, там уже пи­ли.

    - Спасибо, спа­си­бо, Ма­ри­ет­та Ива­нов­на. Обя­за­тельно пос­та­ра­юсь при­ехать.

    Она опус­ти­ла труб­ку, ус­мех­ну­лась и пош­ла на кух­ню. Ни­лов­на сто­яла над сто­лом и зуб­ным по­рош­ком чис­ти­ла но­жи.

    - Дозвонилась? - спро­си­ла Ни­лов­на.

    Она зас­ме­ялась и се­ла на та­бу­рет­ку ря­дом со ста­ру­хой.

    - Вот приг­ла­си­ла Ма­ри­ет­та Ива­нов­на из Медео, - ска­за­ла она. - Это да­ле­ко?

    Ниловна по­ло­жи­ла нож.

    - Так ту­да от Зе­ле­но­го ба­за­ра ав­то­бу­сы хо­дят. Как ся­дешь, так на пос­лед­ней и сле­зешь. Дальше они не идут. А что это за Ма­ри­ет­та? Я ров­но та­кой не слы­ша­ла. Не та, что кни­гу при­но­си­ла?

    - Та, та са­мая! (Ах, Яков Аб­ра­мо­вич! Ах, шуст­ряк, ге­олог!)

    - Ну съезди, съезди, го­ры там за­ме­ча­тельные! «Мох­на­тая сопка», - ска­за­ла Ниловна. - Там и пе­ре­ку­сить, и от­дох­нуть, и за­но­че­вать есть где. Там, не до­ез­жая три ос­та­нов­ки, у вас ведь дом от­ды­ха, ме­ня раз ту­да Ма­рия Сав­виш­на во­зи­ла, кто-то при­ез­жал, так на­до бы­ло за­лу уб­рать, по­су­ду по­мыть...

    - А дя­дя там час­то живет? - спро­си­ла она.

    - Яков Аб­ра­мо­вич-то? Нет, их ту­да на ар­ка­не не за­та­щишь. Их де­ло - вот! Вол­га, они на нее все ле­та­ют да к мо­рю. А ту­да - нет. «А что я там не ви­дел? Я на эти соп­ки каж­дый день из ок­на гля­жу. На­до­ели!..» Вот и весь их раз­го­вор.

    «Так, прекрасно, - по­ду­ма­ла она, вы­хо­дя от Ниловны. - Яков Аб­ра­мо­вич, вы у ме­ня в кар­ма­не! Ма­ри­ет­та Ива­нов­на, ска­жи по­жа­луйс­та! А ви­дать, мо­ло­дая, стес­ни­тельная! Яков Аб­ра­мо­вич, вы про­па­ли!»

    - Ну ко­го еще на ночь гля­дя Гос­подь посылает? - про­вор­ча­ла Ни­лов­на и пош­ла в пе­ред­нюю.

    Она же быст­ро юрк­ну­ла к се­бе. Для гос­тей, ко­неч­но, позд­но, но это не дя­дя - у не­го ключ.

    В пе­ред­ней щелк­нул за­мок и заз­ве­не­ла це­поч­ка. Мо­ло­дой соч­ный бас - она уз­на­ла Мя­чи­на - про­из­нес:

    - А вот и его хо­зяй­ка! Марья Ни­лов­на, мо­лит­вен­ни­ца вы на­ша! При­ни­май­те до­ро­го­го гос­тя! Это брат Яко­ва Аб­ра­мо­ви­ча - Ро­ман Льво­вич - наш са­мый-са­мый большой на­чальник.

    - Ну, ну, не пу­гай­те хозяйку! - ска­зал гость. - А где же на­ша мо­ло­дая оча­ро­ва­тельная родст­вен­ни­ца? Спит или в гос­тях?

    Она ти­хонько на­ло­жи­ла крю­чок и на цы­поч­ках по­дош­ла к шка­фу, бес­шум­но отк­ры­ла его, пос­мот­ре­ла и сня­ла ве­чер­нее платье, но по­том по­ду­ма­ла, от­ло­жи­ла его и вы­та­щи­ла стро­гий кос­тюм в клет­ку.

    Это был Штерн - де­ся­тая во­да на ки­се­ле - ее тро­юрод­ный или чет­ве­ро­юрод­ный дя­дя. В до­ме о нем поч­ти не го­во­ри­ли, но пос­ле то­го, как она пос­ту­пи­ла в инс­ти­тут, его имя там ей при­хо­ди­лось слы­шать поч­ти каж­дый день. Го­во­ри­ли, что это доб­ро­душ­ный, оба­ятельный и страш­но­ва­тый че­ло­век. Ве­ли­кий мас­тер сво­его де­ла. Ост­ряк! Эру­дит! О встре­че с ним она меч­та­ла дав­но.

    Утром в дверь ее ком­на­ты гром­ко зас­ту­ча­ли, а за­тем ве­се­лый ба­сок не то про­пел, не то про­дек­ла­ми­ро­вал:

    Я при­шел к те­бе с рас­све­том

    Рассказать, что солн­це вста­ло,

    Что оно...

    - С при­ве­том, а не с рассветом, - поп­ра­ви­ла она с со­фы че­рез дверь.

    - Наплевать. Что оно та-та-та све­том по та-та зат­ре­пе­та­ло! Вста­вай­те, со­ня! Вы пос­мот­ри­те, что на дво­ре-то де­ла­ет­ся!

    Она отк­ры­ла гла­за и тот­час же заж­му­ри­лась. Вся ком­на­та бы­ла пол­на солн­цем.

    - Сколько сейчас? - спро­си­ла она.

    - Здравствуйте по­жа­луйс­та! Уже пол­ных де­сять. Вста­вай­те, вста­вай­те! Я уже и ко­фе сва­рил.

    - Встаю, - ска­за­ла она. - Че­рез де­сять ми­нут бу­ду.

    - Да не че­рез де­сять, а сию ми­ну­ту! Сию ми­ну­ту! А еще сле­до­ва­тель! Сле­до­ва­тель дол­жен быть... Зна­ете, ка­ким он дол­жен быть? У-у! Лад­но, вста­вай­те, я рас­ска­жу вам, ка­ким он дол­жен быть.

    Но в сто­ло­вой она по­яви­лась не сра­зу. Сна­ча­ла пе­ред зер­ка­лом брит­вой под­чис­ти­ла бро­ви - они у нее всег­да но­ро­ви­ли срастись, - по­том прош­ла в ван­ную и про­бы­ла там на­роч­но дол­го. Выш­ла с еще влаж­ны­ми во­ло­са­ми, све­жая и свер­ка­ющая.

    Роман Льво­вич, Толс­тенький, доб­ро­душ­ненький, в пол­ной фор­ме, в яр­ком кос­тю­ме при­ветст­во­вал ее, стоя над ко­фей­ни­ком. Она про­тя­ну­ла ему ру­ку, он поч­ти­тельно при­ло­жил­ся к ней.

    - Вам крепкого? - спро­сил он.

    Она ко­фе не пи­ла, пи­ла чай, но от­ве­ти­ла, что да, са­мо­го креп­ко­го, без мо­ло­ка.

    - О, это по-нашему, - пох­ва­лил он. - Зна­ете, Ека­те­ри­на Вто­рая раз угос­ти­ла чаш­кой ко­фе фельдъеге­ря. Он только что прис­ка­кал к ней с па­ке­том, а она лю­би­ла кра­си­вых мо­ло­дых лю­дей, так вот, ког­да он вы­пил ее ко­фе, у не­го зак­ру­жи­лась го­ло­ва. Вот ка­кой ко­фе де­ла­ли в ста­ри­ну!

    Был Ро­ман Льво­вич рос­та не­вы­со­ко­го, но сло­же­ния ши­ро­ко­го и креп­ко­го, и так же, как и Яков Аб­ра­мо­вич, ли­цом по­хо­дил он на толс­то­го пол­но­ще­ко­го мла­ден­ца, ра­дость мамы, - так в ста­ри­ну ри­со­ва­ли аму­ров, а на ста­рых кар­тах так, с раз­ду­ты­ми ще­ка­ми, изоб­ра­жа­лись че­ты­ре вет­ра. «А че­ло­век он хоть и ум­ней­ший, но подлейший», - вспом­ни­ла она чью-то ска­зан­ную про не­го в их до­ме фра­зу.

    - Ну, до­ро­гая, дай­те хоть пос­мот­реть на вас при солнце, - ска­зал Штерн, - а то вче­ра я вас да­же и уви­деть не су­мел. Что вы так сра­зу скры­лись?

    - Ну, у вас бы­ли свои разговоры, - ска­за­ла она с лег­ким уко­лом.

    - У ме­ня раз­го­во­ры? С прокурором? - как буд­то уди­вил­ся он. - Да нет, ка­кие? О чем? Да, а бро­ви и гла­за-то у вас ба­тюш­ки­ны. Дав­но, дав­но я не ви­дел Ге­ор­гия, как он?

    Она слег­ка по­жа­ла пле­ча­ми.

    - Хорошо.

    - А бо­лее конк­рет­но?

    - Жив, здо­ров, ра­бо­та­ет.

    - И по-преж­не­му на пя­тый этаж бегом? - Он вздохнул. - Вот что зна­чит ро­диться на Кав­ка­зе, а не в Смо­ленс­ке или на Ар­ба­те. Ска­жи­те ему - ког­да мне бу­дет сов­сем пло­хо, при­пол­зу и рух­ну у не­го в ка­би­не­те, по­то­му что больше ни­ко­му не ве­рю. И я знаю, он все для ме­ня сде­ла­ет.

    Она слег­ка улыб­ну­лась. Да в том-то и де­ло, что для не­го, че­ло­ве­ка пос­то­рон­не­го и ему неп­ри­ят­но­го, отец дейст­ви­тельно сде­ла­ет все. Ге­ор­гий До­лид­зе был зна­ме­ни­тый сер­деч­ник - че­ло­век пыл­кий, страст­ный, взрыв­ча­тый; спортс­мен, альпи­нист, охот­ник, прек­рас­ный то­ва­рищ, за­бот­ли­вый, как все счи­та­ли, семьянин, из та­ких, ко­то­рые не по­тер­пят, чтоб их семья нуж­да­лась в чем-то, но в то же вре­мя - и это­го поч­ти ник­то не знал - со­вер­шен­но к этой семье рав­но­душ­ный. Рав­но­ду­шен он был и к до­че­ри. И из это­го са­мо­го рав­но­ду­шия, вер­нее, лас­ко­во­го без­раз­личья, так и не по­ин­те­ре­со­вал­ся, в ка­кой имен­но юри­ди­чес­кий инс­ти­тут она пос­ту­пи­ла, бро­сив ГИ­ТИС, и что ее кольну­ло бро­сить его на чет­вер­том кур­се. Родст­вен­ни­ков же со сто­ро­ны ма­те­ри Ге­ор­гий До­лид­зе со­вер­шен­но не тер­пел, хо­тя го­во­рил об этом ма­ло и сло­ва об «умней­шем и под­лей­шем» при­над­ле­жа­ли не ему - Штер­на он во­об­ще да­же и очень ум­ным не счи­тал.

    - Да, дав­ненько, дав­ненько мы с ва­ми не виделись, - ска­зал Ро­ман Львович. - Пос­лед­ний раз я был у вас когда? - Он задумался. - Да, ле­том 1928 го­да. Тог­да при­вез я вам из Тби­ли­си от родст­вен­ни­ков ящик «дамс­ких пальчи­ков». Вот ведь ког­да я вас уви­дел в пер­вый раз. Вы тог­да в са­ду иг­ра­ли в ин­дей­цев. Так с лу­ком я вас и пом­ню. Ли­хой ин­де­ец вы бы­ли! Во­ло­сы на ли­цо, а в них бе­лые перья ка­кие-то! Пом­ни­те, а? - Он зас­ме­ял­ся.

    Она не пом­ни­ла, ко­неч­но, но воск­лик­ну­ла: «Ко­неч­но!» И так иск­рен­не, что са­ма се­бе уди­ви­лась. (Опять эти об­рыд­шие ей ин­дей­цы! Этот прок­ля­тый лук и стре­лы. Взрос­лые ре­ши­ли за нее, что она обя­за­тельно долж­на за­по­ем чи­тать Майн Ри­да, бре­дить ин­дей­ца­ми, скальпа­ми, би­зо­на­ми, то­ма­гав­ка­ми, и она, чтоб не под­вес­ти их, с во­инст­вен­ны­ми кри­ка­ми но­си­лась по са­ду, со­би­ра­ла гу­си­ные перья и пач­ка­ла ли­цо ди­ки­ми раз­во­да­ми под гла­за­ми - ма­рать одеж­ду ей зап­ре­ща­ли.)

    - Да! А вот те­перь зас­таю та­кую оча­ро­ва­тельную взрос­лую пле­мян­ни­цу. Это, ко­неч­но, все при­ят­нее. Я слы­шал, вы тут бу­де­те ста­жи­ро­ваться?

    - Работать я тут бу­ду, Ро­ман Львович, - ска­за­ла она, - слу­жить. Ме­ня бе­рут по раз­верст­ке. Я еще ду­маю тут соб­рать ма­те­ри­ал для дис­сер­та­ции.

    - Это на ка­кую же тему? - спро­сил он.

    - "Основы так­ти­ки пред­ва­ри­тельно­го следст­вия по де­лам об КР-агитации", - она от­ба­ра­ба­ни­ла это быст­ро, не за­ду­мы­ва­ясь, по­то­му что эту те­му ей подс­ка­зал и сфор­му­ли­ро­вал ру­ко­во­ди­тель ка­фед­ры, в ко­то­ро­го она бы­ла дав­но и, ви­ди­мо, без­на­деж­но влюб­ле­на. Тот са­мый мо­ло­дой спе­ци­алист по пра­ву, ко­то­ро­го од­наж­ды приг­ла­си­ли в ГИ­ТИС кон­сультан­том на учеб­ную пос­та­нов­ку их кур­са. Тог­да они и ста­ли встре­чаться.

    - О-о, - ска­зал Штерн ува­жи­тельно и стал вдруг очень серьезен. - Прек­рас­ная те­ма. Но и труд­ней­шая. Все­це­ло свя­зан­ная, во-пер­вых, с но­вым уче­ни­ем то­ва­ри­ща Вы­шинс­ко­го о прес­туп­ном со­учас­тии и со­об­щест­ве, зна­ете? слы­ша­ли? Это не гроздь, а це­поч­ка, а во-вто­рых, с но­вой со­ветс­кой те­ори­ей кос­вен­ных улик. Мы, со­ветс­кие пра­во­ве­ды, впер­вые... С са­ха­ром, с сахаром! - зак­ри­чал он и су­нул ей сахарницу. - Два кус­ка на чаш­ку! И пей­те мел­ки­ми глот­ка­ми. А ГИ­ТИС что же? - Она слег­ка по­ве­ла пле­ча­ми. (Так ли, не так ли, а уже не пе­ре­иг­ра­ешь, и по­том, это ку­да бо­лее теп­лое и вер­ное мес­то под солн­цем.) Он оте­чес­ки по­ло­жил ей ру­ку на плечо. - Ничего, - ска­зал он, - жа­леть не бу­де­те. Я вот то­же го­то­вил­ся стать пи­са­те­лем!

    - Но вы же и есть круп­ный писатель! - ска­за­ла она.

    Он мах­нул ру­кой, и на его ли­це про­мелькну­ло и ис­чез­ло быст­рое вы­ра­женье бо­ли, на­вер­но, впро­чем, на­иг­ран­ное.

    - А-а, что там го­во­рить! Про­ку­рор я! Про­ку­рор про­ку­ро­рыч, са­мый до­под­лин­ный ра­бот­ник над­зо­ра! И все!

    - Ну вот ви­ди­те, а сна­ча­ла учи­лись в Брю­совс­ком инс­ти­ту­те. Это я вам от­ве­чаю на ваш воп­рос.

    - Понимаю. Прос­ти­те. Ну, со мной все бы­ло про­ще прос­то­го. Прос­то су­ну­ли мне в ко­ми­те­те ком­со­мольскую пу­тев­ку и ска­за­ли: «С завт­раш­не­го дня бу­дешь хо­дить не сю­да, а ту­да». Вот и все. Я и по­шел не сю­да, а ту­да. С тех пор и хо­жу.

    - И не жа­ле­ли?

    - Ну как, то есть, не жа­лел? Очень да­же жа­лел. Спал пло­хо. Бе­жать хо­тел, ком­со­мольский би­лет заб­ро­сить. Ну еще бы! Меч­тал о доб­лес­ти, о под­ви­ге, о сла­ве, а тут зуб­ри су­деб­ную ста­тис­ти­ку, де­журь в от­де­ле­нии, сос­тав­ляй про­то­кол ос­мот­ра мес­та до­рож­но-транс­порт­но­го про­ис­шест­вия. Да еще и на вскры­тие по­та­щат. А лю­ди-то ка­кие? То­ва­ри­щи - это ми­ли­ци­оне­ры, аген­ты, сек­со­ты, па­то­ло­го­ана­то­мы, а про­тив­ни­ки - аборт­ма­хер­ши, бан­дер­ши, кар­ман­ни­ки, убий­цы - тьфу! И всю, зна­чит, жизнь с ни­ми?! А в той жиз­ни ос­та­лись и ли­те­ра­ту­ра, и Ху­до­жест­вен­ный те­атр, и Блок, и Че­хов, и Пуш­кин, и Шекс­пир - вот как я ду­мал тог­да.

    - А в ре­зульта­те че­рез нес­колько лет ста­ли из­вест­ней­шим писателем, - польсти­ла она. - Ваш «По­еди­нок» в «Извес­ти­ях» у нас хо­дил с лек­ции на лек­цию це­лую не­де­лю.

    Он слег­ка по­мор­щил­ся.

    - Да ведь это од­нод­нев­ка, оча­ро­ва­тельни­ца (под­би­рал же он под­хо­дя­щие сло­веч­ки). Про­чел - и в ур­ну его! На пол­ках та­кие ве­щи не сто­ят. Не, моя лю­ба, нас­то­ящую вещь я на­пи­шу, ес­ли хва­тит си­ле­нок, лет так че­рез 10-15, ког­да вый­ду на пен­си­он, а это все так - ве­хи, ве­хи! Эта­пы большо­го пу­ти! Да, пи­са­те­лем я не стал. Но, - он стро­го нахмурился, - то, что я выб­рал имен­но эту до­ро­гу, я те­перь не рас­ка­ива­юсь! Нет! Ты­ся­чу раз нет! И зна­ете по­че­му? По­то­му что ско­ро по­нял, что ни­ку­да я от то­го же Че­хо­ва и Шекс­пи­ра не ушел. Все они ока­за­лись со мной, в мо­ем кабинете. - Она хо­те­ла что-то ска­зать, но он пе­ре­бил ее. - Стой­те! Слу­шай­те! Вот при­хо­дит ко мне че­ло­век. Ну, ска­жем, раз уж мы об этом за­го­во­ри­ли, ге­рой «По­един­ка», то есть тот врач, су­деб­ный экс­перт, ко­то­рый убил на квар­ти­ре свою же­ну, раз­ру­бил ее на кус­ки, а по­том при­шел ко мне в про­ку­ра­ту­ру ее ис­кать. Мы здо­ро­ва­ем­ся, я уса­жи­ваю его, лю­без­но ос­ве­дом­ля­юсь о здо­ровье, о наст­ро­ении. Он скорб­но улы­ба­ет­ся: «Ну ка­кое там наст­ро­ение, ког­да у ме­ня та­кое го­ре!» - «По­ни­маю, по­ни­маю! Ищем, при­ни­ма­ем ме­ры! Авось най­дем!» Вот так си­дим, ку­рим, по­том пе­ре­хо­дим к са­мой су­ти. То­же по­ле­го­неч­ку. Я под­ви­гаю к се­бе бланк про­то­ко­ла доп­ро­са сви­де­те­ля. Ни­че­го осо­бен­но­го. Воп­рос - от­вет, воп­рос - от­вет. За­пи­сы­ваю все бесп­ре­кос­лов­но. Он уж ус­по­ко­ил­ся. И тут вдруг я вы­со­вы­ваю уго­ло­чек сво­его джо­ке­ра: «А ска­жи­те, ува­жа­емый кол­ле­га, по­че­му, ес­ли, как вы пред­по­ла­га­ете, ва­ша же­на уш­ла от вас с кем-то, ос­та­лась ее лю­би­мая се­реб­ря­ная пуд­ре­ни­ца? Ведь жен­щи­ны с та­ки­ми ве­ща­ми не лю­бят рас­ста­ваться». Он смот­рит на ме­ня. Я на не­го. И он сра­зу все по­нял, мо­ло­дец, быст­ро па­ри­ру­ет: «Это был мой по­да­рок ей в день свадьбы, она, на­вер­но, не хо­те­ла его брать». Ну что ж? Де­ло­вой от­вет, но уже все, все! Что-то щелк­ну­ло во мне, и вот че­ло­век, си­дя­щий пе­ре­до мной, ре­де­ет, ре­де­ет, и выс­ту­па­ет сов­сем иное ли­цо - прес­туп­ни­ка, убий­цы, не те­пе­реш­не­го, а то­го, прош­ло­го, ко­то­рый убил же­ну и расч­ле­нил ее труп на час­ти; и я уж яс­но предс­тав­ляю, как это он сде­лал, что при этом ду­мал и как за­ме­тал сле­ды. И он по­ни­ма­ет то­же, что я рас­ко­лол его, и на­чи­на­ет вдруг ме­таться, пу­таться, про­го­ва­ри­ваться, за­ви­раться. Страх все пе­ре­пу­тал, все смес­тил. Ведь до сих пор он жил в оди­ноч­ке, ого­ро­див­шись от всех, и ду­мал, что нет к не­му вхо­да ни­ко­му, и вот вдруг дверь рас­пах­ну­лась - и на по­ро­ге стою я. Все! Соп­ро­тив­ле­ние кон­че­но, и он сда­ет­ся.

    - Как тот врач? - спро­си­ла она.

    Роман Льво­вич бро­сил на нее быст­рый ост­рый взгляд, встал и по­до­шел к ок­ну. За ок­ном был мир­ный, обыч­ный двор, ака­ции, зной, пыльные мальвы, обес­си­лев­шие ку­ры в пыльных ям­ках, солн­це­пек и ро­зо­вые, си­ние май­ки на про­во­ло­ке. Он пос­то­ял, пос­мот­рел, вер­нул­ся к сто­лу, сел и спро­сил:

    - Ну, еще ко­фию?

    Это де­ло с вра­чом кон­чи­лось тай­ным, но гран­ди­оз­ным про­ва­лом. Пос­ле вы­не­се­ния смерт­но­го при­го­во­ра убий­це (а он был осуж­ден как тер­ро­рист. Ну как же? Раз­ве со­ветс­кие лю­ди уби­ва­ют? Зна­чит, убий­ца - лич­ность ан­ти­со­ветс­кая. Так по ка­кой при­чи­не ан­ти­со­вет­чик мо­жет убить со­ветс­ко­го че­ло­ве­ка - свою же­ну? Только по­то­му, что его же­на, как че­ло­век со­ветс­кий, хо­те­ла ра­зоб­ла­чить ан­ти­со­вет­чи­ка. Зна­чит, это не прос­тое убийст­во, а убийст­во на по­ли­ти­чес­кой поч­ве, то есть тер­рор), так вот пос­ле объявле­ния при­го­во­ра в за­ле по­яви­лась вдруг уби­тая. Де­ло в том, что Ро­ман Льво­вич пе­ре­муд­рил. Слиш­ком уж ши­ро­ко он пус­тил по све­ту ис­то­рию вра­ча-убий­цы. И по­пал­ся но­мер «Извес­тий» с его «По­един­ком» и к со­се­дям уби­той. А она в то вре­мя уже тре­тий год пре­от­лич­но жи­ла на Дальнем Вос­то­ке с но­вым му­жем. Но ведь есть лю­ди, ко­то­рым всег­да нуж­но больше всех. На­ча­лись скан­да­лы. При­шел участ­ко­вый. Сос­та­вил про­то­кол. Приш­лось сроч­но ехать в Моск­ву и яв­ляться. Ни­ко­му дру­го­му, кро­ме Ро­ма­на Льво­ви­ча, эта ду­рац­кая хох­ма не сош­ла бы с рук - но как мож­но оби­деть та­ко­го чис­то­го, прек­рас­но­го, на­ив­но­го, чест­ней­ше­го че­ло­ве­ка? Ни у ко­го из влас­тей на это ру­ка не под­ня­лась бы! Только пос­ме­ялись и ткну­ли: «Вот! И не счи­тай се­бя то­же Бо­гом!» - и по­мес­ти­ли в ка­ких-то зак­ры­тых бюл­ле­те­нях статью в руб­ри­ке «Из су­деб­ной прак­ти­ки».

    - Да, - про­дол­жал Ро­ман Льво­вич, отод­ви­гая чашку, - прес­туп­ни­ка на­до от­пе­реть, как за­пер­тый сейф, и вот вы рав­но­мер­но пе­ре­би­ра­ете клю­чи - один, дру­гой, тре­тий. Не дай Бог, вам нерв­ни­чать! Это только по­ка­жет ва­ше бес­си­лие. Нет, будьте спо­кой­ны, улы­бай­тесь и пус­кай­те в ход клю­чи: пси­хо­ло­ги­чес­кий, ло­ги­чес­кий, эмо­ци­ональный и, наконец, - увы! - ког­да это не­об­хо­ди­мо, большой гру­бый ключ фи­зи­чес­ко­го при­нуж­денья. Пусть он бу­дет у вас пос­лед­ний, но и са­мый на­деж­ный. По­нят­но? Са­мый на­деж­ный!

    - Не совсем, - ска­за­ла она. - Что это та­кое... Бить? Ру­гаться?

    Он по­мор­щил­ся.

    - Ну, то­ва­рищ сле­до­ва­тель, от вас я та­ких воп­ро­сов мог бы меньше все­го ожи­дать! Лю­ба моя! - зак­ри­чал он. - А вы уме­ете, уме­ете вы бить, ру­гаться? Так что же вы спра­ши­ва­ете? Не бить и не ру­гаться, а прос­то по­дать ра­порт - вам в инс­ти­ту­те объясни­ли, что это та­кое? Так вот, по­дать ра­порт на­чальни­ку, а у не­го уж там есть-кар­це­ры на лю­бой вкус: и хо­лод­ные, и го­ря­чие, и сто­ячие, и тем­ные, и с про­жек­то­ра­ми, и прос­то бок­сы, а для са­мых буй­ных мок­рая сми­ри­тельная ру­ба­ха из хо-оро­ше­го су­ро­во­го холс­та. Лю­ди пос­ле нее ста­но­вят­ся доб­ры­ми и пос­луш­ны­ми! Но это на­до сде­лать вов­ре­мя, вов­ре­мя - не раньше и не поз­же, а в не­кий со­вер­шен­но оп­ре­де­лен­ный мо­мент. И тут я вам ска­жу: вы не зря бы­ли в ГИ­ТИ­Се. Это ве­ли­кая шко­ла для сле­до­ва­те­ля. Все все­це­ло за­ви­сит от ва­шей спо­соб­нос­ти вхо­дить в об­раз, пе­ре­воп­ло­щаться. В этом и пи­са­тель, и сле­до­ва­тель, и ар­тист - еди­ны. По­то­му что ес­ли та­кая спо­соб­ность у сле­до­ва­те­ля от­сутст­ву­ет, то грош ему це­на. Ло­ма­ный! Ес­ли он не чувст­ву­ет, что та­кое тра­гизм мыс­ли... а ведь да­же из на­ших ве­ли­ких ма­ло-ма­ло кто по­ни­мал, с чем эту шту­ку ку­ша­ют! Дос­то­евс­кий - вот это да! Этот по­ни­мал! Я час­то ду­маю: ка­кой бы из не­го сле­до­ва­тель вы­шел! Вот с кем бы мне по­ра­бо­тать! Он знал, где та­ит­ся прес­туп­ле­ние! В моз­гу! Мысль - прес­туп­на. Вот что он знал! Са­ма мысль! Это пос­ле не­го уже за­бы­ли нак­реп­ко! Все на­чи­на­ет­ся с нее - за­ду­ши­те ее в за­ро­ды­ше, и не бу­дет прес­туп­ленья. Да, так вот, ес­ли сле­до­ва­тель не спо­со­бен по­нять все­го это­го, ему у нас де­лать не­че­го, пусть идет в ми­ли­цию. Там всег­да нуж­да в чест­ных и ис­пол­ни­тельных. А нам нуж­ны твор­цы.

    - Так зна­чит, сле­до­ва­тель - творец? - спро­си­ла она.

    На сле­ду­ющий день был вы­ход­ной. К че­ты­рем она уже кон­чи­ла док­лад­ную за­пис­ку и от­пе­ча­та­ла ее на дя­дюш­ки­ном «Ундер­ву­де». Тут к ней и пос­ту­чал­ся Ро­ман Льво­вич.

    Он только что вер­нул­ся из нар­ко­ма­та и весь си­ял и лу­чил­ся.

    - Ну племянница! - ска­зал он входя. - Ну ум­ни­ца! Оча­ро­ва­ли вы на­ше­го поч­тен­ней­ше­го го­мун­ку­ла. Пос­ле де­ло­во­го раз­го­во­ра - я тут вы­пол­няю од­но пре­по­теш­ное по­ру­че­ние, пос­ле рас­ска­жу - он ме­ня вдруг спра­ши­ва­ет: «Ну а как вы от­нес­лись к то­му, что ва­ша пле­мян­ни­ца ста­ла на­шей сот­руд­ни­цей?» И так лу­ка­во-лу­ка­во на ме­ня смот­рит. «Ну как, - говорю, - ра­ду­юсь и гор­жусь». «Да, - говорит, - она у вас, ви­дать, ум­ни­ца». «А в на­шем ро­ду, ува­жа­емый Петр Ильич, - от­ве­чаю ему, - ду­ра­ков не бы­ва­ло, я - са­мый глу­пый!» - Он до­вольно засмеялся. - Вы его слу­шай­те. Он с баш­кой и, как ни стран­но, че­ло­век не осо­бен­но пло­хой. И всег­да мо­жет подс­ка­зать что-то дельное. Ну, пош­ли пить ко­фе.

    В сто­ло­вой он ска­зал еще:

    - И уз­нал я от не­го, что он отоб­рал от Хри­пу­ши­на и пе­ре­дал вам де­ло Зы­би­на. Знал я это­го Ге­ор­гия Ни­ко­ла­еви­ча ког­да-то.

    - Вот как! - нег­ром­ко воск­лик­ну­ла она.

    - Да, бы­ло та­кое! Встре­ти­лись в Анапе. - Он раз­лил ко­фе по ча­шеч­кам. У Яко­ва Аб­ра­мо­ви­ча бы­ли спе­ци­альные, кро­шеч­ные, ро­зо­вые, тон­чай­шие, поч­ти прозрачные. - Да­же раз вы­пи­ли с ним. Бы­ло, бы­ло де­ло. Впро­чем, с тех пор три го­да прош­ло. Те­перь он, на­вер­но, пе­ре­ме­нил­ся.

    - А ка­ким он был тогда? - спро­си­ла она.

    Он зас­ме­ял­ся.

    - Тот ти­пус! Очень се­бе на уме. Скользкий, уверт­ли­вый. Хо­тел быть ду­шою об­щест­ва. Тас­кал­ся там с од­ной да­моч­кой и всех за­зы­вал в свою ком­па­нию. Ну и ме­ня подх­ва­тил. Пря­мо с пля­жа. Ску­ка бы­ла стра­шен­ная, и я по­шел. Ез­ди­ли мы на ка­кую-то экс­кур­сию, пи­ли, пе­ли, она что-то там чи­та­ла. Кста­ти, и она то­же сю­да при­ле­те­ла! Вам, на­вер­но, при­дет­ся ее вы­зы­вать, хо­тя я глу­бо­ко уве­рен, что это бес­по­лез­но: хит­рей­шая ба­ба! Да, а по­че­му я не на­шел в де­ле ва­ше­го про­то­ко­ла? Ведь вы уже встре­ча­лись.

    - Именно, мы только встречались, - улыб­ну­лась она.

    - Ну и ва­ше впе­чат­ле­ние?

    - Да, по­жа­луй, по­хо­же на ва­ше. Хит­рый и скрыт­ный. Все вре­мя стре­мит­ся про­щу­пать. Не прочь, по­жа­луй, спро­во­ци­ро­вать на крик и ру­гань. Но я его пре­дуп­ре­ди­ла, что ру­гаться с ним не бу­ду.

    - Правильно! - воск­лик­нул он. - Ум­ни­ца!

    - Да и уго­ва­ри­вать то­же.

    - Правильно.

    - Но ес­ли он бу­дет са­бо­ти­ро­вать следст­вие или за­те­ет со мной иг­ру в жмур­ки, я его прос­то отп­рав­лю в кар­цер.

    - Вот это уж, по­жа­луй, неп­ра­вильно. То есть пра­вильно, но ра­но. Подс­ледст­вен­ный ни­че­го не дол­жен знать о ва­ших пла­нах. Это од­но из неп­ре­мен­ных ус­ло­вий. Ну, в дан­ном-то слу­чае это, по­ло­жим, не важ­но, но во­об­ще-то все по­во­ро­ты в хо­де следст­вия долж­ны сле­до­вать аб­со­лют­но не­ожи­дан­но. В осо­бен­нос­ти с та­ки­ми, как Зыбин, - это тип, тип! Я ви­дел, как он с этой да­моч­кой об­ра­ба­ты­вал одного, - прав­да, тот ока­зал­ся хит­рее, но тут им все бы­ло пу­ще­но в ход: лод­ка, вод­ка, лу­на, ги­та­ра! Ну а как он дер­жит­ся, ска­жи­те?

    - Очень рас­ко­ван­но! Как в гос­тях! Я смот­ре­ла про­то­ко­лы Хри­пу­ши­на. Страш­но мно­го нак­ла­док. Оче­вид­но, их все при­дет­ся унич­то­жить: ни­че­го су­щест­вен­но­го там нет. А сле­до­ва­тель, ка­жет­ся, опыт­ный, так что стран­но.

    Штерн пос­мот­рел на нее и ус­мех­нул­ся.

    - А Гу­ля­ев вам ни­че­го не объяснял? - Она по­ка­ча­ла головой. - А Яков Аб­ра­мо­вич?.. Ну яс­но! Ко­му охо­та соз­на­ваться в сво­их глу­пос­тях? А тут да­же и не глу­пость, а по­ли­ти­чес­кая нез­ре­лость. Они же, олу­хи ца­ря не­бес­но­го, да прос­тит мне Бог, что так про сво­его лю­би­мо­го бра­та го­во­рю, они, олу­хи, хо­те­ли тут, в Ал­ма-Ате, большой груп­по­вой про­цесс ор­га­ни­зо­вать: вре­ди­тельство в об­лас­ти ли­те­ра­ту­ры, на­уки и ис­кус­ства в Ка­захс­та­не. Этот нес­част­ный Зы­бин - аван­тю­рист и прой­да - дол­жен был быть глав­ным об­ви­ня­емым. С его бы по­ка­за­ний все бы и на­ча­лось. У них еще с де­ся­ток под­су­ди­мых на­ме­ча­лось. В об­щем, все как в Москве, - с по­ло­са­ми в га­зе­тах, речью про­ку­ро­ра, ки­нох­ро­ни­кой и все та­кое. Тут на них из Моск­вы хо­ро­шенько и цык­ну­ли. Это что вам за все­со­юз­ный культур­ный центр - Ал­ма-Ата! По­че­му все вре­ди­те­ли ту­да пе­ре­полз­ли, а Моск­ва чем же им не пон­ра­ви­лась? А во-вто­рых, ес­ли уже хо­ти­те ор­га­ни­зо­вать про­цесс, то преж­де все­го на­чи­най­те тряс­ти ала­шор­дин­цев, на­ци­она­лис­тов и про­чую не­чисть, их тут хва­та­ет, а при чем тут рус­ские? Это же по­ли­ти­чес­ки нег­ра­мот­но. Рус­ские в Рос­сии вре­дят, а ка­за­хи в Ка­захс­та­не! За­чем же все пу­тать и за­ту­ше­вы­вать на­ци­она­лис­ти­чес­кую-то опас­ность? Для Зы­би­на же обл­су­да, в край­нем слу­чае ОСО, хва­тит. Вам ник­то ни­че­го не го­во­рил об этом?

    - Нет.

    - Ну ко­неч­но! И хо­ро­шо, что арес­то­ван­ный сра­зу не под­дал­ся, оче­вид­но, по­чувст­во­вал что-то не то, а то стал бы ва­лить од­но­го за дру­гим, и на­ло­ма­ли бы они дров. Та­кие де­ла де­ла­ют­ся только по пря­мо­му ука­за­нию Моск­вы, а они, ви­дишь, хо­те­ли сюрп­риз ей пре­под­нес­ти. А по­том и сов­сем скан­дал ра­зыг­рал­ся. Ка­ким-то об­ра­зом все это дош­ло до ди­рек­то­ра му­зея: вот, мол, что хо­тят уст­ро­ить. В об­щем, кто-то его пре­дуп­ре­дил. Тот, не будь дурак, - в Моск­ву. До­бил­ся при­ема и все там из­ло­жил. Че­ло­век он ум­ный, гра­мот­ный, весь в ор­де­нах, все по­дал, как нуж­но. В ре­зульта­те и на­го­няй. А что те­перь де­лать с Зы­би­ным? Вот следст­вие и за­бе­га­ло. Пус­кать прос­то по де­ся­то­му пунк­ту обид­но, пус­кать по из­ме­не Ро­ди­не - не­воз­мож­но. Вот при­ду­ма­ли сей­час ка­кое-то про­пав­шее зо­ло­то двух­ты­ся­че­лет­ней дав­нос­ти! Сказ­ка! Опе­ра! Что вы ка­ча­ете го­ло­вой?

    - Золото не выдумано, - ска­за­ла она. - Оно дейст­ви­тельно бы­ло. Вот пос­лу­шай­те...

    И она ста­ла ему рас­ска­зы­вать. Он выс­лу­шал до кон­ца, не пе­ре­би­вая, и ска­зал серьезно:

    - Да, ес­ли все обс­то­ит дейст­ви­тельно так, как вы из­ло­жи­ли, то да, этим сто­ит за­няться. Та­инст­вен­ная про­па­жа, по­се­щенье ла­реч­ни­цы, та­инст­вен­ный отъезд, вод­ка на че­ты­рех че­ло­век... и ник­то из них не из­вес­тен. Ах, ну что же они, иди­оты, не да­ли это­му Зы­би­ну до­де­лать все до кон­ца? Ведь все бы сей­час бы­ло в на­ших ру­ках! Ну иди­оты! У вас уже есть план доп­ро­са? Ну-ка, по­ка­жи­те. Он про­чел план до кон­ца и по­том ска­зал:

    - Молодец! Ум­ни­ца! Дейст­вуй­те. Я только чуть-чуть из­ме­нил бы ре­дак­цию воп­ро­сов. Ну-ка пой­дем к вам, по­со­ве­ту­ем­ся.

    Она вы­зы­ва­ла на доп­рос де­да Се­ре­ду - сто­ля­ра цент­рально­го му­зея. Ста­рик ока­зал­ся ши­рок в кос­ти, вы­сок и кре­пок. На нем был бре­зен­то­вый дож­де­вик - та­кие нес­ги­ба­емые и нес­го­ра­емые но­сят воз­чи­ки - и креп­кие кир­зо­вые са­по­ги в це­мент­ных брыз­гах. Снять дож­де­вик он от­ка­зал­ся, ска­зал, что только из сто­ляр­ки, а там крас­ки, клей, опил­ки, струж­ка, как бы не за­пач­кать до­ро­гую ме­бель. Она не нас­та­ива­ла. Так он и си­дел пе­ред ней - большой, се­ро-жел­тый, ка­мен­ный, рас­ста­вив круг­лые ко­ле­ни, и вер­тел в ру­ках ог­ром­ный бу­рый пла­ток.

    Лицом он был хо­тя и те­мен, но чист, брил ще­ки и но­сил усы. А нос был как у всех пьющих ста­ри­ков - си­зый и с про­жил­ка­ми.

    Она по­на­ча­лу пы­та­лась его раз­го­во­рить, но от­ве­чал он од­нос­лож­но, на­туж­но, иног­да угод­ли­во сме­ял­ся, и она, по­няв, что тол­ку не бу­дет, пе­реш­ла на ан­ке­ту. Тут уж пош­ло как по мас­лу. Ста­рик на все воп­ро­сы от­ве­чал точ­но и под­роб­но.

    Кончив пи­сать, она от­ло­жи­ла не­мец­кую са­мо­пис­ку с зо­ло­тым пе­ром и спро­си­ла Се­ре­ду, как к не­му об­ра­щал­ся Зы­бин. Ста­рик не по­нял. Она объясни­ла: ну по име­ни, по име­ни-отчест­ву, по фа­ми­лии - как?

    - Дед! - твер­до от­ре­зал старик. - Он ме­ня де­дом звал.

    Она по­ка­ча­ла го­ло­вой.

    - Что же это он вас в ста­ри­ки-то сра­зу за­пи­сал? Ведь вы же еще сов­сем не ста­рый.

    Он слег­ка раз­вел больши­ми пальца­ми рук.

    - Звал.

    - А вы его как?

    Старик опять не по­нял. Она объясни­ла: ну как он к не­му об­ра­щал­ся - по име­ни, от­чест­ву, фамилии, - как?

    - А я его, ко­неч­но, больше по име­ни, ну иног­да по от­чест­ву, а ес­ли при чу­жих лю­дях, то, ко­неч­но, только то­ва­рищ, то­ва­рищ Зы­бин.

    - Значит, вы бы­ли в до­вольно-та­ки близ­ких от­но­ше­ни­ях, так? Ну и ка­кое он про­из­во­дил на вас впечатление? - Ста­рик под­нес пла­ток к ли­цу и стал те­реть подбородок. - Ну, рез­кий он, гру­бый или, на­обо­рот, веж­ли­вый, об­хо­ди­тельный, как го­во­рит­ся, на­род­ный?

    Старик от­нял пла­ток от ли­ца.

    - Я ни­че­го от не­го пло­хо­го не ви­дел.

    - А дру­гие?

    - Про дру­гих не знаю.

    - Ну как же так? Ведь вот он вас «дед», вы его по от­чест­ву, зна­чит, бы­ли в при­ятельских от­но­ше­ни­ях. Так как же не зна­ли-то?

    - Хм! - ус­мех­нул­ся старик. - Ка­кое же у нас мо­жет быть при­ятельство? Он сот­руд­ник, уче­ный че­ло­век, а я сто­ляр, му­жик, вот фа­ми­лию еле мо­гу на­ко­ря­бать - так ка­кое же та­кое при­ятельство? Он мне во вну­ки го­дит­ся.

    - Ну и что из это­го?

    - Как что из это­го? Очень да­же мно­гое из это­го. У не­го и мыс­ли-то, ког­да он от­ды­ха­ет, все не та­кие, как у ме­ня.

    - А ка­кие же?

    - Да та­кие! Пус­тяч­ные! Поз­на­ко­миться, встре­титься там с ка­кой-ни­будь, кон­па­ни­ей ку­да-ни­будь смо­таться, па­те­фон еще заб­рать, плас­тин­ки до­быть - вот что у не­го на уме... Ка­кое же тут при­ятельство? Удив­ля­юсь!

    - А вы, зна­чит, во-всем этом не участ­во­ва­ли?

    - Да в чем я мог участ­во­вать? В чем? В ка­ких его кон­па­ни­ях? Вон где вся моя кон­па­ния - на клад­би­ще!

    - Ну ка­кие же страс­ти вы говорите! - рас­сме­ялась она. - Вы сов­сем еще мо­ло­дец! Мой дед в во­семьде­сят на двад­ца­ти­лет­ней женился. - Ста­рик мол­чал и рас­смат­ри­вал бу­рый но­готь на большом пальце. - Ну а вы­пить-то вы с ним вы­пи­ва­ли?

    - Было, - от­ве­тил дед.

    - Было! И час­то?

    - Счета я, ко­неч­но, не вел, но ес­ли под­но­сил, как я мог от­ка­заться?

    - Ну да, да, ко­неч­но, не мог­ли. Так вот, пи­ли и го­во­ри­ли? Так?

    Дед по­ду­мал и от­ве­тил:

    - Ну не мол­ча­ли.

    - О чем же го­во­ри­ли-то?

    - О раз­ном.

    - Ну а нап­ри­мер?

    - Ну вот, нап­ри­мер: в этом го­ду яб­лок бу­дет мно­го - они че­рез год хо­ро­шо ро­дят­ся. На­до по­сыл­ку соб­рать. Ты мне, дед, ящи­ки с дыр­ка­ми сбей, чтоб яб­ло­ки ды­ша­ли. Или: что это у нас пе­ред му­зе­ем ро­ют - не­уже­ли опять хо­тят фон­тан стро­ить? Или: я ку­мыс ни­как не ува­жаю, у ме­ня от не­го жи­вот кру­тит. Ну вот! - Дед улыб­нул­ся.

    - Ну а о се­бе он вам что-ни­будь рас­ска­зы­вал? Как он раньше жил, по­че­му сю­да при­ехал? Дол­го ли тут еще бу­дет?

    - Нет, это­го он не лю­бил. Он все больше шу­тей­но го­во­рил! Сме­ял­ся.

    - Над чем же, де­душ­ка?

    Дед по­си­дел, по­ду­мал, а по­том мрач­но от­ре­зал:

    - Над властью не надс­ме­ивал­ся.

    - А над чем же?

    - Над раз­ным. Вот мас­со­вич­ку на­шу не лю­бил, над ней надс­ме­ивал­ся.

    - А еще над кем?

    - Ну над кем? Мне тог­да это бы­ло без вни­ма­ния. Ну вот сек­ре­тар­ша глав­ная в на­уч­ной биб­ли­оте­ке бы­ла. Что-то они там не по­ла­ди­ли. На нее он здо­ро­во сер­чал.

    - За то, что не по­ла­ди­ли?

    - Нет, за пад­че­ри­цу.

    Она под­ви­ну­ла к се­бе про­то­кол.

    - А что с ней? Он что-ни­будь там...

    - Нет, - дед рез­ко кру­та­нул головой. - От­ца ее, вра­ча, заб­ра­ли, а сек­ре­тар­ша все ве­щи его поп­ря­та­ла, а доч­ку пе­рес­та­ла кор­мить: «Ты мне не дочь и иди ку­да хо­чешь». Так она по лю­дям хо­ди­ла но­че­вать. Вот ее он очень жал­ко­вал. Ме­ня спра­ши­вал, мо­жет, ее к нам в смен­ные би­ле­тер­ши взять? Я го­во­рю: «По­го­во­ри с директором». - «По­го­во­рю». Вот не ус­пел.

    Старик за­молк и стал сно­ва рас­смат­ри­вать большой па­лец.

    - Что, болит? - спро­си­ла она участ­ли­во.

    - Да вот мо­лот­ком по не­му тра­ха­нул. Сой­дет те­перь но­готь.

    Помолчали.

    - Жалко вам его?

    Он под­нял го­ло­ву и пос­мот­рел на нее.

    - Ничего мне не жал­ко! Что мне, сват он, брат, что ли? Всех не пережалеешь, - ска­зал он до­сад­ли­во.

    - Ну хорошо, - ска­за­ла она, - а вот зо­ло­то у вас пропало. - Ста­рик молчал. - Да ведь как про­па­ло-то? Пря­мо из му­зея утек­ло. Что ж он так не­дог­ля­дел? Это как, по-ва­ше­му? Его ви­на?

    - Не бы­ло его ви­ны. Он тог­да в го­рах си­дел. Мы его ту­да из­ве­щать ез­ди­ли. А был бы он - он бы этих ар­тис­тов с пер­во­го взгля­да по­нял.

    - А что же ему по­ни­мать? Он же их хо­ро­шо знал, - она как буд­то удив­лен­но пос­мот­ре­ла на старика. - Ну что ж вы, де­душ­ка, го­во­ри­те? Он же от­лич­но их знал! От­лич­но! Нет уж, тут не на­до вам...

    Старик мол­чал.

    - И он же вам сам го­во­рил, что их знает? - Ста­рик молчал. - Ну, го­во­рил же?

    - Никак нет, - от­ве­чал ста­рик твердо. - Это­го не го­во­рил.

    - Ну как же так? - она да­же слег­ка всплес­ну­ла руками. - Как же не го­во­рил, ког­да го­во­рил. Он и сей­час это­го не скрывает. - Ста­рик молчал. - И они вам то­же го­во­ри­ли, ну, ког­да вы си­де­ли с ни­ми в этой са­мой... Ну как ее зо­вут, стек­ляш­ка, что ли?

    - Так точ­но, стекляшка-с! - ста­рик от­ве­тил стро­го, по-сол­датс­ки и да­же «ерс» при­ба­вил для офи­ци­альнос­ти.

    Она пог­ля­де­ла на не­го, по­ня­ла, что больше ни­че­го уж не добьешься, и ска­за­ла:

    - Ну хо­ро­шо, ос­та­вим по­ка это. А как во­об­ще он жил? Ведь вы же у не­го бы­ва­ли.

    - Ну как жил, как воб­че все лю­ди жи­вут. Бед­но. Только в ком­на­те ни­че­го, кро­ме кро­ва­ти да стульев. Ну кни­ги еще. По­су­да там ка­кая-то. Ну вот и все.

    - А как к не­му лю­ди от­но­си­лись?

    - А ка­кие как. Пло­хо­го от не­го ник­то не ви­дел. Ес­ли ка­кой ра­бо­чий поп­ро­сит на круж­ку - ни­ког­да не от­ка­зы­вал. Ре­бят ле­ден­ца­ми оде­лял. Они уви­дят его - бе­гут.

    - А еще кто с ним жил?

    - Кто? Кош­ка жи­ла. Ди­кая. Ка­ся! Он ее где-то в го­рах еще ко­тен­ком в ка­мы­шах на­шел. С пальца вы­карм­ли­вал. Зай­дешь к не­му ра­но - они пос­то­ян­но вмес­те спят. Он клуб­ком, она вы­тя­нув­шись. Ка­сей ее звал. Вы­су­нет­ся из ок­на: «Ка­ся, Ка­ся, где ты?» Она к не­му! Че­рез весь двор! Стре­лой! Зна­ме­ни­тая кош­ка!

    - А сей­час она где?

    - Забрал кто-то. А все рав­но каж­дое ут­ро она в ок­но к не­му ле­зет. Дверь-то за­пе­ча­та­на, так она в ок­но. Мяв­чит, мяв­чит, ты­чет­ся мор­дой, сту­чит в стек­ло ла­па­ми. Ну по­том кто-то вый­дет, ска­жет ей: «Ну че­го ты, Ка­ся? Нет его тут». Она сра­зу же как сквозь зем­лю.

    - А на­ут­ро опять?

    - Обязательно. Опять! Я вот вче­ра шел по пар­ку. Слы­шу: сза­ди ров­но она мяв­ка­ет. Ос­та­но­вил­ся. А она сто­ит и смот­рит на ме­ня во все гла­за. Заб­ра­ли его, го­во­рю, Ка­ся, больше его уж тут не бу­дет, и не жди. А она смот­рит на ме­ня, как че­ло­век, и в гла­зах сле­зы. Мне да­же страш­но ста­ло. А хо­тел ее пог­ла­дить - мет­ну­лась, и нет!

    - Так что же? Она те­перь бро­дя­чая? (Ей по­че­му-то ста­ло очень жал­ко ди­кую кош­ку Ка­сю, в их до­ме ко­шек лю­би­ли.)

    - Да нет, не по­хо­же, глад­кая! Нет! Заб­рал ее кто-то к се­бе.

    - Что ж, он так ко­шек лю­бит?

    - Так он вся­кую жив­ность лю­бил. Со­ко­лен­ка ему раз ре­бя­та при­нес­ли, из гнез­да вы­пал. Так то­же вы­кор­мил. Все ру­ки тот ему обк­ле­вал, а та­кой большой, кра­си­вый вы­рос. Яшей он его звал. «Яша, Яша», - Яша пря­мо с ко­ме­ля ему на пле­чо. Ся­дет, го­ло­ву нак­ло­нит и зас­мат­ри­ва­ет ему пря­мо в гла­за. Так бы­ло хо­ро­шо на них смот­реть.

    - И ужи­вал­ся с кош­кой?

    - А что им не ужи­ваться? Он ввер­ху, на бол­дю­ре, она на кро­ва­ти или на усадьбе мыш­ку­ет. А ве­че­ром он при­дет с ра­бо­ты, при­не­сет на­ре­зан­но­го мя­са и кор­мит их вмес­те. Очень утеш­но бы­ло на них смот­реть. Ре­бя­та со всех дво­ров сбе­га­лись.

    - Да вот, кстати, - на­пом­ни­ла она и отк­ры­ла дело, - вы рас­ска­зы­ва­ли сле­до­ва­те­лю один­над­ца­то­го сен­тяб­ря, чи­таю по­ка­за­ния. Слу­шай­те вни­ма­тельно.

    «Вопрос: Как вы зна­ли на­уч­но­го сот­руд­ни­ка цент­рально­го му­зея Ка­захс­та­на Ге­ор­гия Ни­ко­ла­еви­ча Зыбина? - Она взгля­ну­ла на деда. - От­вет: Ге­ор­гия Ни­ко­ла­еви­ча Зы­би­на я знаю как раз­ло­жив­ше­го­ся че­ло­ве­ка. Он пос­то­ян­но уст­ра­ивал у се­бя ноч­ные пьянки со слу­чай­ны­ми жен­щи­на­ми и по­доз­ри­тельны­ми жен­щи­на­ми. Да­же де­ти бы­ли воз­му­ще­ны его оргиями», - вот да­же как, - ус­мех­ну­лась она, - «орги­ями»... Де­душ­ка, а что та­кое «оргии»?

    Дед ус­мех­нул­ся:

    - Ну, ког­да пьют, орут...

    - Понятно! Раз орут - зна­чит, ор­гии. Но от­ку­да же ночью де­ти? Или он и днем? И как же тог­да ди­рек­тор?.. «Ког­да од­наж­ды сын на­шей сот­руд­ни­цы поп­ро­сил его прек­ра­тить эти бе­зоб­ра­зия, он об­ру­гал его не­цен­зур­но, за­дев его мать. Она с воз­му­ще­ни­ем рас­ска­за­ла мне про это». А по­че­му фа­ми­лии нет? Кто это та­кая?

    - Да Смир­но­ва же! Зоя Ни­ко­ла­ев­на же она! - бо­лез­нен­но смор­щил­ся дед.

    - А-а. (Ей сра­зу ста­ло все яс­но: в про­то­ко­ле о Смир­но­вой бы­ло за­пи­са­но: «отно­ше­ния неп­ри­яз­нен­ные».) Так по­че­му они все ссо­ри­лись? Из-за этих вот пьянок?

    - Да нет. Она и в этом до­ме не жи­вет. Из-за порт­ре­тов. Ну ви­се­ли у нас порт­ре­ты тру­же­ни­ков по­лей. Зоя Ни­ко­ла­ев­на и го­во­рит: «Снять! Они год на­зад бы­ли тру­же­ни­ки, а сей­час они, очень лег­ко мо­жет быть, вре­ди­те­ли. Бе­ри­те лест­ни­цу и сни­май­те!» А он нет. «Вы что же, - говорит, - це­ло­му на­ро­ду не до­ве­ря­ете? Нельзя так». Вот и по­ру­га­лись. Я тог­да же все это рас­ска­зы­вал, только сле­до­ва­тель за­пи­сы­вать не стал.

    - Ну а что же с мальчиш­кой бы­ло?

    - А с мальчиш­кой этим при мо­их гла­зах бы­ло. Под­бе­га­ет ее мальчиш­ка к Зы­би­ну, ско­сил гла­за и спра­ши­ва­ет, сви­не­нок: «Дя­дя Жо-ора, а что это к ва-ам вся­кие жен-щи­ны хо-одят, а?» - Дед очень на­ту­рально и го­ло­сом, и гла­за­ми изоб­ра­зил это­го свиненка. - А Ге­ор­гий-то Ни­ко­ла­евич ус­мех­нул­ся и го­во­рит: «Ска­жи сво­ей ма­ме - жен­щи­ны то­же лю­ди, по­то­му и хо­дят. По­нял? Так точ­но и ска­жи».

    - Понятно. «...До­пус­кал в раз­го­во­рах рез­кие вы­па­ды про­тив Со­ветс­кой влас­ти, рас­ска­зы­вал ан­ти­со­ветс­кие анек­до­ты, кле­ве­тал на ме­роп­ри­ятия пар­тии и пра­ви­тельства». Бы­ло это?

    Дед хмык­нул.

    - Так бы­ло это, де­душ­ка, или нет?

    - Раз тут за­пи­са­но - зна­чит, бы­ло.

    Она стро­го пог­ля­де­ла на не­го.

    - То есть как это «раз здесь на­пи­са­но»? Вы это бросьте. Здесь за­пи­са­но только то, что вы го­во­ри­ли. Так что да­вай­те уж не бу­дем.

    Дед мол­чал. Она под­нес­ла ему про­то­кол.

    - Ваша это под­пись? Экс­пер­ти­зы не на­до? Не от­ре­ка­етесь?

    - Так точ­но, не надо, - вы­тя­нул­ся дед.

    - А от то­го, что за­пи­са­но, то­же нет? Так вот, мы вам да­дим оч­ную став­ку с Зы­би­ным, и вы это все ему повторите. - Ста­рик по­жал пле­ча­ми и отвернулся. - Ну что вы опять? Не же­ла­ете оч­ной став­ки?

    Старик ус­мех­нул­ся.

    - Ну ров­но в гос­тях раз­го­ва­ри­ва­ете. Ей-бо­гу! «Же­ла­ете - не же­ла­ете». Да что я тут мо­гу же­лать или не же­лать? Тут ни­че­го мо­его нет, тут все ва­ше. На­до - да­вай­те!

    - А вы са­ми не хо­ти­те его уви­деть?

    - А что мне хо­теть? Ка­кая мне ра­дость ви­деть арес­тан­та? За­чем я ему ну­жен? Чтоб по­то­пить его вер­нее? Так он и без ме­ня не вып­лы­вет. Вон ка­кие сте­ны! Ка­пи­тальное стро­ительство! Мы та­кие только в мо­нас­ты­рях кла­ли!

    Тут она вдруг по­ня­ла, что, идя сю­да, дед, на­вер­но, про­пус­тил ма­лость и сей­час ему уда­ря­ет в го­ло­ву. Она быст­ро под­пи­са­ла про­пуск и ска­за­ла лас­ко­во: «Идем­те, я вас про­во­жу».

    Дед не­ук­лю­же под­нял­ся бы­ло с мес­та, но что-то за­меш­кал­ся, что-то за­во­зил­ся, и тут она уви­де­ла, что на сту­ле сто­ит ту­го стя­ну­тый узел - крас­ный пла­ток в го­ро­шек.

    - Что это? - спро­си­ла она.

    Дед за­со­пел и раз­вел бу­ры­ми ру­ка­ми.

    - Да вот, - ска­зал он неловко, - яб­лоч­ки. Мо­жет, раз­ре­ша­ет­ся. Шел сю­да - ре­бя­та су­ну­ли. Это, мол, с тех мест, где он ко­пал. Мо­жет, пе­ре­да­ди­те, а?

    Но как же он, ста­рый черт, умуд­рил­ся про­та­щить эта­кий уз­ли­ще? Хо­тя в этом дож­де­ви­ке... Так вот по­че­му он не хо­тел его сни­мать! Вот Дед!

    - Эх, де­душ­ка Середа! - ска­за­ла она. - Ну к че­му это?

    Голос у нее зву­чал не­уве­рен­но. В ней что-то ров­но по­вер­ну­лось не в ту сто­ро­ну. Она мог­ла взять и пе­ре­дать этот узе­лок Зы­би­ну. Впол­не мог­ла! По­доб­ную си­ту­ацию да­же, по­жа­луй, сле­до­ва­ло раз­ра­бо­тать в дис­сер­та­ции о следст­вен­ной прак­ти­ке: рез­кий эмо­ци­ональный по­во­рот, по­ло­жи­тельная эмо­ция, ис­хо­дя­щая от сле­до­ва­те­ля и сво­ей не­ожи­дан­ностью раз­би­ва­ющая при­выч­ный сте­ре­отип по­ве­денья прес­туп­ни­ка. Это все так. И все-та­ки... все-та­ки... Она слов­но чувст­во­ва­ла, что с этой пе­ре­да­чей да­ле­ко не все лад­но. Есть в ней осо­бый смысл, прив­кус ка­ких-то осо­бых от­но­ше­ний, и он-то - этот смысл - собьет с тол­ку не только арес­тан­та, но и сле­до­ва­те­ля. Она еще не по­ни­ма­ла, как и чем опа­сен это узелок. - Ста­рик то­роп­ли­во от­дер­нул край плат­ка, и тог­да сверк­ну­ли кру­то­бо­кие ог­нен­ные яб­ло­ки, рас­пи­сан­ные баг­ро­вы­ми вих­ря­ми и зе­ленью, но она со­вер­шен­но яс­но чувст­во­ва­ла, что эти яб­ло­ки и следст­вие - ве­щи не­сов­мест­ные. И тут она, ка­жет­ся, впер­вые по­ду­ма­ла о том, что же та­кое вот это следст­вие. В ду­хе следст­вия - вот это­го следст­вия, по та­ким де­лам, в та­ком ка­би­не­те, с та­ки­ми сле­до­ва­те­ля­ми - бы­ла раз­ве­се­лая хамс­кая бес­пар­дон­ность и не­по­ря­доч­ность. Но не­по­ря­доч­ность уза­ко­нен­ная, ус­та­нов­лен­ная прак­ти­кой и те­ори­ей. Здесь мож­но бы­ло тво­рить что угод­но, при­кар­ма­ни­вать при обыс­ках деньги, ма­те­риться, драться, шан­та­жи­ро­вать, мо­рить бес­сон­ни­цей, кар­це­ра­ми, го­ло­дом, вы­мо­гать, клясться честью или парт­би­ле­том, под­де­лы­вать под­пи­си, до­ку­мен­ты, про­то­ко­лы, ржать, ког­да упо­ми­на­ли о Конс­ти­ту­ции («И ты еще, бол­ван, ве­ришь в нее!» Это дейст­во­ва­ло как удар в подбородок), - это все бы­ло впол­не в пра­ви­лах это­го до­ма; стро­жай­ше зап­ре­ща­лось только од­но - хоть на йо­ту под­даться прав­де; ста­ри­ка зас­та­ви­ли лгать (впро­чем, за­чем лгать? Прос­то ему да­ли под­пи­сать раз нав­сег­да вы­ра­бо­тан­ные фор­му­лы. Так ми­ли­ция всег­да в про­то­ко­лах пи­шет - «не­цен­зур­но вы­ра­жал­ся») - и это бы­ло пра­вильно; то, что она, при­няв по эс­та­фе­те эту ложь, или, вер­нее, ус­лов­ную прав­ду эту, со­би­ра­лась ук­ре­пить и уза­ко­нить ее оч­ной став­кой - это то­же бы­ло пра­вильно (это же опе­ра­ция, а на опе­ра­ции доз­во­ле­но все); то, что за эту уза­ко­нен­ную ложь или ус­лов­ную прав­ду Зы­бин по­лу­чил бы срок и, ко­неч­но, ос­та­вил бы там кос­ти - это бы­ла са­ма со­ци­алис­ти­чес­кая законность, - все так. Но во всей этой строй­ной, стро­го вы­ве­рен­ной сис­те­ме не на­хо­ди­лось мес­та для узел­ка с яб­ло­ка­ми. Она это чувст­во­ва­ла, хо­тя и не по­ни­ма­ла яс­но, в чем тут де­ло.

    И по­это­му ска­за­ла пер­вое, что ей приш­ло в го­ло­ву:

    - Эх, дедушка! - ска­за­ла она. - Ну к че­му это? Ведь вы не зна­ете, мо­жет, он на вас та­кое на­го­во­рил...

    - Да знаю, знаю, - по­мор­щил­ся старик. - Все знаю! За­чи­ты­ва­ли мне. Ло­дырь, пьяни­ца, рас­ку­ла­чен­ный! Ни­ка­кой я не рас­ку­ла­чен­ный, я век в го­ро­де жил («Вот это здо­ро­во! Ай да Хри­пу­шин! Ай да свинья! На­шел что при­ду­мать!» - по­ду­ма­ла она с омер­зе­ни­ем и ува­же­ни­ем). Я вот что вам ска­жу. Я, ког­да от­сю­да до­мой шел, все ду­мал. Вот вы ви­де­ли, как ги­це­ля ло­вят со­бак по го­ро­ду. Они их сач­ка­ми по всем ули­цам зах­ва­ты­ва­ют. Набьют ими клет­ку до­вер­ху и ве­зут. Как, зна­чит, те­ле­га где за­це­пит­ся, кач­нет­ся - так они все друг на дру­га по­ле­тят, и все в клу­бок! Только клочья ле­тят! Да­же про клет­ку за­бы­ли. Ги­це­ля: «Кыш вы, ока­ян­ные!» - да по клет­ке ве­рев­кой, а им хоть бы что! Гры­зут­ся! А те­ле­га-то все едет и едет, все ве­зет и ве­зет их на жи­во­дер­ню! А там с них и шку­ру до­лой же­лез­ны­ми щип­ца­ми. Вот так и мы. Так что ж нам гнев­литься друг на дру­га? Он на ме­ня, я на не­го, а те­ле­га все идет сво­ей пу­тей. А там всем бу­дет од­на честь. Так что пус­тое все это.

    - Но вы ведь прав­ду показали? - спро­си­ла она. Спо­рить с пьяным де­дом бы­ло ни к че­му.

    - Что-с? Правду-с? - Дед вздох­нул и усмехнулся. - Ему сей­час что прав­да, что крив­да - все еди­но! Раз взя­ли, зна­чит - все! По­кой­ни­ков с клад­би­ща на­зад не тас­ка­ют. Ни к че­му! Они уже за­во­ня­лись. А яб­лоч­ки вы возьми­те, пе­ре­дай­те. В этом ни­че­го та­ко­го нет. У нас их на пре­чис­тый спас на мо­гил­ку кла­дут. Око­ло крес­тов. Чтоб по­кой­нич­ки то­же раз­го­ве­лись. Возьми­те, это его лю­би­мые! Он им ра­дый бу­дет. Пусть по­ест, пусть!

    И она взя­ла.

    И вто­рая встре­ча, от­нюдь не ме­нее при­ме­ча­тельная в ее жиз­ни, слу­чи­лась в тот же день. Она уже со­би­ра­лась ухо­дить и, стоя в пла­ще, за­пи­ра­ла сто­лы, как вдруг пос­ту­ча­ли. По­жа­ло­вал Штерн. Он весь лу­чил­ся.

    - Знаю, - ска­зал он еще в дверях. - Имею пол­ней­шую раз­вер­ну­тую ин­фор­ма­цию. Се­год­ня один ста­рый ал­ко­го­лик при­нес од­но­му граж­да­ни­ну сле­до­ва­те­лю под по­лой пол­ный ме­шок яб­лок для зак­лю­чен­ных, и граж­да­нин сле­до­ва­тель, нич­то­же сум­ня­ше­ся, ме­шок этот при­нял. Бы­ло так или не бы­ло?

    - Было, - от­ве­ти­ла она, - но ме­ня по­ра­жа­ет ва­ше...

    - Все-то ее по­ра­жа­ет! Да я уж вы­го­вор за вас по­лу­чил. Что же, как же вы вос­пи­ты­ва­ете ва­шу до­ро­гую родст­вен­ни­цу... А что я? Я го­во­рю, она не со мной, она все с дя­дей Яшей, с дя­дей Яшей... С не­го и спра­ши­вай­те! Нет, шу­чу, шу­чу, ко­неч­но. Только пос­ме­ялись. Они к вам все там прек­рас­но от­но­сят­ся. Но на бу­ду­щее пом­ни­те: на­чальство долж­но знать все. Осо­бен­но то, что вы от не­го скры­ва­ете. Вот те­ле­фон - зво­ни­те. А ну-ка по­ка­жи­те мне этот си­дор! Как? Не зна­ете, что та­кое си­дор? Вот так сле­до­ва­тель. Ме­шок! Сум­ка! Ой, ка­кая кра­со­та! Да та­ки­ми яб­лоч­ка­ми, по­жа­луй, лю­бой змей лю­бую Еву ку­пит. Спе­ци­ально под­би­ра­ли, сво­ло­чи! Пе­ре­дай­те! Обя­за­тельно пе­ре­дай­те! По­том ра­порт по­да­ди­те! Вот пря­мо в этом ка­би­не­те, как буд­то в на­ру­ше­ние всех пра­вил, и пе­ре­дай­те. А ког­да он бу­дет раз­вя­зы­вать си­дор, вы буд­то ом­ра­чи­тесь нем­но­го, за­ту­маньтесь, вздох­ни­те: «Эх, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, как же так, а?» Ну, вас это­му не учить, ко­неч­но, ГИ­ТИС!

    - Конечно не учить, - под­ня­ла она пер­чат­ку и по­ду­ма­ла: «Ведь вот как все прос­то, а я, ду­ре­ха...» - При хо­ро­шо про­ду­ман­ных сле­до­ва­те­лем не­ожи­дан­ных эмо­ци­ональных поворотах, - стро­го ска­за­ла она, - ло­ма­ет­ся сте­ре­отип по­ве­де­ния прес­туп­ни­ка, и он не сра­зу в сос­то­янии об­рес­ти преж­нюю ли­нию. Это из мо­ей бу­ду­щей дис­сер­та­ции, го­дит­ся?

    - Умница! - зас­ме­ял­ся Штерн. - «Сте­ре­отип по­ве­де­ния»! Ум­ни­ца! Прек­рас­но сфор­му­ли­ро­ва­но.

    - И поэтому, - про­дол­жа­ла она, - бе­ря этот узел, я ре­ши­ла: так, сна­ча­ла я ему яб­ло­ки, а по­том оч­ную став­ку с их ав­то­ром.

    - Еще раз ум­ни­ца. Пра­вильно ре­ши­ла. Только вот еще что: ког­да вы нач­не­те его спра­ши­вать о зо­ло­те, он мо­жет, осо­бен­но пос­ле этой оч­ной став­ки, прос­то за­мол­чать. Вот не да­вай­те ему это­го. Вся­чес­ки вов­ле­кай­те в раз­го­вор. В лю­бой. Пусть в са­мый к де­лу не от­но­ся­щий­ся - только бы не мол­чал. Кто го­во­рит, тот обя­за­тельно про­го­во­рит­ся. Вот, ска­жем, эти яб­лоч­ки. Ах, ка­кие прек­рас­ные яб­лоч­ки! От­ку­да они в Ал­ма-Ате? Ведь та­ких ниг­де нет. А дос­тать их лег­ко? А где? В го­рах? Ах, это там, где вы ко­па­ли? Ну и так да­лее. А что он еще лю­бит?

    Ей вдруг по­че­му-то все это ста­ло очень неп­ри­ят­но, и она от­ре­за­ла:

    - Кошек лю­бит, зверье лю­бит, чу­жих де­тей лю­бит.

    - Вот, вот, вот! Обя­за­тельно за­ин­те­ре­суй­тесь зве­ря­ми. Кста­ти, вспом­ни­те ему рас­сказ О.Ген­ри. «Вы, лю­бя­щий зве­рей и ис­тя­зу­ющий жен­щин, я арес­то­вы­ваю вас за убийст­во же­ны». У Яко­ва есть О.Ген­ри, проч­ти­те. И это бу­дет пе­ре­ход к раз­го­во­ру о жа­ло­бах на не­го со сто­ро­ны жен­щин. Кста­ти, там вмес­те с ук­ра­ше­ни­ями они наш­ли женс­кий че­реп. Вот вто­рой пе­ре­ход к зо­ло­ту. Про­ду­май­те и вы­ра­бо­тай­те его. Ну? Ра­бо­чий день у вас кон­чил­ся. Нас­чет яб­ло­чек уж завт­ра поз­во­ни­те. Зна­чит, пош­ли со мной. По­ка­жу я вам од­но­го за­ме­ча­тельно­го ста­ри­ка­на. Нас­то­яще­го эк­се­лен­ца - арис­ток­ра­та ду­ха. Дру­га мо­ло­дос­ти то­ва­ри­ща Ста­ли­на.

    - А как он здесь очу­тил­ся?

    - А так же, как все! По тяж­ким гре­хам сво­им, ко­неч­но. Де­сять лет про­был за ко­лю­чей про­во­ло­кой и вот ос­во­бож­ден по лич­но­му при­ка­зу Вож­дя. А на ме­ня лич­но воз­ло­жен при­ят­ный долг при­нять, ос­во­бо­дить и дос­та­вить в Моск­ву, а там уж его сын встре­тит. Вот ведь жизнь, час на­зад он си­дел и ду­мал, за­чем вы­дер­ну­ли: убьют или по­ми­лу­ют. Здо­ро­во?

    - Здорово, - выр­ва­лось у нее. Нес­мот­ря на то, что она поч­ти че­ты­ре го­да при­уча­ла се­бя к мыс­ли о ра­бо­те в этом мес­те и о всем с ним свя­зан­ном, что она от­бы­ва­ла прак­ти­ку, при­сутст­во­ва­ла на доп­ро­сах и са­ма ве­ла их, да­же су­мас­шед­шую баб­ку су­ме­ла рас­ко­лоть пря­мо с хо­ду, нес­мот­ря на это, то, что она уви­де­ла за эти два дня, по­ра­зи­ло ее сво­ей фан­тас­тич­ностью, неп­рав­до­по­доб­ностью, прив­ку­сом ка­ко­го-то кош­ма­ра.

    - Очень да­же здорово! - подт­вер­дил Штерн. - И зна­ете еще по­че­му? Ведь ста­рик, по все­му ви­дать, да­ле­ко не мед. Я смот­рел его де­ло. Так вот, сле­до­ва­тель, бед­ня­га, не вы­дер­жал и вле­пил ему за гнус­ный нрав и ко­варст­во, кро­ме ПШ - по­доз­ре­ние в шпи­она­же - ли­те­ры, так ска­зать, обы­ден­ной, еще и ТД - троц­кистс­кая де­ятельность. Чувст­ву­ете? С та­кой ли­те­рой, чтоб уце­леть, на­до под осо­бой звез­дой ро­диться. Но вот ви­ди­те, ро­дил­ся, ос­во­бож­да­ют.

    - Ну а я вам за­чем нуж­на?

    - А вот за­чем, моя хо­ро­шая. Сей­час его нам при­ве­дут поб­ри­то­го, по­мы­то­го, пост­ри­жен­но­го, в но­вом кос­тю­ме с галс­ту­ком, и по­ве­зем мы его в крей­ковс­кий ресторан. - Он засмеялся. - Дейст­ви­тельно, черт зна­ет где это еще мо­жет быть? Только у нас! Не­да­ром го­во­рят «стра­на чу­дес». Да, а си­дел-то он с ва­шим воз­люб­лен­ным Зы­би­ным. И, су­дя по ра­пор­там де­жур­ных, го­во­ри­ли они там не пе­рес­та­вая день и ночь, це­лые сут­ки. Зат­ро­ну­ли, ко­неч­но, и зо­ло­то.

    - Ну и что? - спро­си­ла она.

    Он по­жал пле­ча­ми.

    - Да вот, к со­жа­ле­нию, ни­че­го. Опе­ра­тив­ная-то часть не сра­бо­та­ла. Го­во­рит, не име­ла инст­рук­ций. Я ведь то­же ни­че­го не знал. А тюрьма и по­ня­тия не име­ла, за­чем его при­вез­ли. Вот и про­изош­ла, как вы го­во­ри­те, нак­ла­доч­ка. Так вот те­перь вам пре­дос­тав­ля­ет­ся пол­ная воз­мож­ность, на не­офи­ци­альной поч­ве, в лич­ной бе­се­де о том о сем, пос­ле бо­ка­ла хо­ро­ше­го ви­на, в крес­лах... Мы не бу­дем скры­вать, что вы сле­до­ва­тель, но вы та­кой... Вы - хо­ро­ший сле­до­ва­тель. У них у всех есть ле­ген­да о хо­ро­шем сле­до­ва­те­ле, вол­шеб­ная сказ­ка, что си­дит где-то один чест­ный, по­ря­доч­ный, че­ло­веч­ный сле­до­ва­тель. А ста­рик, ви­дать, все эти го­ды не ви­дал женс­ко­го ли­ца, и ему бу­дет при­ят­но... Так вы не воз­ра­жа­ете?

    Она по­жа­ла пле­ча­ми.

    - Делайте, ко­неч­но, как счи­та­ете не­об­хо­ди­мым. Я та­кая же гостья, как и он. Ес­ли это нуж­но...

    - Это нуж­но, до­ро­гая! Нуж­но! Так вста­вай­те, пой­дем, это эта­жом вы­ше. В ка­би­не­те зам­нар­ко­ма. Кста­ти, он только что вер­нул­ся и вас не ви­дел. Пош­ли.

    Вот что про­изош­ло за не­де­лю до это­го. В сто­ли­це на­шей Ро­ди­ны - Моск­ве, верс­тах где-то в 25 от нее, в тот ве­чер бы­ло еще свет­ло, теп­ло и да­же, по­жа­луй, сол­неч­но, хо­тя не­бо с ут­ра усе­ива­ли лег­кие бе­лые туч­ки.

    Товарищ Ста­лин ра­бо­тал в са­ду. Пе­ред ним на сто­ли­ке ле­жа­ли бу­ма­ги, и ско­ло­тые, и прос­то так - он уже ус­пел про­бе­жать их все и сей­час прос­то си­дел, от­ки­нув­шись на спин­ку иво­во­го крес­ла, смот­рел на туч­ки, на вер­хи де­ревьев и от­ды­хал. «Вот сол­ныш­ко выглянуло, - ду­мал он, - хо­ро­шо! Вот ве­те­рок про­шу­мел в бе­рез­няч­ке, то­же очень хо­ро­шо! А ночью, мо­жет, еще и дож­дик пой­дет, это хо­ро­шо для гри­бов, их в этом го­ду что-то сов­сем нет, а ка­кое же ле­то без гри­бов?»

    Он уже раз­го­ва­ри­вал с са­дов­ни­ком - нельзя ли что-ни­будь та­кое при­ду­мать, что­бы тут рос­ли бе­лые и под­бе­ре­зо­ви­ки? «Нет, - твер­до от­ве­тил садовник, - ни­че­го уж тут не при­ду­ма­ешь, вот шам­пиньоны, те по­жа­луйс­та, те вы­рас­тим, где при­ка­же­те, а бо­ро­ви­ки, под­бе­ре­зо­ви­ки, по­до­си­но­ви­ки и да­же мас­ля­та - это гри­бы вольные, чис­тые, лес­ные, они где взду­ма­ет­ся, там и рас­тут».

    - Да что ж они се­бе та­кие вольные? - спро­сил он, раз­ве­се­лив­шись, уж больно ува­жи­тельно го­во­рил са­дов­ник о маслятах. - Где взду­ма­ют, так там, зна­чит, и рас­тут? Это же ведь не­по­ря­док, а? - И зас­ме­ял­ся. И са­дов­ник то­же слег­ка пос­ме­ял­ся, но так - очень-очень в ме­ру: сме­ял­ся, а в гла­за не смот­рел, смот­рел не вы­ше под­бо­род­ка. Хо­зя­ин тер­петь не мог, ког­да ему гля­де­ли пря­мо в гла­за. Но и взгляд ми­мо то­же под­ме­чал и де­лал вы­вод: «Не­хо­ро­ший че­ло­век, не­иск­рен­ний, го­во­рит, а в гла­за не смот­рит. Зна­чит, со­весть не­чис­та». А сей­час он сно­ва вспом­нил этот раз­го­вор и опять зас­ме­ял­ся. «Вольный гриб боровик! - ска­зал он с удовольствием. - Где ему взду­ма­ет­ся, там он и вы­рас­тет! Ах ты...»

    И в это вре­мя сол­ныш­ко - рас­се­ян­ный и жар­кий луч его - упа­ло пря­мо на бе­лое иво­вое крес­ло, за­ли­ло, ос­ле­пи­ло, за­тор­мо­ши­ло, и то­ва­рищ Ста­лин ми­ну­ты три по­си­дел так, зак­рыв гла­за и лас­ко­во щу­рясь. Но по­том на солн­це на­бе­жа­ла туч­ка, все по­гас­ло, и он ра­зом рез­ко вып­ря­мил­ся и взял со сто­ла тон­кую кни­гу большо­го фор­ма­та и отк­рыл ее на зак­лад­ке. Это был ти­пог­рафс­ки от­пе­ча­тан­ный и сбро­шю­ро­ван­ный в большой лист «Цир­ку­ляр Ми­нис­терст­ва внут­рен­них дел де­пар­та­мен­та по­ли­ции по осо­бо­му от­де­лу от 1 мая 1904 го­да за но­ме­ром 5500».

    Он ус­мех­нул­ся. 1 мая 1904 го­да - этот день ему за­пом­нил­ся осо­бо. Про­вел он его в Тиф­ли­се, за го­ро­дом, на ма­ев­ке, сре­ди де­ревьев и кам­ней. Бы­ло тог­да сол­неч­но, ве­се­ло, вольно. Мно­го про­из­но­си­лось ре­чей, под­ни­ма­лись тос­ты, пи­ли спер­ва за ре­во­лю­цию, за ра­бо­чий класс, за пар­тию, за ги­бель вра­гов, по­том за всех при­сутст­ву­ющих, по­том за всех от­сутст­ву­ющих, за­тем за всех, кто то­мит­ся в ссыл­ках и тюрьмах (в ка­тор­ге из чле­нов РСДРП, пар­тии большинст­ва, не бы­ло ни­ко­го - де­пар­та­мент по­ли­ции в то вре­мя большо­го зна­ченья ей не при­да­вал). За тех, кто из них выр­вал­ся и на­хо­дит­ся сре­ди нас, за то, что ес­ли по­гиб­нуть при­дет­ся...

    В об­щем, бы­ло очень хо­ро­шо, теп­ло и спо­кой­но, и уж сов­сем не вспо­ми­на­лись ни Си­бирь, ни та тем­ная и хо­лод­ная по­ло­ви­на сы­рой из­бы, ко­то­рую он сни­мал у оди­но­кой ста­ро­об­ряд­ки, чер­но­ли­цей ста­ру­хи, стро­гой и мол­ча­ли­вой, ни по­бег, ни все с ним свя­зан­ное. И хо­тя обо всем этом на ма­ев­ке и го­во­ри­лось - но так, очень, очень об­що, без вся­ких под­роб­нос­тей. Прос­то: и сре­ди нас есть та­кие му­жест­вен­ные и нес­ги­ба­емые бор­цы за сво­бо­ду ра­бо­че­го клас­са, ко­то­рые... и т.д. до кон­ца.

    И да­ле­ко не все из при­сутст­ву­ющих, а мо­жет, только два или три че­ло­ве­ка зна­ли, что это го­во­рит­ся о нем, и тос­ты под­ни­ма­ют­ся то­же за не­го. Это бы­ли, по­жа­луй, пер­вые тос­ты за не­го и пер­вые ре­чи о нем. По­это­му он и за­пом­нил их.

    Да, да, ду­мал он тог­да, ес­ли при­дет­ся по­гиб­нуть в ссыл­ках и тюрьмах сы­рых, то де­ше­во он свою жизнь не от­даст. Он был весь пе­ре­пол­нен этим вы­со­ким чувст­вом па­ренья и ос­во­бож­денья от все­го лич­но­го и мел­ко­го.

    Так рож­да­ют­ся ге­рои, так со­вер­ша­ют­ся под­ви­ги. Так бро­са­ют бом­бы в ска­чу­щие ка­ре­ты и идут на смерть.

    Но по­гиб­нуть ему не приш­лось. Ру­ки у де­пар­та­мен­та по­ли­ции тог­да ока­за­лись ко­рот­ко­ва­ты­ми. А цир­ку­ляр этот рас­пол­зал­ся по стра­не, пе­ре­хо­дил из рук в ру­ки, от не­го от­поч­ко­вы­ва­лись но­вые цир­ку­ляр­ные и ро­зыск­ные лис­ты, и мо­жет быть, что-то по­доб­ное на­хо­ди­лось да­же в кар­ма­не у ко­го-то из при­сутст­ву­ющих. Но он не бо­ял­ся. Он не мог, ко­неч­но, знать об этом цир­ку­ля­ре, но что его ра­зыс­ки­ва­ют и, мо­жет, да­же на­щу­па­ли мес­то, где он сей­час на­хо­дит­ся, это он знал твер­до. И был по­это­му как взве­ден­ный ку­рок - пил, но не пьянел, шу­тил, но не рас­слаб­лял­ся, был без­за­бо­тен, но зо­рок и каж­дую се­кун­ду был го­тов ко все­му - та­ким он ос­тал­ся и сей­час, че­рез трид­цать лет.

    Это чувст­во пос­то­ян­ной нас­то­ро­жен­нос­ти да­ет ему пол­ную сво­бо­ду вы­бо­ра, пра­во мол­ни­енос­но и еди­но­лич­но при­ни­мать лю­бые ре­шенья и ви­деть вра­гов всю­ду, где бы они ни при­та­ились и ка­кие бы ли­чи­ны ни на­де­ва­ли. И это уже да­же не чувст­во, а что-то бо­лее глу­бо­кое и под­соз­на­тельное и пе­ре­шед­шее в кровь и ко­жу.

    «Господам гу­бер­на­то­рам, гра­до­на­чальни­кам, обер-по­лиц­мейс­те­рам, на­чальни­кам жан­дармс­ких, гу­бернс­ких и же­лез­но­до­рож­ных по­ли­цейс­ких уп­рав­ле­ний, на­чальни­кам ох­ран­ных от­де­ле­ний и во все пог­ра­нич­ные пунк­ты...»

    Да, со­лид­но бы­ло пос­тав­ле­но-де­ло. Это об­ло­жи­ли так об­ло­жи­ли, не­че­го ска­зать, ра­бо­та­ли лю­ди. Сколько же они ра­зос­ла­ли та­ких тет­ра­док? Штук ты­ся­чу, не меньше. Во все пог­ра­нич­ные пунк­ты! Во все же­лез­но­до­рож­ные уп­рав­ле­ния! Во все ох­ран­ки! Нет, ко­неч­но, мно­го больше ты­ся­чи!

    «Департамент по­ли­ции име­ет честь преп­ро­во­дить при сем для за­ви­ся­щих рас­по­ря­же­ний...»

    Он всег­да лю­бил этот язык - точ­ный, без­лич­ный, ли­тур­ги­чес­кий, зас­тег­ну­тый на все пу­го­ви­цы. Он от­лич­но чувст­во­вал его тор­жест­вен­ную плав­кую медь, дер­жав­но плы­ву­щую над гра­да­ми и ве­ся­ми, его жест­кий аб­рис, сход­ный с вык­рой­кой во­ен­но­го мун­ди­ра. Од­ним сло­вом, он лю­бил его вы­со­кую го­су­дарст­вен­ность... На та­ком язы­ке не раз­го­ва­ри­ва­ли, а всту­па­ли в от­но­ше­ния. И не лю­ди, а мун­ди­ры и пос­ты их. На та­ком язы­ке не­воз­мож­но бы­ло мельте­шить, кру­тить, от­ве­чать не­яс­но и двус­мыс­лен­но. Как жаль, что сей­час в де­лоп­ро­из­водст­во не вве­де­но ни­че­го по­доб­но­го. А на­до бы, на­до бы! Под­чи­нен­ный дол­жен прос­то глох­нуть, по­лу­чив от на­чальства что-то по­доб­ное.

    Нет, стиль - это ве­ли­кое де­ло. Раньше лю­ди это от­лич­но по­ни­ма­ли. Вот он то­же ста­рый че­ло­век и по­это­му по­ни­ма­ет.

    Итак: «Спи­сок лиц, под­ле­жа­щих к ро­зыс­ку по де­лам по­ли­ти­чес­ким, спи­сок лиц, ро­зыск ко­то­рых над­ле­жит прек­ра­тить, и спи­сок лиц, ра­зыс­ки­ва­емых пре­ды­ду­щи­ми цир­ку­ля­ра­ми, в от­но­ше­нии ко­их по об­на­ру­же­нию оных предс­тав­ля­ет­ся нуж­ным при­нять ме­ры, ука­зан­ные ни­же».

    Хорошо. Но вот под этой тет­рад­кой ле­жит дру­гой спи­сок: «По­сы­лаю на ут­верж­де­ние че­ты­ре спис­ка под­ле­жа­щих су­ду во­ен­но­го три­бу­на­ла. Спи­сок но­мер один. Об­щий. Спи­сок но­мер два. (Быв­шие во­ен­ные ра­бот­ни­ки.) Спи­сок но­мер три. (Быв­шие ра­бот­ни­ки НКВД.) Спи­сок но­мер че­ты­ре. (Же­ны вра­гов на­ро­да.) Про­шу санк­ции осу­дить всех по пер­вой ка­те­го­рии. Ежов».

    Таких спис­ков он по­лу­чил уже нес­колько со­тен. В каж­дом ты­ся­чи че­ло­век. Пер­вая ка­те­го­рия - пу­ля в за­ты­лок. Муж­чи­нам и жен­щи­нам, ста­рым и мо­ло­дым, ужас­ное де­ло! А вот бе­решь в ру­ки - и не страш­но, и ни ка­пельки не страш­но. И не по­то­му, что при­вык, а по­то­му, что «по­сы­лаю на ут­верж­де­ние», «про­шу санк­ции», и не смерть, а «пер­вая ка­те­го­рия». Сло­ва, сло­ва, кан­це­ляр­щи­на!

    Ну тут, по­ло­жим, чем меньше слов, тем луч­ше. Это проч­тут два-три че­ло­ве­ка, ос­тальные - ма­ши­нист­ка, на­чальник тюрьмы, ис­пол­ни­те­ли - не в счет. На них то­же, ког­да при­дет их вре­мя, бу­дет осо­бый спи­сок.

    Но вот ведь и при­го­во­ры пи­шут­ся так же, а ведь это до­ку­мен­ты, ко­то­рые про­чи­та­ют сот­ни мил­ли­онов, аги­та­то­ры, их за­учат на­изусть и бу­дут на соб­ра­ни­ях чи­тать как мо­лит­ву. «Явля­ясь неп­ри­ми­ри­мы­ми вра­га­ми Со­ветс­кой влас­ти, та­кие-то имя­ре­ка по за­да­нию раз­ве­док враж­деб­ных го­су­дарств...» Ведь вот как сей­час пи­шет­ся. «Явля­ясь»! Пе­ре­до­ви­ца, фельетон Зас­лавс­ко­го! Кольцов уже так не на­пи­шет! Нет, не прос­то «неп­ри­ми­ри­мы­ми вра­га­ми Со­ветс­кой влас­ти», а «ны­не ра­зоб­ла­чен­ны­ми вра­га­ми на­ро­да» их на­до на­зы­вать. Зло­де­ями-убий­ца­ми! Пре­да­те­ля­ми Ро­ди­ны! Иуда­ми! Что­бы эти сло­ва вби­ва­лись в го­ло­ву гвоз­дя­ми, что­бы не­вольно вы­ле­та­ло из глот­ки не прос­то, ска­жем, Троц­кий, а неп­ре­мен­но - «враг на­ро­да, иудуш­ка Троц­кий»! Не оп­по­зи­ция, а «бан­да по­ли­ти­чес­ких убийц»! Эти сло­ва по­нят­ны всем.

    Итак:

    «Список N_1 лиц, под­ле­жа­щих ро­зыс­ку по де­лам по­ли­ти­чес­ким. Стра­ни­ца 20, N_52. Джу­гаш­ви­ли Иосиф Вис­са­ри­онов. (Вот он, ка­зен­ный язык, - не Вис­са­ри­оно­вич, а имен­но Вис­са­ри­онов, зна­чит, по-ста­ро­му, сог­лас­но кре­пост­но­му пра­ву), крестьянин се­ла Ди­ди-Ли­ло, ро­дил­ся в 1881 го­ду». Не­точ­но, не­точ­но, на два го­да раньше, ми­лей­шие, а мо­жет, и больше. А за­пи­сы­ва­ли так, что­бы поз­же заб­ра­ли в сол­да­ты. Впро­чем, это бы­ло вам хо­ро­шо из­вест­но. Но фор­ма есть фор­ма.

    «Обучался в Го­рийс­ком ду­хов­ном учи­ли­ще и в Тиф­лис­ской ду­хов­ной се­ми­на­рии». Точ­но. За­бы­ли при­ба­вить, что иск­лю­чен в мае 1899 го­да за ре­во­лю­ци­он­ную де­ятельность. «Хо­лост». Точ­но. Не то вре­мя бы­ло, что­бы же­ни­хаться! «Отец Вис­са­ри­он Ива­но­вич, по про­фес­сии са­пож­ник, мес­то­на­хож­де­ние не­из­вест­но». Точ­но. Не­из­вест­но вам его мес­то­на­хож­де­ние! И мне до сих пор не­из­вест­но то­же. Зна­ет только мать, но поп­ро­буй-ка доз­най­ся у нее! Вот и она: «Мать Ека­те­ри­на, про­жи­ва­ет в го­ро­де Го­ри Тиф­лис­ской гу­бер­нии». Точ­но. Все точ­но.

    Он встал и по­шел по са­ду. Сильно пах­ло осен­ни­ми увя­да­ющи­ми тра­ва­ми и па­лой лист­вой. За­пах был терп­кий и ка­кой-то пос­то­ян­ный. Он во все вхо­дил и был частью все­го - и этим са­дом, и ве­чер­ним не­бом, и тра­вой, и да­же им са­мим - Иоси­фом Вис­са­ри­оно­вым Джу­гаш­ви­ли, как бы­ло за­пи­са­но в этой ро­зыск­ной кар­те. По­то­му что на ко­рот­кое вре­мя он дейст­ви­тельно как бы стал тем Джу­гаш­ви­ли, ко­то­ро­го ра­зыс­ки­ва­ли по это­му цир­ку­ля­ру еще 1 мая 1904 го­да...

    Иосиф Джу­гаш­ви­ли под­нял с зем­ли жел­тый лист и рас­тер его меж­ду пальца­ми. Вот ког­да это слу­чи­лось с от­цом, то­же бы­ла осень. Он уже за­сы­пал и оч­нул­ся от нег­ром­ко­го тре­вож­но­го возг­ла­са ма­те­ри, и сра­зу же там, за зак­ры­той дверью, за­шу­ме­ли, за­шеп­та­ло мно­го лю­дей, сна­ча­ла гром­ко, воз­буж­ден­но, но все-та­ки приг­лу­шен­но, а по­том все ти­ше и ти­ше. Он под­нял­ся и хо­тел вый­ти, но тут быст­ро вош­ла мать с ке­ро­си­но­вой лам­пой в ру­ках. Гла­за у нее бы­ли крас­ные и су­хие. Она слег­ка упер­лась ла­донью в его лоб и при­ка­за­ла: «Спи». Лю­ди же за дверью го­во­ри­ли все ти­ше и ти­ше, и вдруг что-то там слу­чи­лось еще, кто-то во­шел или вы­шел, и за ним выш­ли все, и мать выш­ла то­же. А ут­ром, ког­да он прос­нул­ся, от­ца не ока­за­лось. Все его не­хит­рое са­пож­ни­чес­кое хо­зяйст­во ос­та­лось на мес­те; та­бу­рет­ка, ящик вмес­то сто­ла, ко­лод­ки, иг­лы, ку­сок ва­ра, клу­бок драт­вы - а его не бы­ло. И осен­нее его пальто ос­та­лось, и хо­ро­ший кос­тюм, и поч­ти не­на­де­ван­ные са­по­ги, все ос­та­лось, а его не бы­ло. На­ут­ро мать ска­за­ла: «Нас те­перь двое. Отец уехал». «Ку­да?» - спро­сил он. «В Баку, - от­ве­ти­ла она, - а по­том, мо­жет, и дальше». «А ког­да он вер­нет­ся?» - спро­сил он. «Ког­да мож­но бу­дет, тог­да и вернется, - от­ре­за­ла мать. - А по­ка мы с то­бой вдво­ем... Только ты об этом ни­ко­му не го­во­ри». «По­че­му?» - спро­сил он. Она хо­те­ла что-то от­ве­тить, но вдруг слег­ка уда­ри­ла его по за­тыл­ку. Да­же не уда­ри­ла, а быст­ро про­ве­ла ру­кой свер­ху вниз по во­ло­сам. «Я же ска­за­ла, что не на­до об этом». Он мол­чал" и смот­рел на нее. «Ну, вче­ра бы­ла большая драка, - объясни­ла она неохотно, - кто-то пыр­нул од­но­го че­ло­ве­ка но­жом. Кто - не­из­вест­но. А отец с уби­тым был в ссо­ре и гро­зил­ся его за­ре­зать. Ну вот, то­го и за­ре­за­ли, а от­цу при­хо­дит­ся бе­жать. А то его то­же за­ре­жут. А наш дом опе­ча­та­ет по­ли­ция, и нас выб­ро­сят на ули­цу... По­нял, да?» Он по­нял. Ког­да с ним так го­во­ри­ли до­ма, он по­ни­мал. По­ни­мал он пос­лед­нее вре­мя и дру­гое: с от­цом неп­ре­мен­но долж­но что-то слу­читься. Пос­лед­нее вре­мя в их до­ме на­вис­ло и все сгу­ща­лось что-то чер­ное, тя­же­лое, не­до­го­во­рен­ное, а при нем да­же неп­ро­из­но­си­мое. До это­го они жи­ли как все лю­ди, а сей­час в их до­ме то кри­ча­ли, то го­во­ри­ли ше­по­том, то мол­ча­ли. До это­го отец час­то при­хо­дил на­ве­се­ле, и мать ты­ка­ла ему в ли­цо бу­тыл­кой: «На, съешь ее! Она те­бе до­ро­же все­го!» А тут он од­наж­ды при­шел со­вер­шен­но трез­вый, и как только мать от­во­ри­ла ему дверь, он уда­рил ее по ли­цу. По­том вых­ва­тил кри­вой са­пож­ный нож и, за­мах­нув­шись, по­шел на нее. «Вот, - ска­зал он, - пом­ни, у нас в ро­ду еще ни­ког­да...» Но мать зак­ри­ча­ла, бро­си­лась в дверь, и он ушел. При­шел только под ут­ро, пьяный, и мать его уже не ру­га­ла. За этим нас­ту­пи­ла по­ра мол­ча­ния. Ник­то ни с кем не го­во­рил. Мать ут­ром кор­ми­ла от­ца, от­ве­ча­ла на кое-ка­кие воп­ро­сы, смот­ре­ла на не­го спо­кой­но и страш­но­ва­то. А за­тем все пош­ло как обыч­но. Но он уже знал: с от­цом обя­за­тельно ско­ро что-то долж­но слу­читься. С этих пор на их дом опус­ти­лась тай­на, то есть ти­ши­на. Он чувст­во­вал эту тай­ну поч­ти фи­зи­чес­ки. Она ме­ша­ла ему вольно ды­шать, бол­тать, ин­те­ре­со­ваться пос­то­рон­ним, си­деть на од­ной пар­те с то­ва­ри­ща­ми, бе­гать на пе­ре­ме­нах. Сна­ча­ла все это страш­но тя­го­ти­ло его: ни­че­го о се­бе, ни­че­го о ро­ди­те­лях, ни­ко­го к се­бе и ни­ку­да из до­ма. Да и то­ва­ри­щи пог­ля­ды­ва­ли на не­го стран­но­ва­то, и ему ка­за­лось, что пе­ре­шеп­ты­ва­лись. Был один вер­зи­ла, ко­то­рый ус­ме­хал­ся, ког­да он про­хо­дил, и од­наж­ды они с ним да­же под­ра­лись, но тут за­шел за­ко­но­учи­тель, мо­ло­дой вы­со­кий пре­по­да­ва­тель го­ми­ле­ти­ки Да­вид Эг­на­тош­ви­ли и, хо­тя уда­рил пер­вым он, ни­че­го не спра­ши­вая, по­до­шел пря­мо к вер­зи­ле, взял его за пле­чо, сильно трях­нул ту­да и сю­да и увел за со­бой. А по­том возв­ра­тил­ся и ти­хо ска­зал: «Джу­гаш­ви­ли». В ком­на­те, ку­да он его при­вел, си­де­ли двое учи­те­лей, и один из них, стар­ший, лас­ко­во ска­зал ему: «Ну раз­ве мож­но ве­рить каж­до­му ду­ра­ку? Ма­ло ли что он те­бе ляп­нет! Ты хо­ро­ший уче­ник, иди учись, ес­ли сно­ва к те­бе по­ле­зут, только ска­жи мне. По­нял?» «Не полезут», - от­ве­тил за не­го Да­вид и как-то очень зна­чи­тельно улыб­нул­ся. И дейст­ви­тельно, с тех пор к не­му не лез­ли. А вре­мя шло, и тай­на ста­ла лег­кой и поч­ти не­ве­со­мой. В се­ми­на­рии он так сжил­ся с ней, так су­мел ее при­ру­чить, что вско­ре соз­дал свой осо­бый, при­над­ле­жа­щий только ему мир. Он был поч­ти та­кой же, как у всех, но только там, в его ми­ре, все под­чи­ня­лось только ему од­но­му, и он был в нем са­мым глав­ным, са­мым удач­ли­вым, кра­си­вым, лов­ким и ум­ным. Рус­ское сло­во «муд­рый» он уже знал, но от­тен­ков его не чувст­во­вал, и муд­рец для не­го всег­да был ста­ри­ком. А кра­си­вым он не был ни­ког­да. И ког­да из это­го ми­ра пе­ре­хо­дил в тот - к ма­те­ри, к учи­ли­щу, к товарищам, - то и по­ни­мал это очень здра­во и спо­кой­но: нет, ни­как не кра­сав­чик, не джи­гит, но и не­за­чем быть ему джи­ги­том. Так тай­на не только ста­ла ог­раж­дать его от ми­ра и неп­ри­ят­нос­тей, но и под­ни­мать над ни­ми. Он был единст­вен­ным и по­ни­мал это. «Мать Ека­те­ри­на про­жи­ва­ет в го­ро­де Го­ри». Да, она и пос­ле ни за что не хо­те­ла пе­ре­ез­жать. А тог­да, 33 го­да на­зад, она бы­ла еще мо­ло­дой и кра­си­вой. В пос­лед­ний раз они ви­де­лись за ме­сяц до его арес­та. По­том, пос­ле ог­раб­ле­ния бан­ка, к ней при­ез­жа­ли, доп­ра­ши­ва­ли, ду­ма­ли, что он, мо­жет быть, пря­чет­ся у родст­вен­ни­ков, у со­се­дей, спра­ши­ва­ли ее об этом, и она от­ве­ча­ла как на­до, то есть ни­че­го. Так от нее и отс­та­ли ни с чем. Это он уз­нал от лю­дей. Мо­ло­дец мать! Кре­мень! Сталь! И как хо­ро­шо, что он вы­дал­ся весь в нее, а не в от­ца. По­гиб бы тог­да, как отец, вот и все.

    «На ос­но­ва­нии вы­со­чай­ше­го по­ве­ле­ния, пос­ле­до­вав­ше­го 9 мая 1903 го­да, за го­су­дарст­вен­ное прес­туп­ле­ние выс­лан в Вос­точ­ную Си­бирь под глас­ный над­зор по­ли­ции и вод­во­рен в Ба­ла­ганс­ком уез­де Ир­кутс­кой об­лас­ти, от­ку­да скрыл­ся 5 ян­ва­ря 1904 го­да». Все вер­но, все точ­нее точ­но­го. Только бе­жал он в са­мый день Но­во­го го­да, ког­да все на­чальство ле­жа­ло в леж­ку: соб­рал в сум­ку кра­юху хле­ба, соль, нож, шма­ток са­ла в чис­той тряп­ке, до­шел до пос­лед­не­го по­гос­та, а там его уже жда­ли са­ни. Вот и все.

    «Приметы: рос­та два ар­ши­на че­ты­ре с по­ло­ви­ной верш­ка, про­из­во­дит впе­чат­ле­ние обык­но­вен­но­го че­ло­ве­ка. (Здо­ро­во! Вот уже ког­да в по­ли­ции по­ня­ли, что он осо­бый че­ло­век и только „про­из­во­дит впе­чат­ле­ние обык­но­вен­но­го“.) Во­ло­са на го­ло­ве тем­но-каш­та­но­вые, на усах и бо­ро­де каш­та­но­вые». Да, тем­не­ет он с го­да­ми. Тем­не­ет. Мать-то бы­ла сов­сем ры­жая. «Вид во­лос пря­мой (гра­мо­теи - сра­зу вид­но, что тут уже ра­бо­тал кан­це­ля­рист), без про­бо­ра, гла­за тем­но-ка­рие, склад го­ло­вы обык­но­вен­ный, лоб пря­мой, не­вы­со­кий, нос пря­мой, длин­ный, ли­цо длин­ное, смуг­лое, пок­ры­тое ря­бин­ка­ми от ос­пы» (тут он улыб­нул­ся, вспом­нил - на квар­ти­ре Горько­го, ког­да бы­ла зна­ме­ни­тая встре­ча Вож­дя с ли­те­ра­то­ра­ми, один ста­рый ду­рак рас­чувст­во­вал­ся и на­чал ему жа­ло­ваться: «Уж больно при­жи­ма­ют нас Глав­лит и ре­дак­то­ра, то­ва­рищ Ста­лин. Вот у вас, Иосиф Вис­са­ри­оно­вич, на ли­це ря­бин­ки, а не на­пи­шешь ведь об этом», - проб­ле­ял этот ста­рый иди­от).

    «На пра­вой сто­ро­не ниж­ней че­люс­ти от­сутст­ву­ет ко­рен­ной зуб. Рот уме­рен­ный, под­бо­ро­док ост­рый, го­лос ти­хий, уши сред­ней ве­ли­чи­ны, на ле­вой но­ге вто­рой и тре­тий пальцы срос­ши­еся».

    Так, все вер­но. Дейст­ви­тельно срос­ши­еся. «При­ме­та ан­тих­рис­та», как ска­зал ему кто-то еще в се­ми­на­рии. И тог­да это ему пон­ра­ви­лось. Но сей­час об этом нельзя го­во­рить, сей­час это кле­ве­та, ложь, он во всем со­вер­ше­нен - и ни­ка­ких там ря­би­нок, вы­би­тых зу­бов, срос­ших­ся пальцев.

    А во­об­ще-то, ко­неч­но, при­ят­ный до­ку­мент. Он се­год­ня при­не­сет его до­че­ри. Пусть зна­ет, что бы­ло вре­мя, ког­да отец ее был са­мым обык­но­вен­ным гру­зи­ном. С ря­бин­ка­ми и без ко­рен­но­го зу­ба, и что он был каш­та­но­вый, поч­ти свет­лый.

    Тут он уви­дел, что к не­му под­хо­дит ре­фе­рент по де­лам го­су­дарст­вен­ной бе­зо­пас­нос­ти вмес­те с про­во­жа­тым, под­нял­ся, соб­рал бу­ма­ги и по­шел им навст­ре­чу. И ре­фе­рент то­же уви­дел хо­зя­ина. Ве­се­ло­го, доб­ро­душ­но­го, улы­ба­юще­го­ся. Он пос­мот­рел на про­во­жа­то­го, и тот сра­зу рас­та­ял в воз­ду­хе.

    Они прош­ли в дом, и тут хо­зя­ин быст­ро про­шел впе­ред и сел за стол в ма­ленькой ком­на­те, при­мы­ка­ющей к тер­ра­се.

    В та­кие ком­на­ты, уют­ные, не­большие, с вы­хо­дом на ули­цу, с большим мяг­ким ди­ва­ном и не­ши­ро­ким сто­лом (ши­ро­кий стол сто­ял только в его нас­то­ящем, за­кон­ном ка­би­не­те), Вождь лю­бил пе­ре­се­ляться вре­мя от вре­ме­ни.

    - Ну, что же он там натворил? - спро­сил он, усаживаясь. - Кста­ти, о том ли са­мом мы го­во­рим? Ведь это це­лая семья.

    - Я зах­ва­тил фо­то тех лет, - от­ве­тил ре­фе­рент и раск­рыл пап­ку.

    - Сын дал? - спро­сил хо­зя­ин, бе­ря и рас­смат­ри­вая сни­мок.

    - Сын!

    Фотографию, ко­неч­но, не сын дал, ее заб­ра­ли вмес­те с дру­ги­ми ма­те­ри­ала­ми и долж­ны бы­ли сжечь за не­на­доб­ностью, но ка­ким-то чу­дом она сох­ра­ни­лась. Хо­зя­ин смот­рел и улы­бал­ся. Он лю­бил дер­жать в ру­ках та­кие ос­кол­ки ми­ра, раз­би­то­го им вдре­без­ги. А фо­то, ко­неч­но, бы­ло имен­но та­ким ос­кол­ком. На ши­ро­ком пас­пар­ту цве­та го­лу­бо­ва­то­го пеп­ла с се­реб­ря­ным об­ре­зом сто­яли и смот­ре­ли в упор на Вож­дя на­ро­да двое - кра­си­вый мо­ло­дой гру­зин с ост­ры­ми уса­ми и бе­лая ажур­ная ска­зоч­ная кра­са­ви­ца. А сза­ди них гро­моз­ди­лась нес­лож­ная все­лен­ная пос­тав­щи­ка его им­пе­ра­торс­ко­го ве­ли­чест­ва, его фа­ми­лия и зва­ние зо­ло­той за­го­гу­ли­ной ви­лись вни­зу пас­пар­ту, все эти зер­ка­ла, пальмы в ка­доч­ках, пни из папье-ма­ше и, на­ко­нец, на­ри­со­ван­ный на холс­те дре­му­чий лес и лу­на сре­ди кос­ма­тых вер­шин. Мо­ло­дые сто­яли со­вер­шен­но пря­мо. Ру­ка не­вес­ты с бу­ке­том лан­ды­шей бы­ла опу­ще­на до­лу. Юно­ша смот­рел на Вож­дя с вы­ра­же­ни­ем, в ко­то­ром пе­ре­ме­ша­лись ди­кость и бес­по­мощ­ность. Жест­кие по­лы его фра­ка ре­за­ли гла­за. Все это про­из­во­ди­ло не­яс­ное, тре­во­жа­щее и, во вся­ком слу­чае, сов­сем не сва­деб­ное впе­чат­ле­ние.

    - Поставщик дво­ра, а дурак, - ска­зал креп­ко хозяин, - ну за­чем эти зер­ка­ла и пальмы? Это что те­бе, рес­то­ран? Ка­ра­ван-са­рай? Бар­дак? На­род­ный дом гра­фи­ни Паниной? - Он по­ло­жил фотографию. - Рус­ская?

    - Княжна Голицына, - от­ве­тил ре­фе­рент.

    - Ну вот и все! - кач­нул он головой. - Вот и вся на­ша кав­казс­кая де­мок­ра­тия! Не­да­ром он вско­ре и вы­шел из пар­тии. Сын этот от нее? Да, - пов­то­рил он, обдумывая, - да, да! Кра­си­вый был че­ло­век, кра­си­вый.

    Он знал, что кро­ме это­го по­лу­ка­би­нет­но­го порт­ре­та в пап­ке у ре­фе­рен­та обя­за­тельно дол­жен ле­жать и дру­гой сни­мок, нак­ле­ен­ный на тю­рем­ную учет­ную кар­точ­ку, и на нем снят тот же са­мый че­ло­век, пос­та­рев­ший на трид­цать лет, но эту фо­тог­ра­фию луч­ше не смот­реть.

    Он от­ло­жил порт­рет в сто­ро­ну.

    - Докладывайте, - ска­зал он ре­фе­рен­ту.

    - Лагерных на­ру­ше­ний не числится, - ска­зал референт, - в ба­ра­ках уси­лен­но­го ре­жи­ма не со­дер­жал­ся, три го­да на­зад был сак­ти­ро­ван по по­во­ду серд­ца. Пос­лед­ний раз ле­жал в больни­це три ме­ся­ца на­зад, ра­бо­та­ет в ин­ва­лид­ном ба­ра­ке стар­шим дне­вальным.

    - А выдержит? - ос­ве­до­мил­ся хо­зя­ин.

    - Да он не так что­бы уж очень стар, - от­ве­тил ре­фе­рент.

    Хозяин по­си­дел, выс­ту­кал труб­ку и ска­зал:

    - Вот не­дав­но мы тут об­суж­да­ли лес­ную и угольную про­мыш­лен­ность. А за­тем я выз­вал обо­их нар­ко­мов и спро­сил: «По­че­му вы так пло­хо ра­бо­та­ете, то­ва­ри­щи?» А они мне от­ве­ча­ют: «По­то­му что нет ра­бо­чих. На­вя­за­ли нам до­го­вор с ГУ­ЛА­Гом, прис­ла­ли зак­лю­чен­ных, и по­шел у нас пол­ный раз­вал; при­пис­ки, под­та­сов­ки, пря­мое вре­ди­тельство - и ви­нов­ных не най­дешь». Вот от­че­го это так, по­че­му ГУ­ЛАГ пос­тав­ля­ет та­кой не­год­ный ма­те­ри­ал? Как ду­ма­ешь?

    К это­му раз­го­во­ру ре­фе­рент то­же уже был под­го­тов­лен.

    - Ну, при­чин тут несколько, - от­ве­тил он солидно. - Во-пер­вых...

    - А-а, во-первых! - об­ра­до­вал­ся хозяин. - Зна­чит, сна­ча­ла у те­бя бу­дет во-пер­вых, по­том у те­бя бу­дет во-вто­рых, по­том пой­дет в-третьих, а на­пос­ле­док еще, мо­жет быть, и в-чет­вер­тых. А я ска­жу прос­то - зак­лю­чен­ные и ра­бо­та­ют как зак­лю­чен­ные, так?

    - Так, - от­ве­тил по­ру­че­нец (все шло по­ка как на­до).

    - Значит, это на­до учитывать, - нег­ром­ко прик­рик­нул Ста­лин и взмах­нул трубкой. - Кор­мить! Кор­мить, оде­вать, обу­вать, ле­чить, по­ощ­рять. В осо­бых слу­ча­ях да­же ос­во­бож­дать, и так, что­бы все зна­ли об этом. Объявле­ния ве­шать по ла­ге­рям, с фа­ми­ли­ями. Вот хо­ро­шо ра­бо­тал и ос­во­бо­дил­ся до срока. - Он по­ду­мал и пос­мот­рел в упор на референта. - В царс­кое вре­мя ка­зен­ная нор­ма хле­ба бы­ла три фун­та - сей­час сколько да­ете?

    - Сейчас больше даем, - ска­зал референт, - на под­зем­ных ра­бо­тах вы­пи­сы­ва­ем мя­со, мо­ло­ко и да­же рис.

    - Рис? - уди­вил­ся хозяин. - Ну, ну! Нет, - ска­зал он печально, - нам рис не да­ва­ли, тог­да это был заг­ра­нич­ный про­дукт, ко­ло­ни­альный, как тог­да го­во­ри­ли, но сы­ты мы бы­ли. Го­во­ри­те, стар, бо­лен? Зна­чит, не до­жи­вет.

    Референту объясни­ли, что хо­зя­ин, оче­вид­но, по­же­ла­ет ос­во­бо­дить ста­ри­ка - сво­его близ­ко­го зна­ко­мо­го, жи­во­го сви­де­те­ля его бо­евой сла­вы, но при всем том нуж­но быть очень ос­то­рож­ным: нельзя про­ни­кать в мыс­ли Вож­дя. Нельзя подс­ка­зы­вать, за­бе­гать впе­ред, ве­ли­ко­душ­ни­чать, на­до, что­бы все по­лу­ча­лось са­мо со­бой.

    - Ну а что у не­го за дело? - спро­сил хо­зя­ин.

    Референт дос­тал из пап­ки бу­ма­гу и про­тя­нул хо­зя­ину, но тот только взгля­нул и от­дал об­рат­но.

    - Агитация! Так как же все-та­ки бу­дем решать? - спро­сил он.

    Теперь ре­фе­рент по­нял так: хо­зя­ин хо­чет ос­во­бо­дить ста­ри­ка, но ре­ше­ние об этом взва­ли­ва­ет на не­го, то есть на со­ветс­кий народ, - что ска­жет на­род? Это бы­ла его пос­то­ян­ная по­зи­ция. Ведь Вождь ни­ко­го не ка­ра­ет, его де­ло - борьба за счастье лю­дей, на все ос­тальное пар­ти­ей и пра­ви­тельством пос­тав­ле­ны дру­гие лю­ди: пусть они са­ми все и ре­ша­ют, с них за это и от­вет. «Партия, - го­во­рил он ра­бот­ни­кам УГБ, - по­ру­чи­ла вам ост­рей­ший учас­ток ра­бо­ты и сде­ла­ла все, что­бы вы с ней спра­ви­лись. Ес­ли еще че­го-то вам не хва­та­ет - про­си­те - да­дим. Но ра­бо­тай­те! Не ща­ди­те ни моз­гов, ни сил!» Все это пов­то­ря­лось сот­ни раз, и только очень-очень нем­но­гие из ЦК и из са­мых-са­мых вер­хов нар­ко­ма­та зна­ли о том, как конк­рет­ны, чет­ки и оп­ре­де­лен­ны всег­да бы­ли ука­за­ния Вож­дя: взять, изо­ли­ро­вать, унич­то­жить или, как он пи­сал в ре­зо­лю­ци­ях, «пос­ту­пить по за­ко­ну». По­сы­ла­лись и прос­то спис­ки смерт­ни­ков за тре­мя под­пи­ся­ми чле­нов По­лит­бю­ро, это на­зы­ва­лось «осу­дить по пер­вой ка­те­го­рии». И ко­неч­но же, ни один вопль, ни од­но письмо из внут­рен­них тю­рем или смерт­ных ка­мер не до­хо­ди­ли до Вож­дя. То, что вче­ра Бе­рия пе­ре­дал Вож­дю од­но та­кое письмо, был слу­чай со­вер­шен­но не­обы­чай­ный. Это ре­фе­рент по­ни­мал.

    - Вину свою он приз­нал полностью, - ска­зал ре­фе­рент.

    - Да я не об этом, - по­мор­щил­ся хозяин, - ви­на, ви­на! Меньше­вик он, вот и вся его ви­на. Но как ГПУ (он так всег­да на­зы­вал ор­га­ны) счи­та­ет, мож­но его ос­во­бо­дить или нет? Вот мо­жем мы, нап­ри­мер, воз­бу­дить хо­да­тайст­во пе­ред пре­зи­ди­умом ВЦИ­Ка о по­ми­ло­ва­нии? Как вы счи­та­ете?

    - Безусловно! - воск­лик­нул ре­фе­рент.

    Вождь, мол­чал.

    - Прикажете под­го­то­вить та­кое хо­да­тайст­во, то­ва­рищ Ста­лин?

    Вождь мол­чал.

    - Да, - про­из­нес он наконец. - Вот - под­го­то­вить хо­да­тайст­во. Но как же мы, вот, нап­ри­мер, я, бу­дем об­ра­щаться во ВЦИК? На ка­ком же за­кон­ном ос­но­ва­нии? Я ведь не са­мо­дер­жец, не го­су­дарь им­пе­ра­тор все­рос­сийс­кий, это тот мог каз­нить, ми­ло­вать, мог все, что хотел, - я не мо­гу. На­до мной за­кон! Что из то­го, что этот Ка­лан­да­раш­ви­ли был хо­рош? Со­ветс­кой влас­ти он - плох! Вот глав­ное!

    Референт мол­чал. Он по­ни­мал, что все ис­пор­тил, и да­же не ус­пел ис­пу­гаться, у не­го только за­ще­ми­ло в но­су.

    - Наши товарищи, - про­дол­жал Вождь ме­то­ди­чес­ки и по­учи­тельно гля­дя на референта, - приз­на­ли его со­ци­ально опас­ным, я не имею при­чин им не ве­рить. А ре­ше­ние о вре­мен­ной изо­ля­ции со­ци­ально опас­ных эле­мен­тов бы­ло при­ня­то По­лит­бю­ро и ут­верж­де­но ВЦИ­Ком. Так на ка­ком же ос­но­ва­нии мы бу­дем его от­ме­нять?

    «Пропал ста­рик, и я, ду­рак, про­пал вмес­те с ним, - ре­шил референт. - И сын его про­пал, и на­чальник ла­ге­ря про­пал, и опе­ру­пол­но­мо­чен­ный про­пал - все-все про­па­ли!»

    Вождь встал, про­шел­ся по ком­на­те, по­до­шел к сте­не и что-то на ней поп­ра­вил, по­том вер­нул­ся к сто­лу.

    - На ка­ком основании? - спро­сил он. - Я со­вер­шен­но не ви­жу ни­ка­ких оснований! - И слег­ка раз­вел ла­до­ня­ми.

    Порученец мол­чал. Вождь хмык­нул и по­ка­чал го­ло­вой.

    - Но вот он бо­лен, ум­рет он в тюрьме, а сы­новья бу­дут обижаться, - ска­зал Вождь, слов­но про­дол­жая ту же мысль. - За­чем, ска­жут сы­новья, Со­ветс­кая власть дер­жа­ла в ла­ге­ре больно­го че­ло­ве­ка, раз­ве больной че­ло­век враг? Он ка­ле­ка, и все. Так что же бу­дем де­лать, а? - Он смот­рел в упор на ре­фе­рен­та. «Ну ду­май же, думай! - го­во­рил этот взгляд. - Кру­ти же ша­ри­ка­ми, ну? Ну?»

    Шарики в го­ло­ве ре­фе­рен­та вра­ща­лись с бе­ше­ной, сверхс­ве­то­вой ско­ростью. Все вок­руг не­го гу­де­ло и свис­те­ло. А Вождь смот­рел и ждал, но ни­че­го не при­хо­ди­ло в го­ло­ву. И вдруг Вождь лу­ка­во улыб­нул­ся, чуть под­миг­нул, слег­ка пог­ла­дил се­бя по ле­вой сто­ро­не френ­ча. И тут ос­ле­пи­тельный свет сра­зу вспых­нул пе­ред ре­фе­рен­том.

    - Можно обой­тись и без ВЦИКа, - ска­зал он.

    - Это как же так? - под­нял бро­ви Вождь. - Прос­то от­пус­тить, и все? Так?

    Но ре­фе­рент уже креп­ко дер­жал в ру­ках за хвост свою жар-пти­цу и не со­би­рал­ся ее упус­кать. Он про­вел язы­ком по пе­ре­сох­шим гу­бам.

    - Очень просто, - ска­зал он ме­то­дич­но, да­же не торопясь. - Сог­лас­но УПК, больно­го, ко­то­ро­го не­воз­мож­но из­ле­чить в ус­ло­ви­ях зак­лю­че­ния, ос­во­бож­да­ют от от­бы­ва­ния на­ка­за­ния сог­лас­но 458-й статье. Вот! - Он по­лез в пап­ку.

    - Не надо, - ми­лос­ти­во под­нял ру­ку хозяин. - Ве­рю вам. Да, да, я те­перь вспом­нил, есть у нас та­кая статья. И очень хо­ро­шо, что она у нас есть. - Он под­нял­ся, по­до­шел к ре­фе­рен­ту и как-то по-доб­ро­му кос­нул­ся его плеча. - Ви­ди­те, как она мо­жет при­го­диться. Так вот, на­до ос­во­бо­дить больно­го ста­ри­ка Ге­ор­гия Мат­ве­еви­ча Ка­лан­да­раш­ви­ли, как то­го тре­бу­ет от нас гу­ман­ный со­ветс­кий за­кон. Вот это так. Пой­дем, поб­ро­дим по са­ду. Сол­ныш­ко-то, сол­ныш­ко ка­кое!

    Кабинет был ог­ром­ный, свет­лый, с ро­зо­вы­ми, цве­та за­ри, шел­ко­вы­ми за­на­вес­ка­ми, с пальма­ми в кад­ках и ко­жа­ной ме­белью. Ког­да она вош­ла, уже соб­ра­лось нес­колько че­ло­век. За письмен­ным сто­лом си­дел сам зам­нар­ко­ма. Смуг­ло­ли­цый круг­лый че­ло­век не­оп­ре­де­лен­ных лет в ро­го­вых оч­ках. Чем-то, мо­жет быть, свер­каньем креп­ких зу­бов и улыб­кой, он на­по­ми­нал япон­ца. По­одаль, за дву­мя дру­ги­ми бо­ко­вы­ми сто­ли­ка­ми, на­хо­ди­лись: жен­щи­на в во­ен­ной фор­ме, ря­дом с ней ле­жа­ла крас­ная пап­ка, и вы­со­кий яс­ног­ла­зый мо­ло­дой че­ло­век с кра­си­вым по­ро­дис­тым уд­ли­нен­ным ли­цом и свет­лы­ми во­ло­са­ми на­зад. Он по­хо­дил на по­эта или фи­ло­со­фа. Его порт­фель, ту­го на­би­тый, от­то­пы­ри­ва­ющий­ся, ле­жал на от­дельном сто­ли­ке.

    Замнаркома, улы­ба­ясь, с кем-то раз­го­ва­ри­вал по те­ле­фо­ну. Уви­дя их, он быст­ро что-то ска­зал в труб­ку и бро­сил ее на ры­чаг.

    - Почему же так долго? - спро­сил Штерн недовольно. - Уже два ча­са прош­ло, я зво­нить дол­жен.

    - Обработку-то кон­чи­ли, да вот зво­нят, что кос­тюм не под­бе­рут, я ска­зал, чтоб Шней­дер за­нял­ся.

    - Да, кос­тюм обя­за­тельно дол­жен си­деть хорошо, - серьезно за­ме­тил Штерн, - его мо­гут за­хо­теть уви­деть лич­но.

    - Имею это в виду, - кив­нул замнаркома, - ну ни­че­го, Шней­дер все сде­ла­ет. Он у нас вол­шеб­ник. Так! А это, ес­ли не оши­ба­юсь, и есть на­ша но­вая сот­руд­ни­ца... пле­мян­ни­ца на­ше­го ува­жа­емо­го...

    - И моя тоже, - без улыб­ки, так же серьезно за­ме­тил Штерн, - моя точ­но та­кая же, как и его.

    - Ну, очень рад, - зам вы­шел из-за сто­ла и поч­ти­тельно от­ре­ко­мен­до­вал­ся и по­жал ей ру­ку.

    - Очень рад, - пов­то­рил он, - ска­жу по со­вес­ти, у нас ра­бо­тать мож­но. Лю­ди мы прос­тые, кол­лек­тив у нас креп­кий, друж­ный, мно­го мо­ло­де­жи, спортс­ме­нов, альпи­нис­тов, есть шко­ла за­пад­ных тан­цев. А вы, кажется, - он пог­ля­дел на Штерна, - на ар­тист­ку учи­лись?

    - Кончила, - от­ве­тил за нее Штерн.

    - Слушайте, так вы для нас, так ска­зать, клад! Находка! - да­же как буд­то слег­ка уди­вил­ся замнаркома. - Моя же­на тре­тий год в драм­кол­лек­ти­ве за­ни­ма­ет­ся. Вы зна­ете? Мы по­лу­чи­ли вто­рую пре­мию на рес­пуб­ли­канс­ком смот­ре.

    - Только вто­рую! Зна­чит, в Моск­ву опять не поедете, - зас­ме­ял­ся Штерн.

    В дверь роб­ко пос­ту­ча­ли.

    - Попробуйте, - ска­зал зам­нар­ко­ма.

    Вошла с чер­ным ящич­ком в ру­ках мо­ло­денькая кра­си­вая жен­щи­на, поч­ти де­вуш­ка, в бе­лом ха­ла­те, по­хо­жая на ле­ви­та­новс­кую осен­нюю бе­рез­ку. Мо­ло­дой че­ло­век встал и быст­ро по­до­шел к ней.

    - Спасибо, - ска­зал он, беря-ящик, - я ско­ро при­ду, Шу­ра. Ты кон­чи­ла? Иди пря­мо до­мой.

    Березка ук­рад­кой кив­ну­ла на его порт­фель. Он кив­нул ей от­вет­но. Она улыб­ну­лась и выш­ла.

    - Так что это такое? - спро­сил Штерн, ки­вая на ящик.

    - Прибор, куп­лен­ный за валюту, - от­ве­тил мо­ло­дой человек. - Оп­ре­де­ля­ет кро­вя­ное дав­ле­ние.

    - Зачем?

    - Чтоб я за­ра­нее знал, бу­дет у вас ин­фаркт или нет.

    - Будет! У ме­ня уж обя­за­тельно будет, - вздох­нул серьезно Штерн. - Еще год-два та­кой ра­бо­ты...

    - А у ме­ня есть к вам один раз­го­вор, Ро­ман Львович, - ска­зал ти­хо мо­ло­дой человек. - Де­ло в том, что моя же­на врач-ге­ма­то­лог... И вот у нее есть предложение... - Он по­до­шел к порт­фе­лю.

    - Нет, брать я ни­че­го не буду, - стро­го об­ре­зал его Штерн, - мне сей­час прос­то да­же зап­ре­ще­но что-ни­будь брать. Я завт­ра уез­жаю в Моск­ву.

    Но мо­ло­дой че­ло­век слов­но и не слы­шал. Он по­до­шел к сто­ли­ку, отк­рыл порт­фель, дос­тал из не­го толс­тую пе­реп­ле­тен­ную ру­ко­пись и вы­нул из нее ле­жа­щий свер­ху кра­си­во от­пе­ча­тан­ный от­дельный лист с де­сятью или пят­над­цатью стро­ка­ми.

    - Вы только взгляните, - ска­зал он с мяг­кой нас­той­чи­востью.

    Штерн не­до­вольно взял лист в ру­ки, про­чел что-то, за­тем пог­ля­дел на мо­ло­до­го че­ло­ве­ка, ус­мех­нул­ся и по­дал лист Та­ма­ре.

    - Откройте мой порт­фель, суньте туда, - ска­зал он и сно­ва, но как-то уж по-ино­му, пог­ля­дел на мо­ло­до­го че­ло­ве­ка.

    - Хорошо. Я возьму. А вы, ви­дать...

    В дверь пос­ту­ча­ли сно­ва.

    Ввели ста­ри­ка.

    Был он вы­сок и очень худ, но нар­ко­ма­товс­кий порт­ной Шней­дер и в са­мом де­ле ока­зал­ся ма­гом и вол­шеб­ни­ком: кос­тюм си­дел от­мен­но, и галс­тук был по­доб­ран к не­му то­же от­мен­ный - пест­рый, цветастый, - та­кие тог­да лю­би­ли. Да и во­рот­ни­чок, ли­ло­ва­тый от све­жес­ти, и ман­же­ты с ма­ла­хи­то­вы­ми за­пон­ка­ми - все бы­ло од­но к од­но­му. Зам­нар­ко­ма по­до­шел и про­тя­нул ста­ри­ку ру­ку - Штерн дер­жал­ся в сто­ро­не.

    - Садитесь, по­жа­луйс­та, Ге­ор­гий Матвеевич, - ска­зал зам­нар­ко­ма серьезно и радушно, - рад вас при­ветст­во­вать. Мы всег­да ра­ду­ем­ся, ког­да че­ло­ве­ка ос­во­бож­да­ют, а тут...

    - Благодарю, - от­ве­тил ста­рик, опус­ка­ясь в крес­ло, и слег­ка нак­ло­нил го­ло­ву.

    Она - Та­ма­ра Ге­ор­ги­ев­на До­лид­зе, сле­до­ва­тель пер­во­го сек­рет­но-по­ли­ти­чес­ко­го от­де­ла (иде­оло­ги­чес­кая ди­вер­сия) - смот­ре­ла на ста­ри­ка во все гла­за. Ведь это, на­вер­но, бы­ли пер­вые его ша­ги без кон­воя за мно­го лет. И вот он во­шел, сел и си­дит, по­ло­жив ру­ки на по­руч­ни крес­ла. Он очень кост­ляв. У не­го ши­ро­кая кость. На вис­ках тем­ные впа­ди­ны, и ли­цо то­же тем­ное. Че­рез не­ко­то­рое вре­мя она за­ме­ти­ла, что к то­му же он су­тул, а ког­да он сно­ва под­нял­ся, по­ня­ла, что он по­хо­дит на чер­но­го ху­до­го од­но­гор­бо­го верб­лю­да - та­ко­го она раз ви­де­ла из ок­на ва­го­на, про­ез­жая по Го­лод­ной сте­пи.

    - Вы как се­бя чувствуете? - спро­сил замнаркома. - Ну и прек­рас­но! Кос­тюм на вас си­дит как вли­той. Тут, Ге­ор­гий Мат­ве­евич, на­до бу­дет про­вес­ти кое-ка­кие фор­мальнос­ти. Ну, пас­порт вам, во-пер­вых, вы­дать. Вы же в Моск­ву еде­те. Вот си­дят хо­зя­ева это­го де­ла - наш док­тор и на­ша за­ве­ду­ющая учет­но-ста­тис­ти­чес­ко­го от­де­ла, то­ва­рищ Яку­ше­ва, я же тут, отк­ро­вен­но го­во­ря, ли­цо со­вер­шен­но пос­то­рон­нее, да­же слу­чай­ное. Вот Ро­ман Льво­вич...

    Но Штерн уже под­хо­дил ко­шачьим ша­гом, мяг­кий, доб­ро­душ­ный, ок­руг­лый, проз­рач­ный весь до са­мо­го до­ныш­ка.

    - Вы про­верьте все дан­ные, Ге­ор­гий Матвеевич, - ска­зал он серьезно и благожелательно. - Прав­да, все взя­то из ва­ше­го фор­му­ля­ра, так что ошиб­ки как буд­то не долж­но быть, но все-та­ки...

    Но ста­рик только лист­нул пас­порт, су­нул его в кар­ман и рас­пи­сал­ся на ка­ком-то блан­ке.

    - Благодарю, - ска­зал он. - Все пра­вильно. Бла­го­да­рю.

    Штерн пос­мот­рел на вра­ча и как-то по-осо­бо­му улыб­нул­ся.

    - Теперь, док­тор, де­ло за вами, - ска­зал он. - В сос­то­янии Ге­ор­гий Мат­ве­евич сле­до­вать в Моск­ву на са­мо­ле­те...

    Молодой че­ло­век по­до­шел к ста­ри­ку, ус­та­но­вил око­ло не­го на сто­ле свой при­бор, отк­рыл его и ска­зал:

    - Я поп­ро­шу вас рас­стег­нуть ман­же­ты.

    Потом он щу­пал пульс, слу­шал серд­це и лег­кие. Обс­ле­до­ванье про­дол­жа­лось ми­нут пять, за­тем мо­ло­дой че­ло­век ска­зал «спа­си­бо», ото­шел к дру­го­му сто­лу и сел пи­сать.

    - Ну как? - спро­сил Штерн, под­хо­дя и прис­тально вгля­ды­ва­ясь в его лицо. - Мы смо­жем завт­ра ле­теть?

    - Да, конечно, - от­ве­тил мо­ло­дой че­ло­век, лег­ко встре­ча­ясь лу­чис­ты­ми яс­ны­ми гла­за­ми с по­тя­же­лев­шим вне­зап­но взгля­дом Штерна. - Но сей­час я бы по­ре­ко­мен­до­вал Ге­ор­гию Мат­ве­еви­чу по­кой. Прос­то пой­ти и лечь. И по­пы­таться зас­нуть.

    - А что? - спро­сил Штерн, не ме­няя ни взгля­да, ни голоса. - Что-ни­будь тре­вож­ное?

    - Да нет, ну, уме­рен­ные шу­мы в серд­це и лег­ких - это уж воз­раст­ное, а за­тем нес­колько по­ни­жен­ное дав­ле­ние кро­вя­но­го рус­ла - от­сю­да сла­бость, а так... - Он сде­лал ка­кой-то не­яс­ный жест.

    - А так? - спро­сил Штерн.

    - Надо на мес­те, ко­неч­но, по­ка­заться вра­чу. Он, ве­ро­ят­но, по­ре­ко­мен­ду­ет ка­кой-ни­будь са­на­то­рий.

    - Переливания кро­ви не потребуется? - спро­сил Штерн с на­жи­мом.

    - Нет, не потребуется, - улыб­нул­ся врач.

    - А ес­ли пот­ре­бу­ет­ся - у вас со­от­ветст­ву­ющая груп­па най­дет­ся? За­пас есть?

    Штерн все не сво­дил с не­го глаз, а тот не­воз­му­ти­мо зас­те­ги­вал свой порт­фель.

    - Конечно, - от­ве­тил он прос­то.

    - Хорошо. Вы свободны, - кив­нул Штерн.

    Врач подх­ва­тил ящи­чек, порт­фель, пок­ло­нил­ся и вы­шел.

    - Что это вы его так? - спро­сил зам. Он с са­мо­го на­ча­ла смот­рел на обо­их.

    - А эта Шу­ра, ко­то­рая при­хо­ди­ла, его жена? - кив­нул Штерн на дверь.

    - Да. При­ят­ная жен­щи­на, прав­да?

    - А где она у вас ра­бо­та­ет?

    - В больни­це. В хи­рур­ги­чес­ком от­де­ле­нии. Больные ее обо­жа­ют. Мяг­кая, за­бот­ли­вая, доб­рая.

    - На пе­ре­ли­ва­нии кро­ви си­дит? Дис­сер­та­цию об этом готовит? - Он что-то прог­ло­тил и по­вер­нул­ся к Каландарашвили. - Ну, до­ро­гой Ге­ор­гий Мат­ве­евич, те­перь вы сво­бод­ны как ве­тер. И раз­ре­ши­те вас...

    Старик вдруг встал с крес­ла. Он, на­вер­но, очень вол­но­вал­ся, ес­ли пе­ре­бил граж­да­ни­на на­чальни­ка на по­луф­ра­зе.

    - Я хо­тел бы об­ра­титься с од­ной просьбой, - ска­зал он ти­хо и да­же как-то ру­ки при­жал к гру­ди.

    - Хоть с десятком, - ве­ли­ко­душ­но раз­ре­шил Штерн.

    - Если она бу­дет в на­шей ком­пе­тен­ции, с большим удовольствием, - слег­ка по­жал пле­ча­ми зам­нар­ко­ма.

    - У ме­ня здесь, в ко­мен­да­ту­ре, ос­тал­ся ме­шок с продуктами, - ска­зал старик, - я при­вез их из ла­ге­ря. Я бы хо­тел поп­ро­сить, нельзя ли пе­ре­дать мо­ему со­се­ду по ка­ме­ре.

    - Ну, об этом, - слег­ка нах­му­рил­ся зам, - на­до бу­дет го­во­рить со сле­до­ва­те­лем. Ес­ли он ни­че­го не име­ет...

    - Узнаем, уз­на­ем, поговорим, - зас­ме­ял­ся Штерн. - Я сам по­го­во­рю. Так раз­ре­ши­те вас поз­на­ко­мить. Моя пле­мян­ни­ца Та­ма­ра Ге­ор­ги­ев­на. Для нас с ва­ми, ста­ри­ков, прос­то Та­ма­ра. Наш мо­ло­дой сот­руд­ник. Не­дав­но кон­чи­ла инс­ти­тут по ка­фед­ре пра­ва. Да, и та­кие у нас те­перь есть, Ге­ор­гий Мат­ве­евич! И та­кие!

    Старик пок­ло­нил­ся. Та­ма­ра про­тя­ну­ла ему ру­ку. Он дот­ро­нул­ся до нее хо­лод­ны­ми мяг­ки­ми гу­ба­ми.

    - Ну вот! - ве­се­ло про­возг­ла­сил Штерн. - Будьте здо­ро­вы, пол­ков­ник. Пош­ли.

    Старик вдруг взгля­нул на нее. И тут про­изош­ло что-то та­кое, что у нее бы­ло только од­наж­ды, ког­да она за­бо­ле­ла ма­ля­ри­ей. Все слов­но вздрог­ну­ло и расп­лы­лось. Слов­но кто-то иг­рал ею - иг­рал и смот­рел с вы­со­ты, как это по­лу­ча­ет­ся. Она чувст­во­ва­ла неп­рав­до­по­до­бие все­го, что про­ис­хо­дит, как буд­то она участ­во­ва­ла в ка­ком-то большом ро­зыг­ры­ше. Все ка­за­лось тон­ким, не­вер­ным, все дро­жа­ло и пульси­ро­ва­ло, как ка­кая-то ра­дуж­ная плен­ка, тю­ле­вая за­на­вес­ка или пос­лед­ний тре­вож­ный сон пе­ред про­буж­де­ни­ем. И ка­за­лось еще: сто­ит еще нап­рячься - эта то­ню­сенькая пле­ноч­ка прор­вет­ся и прос­ту­пит нас­то­ящее. По­том она только по­ня­ла, что это ша­ли­ло серд­це.

    - Я бу­ду вам по гроб жиз­ни благодарен, - ска­зал поч­ти­тельно ста­рик, об­ра­ща­ясь к ней тоже, - ес­ли вы ис­пол­ни­те мою ни­жай­шую по­кор­ней­шую просьбу.

    - Поможем, - ска­за­ла она, - мы по­мо­жем, ко­неч­но.

    - Ну, как ва­ше самочувствие? - сле­до­ва­тельни­ца мельком взгля­ну­ла на зе­ка и сно­ва нак­ло­ни­лась над блан­ком доп­ро­са.

    Зыбин си­дел на сво­ем обыч­ном стульчи­ке у сте­ны и смот­рел на нее. Та­кие стульчи­ки - плос­кие, низ­кие, уз­кие, все из од­ной до­щеч­ки - из­го­тов­ля­лись в ка­ком-то ла­ге­ре спе­ци­ально для нужд тюрьмы и следст­вия. Си­деть на них мож­но бы­ло только по­доб­рав­шись или вы­тя­нув­шись. Так он си­дел, пря­мой и су­хой, с об­ре­зан­ны­ми пу­го­ви­ца­ми, но все рав­но вид у не­го был мо­ло­дец­кий. Он да­же но­гу за­ки­нул за но­гу и слег­ка по­ка­чи­вал бо­тин­ком без шнур­ков. «Ну по­дож­ди, по­дож­ди, герой», - по­ду­ма­ла она и спро­си­ла:

    - Так вы хо­ро­шо про­ду­ма­ли все, о чем мы с ва­ми го­во­ри­ли в прош­лый раз?

    - Ну конечно! - воск­лик­нул он.

    - Отлично! Работаем. - Она быст­ро за­пол­ни­ла бланк и по­ло­жи­ла ручку. - А под ко­нец я вас по­ра­дую ма­леньким сюрп­ри­зом.

    - Это от граж­да­ни­на прокурора? - ус­мех­нул­ся он. - Так за­чем под ко­нец - бей­те уж сей­час. На­вер­но, до­ве­сок к ста­рой статье - пил, гу­лял, не­цен­зур­но вы­ра­жал­ся, опош­лял со­ветс­кую дейст­ви­тельность, что-ни­будь из этой опе­ры, да?

    - Ну, это­го доб­ра, по-мо­ему, и без ме­ня у вас хва­та­ет. Вот це­лый том. - Она пог­ла­ди­ла папку. - Нет, прос­то мне приш­лось бе­се­до­вать с ва­шим при­яте­лем, де­дом Се­ре­дой. Очень он мне пон­ра­вил­ся.

    - Дед - клад, - охот­но сог­ла­сил­ся Зыбин. - Вы­дел­ки, как он сам го­во­рит, од­на ты­ся­ча во­семьсот се­ми­де­ся­то­го го­да. Так что кое с кем да­же ро­вес­ни­чек! Так что он вам про ме­ня по­ка­зал?

    - Ну, что по­ка­зал, на это бу­дет свое вре­мя. А пе­ре­дал он вам узел с апор­том и ли­мон­ка­ми. А с кем вы там пи­ли, гу­ля­ли и не­цен­зур­но вы­ра­жа­лись - это ме­ня, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, меньше все­го ин­те­ре­су­ет. Вот вы мне дру­гое, по­жа­луйс­та, объясни­те. В день ва­ше­го арес­та вы в семь ча­сов ут­ра вдруг отп­рав­ля­етесь на Или, там вас и за­би­ра­ют. В чем смысл ва­шей по­езд­ки? Что вам по­на­до­би­лось на Или?

    Он слег­ка по­жал пле­ча­ми.

    - Да ни­че­го особенного, - от­ве­тил он лег­ким тоном, - по­ехал нем­но­го про­вет­риться, по­ку­паться, на сол­ныш­ке по­ва­ляться.

    Она улыб­ну­лась.

    - Да уж вер­но, там пе­со­чек! Я бы­ла там, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, смот­ре­ла. Нег­де там ку­паться и ва­ляться, од­ни крем­ни да ко­люч­ки. А бе­рег слов­но из кам­ня вы­руб­лен. Так что нет, не по­ва­ля­ешься.

    - Это вы, Та­ма­ра Ге­ор­ги­ев­на, там не по­ва­ля­лись бы, а я... - лас­ко­во от­ве­тил он.

    - И вы то­же. Хо­ро­шо. За­пи­сы­ваю воп­рос: объясни­те следст­вию, с ка­кой целью в день арес­та вы отп­ра­ви­лись на Или?

    - Ну а что это, кри­ми­нал - по­ехать на Или в выходной? - по­мор­щил­ся он. - Ну хо­ро­шо, ес­ли вы так хо­ро­шо обо всем ос­ве­дом­ле­ны, то, зна­чит, зна­ете, и с кем я по­ехал. Пи­ши­те: хо­тел от­дох­нуть, по­разв­лечься. Мне на­ши му­зей­ные де­ла во как гор­ло пе­ре­ели, ну вот и сго­во­рил­ся я с мо­ло­денькой сот­руд­ни­цей и по­ехал с ней в вы­ход­ной. Так вас уст­ра­ива­ет?

    - Записываю! - Она за­пи­са­ла от­вет и по­ло­жи­ла ручку. - Тут все бы нас уст­ра­ива­ло, ес­ли бы не од­но. Уж слиш­ком вы не вов­ре­мя, как вы го­во­ри­те, ре­ши­ли по­разв­лечься. Из­ви­ни­те, тут при­хо­дит­ся ка­саться ва­ших ин­тим­ных дел, но... Весь этот день вы ме­та­лись, че­рез де­сять ми­нут зво­ни­ли по те­ле­фо­ну, вас выз­ва­ли в уг­ро­зыск по по­во­ду про­па­жи, так вы там уст­ро­или скан­дал, что вас за­дер­жи­ва­ют, вы про­пус­ка­ете сви­данье, выр­ва­лись на­ко­нец, бро­си­лись к пар­ку, зво­ни­ли из буд­ки - не доз­во­ни­лись!!! Приш­ли до­мой и тут на­ко­нец наш­ли свою Ли­ну вмес­те с этой ва­шей сот­руд­ни­цей. Че­рез час они уш­ли, вы их про­во­ди­ли, вер­ну­лись и лег­ли спать. Все. И вдруг ут­ром вы сры­ва­етесь, сго­ва­ри­ва­етесь с этой дев­чон­кой по те­ле­фо­ну, что-то ей там та­кое за­ли­ва­ете и мчи­тесь с ней на Или. Как все это объяснить? - Он молчал. - Ну, я жду. Го­во­ри­те.

    Он вдруг как-то очень озор­но улыб­нул­ся и да­же как буд­то под­миг­нул ей.

    - Так что ж тут еще го­во­рить! На­вер­но, са­ми уже обо всем до­га­да­лись! Гре­шен, ба­тюш­ка.

    - А вы без шуточек, - ска­за­ла она стро­го, не при­ни­мая его улыбки. - Го­во­ри­те - я бу­ду пи­сать. Так в чем вы се­бя приз­на­ете ви­но­ва­тым?

    - В том, что хо­тел обой­тись без шу­ма. Ну как же? При­еха­ла моя лю­би­мая. А у де­воч­ки гла­за крас­ные, нос с гру­шу! Что де­лать! Скан­дал! По­ду­мал и ре­шил: завт­ра же, до то­го, как сно­ва уви­жу Ли­ну, под лю­бым пред­ло­гом уве­зу дев­чон­ку на Или и там с ней нак­реп­ко по­го­во­рю. Хоть уз­наю, чем она ды­шит и что от нее мож­но ожи­дать. В го­ро­де она и убе­жать мо­жет и сду­ру что-ни­будь сот­во­рить и раск­ри­чаться. А там что сде­ла­ешь, ку­да по­бе­жишь? Пус­ты­ня! Вот ска­зал ей, что есть ка­зен­ная на­доб­ность, наз­на­чил вре­мя вы­ез­да, она сог­ла­си­лась, мы и по­еха­ли.

    «Резонно, - по­ду­ма­ла она, - вот те­бе и ко­зырь! Глав­ное, что с это­го его уж не собьешь. Эх, ду­ра! Раз­ве­ла ка­ни­тель, на­ча­ла пра­вильно, а све­ла черт зна­ет к че­му!» Но у нее ос­та­ва­лась еще од­на вы­иг­рыш­ная кар­та, и она ее сра­зу швыр­ну­ла на стол.

    - Ну, по­ло­жим, я вам поверила, - ска­за­ла она. - Ос­та­вим жен­щин в по­кое. Но вот опять стран­нос­ти. Вы преж­де все­го за­яви­лись в кон­то­ру кол­хо­за и ста­ли спра­ши­вать ка­ких-то лю­дей. Ка­ких? За­чем? За­тем - вот про­то­кол ва­ше­го лич­но­го обыс­ка: че­ты­ре бу­тыл­ки по ноль пять рус­ской горькой, бу­тыл­ка рис­лин­га, круг кол­ба­сы 850 грам­мов, кир­пич хле­ба 700 грам­мов, па­ра ба­нок быч­ков в то­ма­те - со­лид­но, а? Вот чем вы это объясни­те? Не­уже­ли все бы­ло нуж­но для объясне­ния с де­вуш­кой? Это же для хо-оро­шенькой ком­па­нии на пять-шесть муж­чин. Ну что вы на это скажете? - Он молчал. - Ви­ди­те: ку­да ни кинь - всю­ду клин.

    Наступило мол­ча­ние. Он си­дел, скло­нив го­ло­ву, и о чем-то ду­мал. («Ни­че­го не зна­ют и не по­доз­ре­ва­ют, и ни­ко­го, ко­неч­но, не ра­зыс­ки­ва­ли. Это хо­ро­шо, дер­жись. Миш­ка! Больше у них за па­зу­хой, ка­жет­ся, нет ни­че­го. Но сей­час уз­на­ем».)

    - Да, - ска­зал он тяжело, - на­до, по­жа­луй, го­во­рить. На­до!

    Она вста­ла и по­дош­ла к не­му.

    - Надо, надо, - ска­за­ла она, убеж­дая прос­то и дру­жес­ки, и да­же кос­ну­лась его плеча. - Вот уви­ди­те, бу­дет луч­ше. По­верьте мне!

    Он слег­ка раз­вел ла­до­ня­ми.

    - Что ж, при­хо­дит­ся ве­рить. Ни­че­го не по­пи­шешь. Да, вы, ко­неч­но, не Хри­пу­шин! Так вот... ва­ша прав­да. Замышлял! - Он ос­та­но­вил­ся, под­нял го­ло­ву и про­из­нес: - За­мыш­лял серьезное прес­туп­ле­ние про­тив соц­собст­вен­нос­ти. Указ от седьмо­го восьмо­го - го­су­дарст­вен­ная и об­щест­вен­ная собст­вен­ность свя­щен­на и неп­ри­кос­но­вен­на. Хо­тел под­бить кол­хоз­ни­ков на хи­ще­ние го­су­дарст­вен­ной собст­вен­нос­ти. Не­уч­тен­ной и да­же не­вы­яв­лен­ной, но все рав­но за это де­сять лет без при­ме­не­ния ам­нис­тии - ах ты дьявол!

    Он сно­ва за­мол­чал и опус­тил го­ло­ву.

    - Да го­во­ри­те, говорите! - прик­рик­ну­ла она. - Вы хо­те­ли заб­рать зо­ло­то и... ну го­во­ри­те же!

    Он по­мор­щил­ся.

    - Да нет, ка­кое, к бе­су, зо­ло­то! От­ку­да оно там? Ма­рин­ку хо­тел ку­пить тай­ком у ры­ба­ков - ки­лог­рам­мов пять, вот и все!

    - Какую еще маринку? - воз­му­ти­лась она. - Что вы мне го­ло­ву кру­ти­те?

    - Да ни­че­го я вам не кру­чу! Обык­но­вен­ную ма­рин­ку. Там же ее ло­вят и коп­тят! Она ведь только на Или и во­дит­ся! Вот и я хо­тел ее об­ме­нять у кол­хоз­ни­ков на вод­ку. За­хо­дил в прав­ле­ние, уз­на­вал где что - ни­че­го не уз­нал. Си­де­ла ка­кая-то чур­ка. Так как это бу­дет? По­ку­ше­ние или при­го­тов­ле­ние? Че­рез 19 это пой­дет или че­рез 17? Это ведь в сро­ках большая раз­ни­ца.

    - Постойте, - ска­за­ла она. Про­ис­хо­ди­ло опять что-то не­су­раз­ное, но она еще не мог­ла ух­ва­тить что. Соз­на­вал­ся он или опять ускользал? - Ма­рин­ка? За­чем вам ма­рин­ка? В день при­ез­да...

    - Так имен­но в день при­ез­да! Именно! - воск­лик­нул он. - Так ска­зать, ве­ли­ко­леп­ный тро­га­тельный дар не только серд­ца, но и па­мя­ти. О, па­мять серд­ца! Мы же с Ли­ной хо­ди­ли, ры­бу ло­ви­ли. Кра­ба не­обы­чай­но­го ку­пи­ли у ры­ба­ка. Не знаю, мо­жет, он то­же пос­чи­тал­ся бы го­су­дарст­вен­ной собст­вен­ностью, но тог­да, ка­жет­ся, не бы­ло еще та­ко­го ука­за. Так вот, хо­тел спо­ить ры­ба­ков и заб­рать ры­бу. А она го­су­дарст­вен­ная. Об­на­ру­жил прес­туп­ный умы­сел. Пи­ши­те - соз­на­юсь. Де­сять лет стро­гой изо­ля­ции с кон­фис­ка­ци­ей иму­щест­ва и без при­ме­не­ния ам­нис­тий! Эх, по­ел я рыб­ку на Или и дру­гих угос­тил! Пи­ши­те.

    Гуляев про­чел про­то­кол доп­ро­са, отод­ви­нул его в сто­ро­ну и ска­зал:

    - Да! - И сно­ва: - Да-а! - По­том улыб­нул­ся и спро­сил: - А что, ж вы не ку­ри­те? Вы, по­жа­луйс­та, ку­ри­те, ку­ри­те. Вот пе­пельни­ца, по­жа­луйс­та.

    - Да нет, я... - слег­ка за­ме­ша­лась она, - тут только один воп­рос и от­вет. Он про­сил прер­вать доп­рос. Ему бы­ло труд­но го­во­рить. Он чуть не расп­ла­кал­ся.

    - Даже так? Ку­ри­те, ку­ри­те, пожалуйста. - Она вы­ну­ла па­пи­ро­сы, по­то­му что он уже дер­жал зажигалку. - Ну что ж. Раз соз­нал­ся, отош­лем де­ло в суд.

    - Вы счи­та­ете, что мож­но пря­мо в суд?

    - Ну а как же? Раз есть соз­на­ние, то пош­лем пря­мо по мес­ту жи­тельства в ра­йон­ный нар­суд.

    - В нарсуд? - Ей по­ка­за­лось, что Гу­ля­ев ого­во­рил­ся. В этих сте­нах, в этом ка­би­не­те, а осо­бен­но у это­го че­ло­ве­ка сло­во «нар­суд» слы­ша­лось поч­ти хох­ма­чес­ки, как ци­та­та из рас­ска­зов Ми­ха­ила Зо­щен­ко, где оно по­па­да­ет­ся на­ря­ду с дру­ги­ми та­ки­ми же смеш­ны­ми сло­ва­ми: «ми­ли­ци­онер», «са­мо­гон­щи­ца», «отде­ле­ние», «кар­ман­ник», «кар­ман­ные ча­сы сре­зал», «мои до­ро­гие граж­да­не». Она выг­ля­де­ла та­кой рас­стро­ен­ной, что Гу­ля­ев взгля­нул на нее и рас­сме­ял­ся.

    - Ну что вы так смот­ри­те? А ку­да еще по­сы­лать это де­ло про рыб­ку ма­рин­ку? До обл­су­да ни­как не до­тя­нем. Мел­ко­ват ма­те­ри­ален. Ведь это не са­мо же хи­ще­ние и да­же не по­ку­ше­ние на хи­ще­ние, а на-ме­ренье! Вот как у вас сто­ит: «обна­ру­женье умыс­ла». А оно во­об­ще по дру­гим прес­туп­ле­ни­ям не­на­ка­зу­емо. Тут, ко­неч­но, иной ко­лен­кор - за­кон от седьмо­го восьмо­го - раз, са­ма лич­ность под­су­ди­мо­го - два; зна­чит, су­дить его бу­дут, ну а уж там что Бог даст.

    - А ОСО? - спро­си­ла она без­на­деж­но.

    - Ну, ОСО! ОСО-то тут и во­об­ще ни при чем. Оно хи­ще­ни­ями не за­ни­ма­ет­ся. Ведь па­ке­та сю­да не при­ло­жишь.

    - Почему? - это выр­ва­лось у нее поч­ти кри­ком.

    - Ну а как его при­ла­гать-то? К че­му? В па­ке­те - ме­мо­ран­дум, а седьмое восьмое - прес­туп­ле­ние отк­ры­тое, хо­зяйст­вен­ное. Тут ни­ка­ких сек­ре­тов быть не мо­жет. По­это­му ре­фе­рент в Моск­ве наш па­кет и во­об­ще не рас­пе­ча­тал бы. Пос­мот­рел бы на за­го­ло­вок и за­вер­нул все об­рат­но. «Мы та­ки­ми де­ла­ми не за­ни­ма­ем­ся. По­сы­лай­те в суд». Вот и все.

    - И все, - пов­то­ри­ла она бес­смыс­лен­но.

    - И все до ко­пе­еч­ки, Та­ма­ра Ге­ор­ги­ев­на. И зна­ете, что бу­дет? Уй­дет ведь от нас Зы­бин! Как ко­ло­бок в сказ­ке, уй­дет! Та­ки­ми де­ла­ми за­ни­ма­ет­ся или про­ку­ра­ту­ра, или, в край­нем-край­нем слу­чае, эко­но­ми­чес­ки-контр­ре­во­лю­ци­он­ный от­дел - ЭКО, а мы СПО - сек­рет­но-по­ли­ти­чес­кий. Прав­ду го­во­рят, что по­ли­ти­ка от эко­но­ми­ки не­от­де­ли­ма, но это не про нас. - Он улыб­нул­ся и про­вел ма­ленькой ху­денькой ла­дош­кой сна­ча­ла по чах­ло­му, но рез­ко­му мар­ты­шечьему ли­цу, по­том по прек­рас­ным ис­си­ня-чер­ным во­ло­сам на зачес. - Зна­чит, де­ло пой­дет." в ра­йон­ный суд, а он на Таш­кентс­кую ал­лею в об­щую тюрьму. Это, оче­вид­но, сей­час и есть пре­дел его меч­та­ний.

    - А суд? - спро­си­ла она.

    - А суд бу­дет его су­дить по УКА. Вы бы­ва­ли в ра­йон­ных су­дах? Ну, пон­ра­ви­лось? Там де­мок­ра­тия пол­ная. За­се­да­ния отк­ры­тые, с учас­ти­ем сто­рон. Ад­во­кат выс­ту­па­ет, сви­де­те­лей вы­зы­ва­ют. Вот он их и вы­зо­вет. Ди­рек­то­ра, де­да, Кор­ни­ло­ва, а эту са­мую его штуч­ку, с ко­то­рой ез­дил за рыб­кой, вы­зо­вет уж сам суд. И что по­лу­чит­ся? На ра­бо­те у не­го ажур, раст­рат и хи­ще­ний нет. Да­же на­обо­рот, име­ет По­чет­ную гра­мо­ту за про­ве­де­ние ин­вен­та­ри­за­ции. Вы­яв­ле­ны и уч­те­ны ка­кие-то цен­нос­ти. Об этом и в «Ка­захс­танс­кой прав­де» бы­ло. Все это он, ко­неч­но, сра­зу же вы­ло­жит на стол. Сви­де­те­ли по­ка­жут то же: там они бо­яться не бу­дут, не та обс­та­но­воч­ка! Зна­чит, что же ос­та­ет­ся? На­ме­ренье? На­ме­ренье не­за­кон­но при­об­рес­ти у ры­ба­ков ры­бу. А он ска­жет: «Нет, я хо­тел при­об­рес­ти че­рез прав­ле­ние, а ез­дил уз­на­вать, есть во­об­ще ры­ба или нет». Да и у ко­го, ска­жет он, ин­ди­ви­ду­ально я хо­тел ее при­об­рес­ти? Что это за лю­ди? Где они? Я их и не ви­дел ни ра­зу. Да их и во­об­ще на све­те нет. Вот вы, ска­жет он, доп­ра­ши­ва­ли ла­реч­ни­цу, к ко­то­рой я за­хо­дил. Она го­во­рит, я на­зы­вал ей ка­кие-то фа­ми­лии, но она их не пом­нит. Граж­да­не судьи, да ес­ли бы та­кие лю­ди дейст­ви­тельно сос­то­яли в кол­хо­зе, как бы она не пом­ни­ла их фа­ми­лии? Ло­гич­но ведь? Ну ко­неч­но, вспом­ни­ла бы. Это и я вам ска­жу.

    - Так не­уже­ли же оправдают? - воск­лик­ну­ла она.

    - Не иск­лю­че­но! Бу­дем, ко­неч­но, ста­раться, чтоб лет пять ему все-та­ки су­ну­ли, но не иск­лю­че­но, что и оп­рав­да­ют. За от­сутст­ви­ем сос­та­ва прес­туп­ле­ния. Или пош­лют на дос­ле­до­ва­ние - он от­ту­да уй­дет. Ну хо­ро­шо, не оп­рав­да­ют, вле­пят пять лет. Так он из ко­ло­нии пи­сать бу­дет, род­ные его нач­нут бе­гать - де­ло бы­то­вое - и го­да че­рез два очу­тит­ся на во­ле, а там впол­не мо­жет встре­титься с ва­ми на ули­це и раск­ла­няться. А что вы удив­ля­етесь? Ведь не­оп­ро­вер­жи­мы только мы, а все ос­тальное... Де­мок­ра­тия же! - Он мах­нул ру­кой и засмеялся. - Так что впол­не мо­жет и раск­ла­няться. Он, го­во­рят, че­ло­век веж­ли­вый, так это?

    - Не бу­дет этого! - вско­чи­ла она с места. - Го­ло­вой, честью ру­ча­юсь, не бу­дет! Раз­ре­ши­те ид­ти?

    - Не разрешу! - Он улыб­нул­ся, встал, по­до­шел к ней и слег­ка по-да­веш­не­му об­нял ее за плечи. - Ух! Уже за­го­ре­лась, за­ки­пе­ла, вот она, кав­казс­кая кровь! Сядьте, сядьте, я вам говорю. - Он на­жал кноп­ку, выз­вал сек­ре­тар­шу и за­ка­зал два ста­ка­на чаю. - Ну и хит­рая бес­тия этот Зы­бин! Не то за ним дейст­ви­тельно ни­че­го нет, не то он та­кое нат­во­рил... Не знаю, не знаю!

    - А вы до­пус­ка­ете, что, мо­жет быть, и ни­че­го нет?

    Он вдруг быст­ро и стро­го взгля­нул на нее.

    - Я-то до­пус­каю, а вот вы до­пус­кать это­го не име­ете пра­ва. Раз я его пе­ре­дал вам, зна­чит, он точ­но ви­но­ват. Вот как вы долж­ны ду­мать. И еще: кто по­си­дел на на­шем стульчи­ке, то­му уж ни­ког­да не си­деть на дру­гом - это два. И третье - раз вы ра­бо­та­ете здесь, то вы не мо­же­те до­пус­кать мыс­ли об ошиб­ке.

    - А вы для се­бя до­пус­ка­ете та­кую мысль?

    - Безусловно, - улыб­нул­ся он и сно­ва стал доб­рым и простым, - а как же ина­че? Как же ина­че я мо­гу про­ве­рять ва­шу ра­бо­ту, де­воч­ка? Как я бу­ду знать, кто у ме­ня сколько сто­ит? Ку­да ко­го пе­ред­ви­нуть? Без та­ких сом­не­ний я и ша­гу сту­пить не мо­гу. Я дол­жен знать все. Все, как оно есть на са­мом де­ле.

    - Все? - спро­си­ла она. И вдруг ей по­ка­за­лось, что Гу­ля­ев пьян. «Не­уже­ли?» - по­ду­ма­ла она, вгля­ды­ва­ясь в его чис­тые, яс­ные гла­за. Он пой­мал ее взгляд и зас­ме­ял­ся.

    - Все, все, де­воч­ка, все! - ска­зал он ве­се­лой скороговоркой. - На то я и на­чальник. А на­чальство - оно ведь все зна­ет. А вот и чай при­нес­ли. Бе­ри­те свой ста­кан, по­си­дим, по­го­во­рим и по­ду­ма­ем. Вы кон­чи­ли на его приз­на­нии. Зна­ете? Да­вай­те-ка поп­ро­бу­ем вот как...

    - ...Ну вот, - ска­за­ла она, - мы кон­чи­ли на ва­шем приз­на­нии. Зна­чит, так: за­кон от седьмо­го восьмо­го. Де­сять лет без при­ме­не­ния амнистии, - он мол­чал и гля­дел на нее, - так? Смотрите. - Она вы­ну­ла из пап­ки про­то­кол, ак­ку­рат­но сло­жи­ла его вдвое, по­том вчет­ве­ро и мед­лен­но (он смот­рел) со вку­сом ра­зор­ва­ла над пепельницей. - А те­перь я вас спрошу, - про­дол­жа­ла она, - не хва­тит ли, а? Не хва­тит ли счи­тать, что все вок­руг ду­рач­ки и только вы один ум­ник? А? А вот я возьму да, как обе­ща­ла, дейст­ви­тельно и отп­рав­лю вас в кар­цер. За из­де­ва­тельство над следст­ви­ем. Вот пря­мо сей­час. Как вы на это смот­ри­те?

    - Прямо сейчас? - спро­сил он, что-то со­об­ра­жая.

    - Да, пря­ме­хонько с это­го вот сту­ла. Так су­ток на пять.

    - На пять? - опять спро­сил он. - Ну что ж. Хоть отосп­люсь там.

    - За пять-то су­ток? Ко­неч­но, пос­пи­те, по­ду­ма­ете, а ес­ли ни­че­го не при­ду­ма­ете, то мы про­дол­жим еще на пять и еще на пять...

    - Значит, по­лу­ча­ет­ся уже на пятнадцать, - по­ды­то­жил он, - пол­ме­ся­ца. Да, это впе­чат­ля­ет, но раз­ре­ши­те один воп­рос: ме­ня в кар­цер, а вас ку­да?

    - То есть как? - уди­ви­лась она. - Я ос­та­нусь тут.

    - В этом са­мом ка­би­не­те? Вот это уж нав­ряд ли. Что же вы в нем бу­де­те де­лать-то? Кни­ги чи­тать? Ведь по­ло­же­ние-то вот ка­кое: у каж­до­го из вас только один зек. Только один! На большее вас не хва­тит. Вы и он поч­ти од­но су­щест­во. Вы си­ди­те на нем и вы­дав­ли­ва­ете из не­го ду­шу по кап­лям. Ме­сяц, два, три! И двух взять на се­бя ни­как не мо­же­те. Это бы­ла бы уже ра­бо­та в пол ло­ша­ди­ной си­лы. А двух ло­ша­док вы че­рез ваш кон­ве­йер ни­как не про­та­щи­те. Не та это ма­шин­ка. По­ло­жим, пер­вые пять су­ток у вас прой­дут лег­ко, на­чальник вам все под­пи­шет, а вот ког­да нач­нут­ся сле­ду­ющие пять, то вы­зо­вет он вас да и ска­жет лас­ко­во: «Вы что же, де­воч­ка, гу­лять к нам приш­ли? Зек в кар­це­ре, а вы си­ди­те, ро­ма­ны рас­чи­ты­ва­ете? За­чем же мы тог­да Хри­пу­ши­на-то сня­ли? Он хоть ра­бо­тал, а вы что?» Вот и ко­нец ва­шей сле­до­ва­тельской карьере, лей­те­нант До­лид­зе.

    - Ну и во­об­ра­же­ние у вас, - по­ка­ча­ла она головой, - что от­ку­да бе­рет­ся. Прос­то я возьму ма­ленькое де­ло, ка­кую-ни­будь са­мо­гон­щи­цу, и от­лич­ней­шим об­ра­зом за пол­ме­ся­ца все кон­чу.

    - Да нет у вас ма­леньких дел! Нет! И са­мо­гон­щиц у вас то­же нет! А есть у вас од­ни мы, вра­ги на­ро­да, бе­ше­ные псы бур­жу­азии. И нас у вас столько, что ско­ро мы у вас бу­дем си­деть друг на дру­ге. По­пы го­во­рят, что так си­дят греш­ни­ки в аду. Так что без­дельни­чать вам не да­дут. А я пос­ле де­ся­ти сра­зу же схло­по­чу еще де­сять. Прос­то при­ду и об­ло­жу вас ма­том пря­мо при вер­ту­хае. Ну и что вы бу­де­те де­лать? Ну ме­ня, ко­неч­но, тут же забьют са­по­га­ми - у вас же все тут ры­ца­ри. Но, как го­во­рит­ся в том ев­рейс­ком анек­до­те, «чем та­кая жизнь»... А вас пош­лют в УСО, к ма­йо­ру Со­фоч­ке Яку­ше­вой кар­точ­ки за­пол­нять. Знал я ког­да-то эту Со­фоч­ку, еще в од­ной шко­ле с ней учил­ся, ак­ку­рат­ная та­кая де­воч­ка, чис­тю­леч­ка, ма­ми­на доч­ка. Или в опе­ра­тив­ку за­су­нут, это зна­чит на сту­ден­чес­кие пик­ни­ки ез­дить, свод­ки стро­чить, ну что ж? На­руж­ность у вас под­хо­дя­щая - там женс­кие прив­ле­ка­тельные чут­кие кад­ры вот как нуж­ны! А то наб­ра­ли шо­фе­рюг да кол­хоз­ниц! Вот что у нас с ва­ми по­лу­чит­ся. Хо­ти­те, да­вай­те поп­ро­бу­ем.

    Он го­во­рил спо­кой­но, ров­но. Бы­ло вид­но, что все это у не­го дав­но про­ду­ма­но. «Зря я впу­та­лась! Мо­жет быть, за­бо­леть?» - по­ду­ма­лось ей, но имен­но только по­ду­ма­лось, от­ка­заться она не мог­ла. Но и вспых­нуть, ра­зоз­литься, по­чувст­во­вать се­бя хо­зяй­кой по­ло­же­ния то­же не мог­ла. Вмес­то это­го к ней приш­ло сов­сем дру­гое - су­хая до­са­да, разд­ра­же­ние на се­бя. Ведь ес­ли у это­го прох­вос­та хва­тит ду­ха сде­лать то, что он обе­ща­ет...

    - Неужели вам невдомек, - ска­за­ла она досадливо, - что от­сю­да уже не вы­хо­дят. Я че­ло­век тут ма­ленький, не бы­ло бы ме­ня, так был бы дру­гой. Ни пов­ре­дить вам, ни по­мочь я не мо­гу. Хоть это-то вы долж­ны по­нять.

    - Да, дол­жен, должен, - сог­ла­сил­ся он, - и, ко­неч­но, по­ни­маю. Спа­си­бо, что хоть тут ска­за­ли прав­ду. Только не хо­чу я по­ни­мать и при­ни­мать эту ва­шу прав­ду, нет, ни­как не хо­чу! Вот в чем де­ло-то, лей­те­нант До­лид­зе.

    - Правду? - И тут ее вдруг на­ко­нец взор­ва­ло. Но это бы­ла не злость на не­го, а ка­кое-то чувст­во глу­бо­ко­го не­ува­же­ния к се­бе, к той ро­ли, ко­то­рую ее зас­та­ви­ли иг­рать. Что, ему на по­те­ху ее от­да­ли, что ли? Да раз­ве она по сво­ей вольной во­ле ска­за­ла бы с ним хоть од­но сло­во или хоть бы прос­то по­дош­ла к не­му? На дьяво­ла он был бы ей ну­жен: А ведь ну­жен же, ну­жен! Больше всех на све­те ну­жен! Он дейст­ви­тельно часть ее. Она все вре­мя о нем ду­ма­ет, га­да­ет, ста­ра­ет­ся про­ник­нуть в его мыс­ли, ха­рак­тер, наст­ро­ение. Ни обо од­ном лю­би­мом че­ло­ве­ке, да­же о нем, о нем са­мом, она так мно­го не ду­ма­ла, как вот об этом раз­вяз­ном обор­ван­це.

    - А что вы зна­ете о на­шей правде? - спро­си­ла она. - Да и во­об­ще о вся­кой прав­де, ес­ли она не ка­са­ет­ся ва­шей шку­ры? Что вы зна­ете? Вот та­кой, как вы?

    - А ка­кой же я-то? - спро­сил он очень спокойно. - Шпи­он? Ди­вер­сант? При­ехал с за­да­ни­ем взор­вать эту ва­шу ма­ли­ну? Убить же­лез­но­го че­кис­та Хри­пу­ши­на?

    Она по­мор­щи­лась. Все опять по­нем­но­гу вста­ва­ло на свои мес­та. То­же мне тер­ро­рист!

    - Да нет, - ска­за­ла она, - ну ка­кой же вы тер­ро­рист? Тер­ро­рист - это масш­таб, му­жест­во. А вы прос­то ал­ко­го­лик, или, как го­во­рят блат­ные, шоб­ла, бо­та­ло. Ин­тел­ли­гентс­кая шоб­ла, ко­неч­но. С прос­ты­ми-то лег­че, они чест­нее, а вы прос­то скользкий, юр­кий, неп­ри­ят­ный че­ло­ве­чиш­ко. Не­ря­ха! Вот шта­ны у вас все вре­мя спа­да­ют, вы их под­тя­не­те, а они сно­ва спол­зут... Знаю, знаю - пу­го­ви­цы об­ре­за­ли?.. Так ведь у всех об­ре­за­ли, а в та­ком ви­де на доп­рос что-то хо­ди­те только вы один. И эти ва­ши ду­рац­кие рас­коп­ки, пьянка, бу­тыл­ки, дев­ка, хох­моч­ки, анек­до­ти­ки, ма­рин­ка! Ох, как все это не­сим­па­тич­но! Во вре­мя граж­данс­кой та­ких, как вы, прос­то ста­ви­ли к стен­ке, а сей­час вот при­хо­дит­ся во­зиться, что-то пи­сать, оформ­лять, как вы го­во­ри­те вер­но, ва­лять ду­ра­ка...

    Она ста­ра­лась го­во­рить спо­кой­но, а внут­ри ее все хо­ди­ло, и го­лос то­же под­ра­ги­вал. Она взя­ла па­пи­рос­ку и за­ку­ри­ла.

    - Только я вот од­но­го не понимаю, - про­дол­жа­ла она то­ном лег­ким и разговорным, - за­чем вам сей­час ду­ра­ка ва­лять? Ведь вы этак дейст­ви­тельно но­ги про­тя­не­те. Ну хо­ро­шо, вы до­би­лись сво­его - ме­ня сня­ли. Ну и что дальше? В этом вот зда­нии шесть эта­жей, и мы си­дим на третьем. А ком­на­та эта - 325. В каж­дой та­кой ком­на­те по два че­ло­ве­ка. Го­во­рит вам это что-ни­будь?

    - Да, - от­ве­тил он за­дум­чи­во, как-то да­же печально. - Да, шесть эта­жей, ком­на­та трис­та двад­цать пять... Го­во­рит, го­во­рит, и очень да­же мно­го го­во­рит, лей­те­нант До­лид­зе! В прош­лом-то го­ду эта­жей бы­ло пять, в по­зап­рош­лом че­ты­ре, а ког­да я при­ехал, тут во­об­ще сто­яло се­рое длин­ное дву­хэ­таж­ное зда­ние. Раз­но­сит вас, раз­но­сит, как утоп­лен­ни­ков. Го­да че­рез три при­дет­ся уж не­боск­ре­бы воз­во­дить. Вы же чу­дес­ное уч­реж­де­ние. Са­ми на се­бя и са­ми для се­бя ра­бо­та­ете. И чем больше сде­ла­ли, тем больше ос­та­ет­ся несделанного. - Он усмехнулся. - Есть та­кая бы­ли­на, как пе­ре­ве­лись бо­га­ты­ри на свя­той Ру­си. Ви­де­ли, на­вер­но, «Бо­га­тырс­кий разъезд» Вас­не­цо­ва. Ну вот, вы­еха­ла эта тро­ица в степь. Едут, пос­вис­ты­ва­ют, в сед­лах по­ка­чи­ва­ют­ся. А навст­ре­чу по шля­ху, по обо­чин­ке, ко­вы­ля­ет, ко­вы­ля­ет се­бе ста­ри­ка­шеч­ка - ка­ли­ка пе­ре­хо­жий, се­ренький, ста­ренький, в ла­по­точ­ках, су­моч­ка у не­го за пле­ча­ми эда­кая, идет ак­ку­рат­но, до­ро­гу по­сош­ком про­бу­ет. Как на­ле­те­ла на не­го эта бо­га­тырс­кая си­ли­ща! Ру­ба­нул его Але­ша По­по­вич и раз­ва­лил до по­яса. И ста­ло двое ста­рич­ков. Ах ты вот так! Ты обо­ро­тень! На! Раз! Раз! И ста­ло че­ты­ре ста­рич­ка, по­том дваж­ды че­ты­ре, по­том че­ты­реж­ды че­ты­ре! Тут уж вся эта сво­лочь бо­га­тырс­кая в де­ло всту­пи­ла. Бьют, ру­бят, топ­чут, в кро­ви с ног до го­ло­вы, а ста­рич­ков-то все больше и больше. И на­ко­нец как сомк­ну­лась эта нес­мет­ная рать! Как гарк­ну­ла она! Как дви­ну­лась - и по­бе­жа­ли бо­га­ты­ри. А те, руб­ле­ные, обезг­лав­лен­ные, би­тые, по­топ­тан­ные, за ни­ми го­нят­ся, ги­ка­ют, хле­щут, да­вят! И дог­на­ли их так до са­мо­го Чер­но­го мо­ря, а там бо­га­ты­ри в ска­лы и прев­ра­ти­лись. До­шел до вас смысл этой ис­то­рии? Только скал-то из вас не по­лу­чит­ся, а так, пе­соч­ком рас­сып­лет­ся, пе­рег­но­ем, горст­кой пеп­ла.

    - Так вы нас ненавидите? - спро­си­ла она. Эта единст­вен­ное, что сей­час ей приш­ло в го­ло­ву.

    - Вас? То есть лей­те­нан­та Долидзе? - он слег­ка раз­вел ру­ка­ми. Она дав­но при­ме­ти­ла у не­го этот жест. Он так раз­во­дил ла­до­ня­ми, ког­да ис­кал ка­кое-то нуж­ное сло­во и не сра­зу его на­хо­дил.

    - Нет, вот вас мне, по­жа­луй, да­же жал­ко. Да, оп­ре­де­лен­но жал­ко. Ну а что ка­са­ет­ся ос­тальных... так что же, по­жа­луй, тут не­на­ви­деть. Они ведь да­же не су­щест­во­ва­ние, а так, не­жить. Са­ми не зна­ют, что тво­рят. А зло от них рас­хо­дит­ся кру­га­ми по все­му ми­ру. Ведь это они вы­рас­ти­ли Гит­ле­ра.

    - Новое дело! - воск­лик­ну­ла она. - Как же так?

    - А так, очень прос­то. При Ле­ни­не Гит­лер был бы не­воз­мо­жен. При Ле­ни­не он ведь в тюрьме си­дел да ме­му­ары со­чи­нял... При Ле­ни­не только этот шут го­ро­хо­вый, Мус­со­ли­ни, мог по­явиться. Но как яви­лись вы, ар­хан­ге­лы, хе­ру­ви­мы и се­ра­фи­мы, как это по­ет­ся: стальные ру­ки-крылья и вмес­то серд­ца пла­мен­ный мотор, - да на­ча­ли ру­бить и жечь, так сра­зу же за­пад­ный обы­ва­тель ис­пу­гал­ся до ис­те­ри­ки и за­го­ро­дил­ся от вас та­ким же стальным фю­ре­ром. Ко­неч­но, его мог­ли бы обуз­дать еще ра­бо­чие пар­тии. Но вы их то­же нат­ра­ви­ли друг на дру­га, и та­кая на­ча­лась сре­ди них со­бачья свал­ка, что они са­ми же встре­ти­ли Гит­ле­ра как Иису­са Хрис­та. А как он при­шел, так и вой­на приш­ла. И вот те­перь сто­ит вой­на у по­ро­га, сту­чит­ся в дверь, и по­лу­ча­ет­ся: сей­час мы с ва­ми си­дим по раз­ным кон­цам ка­би­не­та, а при­дет Гит­лер, и мы бу­дем сто­ять ря­дыш­ком у стен­ки. Ес­ли вы, ко­неч­но, к то­му вре­ме­ни не пе­ре­мет­не­тесь, но ох! пе­ре­мет­не­тесь, очень по­хо­же, что пе­ре­мет­не­тесь вы. И еще на­ши­ми рас­стре­ла­ми, по­ди, бу­де­те ко­ман­до­вать.

    - Да как вы смеете! - воск­лик­ну­ла она.

    - Да что ж тут не сметь? - спо­кой­но по­жал он плечами. - Кто вы во­об­ще та­кие? Кто ва­ши вож­ди? Че­му вы слу­жи­те? Вот я при­ду к Гит­ле­ру и спро­шу его: «Адольф, за­чем ты лю­дей унич­то­жа­ешь? Пог­ро­мы уст­ра­ива­ешь, жи­дов бьешь, по­ло­ви­ну че­ло­ве­чест­ва ист­ре­бить су­лишь, ка­ких-то чис­тых и не­чис­тых вы­ду­мал». А он от­ве­тит мне: «Ты чи­тал мой труд „Майн кампф“? Это же я обе­щал на­ро­ду, ког­да еще не фю­ре­ром был, а уз­ни­ком, и с этим я и при­шел в мир». И что я от­ве­чу? Только од­но: «До че­го же ты, фю­рер, пос­ле­до­ва­те­лен!» «Да, - ска­жет он, - и по­то­му я фю­рер, а ты шай­зе, гов­нюк, и иди от ме­ня, гов­нюк, вон, не ме­шай мне пе­ре­де­лы­вать мир по-мо­ему». А что ж? Ни­че­го не по­де­ла­ешь, пой­ду - он прав. А те­перь я вас спро­шу: вот над ва­ми ви­сит то­ва­рищ Ста­лин, так зна­ет он, что вы тут его са­по­га­ми тво­ри­те или нет? А мо­жет быть, у вас есть от не­го ка­кая-ни­будь спе­ци­альная инст­рук­ция? Мо­жет, он сам ве­лел вам так ра­бо­тать? Мо­жет, по его, это ста­линс­кий путь к со­ци­ализ­му? Ска­же­те, что да, - я по­ве­рю!

    - Замолчите! - крик­ну­ла она и вско­чи­ла с места. - Сей­час же за­мол­чи­те, а то... - Она бы­ла в са­мом де­ле ис­пу­га­на.

    Он улыб­нул­ся.

    - Слабо, сла­бо! Ма­та вам не хва­ти­ло! Вот Хри­пу­шин на­шел бы, что от­ве­тить. Но во­об­ще это то, что и сле­до­ва­ло до­ка­зать. Вы не мо­же­те от­ве­тить ни так, ни этак, ни да, ни нет. Зна­ете иг­ру: «Ба­ры­ня вам прис­ла­ла сто руб­лей, что хо­ти­те, то ку­пи­те, „да“ и „нет“ не го­во­ри­те, чер­ное с бе­лым не бе­ри­те; что вы ку­пи­те?» Вот в это мы с ва­ми сей­час и иг­ра­ем. «Да» и «нет» не го­во­рим, бо­им­ся. Так вот, с Гит­ле­ром все яс­но и чест­но: он рас­тет из сво­ей лю­до­едс­кой те­ории, а вы-то от­ку­да взя­лись? Кто ва­ши учи­те­ля? Ведь лю­бой, ко­го вы ни на­зо­ве­те, сра­зу от вас ша­рах­нет­ся. «Нет, - скажет, - чур ме­ня, не я вас та­ких по­ро­дил». Так опять-та­ки: кто же вы та­кие? Планк­тон, слизь на по­верх­нос­ти оке­ана? Ну, ис­то­ри­чес­ки так и есть - слизь! Но лич­но-то, лич­но - кто вы? Во­ровс­кая ха­за? Шай­ка чер­вон­ных ва­ле­тов? Прос­то бан­ди­ты? Фа­шистс­кие най­ми­ты? Вот вы, нап­ри­мер, бе­зус­лов­но не с ули­цы сю­да приш­ли, а кон­чи­ли ка­кой-то осо­бый юри­ди­чес­кий инс­ти­тут. Ко­неч­но, са­мый луч­ший в на­шей стра­не. Ведь у вас все са­мое луч­шее. И, оче­вид­но, там пре­по­да­ва­ли са­мые луч­шие учи­те­ля, про­фес­со­ра, док­то­ра на­ук, это зна­чит, что вам че­ты­ре или пять лет вдалб­ли­ва­лась на­ука о пра­ве и о прав­де, на­ука о пу­тях поз­на­ния ис­ти­ны. А она ведь очень древ­няя, эта на­ука. Ее вы­ра­ба­ты­ва­ли, про­ве­ря­ли, шли­фо­ва­ли в те­че­ние ты­ся­че­ле­тий. Не­бось вы по ней и вся­кие кур­со­вые ра­бо­ты пи­са­ли на ка­фед­ре «Те­ория до­ка­за­тельств». И вот, все поз­нав, по­няв и ура­зу­мев, вы при­хо­ди­те сю­да, са­ди­тесь на это крес­ло и кри­чи­те: «Если не под­пи­шешь сей­час же на се­бя то-то и то-то, то я из те­бя ля­гуш­ку сде­лаю!» Это еще вы. А ваш мощ­ный пред­шест­вен­ник - тот сра­зу ма­том и ку­ла­ком по сто­лу: «Рас­ска­зы­вай, прос­ти­тут­ка, по­ка я из те­бя ле­пеш­ку дерьма не сде­лал! Ты что, в гос­ти к те­ще при­шел, кур­ва?» Ну а на­ука-то, на­ука ку­да де­ва­лась? Та са­мая, что вам пять лет вкла­ды­ва­лась в го­ло­ву? Не нуж­на она вам, зна­чит - мат и ку­лак ну­жен! Так что ж, вы и на­ука не­сов­мес­ти­мы? Так кто же вы на са­мом-то де­ле? Или это опять ложь, кле­ве­та?

    Он за­мет­но вол­но­вал­ся (она ни­ког­да его та­ким еще не ви­де­ла), ти­хонько и быст­ро про­вел ру­кой по лбу и ук­рад­кой об­тер ру­ку о пид­жак. Это по­че­му-то вдруг тро­ну­ло ее.

    - Воды хотите? - спро­си­ла она.

    Он по­ка­чал го­ло­вой.

    - Выпейте, выпейте, - она на­ли­ла ему пол­ный ста­кан, выш­ла из-за сто­ла и под­нес­ла ста­кан к его гу­бам. Гу­бы у не­го бы­ли су­хие, за­пек­ши­еся. Он взял ста­кан, пальцы дро­жа­ли, и осу­шил его не от­ры­ва­ясь. Она по­ка­ча­ла го­ло­вой, на­ли­ла еще и под­нес­ла ему, но он от­вел ее ру­ку, и она, по­ко­ле­бав­шись, пос­та­ви­ла ста­кан на пол ря­дом со стулом. - Ну что же вы с со­бой только делаете, - ска­за­ла она, - за­чем? Мо­жет, отп­ра­вить вас в камеру? - она сно­ва по­ка­ча­ла го­ло­вой.

    - Нет, нет, я от­лич­но се­бя чувст­вую. По­го­во­рим еще, - ска­зал он бодро. - Вы го­во­ри­те, мы изо­ли­ру­ем со­ци­ально опас­ные эле­мен­ты. Ска­жи­те, вы де­воч­кой лю­би­ли иг­рать у мо­ря в ка­меш­ки?

    - В ка­кие еще камешки? - спро­си­ла она до­сад­ли­во.

    - В са­мые обык­но­вен­ные: бе­лые, чер­ные, се­рые, крас­ные. Со­би­рать их, от­би­рать, сор­ти­ро­вать? Од­ни в од­ну куч­ку, дру­гие в дру­гую?

    Она по­жа­ла пле­ча­ми.

    - Ну и что? - спро­си­ла она, ни­че­го не по­ни­мая.

    - А вот то, что по­до­шел бы к вам ка­кой-ни­будь доб­рый дя­денька и ска­зал бы: «Де­воч­ка, де­воч­ка, мо­жешь мне дать только од­ни свет­лые ка­муш­ки?» - «Ну, де­лов-то!» Взя­ла и отоб­ра­ла свет­лые, а тем­ные в мо­ре бро­си­ла. «Вот, по­жа­луйс­та!» И ска­зал бы вам доб­рый дя­дя: «Умни­ца!» Вот и вы сей­час от­би­ра­ете, только лю­дей, а не ка­муш­ки. Но ведь ка­мень-то - он цве­та не ме­ня­ет, а че­ло­век - он, сво­лочь, хит­рый, пе­ре­мен­чи­вый. Се­год­ня он свет­лый, а завт­ра он тем­ней осен­ней ноч­ки. И вот ва­ши свет­ленькие у вас в ру­ках се­ре­ют, се­ре­ют, че­рез ме­сяц-дру­гой сов­сем ста­нут чер­ны­ми. Но это внут­ри, внут­ри, а сна­ру­жи цвет у них все тот же. Да­же, по­ди, они еще пос­вет­ле­ют. Вы вспом­ни­те, как вам сви­де­те­ли от­ве­ча­ют. Что вы ни спро­си­те, то они и подт­вер­дят; что ни поп­ро­си­те, то они и вы­ло­жат: чу­жую жизнь, так жизнь, честь, так честь... С пре­ве­ли­ким удо­вольстви­ем да­же! От угод­ли­вос­ти и пре­дан­нос­ти аж по но­су пот те­чет! Под­лость по всем про­жил­кам гу­ля­ет! В го­ло­ву бьет. Только бы выб­раться из этой мо­рил­ки! Вы­шел! Бо­же мой, вот счастье-то! Жив, жив! Сво­бо­ден, сво­бо­ден! Лю­ди хо­дят, солн­це све­тит, ве­тер ду­ет, а я жи­вой и до­мой иду! А что дру­га сво­его луч­ше­го про­дал - так кто ж ви­но­ват? Го­су­дарст­во пот­ре­бо­ва­ло - вот и про­дал. Все это так, но по­че­му тог­да ему же и вас, су­дей неп­ра­вед­ных и бес­со­вест­ных, не про­дать, ког­да ваш че­ред по­дой­дет? Да с пре­ве­ли­кой ра­достью он вас про­даст ко­му угод­но. Ме­ня-то он, как свою ду­шу, только по ве­ли­ко­му стра­ху и горькой нуж­де от­дал, а вас-то с ве­ли­ким ли­ко­ва­ни­ем и об­лег­че­ни­ем от­даст. Есть все-та­ки Бог, сво­ло­чи, есть! Вот по­лу­чай­те! В од­ной римс­кой тра­ге­дии муж спра­ши­ва­ет же­ну: «В ка­ких ме­ня ви­нишь ты прес­туп­леньях?» И же­на от­ве­ча­ет: «Во всех, свер­шен­ных мною для те­бя!» Вот за эти свои прес­туп­ленья он вас и про­даст. И бу­дут вас са­жать и стре­лять, как пар­ши­вых псов! И не кто-ни­будь, а ва­ши собст­вен­ные кол­ле­ги! Пробьет для вас та­кой час! Обя­за­тельно он пробьет! И вы уви­ди­те тог­да ли­цо сво­его бра­та. Сво­его бра­та Ка­ина! И уз­на­ете, сколько та­ких братьев си­де­ло с ва­ми за од­ним сто­лом! И жда­ло только ча­са! Да только позд­но бу­дет. И для вас, и для Ка­ина. Да! Для Ка­ина то­же позд­но бу­дет! Вот в чем нас­то­ящая бе­да! Вы за­щи­ща­ете стра­ну? Эх, вы! Ка­инов вы вы­во­ди­те! Вот что вы де­ла­ете!

    - А вы раз­ве не брат Каин? - спро­си­ла она.

    - Да нет, - от­ве­тил он просто. - Я во­об­ще вам не брат, а по­то­му и не Ка­ин. Лад­но! На дру­гих нап­ле­вать, вот вас-то мне очень жал­ко!

    - Нас? - спро­си­ла она ту­по.

    - Да нет, черт с ва­ми со все­ми! Вас од­ну жаль! Од­ну вас, Та­ма­ра Георгиевна! - Он под­нял с по­ла ста­кан и спо­кой­но вы­пил его до дна. - Ну что ж, по­те­шу вас еще од­ной ска­зоч­кой. У пер­сидс­ко­го ца­ря Кам­би­за был судья неп­ра­вед­ный. Так царь по­ве­лел его каз­нить, ко­жу сод­рать, вы­ду­бить и обить ею су­дейс­кое крес­ло, а по­том на это крес­ло по­са­дил сы­на каз­нен­но­го и ве­лел ему су­дить. И, го­во­рят, тот су­дил уже пра­вильно. Так по­ин­те­ре­суй­тесь ког­да-ни­будь, сколько кож на этом ва­шем крес­ле. Ведь нор­мальная жизнь сле­до­ва­те­ля ва­ше­го тол­ка - пять лет, а по­том в со­ба­чий ящик. Ну а что еще де­лать с уго­лов­ни­ком, ког­да он свое сра­бо­тал? Шку­ру с не­го до­лой, и в яму! И нар­ком ваш там, и все его по­мощ­ни­ки там же! И на­чальни­ки от­де­лов - все, все смир­не­хонько ря­дыш­ком ле­жат! И вам ту­да же пря­мой путь! А мне жаль вас, мо­ло­дость ва­шу, све­жесть, а мо­жет быть, да­же и ду­шу - все, все жаль! Не та­кая она у вас уж сквер­ная, как вы се­бе это вну­ши­ли, лей­те­нант До­лид­зе! И выг­ля­дит она сов­сем не так, как вам ка­жет­ся. Взбал­мош­ная она, глу­пая, вот бе­да! Ведь и сей­час вы иг­ра­ете роль, а не ве­де­те следст­вие. Ар­тист­кой вам бы быть, а не сле­до­ва­те­лем. Эх, де­воч­ка! Ку­да вы по­лез­ли? За­чем? Кто о вас пла­кать-то бу­дет? Отец-то жив?

    «Но как он уз­нал о ГИТИСе, - по­ду­ма­ла она, по­чувст­во­вав ко­сую тоск­ли­вую дрожь, - как уз­нал? Но уз­нал же, зна­чит, зна­чит...»

    Она вздох­ну­ла и под­ня­ла труб­ку - выз­вать кон­вой, а он пог­ля­дел на нее, хо­тел что-то ска­зать еще и вдруг уви­дел, что ее нет, как нет сто­ла и ком­на­ты с се­ро-жел­ты­ми обо­ями, а есть только ка­кая-то мут­ная пе­ле­на, что-то ров­ное, по­дер­ну­тое лег­кой рябью, зе­ле­ное и чер­ное. Оно слег­ка ко­ле­ба­лось, па­да­ло и под­ни­ма­лось - над ним мелька­ли бе­лые пят­на, чай­ки, что ли?

    - "Как бы ме­ня не стошнило, - по­ду­мал он, - в уг­лу пле­ва­тельни­ца, на­до..."

    ...Когда зе­ка за­ко­ло­ти­ло и зат­ряс­ло и он стал зе­ле­ным, страш­ным и мерт­вым, с вы­тя­нув­шим­ся ли­цом и ка­ки­ми-то пе­рек­ру­чен­ны­ми ру­ка­ми и но­га­ми, она бро­си­ла труб­ку и ки­ну­лась к не­му. И тут он встал, пос­то­ял с се­кун­ду очень ров­но и рух­нул во весь рост, не сги­ба­ясь. Тут сто­ял ма­ленький сто­лик, и он уго­дил вис­ком пря­мо об его угол. Она зак­ри­ча­ла.

    Он ле­жал нед­виж­но, на его лбу на­бу­ха­ла крас­ная гру­ша. Она опус­ти­лась на ко­ле­ни и ос­то­рож­но под­ня­ла его го­ло­ву. Под ее пальца­ми все вре­мя по-стре­ко­зи­но­му би­лась уп­ря­мая тон­кая жил­ка, пальцы у нее ста­ли лип­ки­ми.

    В Большом до­ме по-преж­не­му сто­яла ти­ши­на, шла ноч­ная сме­на, ни­ко­го не бы­ло на этом эта­же, кро­ме них дво­их, и она сто­яла пе­ред ним на ко­ле­нях, дер­жа­ла его го­ло­ву и пов­то­ря­ла сна­ча­ла ти­хо, а по­том уже гром­ко и бес­смыс­лен­но: «Ну что же я... Ну что же я... ну что же я в кон­це кон­цов...» А труб­ка ви­се­ла, рас­ка­чи­ва­лась, и в ней уже слы­ша­лись го­ло­са.

    Так их и зас­тал кон­вой.

    - ...И вы так ни ра­зу не болели? - спро­сил Штерн. - Ну, чу­до! Ну прос­то чу­до, и все... В больни­це-то хоть раз ле­жа­ли?

    - Да нет, не лежал, - от­ве­тил Ка­лан­да­раш­ви­ли и вдруг как-то очень пря­мо, с улыб­кой под­нял на Штер­на гла­за. «Ты вот мне по­дыг­ры­ва­ешь, а я с то­бой не играю», - по­ня­ла его улыб­ку Та­ма­ра.

    Они си­де­ли в от­дельном ка­би­не­те рес­то­ра­на НКВД. По­ме­щал­ся этот рес­то­ран в са­мом Большом до­ме, в ниж­нем эта­же его, и по­это­му ок­на их ка­би­не­та вы­хо­ди­ли на двор - на длин­ное и низ­кое зда­ние внут­рен­ней тюрьмы. Но сей­час тюрьмы вид­но не бы­ло. Ее зак­ры­ва­ли неж­но-зо­ло­тис­тые за­на­вес­ки. И от это­го в ка­би­не­те сто­ял ти­хий, мяг­кий по­лус­вет, и все выг­ля­де­ло уют­ным, бе­лым и спо­кой­ным: ска­терть, бо­ка­лы, фар­фор, се­реб­ро.

    - Да, но тог­да вы по­ис­ти­не же­лез­ный человек, - вздох­нул Штерн, - не то что мы, совс­лу­жа­щие, лю­ди эпо­хи Моск­вош­вея. У нас и то и се; и гаст­рит, и ко­лит, и брон­хит, и еще черт зна­ет что. Но я вам вот что ска­жу: ла­герь у вас то­же был ка­кой-то осо­бен­ный, не ла­герь, а се­вер­ная здрав­ни­ца! Ну как бы там ни бы­ло - за ва­ше! За ва­ше му­жест­во, жиз­нес­той­кость, жиз­не­ра­дост­ность, Ге­ор­гий Мат­ве­евич, за то, что вы с на­ми. Та­ма­ра, а как вы?

    - Я не буду, - от­ве­ти­ла она ти­хо.

    - Ну и не на­до, до­ро­гая. Не на­до! Кра­си­вая жен­щи­на не долж­на пить. А вот мы за вас... Ух, хо­ро­шо! Дав­но та­кой коньяк не пил. И все-та­ки, Ге­ор­гий Мат­ве­евич, ка­кой же ла­герь-то у вас был? Мо­жет, ин­ва­лид­ный ка­кой-ни­будь?

    - Да нет, - по­жал пле­ча­ми гость, - за­чем ин­ва­лид­ный? Ла­герь как ла­герь. Как все конц­ла­ге­ря Со­ветс­ко­го Со­юза: зо­на, ба­рак, ко­лю­чая про­во­ло­ка, час­то­кол, выш­ка, ча­со­вой на выш­ке, за выш­кой ра­бо­чий двор, ночью про­жек­то­ра. Подъем в семь, съем в семь. Ухо­дишь - тем­но, при­хо­дишь - тем­но. Ра­бо­чая пай­ка - семьсот грам­мов, ин­ва­лид­ная - пятьсот, штраф­ная - трис­та. Вот и все, по­жа­луй. Ес­ли не ка­саться экс­цес­сов.

    - А ес­ли ка­саться?

    Старик под­нял бо­кал из дым­ча­то-ру­би­но­во­го стек­ла с ге­ральди­чес­ким зо­ло­тым ле­опар­дом в ме­дальоне и пос­мот­рел его на свет. По­том слег­ка щелк­нул по краю - звук по­лу­чил­ся неж­ный, пе­чальный, за­ми­ра­ющий.

    - Фамильная вещь, - вздох­нул старик. - Ве­не­ци­анс­кое стек­ло. В му­зей бы его. Ес­ли ка­саться экс­цес­сов. Ро­ман Льво­вич, жизнь там бы­ла тя­же­лая. Бы­ва­ли вре­ме­на, ког­да ут­ром не зна­ешь, до­жи­вешь ли до ве­че­ра. Ну да вы са­ми зна­ете, что бы­ло.

    Лицо Штер­на сра­зу по­су­ро­ве­ло.

    - Не только знаю, но вот этой ру­кой, что под­ни­маю за вас бо­кал, под­пи­сы­вал об­ви­ни­тельное зак­лю­че­ние. Все эти не­го­дяи прош­ли по во­ен­но­му три­бу­на­лу. Так что большая часть из них вот... - Он слег­ка щелк­нул се­бя по вис­ку.

    - Да? - взгля­нул на не­го старик. - Хо­ро­шо.

    - А вот в ла­ге­ре зак­лю­чен­ные не­бось об этом ни­че­го не знают, - ус­мех­нул­ся Штерн. - Ду­ма­ют, что они сей­час до­ма­ми от­ды­ха ко­ман­ду­ют. Так?

    Старик ус­мех­нул­ся.

    - Да нет, по­жа­луй, не сов­сем так. Что их рас­стре­ля­ли - в это ве­рят.

    - И что ж го­во­рят об этом?

    - Да раз­ное го­во­рят. Од­ни го­во­рят, что это бы­ли японс­кие шпи­оны и их за это рас­стре­ля­ли...

    - Здорово! Ум­но! А дру­гие?

    - А дру­гие го­во­рят, что это бы­ли со­ветс­кие лю­ди и их то­же за это рас­стре­ля­ли.

    Тамара не вы­дер­жа­ла и хмык­ну­ла.

    - Да, - сог­ла­сил­ся Штерн и то­же улыбнулся. - Смеш­но, ко­неч­но («Смешно», - подт­вер­дил ста­рик), но ведь и пе­чально, Ге­ор­гий Мат­ве­евич. Не­уже­ли ни­ко­му из этих здра­вых взрос­лых лю­дей не при­хо­дит в го­ло­ву са­мая прос­тая мысль, что все эти рас­стре­лы бы­ли вра­жес­кой ди­вер­си­ей - и не япон­цев, ко­неч­но, нет, это глупость! - а вот этих бан­ди­тов-троц­кис­тов, яго­дин­цев, блюм­ки­ных - лю­дей, у ко­то­рых ру­ки по ло­коть в кро­ви?! Не­уже­ли не при­хо­дит?

    - Нет, - по­ка­чал го­ло­вой старик, - это в го­ло­ву ни­ког­да не приходило. - Он вдруг усмехнулся. - Да и как оно мо­жет прий­ти? Ведь все мы бы­ли ди­вер­сан­ты, их лю­ди. Так, зна­чит, ди­вер­сан­ты проб­ра­лись в ла­герь, чтоб унич­то­жить свои же кад­ры? За­чем? Не­по­нят­но.

    - Чтоб воз­му­тить народ! - вста­ви­ла Та­ма­ра.

    Старик по­вер­нул­ся к ней.

    - Да, дейст­ви­тельно, очень нуж­ны мы, ди­вер­сан­ты, со­ветс­ко­му на­ро­ду. Ведь на следст­вии нам рас­тол­ко­вы­ва­ли, что на­род все зна­ет и не­на­ви­дит нас как бе­ше­ных псов и най­ми­тов ка­пи­та­ла. По­это­му, мол, и де­ти от­ре­ка­ют­ся от от­цов, а же­ны са­жа­ют му­жей. И раз­ве вы са­ми не го­во­ри­те сво­им подс­ледст­вен­ным, что ес­ли бы не ор­га­ны, то на­род дав­но бы раз­нес нас по ку­соч­кам («К счастью, еще не успела», - по­ду­ма­лось Та­ма­ре), нет, муд­ре­но! Очень это уж муд­ре­но, Ро­ман Льво­вич. Ни­как эта слож­ней­шая стра­те­гия не умес­тит­ся в на­ши при­ми­тив­ные зе­ковс­кие го­ло­вы.

    - А что власть мо­жет без вся­ко­го за­ко­на унич­то­жать сво­их граж­дан - это в при­ми­тив­ные го­ло­вы лег­ко укладывается? - горько по­ка­чал го­ло­вой Штерн. - Эх, лю­ди, лю­ди! Граж­да­не ве­ли­кой стра­ны, твор­цы пя­ти­лет­ки! И лег­ко­вер­ны-то вы, и сла­бы, и ма­ло­душ­ны, и как только приж­мет вам па­лец дверью, го­то­вы вы... Да что го­во­рить? Сам че­ло­век и сам, на­вер­но, та­кой!

    - А бить эта власть может, - су­ро­во пе­ре­бил его старик, - а от­би­вать лег­кие на следст­вии она мо­жет? Са­жать от­ца за сы­на она мо­жет? А «слу­ша­ли - пос­та­но­ви­ли» - это что та­кое? Мы же юрис­ты, Ро­ман Льво­вич, так ска­жи­те мне - что же это та­кое? А?

    Штерн по­жал пле­ча­ми.

    И по ка­би­не­ту на мгно­венье, как приз­рак, прош­ла ко­рот­кая, до пре­де­ла нап­ря­жен­ная, душ­ная ти­ши­на. Та­ма­ра привс­та­ла, взя­ла гра­фин, на­ли­ла се­бе по­ло­ви­ну фу­же­ра и вы­пи­ла. Все мол­ча, от­чет­ли­во, рез­ко.

    - А вас били? - спро­сил Штерн обид­чи­во. Ему ис­пор­ти­ли его лю­би­мей­шую арию, не да­ли до­петь до кон­ца.

    - Меня нет, - с ка­ким-то да­же со­жа­ле­ни­ем по­ка­чал го­ло­вой старик. - Нет, ме­ня они что-то не би­ли. Слу­шай­те, Ро­ман Льво­вич, да я от­лич­но знаю, что это де­ла­ла не Со­ветс­кая власть.

    - Тогда кто же?

    - Не знаю. Черт! Дьявол! Су­мас­шед­ший! Но только ум­ный су­мас­шед­ший! Та­кой, ко­то­рый от­лич­но все по­ни­ма­ет. Ведь как бы­ло? При­ез­жа­ет...

    - Георгий Мат­ве­евич, ми­лый вы мой! - вдруг взмо­лил­ся Штерн и под­нял к гру­ди обе толс­тые во­ло­са­тые ру­ки с зо­ло­ты­ми запонками. - Ну за­чем нам опять все это? Пай­ки, рас­стре­лы, кар­це­ры! Ну к че­му они? Вот гра­фин­чик, вот за­кус­ка! Я ви­но­ват - за­вел эту бо­дя­гу, а да­ма вон уж сос­ку­чи­лась и на­ча­ла без нас. Да­вай­те и мы...

    - Нет, я вас очень про­шу, продолжайте, - ска­за­ла Та­ма­ра же­лез­ным голосом. - При­ез­жа­ет...

    Старик пос­мот­рел на Штер­на, тот вздох­нул.

    - Да, зас­та­ви­ли мы да­му ждать, зас­та­ви­ли! Вот она и... Не­хо­ро­шо!

    - Приезжает... - пов­то­ри­ла Та­ма­ра зло, не сво­дя глаз с Ка­лан­да­раш­ви­ли.

    - Ну, ес­ли вам так уж угодно... - слег­ка по­жал пле­ча­ми старик. - При­ез­жа­ет на ра­бо­чую трас­су но­вый на­чальник. Пять ма­шин, ох­ра­на, сви­та, жен­щи­ны в бе­лом, штатс­кие. Их уже не­де­лю жда­ли. Ра­бо­та­ют вов­сю. Тач­ки по дос­кам так ле­та­ют, что дос­ки гу­дят. Бри­га­дир хо­дит, пог­ля­ды­ва­ет, пок­ри­ки­ва­ет. Как буд­то ник­то ни­ко­го и не ждал. Обыч­ный бод­рый ла­гер­ный де­нек. И вдруг - «Вни­ма­ние!» Все зас­ты­ли. Пять ма­шин. Вы­ле­за­ет из пер­вой са­мый глав­ный на­чальник и под­хо­дит к бри­га­ди­ру. Здо­ро­ва­ет­ся. При­ни­ма­ет ра­порт. «Лад­но. Одень, одень шап­ку! Это твои все ор­лы? Та-ак! А что же ты, бри­га­дир, с та­ки­ми ор­ла­ми план-то не вы­пол­ня­ешь, ку­би­ки стра­не не да­ешь? Ведь ты у ме­ня в отс­та­ющих чис­лишься. А?» - «Да граж­да­нин на­чальник, да я бы... Но ведь то-то и то-то...» - «Та-ак! Объектив­ные при­чи­ны, зна­чит? Ра­бо­та­ешь по си­ле воз­мож­нос­ти? Кто ж у те­бя глав­ный фи­лон?» - «Да фи­ло­нов нет, а вот та­кой-то, вер­но, отстает». - «Да? А ну, та­кой-то, по­дой­ди сю­да». Под­хо­дит та­кой-то. «Вот ты ка­кой, зна­чит! Хо­рош! Слы­шал я о те­бе, слы­шал. Ка­кая статья-то? ОСО? Что, КРТД? А! Троц­кист, зна­чит? Быв­ший пар­тий­ный ра­бот­ник? Что ж ты, быв­ший пар­тий­ный и та­кой не­соз­на­тельный? Те­бе власть да­ла пол­ную воз­мож­ность зас­лу­жить пе­ред на­ро­дом свои прес­туп­ленья, а ты все гнешь свою ли­нию? А? А?» - «Да бо­лею я, граж­да­нин на­чальник. Серд­це у ме­ня! Но­ги все в яз­вах - вот, взгля­ни­те!» - «Зак­рой, зак­рой! Не му­зей! На то врач есть, чтоб гля­деть! Врач, ну-ка иди сю­да. Так что ж ты мне больно­го-то на ра­бо­ту выг­нал? Ведь вот он го­во­рит, что еле хо­дит, а ты го­нишь его на ра­бо­ту! Как же так?» А врач тот же зак­лю­чен­ный. У не­го зуб на зуб не по­па­да­ет. Он сра­зу в крик: «Да ка­кой он больной, граж­да­нин на­чальник! Фи­лон он, фи­лон! А на но­гах сам на­ко­вы­рял!»

    - Да, вот так они и гу­бят друг друга, - со­лид­но вздох­нул Штерн. - Прав­да, прав­да.

    - Да нет, врач то­же не ви­но­ват! У не­го же нор­ма! Не больше двух про­цен­тов больных. Так те про­цен­ты все на блат­ных ухо­дят. Они к не­му на при­ем с то­по­ром при­хо­дят! «Так, зна­чит, го­во­ришь, злост­ный фи­лон. Как был вра­гом, так им и ос­тал­ся? Да? Не­хо­ро­шо! Лад­но! Мы с ним по­го­во­рим, убе­дим его! По­са­ди­те в ма­ши­ну». Все. По­хо­ди­ли. Уеха­ли. А че­рез не­де­лю при­каз по ОЛ­Пам: «Та­кой-то, осуж­ден­ный ра­нее за контр­ре­во­лю­ци­он­ную троц­кистс­кую де­ятельность на во­семь лет ла­ге­рей, рас­стре­лян за са­бо­таж». Вот и все. А то и еще про­ще. Та­щи­ли двое ра­бо­тяг брев­но и один нос­ком за­шел за зо­ну, то есть чер­точ­ку на зем­ле пе­ре­сек. Кон­во­ир при­ло­жил­ся и по­ло­жил его. Здесь же бьют сра­зу! Снай­пе­ры! Кон­во­иру от­пуск на две не­де­ли, ра­бо­тя­ге на веч­ные вре­ме­на. То­же все. Так что же это, при­каз? За­кон? Пункт сто­ро­же­во­го ус­та­ва? Или су­мас­шед­ший из сми­ри­тельной ру­ба­хи выс­ко­чил да и на­чал ру­бить нап­ра­во и на­ле­во? Не знаю, да и знать не хо­чу. Знаю только, что та­ко­го быть не мо­жет, а оно есть. Зна­чит, бред, бе­лая го­ряч­ка. Только не че­ло­ве­ка, а че­го-то бо­лее слож­но­го! Мо­жет быть, все­го че­ло­ве­чест­ва. Мо­жет. Не знаю!

    Он го­во­рил спо­кой­но и только под ко­нец нем­но­го раз­вол­но­вал­ся, но то­же не по­вы­сил го­лос, а прос­то пальцы ста­ли под­ра­ги­вать, а сам он как-то стран­но и на­тя­ну­то за­улы­бал­ся.

    «Так как же его освобождать? - по­ду­ма­ла Тамара. - Ведь он бу­дет хо­дить и рас­ска­зы­вать. Тут и рас­пис­ка о не­разг­ла­ше­нии ни к че­му».

    Она не мог­ла си­деть и вста­ла, но Штерн больно сжал ее ру­ку у за­пястья, и она се­ла.

    - Конечно, все это ужасно, - ска­зал он, - и я по­ни­маю, что де­ла­ет­ся с са­мой пси­хи­кой зак­лю­чен­ных, но...

    Старик вдруг ти­хо, доб­ро­душ­но зас­ме­ял­ся.

    - Да ал­лах с ни­ми, с заключенными, - ска­зал он просто. - Они вра­ги на­ро­да, ну и по­лу­ча­ют свое. Вы знаете, - обер­нул­ся он вдруг к Тамаре, - ниг­де, на­вер­но, нет столько са­мо­убийств, как в ла­ге­рях сре­ди вольно­на­ем­ных или во­ен­но­обя­зан­ных. И все они ка­кие-то бесп­ри­чин­ные, су­мас­шед­шие.

    - То есть как же это беспричинные? - неп­ри­ят­но оск­ла­бил­ся Штерн. - Со­весть их за­му­чи­ла, вот они и ве­ша­ют­ся или стре­ля­ют­ся. Ведь вы это хо­ти­те ска­зать нам, Ге­ор­гий Мат­ве­евич? Совесть. - Он засмеялся. - Вы на их ряш­ки пос­мот­ри­те и уви­ди­те, что у них за со­весть! Вы зна­ете, сколько они там заг­ре­ба­ют? Здесь не каж­дый нар­ком столько в год по­лу­ча­ет, сколько ка­кой-ни­будь на­чальник от­де­ле­ния за ле­то отор­вет! А вы - со­весть! Иде­алист вы, Ге­ор­гий Мат­ве­евич, вот что я вам ска­жу.

    - Да нет, я ведь не го­во­рю, что это совесть, - слег­ка нах­му­рил­ся старик. - То есть нет, нет! Это, ко­неч­но, со­весть, но со­весть-то не че­ло­ве­чес­кая, а волчья, что ли? - Он за­мол­чал, со­би­ра­ясь с мыслями. - Ведь что получается? - за­го­во­рил он снова. - Вот ОЛП - от­дельный ла­гер­ный пункт. Он дейст­ви­тельно от все­го от­дельный. Вок­руг не­го тай­га или степь, и он как ост­ров в оке­ане. Лю­ди сво­бод­ные тут не жи­вут и там не по­яв­ля­ют­ся, и по­лу­ча­ет­ся две зо­ны - од­на, внеш­няя, ох­ра­на, дру­гая внут­рен­няя, зе­ки. Два кру­га зем­ли. В каж­дом кру­ге свои за­ко­ны. Зе­ки ра­бо­та­ют весь день, а ночью спят. У них вся жизнь по квад­ра­ти­кам - подъем, ра­бо­та, съем, ужин, от­бой, сон, подъем. Вот и все. Но чтоб про­жить по этим квад­ра­ти­кам, их еще на­до вы­га­дать. Еже­час­но, еже­ми­нут­но, на про­тя­же­нии все­го сро­ка вы­га­ды­вать. По­то­му что ес­ли не вы­га­да­ешь, то про­па­дешь. При­дет к те­бе За­гиб Ива­но­вич - и все! Смерть тут мужс­ко­го по­ла, и зо­вут ее по име­ни-отчест­ву, как на­ряд­чи­ка. Тос­ко­вать, раз­мыш­лять, грус­тить, вспо­ми­нать тут не­ког­да. Так во внут­рен­нем кру­ге. А во внеш­нем дру­гое - там и жизнь. И ее то­же на­до вы­га­ды­вать на де­сять лет впе­ред. И вы­га­ды­ва­ют - ра­бо­та­ют. А ра­бо­та - пятьсот или ты­ся­ча жи­вых тру­пов: ку­да их та­щат - ту­да они и во­ло­кут­ся. Но только это очень хит­рые по­кой­нич­ки - это упыри, - они прит­во­ря­ют­ся жи­вы­ми, а все от них про­пах­ло мерт­ве­чи­ной, и вот на вольных, гор­дых, не­за­ви­си­мых со­ветс­ких граж­да­нах на­чи­на­ет ска­зы­ваться труп­ное от­рав­ле­ние. Это очень мяг­кий, вя­лый, об­во­ла­ки­ва­ющий яд, по­на­ча­лу его да­же не по­чувст­ву­ешь - так что-то, ров­но под­таш­ни­ва­ет, му­тит, угар­но как-то, рас­слаб­лен­но, а в ос­нов­ном-то все хо­ро­шо. Ра­бо­та - не бей ле­жа­че­го, баб хва­та­ет, тут их зо­вут чуть не офи­ци­ально «де­шев­ка­ми», так что зас­ку­ча­ешь - уте­шат. Де­нег на­ва­лом. За плит­ку чая мож­но лю­бой кос­тюм в зо­не по­лу­чить. Па­ек во­ен­ный, спирт свой - пей, по­ка не сор­вет. Вот и пьют. Сна­ча­ла стоп­ка­ми, по­том ста­ка­на­ми, а за­тем пол­лит­ров­ка­ми. Каж­дый ве­чер дра­ки. Де­рут­ся мол­ча, только со­пят; а бьют страш­но: са­по­га­ми по реб­рам, втап­ты­ва­ют в снег. И вот в од­ну тем­ную ночь - это все больше про­ис­хо­дит осенью или зи­мой - че­пе! Заст­ре­лил­ся ча­со­вой. Пря­мо на выш­ке. Ски­нул са­пог и большим пальцем на­жал спуск. Че­реп, ко­неч­но, вдре­без­ги. Весь по­то­лок в моз­гах. При­чи­ны не­из­вест­ны. На­ут­ро в крас­ном угол­ке соб­ра­ние. Ко­мис­сия, вы­го­во­ры, ре­чи, по­ка­яния. Не­дос­мот­ре­ли. Не уч­ли. Не про­яви­ли бди­тельнос­ти. Пос­та­но­ви­ли, осу­ди­ли, да­ли обе­ща­ние. А че­рез не­де­лю опять че­пе. Только те­перь по­серьезнее. Пус­тил се­бе пу­лю в ви­сок стар­ший лей­те­нант, и та­кую он за­пис­ку на сто­ле ос­та­вил, что ее сра­зу же на спич­ке сожг­ли. Опять ко­мис­сия. Те­перь уже мос­ковс­кая. Стар­ший же лей­те­нант! Вы­зы­ва­ют по од­но­му, спра­ши­ва­ют, и опять ни­че­го ник­то по­нять не мо­жет. Че­ло­век был как че­ло­век, ра­бо­тал доб­ро­со­вест­но, по-со­ветс­ки. Имел бла­го­дар­нос­ти, ко­пил деньги, сберк­ниж­ку по­ка­зы­вал. Фо­то в бу­маж­ни­ке но­сил. До­мик бе­ленький на Чер­ном мо­ре. Это он се­бе прис­мот­рел. Ему уж и срок вы­хо­дил. Пил? Ну а кто здесь не пьет? Мно­го не пил. Зна­чит, ви­ди­мых при­чин нет. А не­ви­ди­мые... Чу­жая ду­ша по­тем­ки. Но вот в этих са­мых по­тем­ках он и за­пу­тал­ся, и за­тос­ко­вал, и за­ис­кал вы­хо­да. И на­шел его. Вот как это бы­ва­ет. Не­по­нят­но? Не­по­нят­но, ко­неч­но! Но я же и го­во­рю - бред! Угар! Бе­лая го­ряч­ка! От­рав­ле­ние труп­ным ядом!

    Тамара си­де­ла и нак­ру­чи­ва­ла на па­лец кон­чик ска­тер­ти, рва­нуть - и все по­сып­лет­ся на пол.

    - Да! - Штерн кряк­нул и под­нял­ся с места. - Пой­ду по­то­роп­лю офи­ци­ан­та. Что-то они хо­тят, я ви­жу, нас го­ло­дом за­мо­рить.

    Он по­шел и вдруг, про­хо­дя, нак­ло­нил­ся над Ка­лан­да­раш­ви­ли.

    - Спасибо вам за это, Ге­ор­гий Мат­ве­евич, большое спа­си­бо! Об­раз­но го­во­ри­те! Очень об­раз­но. Заб­лу­дил­ся в собст­вен­ной ду­ше. Хо­ро­шо. Вот на­шим бы пи­са­те­лям та­кой об­раз най­ти! Да, вы пра­вы, пло­хо по­лу­ча­ет­ся. Жаль на­ших сол­дат. Очень их жаль, бед­няг. Спа­си­бо вам за ва­шу жес­то­кую че­ло­веч­ную прав­ду. Но пусть те­перь эти воп­ро­сы вас больше не вол­ну­ют. Мы по­ду­ма­ем. А вы сво­бод­ный че­ло­век! Та­ма­ра, моя хо­ро­шая, а что вы ров­но за­ту­ма­ни­лись? А ну-ка на­лей­те нам ско­рее по пол­ной! Вот так, вот так! Ура, Ге­ор­гий Матвеевич! - Он опять по­шел и опять задержался. - А сы­на вы не огор­чай­те та­ки­ми вот воп­ро­са­ми, лад­но? За­чем? На­ша ви­на, наш и от­вет. Мы са­ми спра­вим­ся. А за ва­шу прав­ду спа­си­бо, большое спа­си­бо. Она вот как нам нуж­на! Лад­но, иду за офи­ци­ан­том [Зва­ли его по-нас­то­яще­му Би­би­не­иш­ви­ли. Он умер че­рез нес­колько дней пос­ле ос­во­бож­де­ния. (Рас­ска­зал пи­са­тель Ча­бук Ами­рэд­жи­би.)].

    Нейман вер­нул­ся из ко­ман­ди­ров­ки на сле­ду­ющий день на по­пут­ной ма­ши­не. И сра­зу же, не за­ез­жая до­мой, подъехал в Большой дом. Его гна­ли не­яс­ные пред­чувст­вия. И не­да­ром. Его вдруг по­се­тил нар­ком. Та­ко­го еще, ка­жет­ся, не бы­ва­ло. Нар­ком ни­же шес­то­го эта­жа (там по­ме­щал­ся его сек­ре­та­ри­ат) во­об­ще не спус­кал­ся, а ес­ли на­до - вы­зы­вал к се­бе, на седьмое не­бо, так ра­бот­ни­ки Большо­го до­ма ок­рес­ти­ли надст­рой­ку, где по­ме­щал­ся лич­ный ка­би­нет и кро­хот­ный зал за­се­да­ний.

    Стоял яс­ный осен­ний ве­чер. Нар­ком пос­ту­чал­ся, во­шел и поз­до­ро­вал­ся. Был он ти­хий, бла­го­же­ла­тельный, в си­ре­не­вом кос­тю­ме со свет­лым галс­ту­ком.

    - Сидите, сидите, - ми­лос­ти­во при­ка­зал он Нейману, - а я вот... - Он по­до­шел к по­лу­отк­ры­то­му ок­ну, рас­пах­нул его и вдох­нул всей грудью воздух. - Благодать, - ска­зал он, - нет, на­до, на­до и мне к вам сю­да пе­реб­раться, а то у нас та­кая ввер­ху парилка, - он опять втя­нул воздух. - Хо­ро­шо! Мо­рем пах­нет. Сос­на, сосна! - Он еще пос­то­ял, пог­ля­дел на де­ревья, на крас­ные, зе­ле­ные и си­ние гир­лян­ды ог­ня в ал­ле­ях, пос­лу­шал детс­кий крик, скрип ка­ру­се­лей, по­том по­до­шел к сто­лу и сел сбоку. - Что это вы под­пи­сы­ва­ете? А-а! Ох уж эти бу­маж­ки! Од­на с ни­ми мо­ро­ка!

    Это бы­ли зап­ро­сы вто­ро­го сек­рет­но-по­ли­ти­чес­ко­го от­де­ла. По этим зап­ро­сам опе­ру­пол­но­мо­чен­но­му ла­ге­ря над­ле­жа­ло выз­вать та­ко­го-то зе­ка, на­хо­дя­ще­го­ся там-то, и снять с не­го сви­де­тельские по­ка­за­ния. Ча­ще все­го че­ло­век, о ко­то­ром зап­ра­ши­ва­ли, хо­дил еще по во­ле и был не прос­то зна­ко­мым оп­ра­ши­ва­емо­го, а ли­бо его нед­ру­гом, ли­бо дру­гом, дав­шим «ули­ча­ющие» по­ка­за­ния на су­де или на оч­ной став­ке. По­это­му и пред­по­ла­га­лось, что сей­час, ког­да зе­ку на­ко­нец раз­ре­ши­ли, он охот­но све­дет сче­ты с дру­гом или вра­гом. (В этом слу­чае и в этих сте­нах и друг и враг зву­чат при­мер­но оди­на­ко­во.)

    - Так, - ска­зал нар­ком, выс­лу­шав Ней­ма­на о том, что зап­ро­сов по­сы­ла­ет­ся мно­го, а вы­пол­ня­ют их мед­лен­но и спус­тя рукава, - но вот тут, я ви­жу, вы по­лу­чи­ли пол­ный от­каз. И да­же, я бы ска­зал, от­каз с ехид­цей: «Знаю его как со­ветс­ко­го че­ло­ве­ка и пат­ри­ота». А кто сни­мал по­ка­за­ния? Лей­те­нант Лап­шин! Ну и ду­би­на же этот лей­те­нант! На­вер­но, из только что мо­би­ли­зо­ван­ных. И час­то вы по­лу­ча­ете вот та­кие ци­ду­ли?

    Нейман по­жал пле­ча­ми.

    - Да бы­ва­ют.

    - Не на­до, чтоб бы­ва­ли. Ска­жи­те, вы ду­ма­ли, по­че­му при­хо­дят та­кие от­ве­ты? Ну хо­тя бы в дан­ном слу­чае? Вот по­че­му зак­лю­чен­ный так от­ве­тил? Или тот то­же на не­го не стал по­ка­зы­вать? Но ес­ли так, то и зап­ра­ши­вать его не сто­ило.

    «А что его так заело? - по­ду­мал Нейман. - Ведь обыч­ное же де­ло, Фор­мальность! Тот так и так бу­дет си­деть! И за­чем он во­об­ще при­шел? В штатс­ком. В жел­тых бо­тин­ках. Галс­тук! А ведь все в фор­ме хо­дил. С же­ной по­ру­гал­ся, что ли?»

    - Да нет, по­ка­зы­вать-то показывал, - от­ве­тил он, - но ни­че­го су­щест­вен­но­го, прав­да, не ска­зал, да и пов­ре­дить ему он уже не мог. Но во­об­ще-то вы пра­вы, то­ва­рищ нар­ком. Этот сви­де­тель - пов­тор­ник, наг­лый, хит­рый тип, в кар­це­ре у нас си­дел два ра­за, мож­но бы­ло пред­ви­деть, как он от­ве­тит.

    - Значит, все де­ло в характере, - ус­мех­нул­ся нар­ком и слег­ка дви­нул стулом. - Си­ди­те, си­ди­те! Ха­рак­тер, ко­неч­но, сле­ду­ет учи­ты­вать, но глав­ное не это. Глав­ное, кто доп­ра­ши­ва­ет. По­ни­ма­ете? Нет? Зря! Вот пос­ту­па­ет ваш зап­рос к та­ко­му не­дав­но мо­би­ли­зо­ван­но­му Лап­ши­ну. Вы­зы­ва­ет он зе­ка. Са­жа­ет на стул, и что тот ска­жет - сло­во в сло­во за­пи­сы­ва­ет. Так ведь, а?

    Нейман слег­ка раз­вел ла­до­ня­ми. Он все-та­ки не по­ни­мал, что от не­го хо­тят.

    - Так? Ну а как же ина­че? Во-пер­вых, он дейст­ви­тельно там, в ла­ге­ре, ни­че­го не зна­ет о де­ле, а во-вто­рых, ну на кой дьявол ему, отк­ро­вен­но го­во­ря, это де­ло нуж­но? Вот вы сле­до­ва­тель уп­рав­ле­ния, вы жи­ве­те в сто­ли­це, по­лу­ча­ете хо­ро­ший ок­лад, у вас прек­рас­ная квар­ти­ра, ну а он что? Он же ни­че­го это­го не име­ет! И обя­зан­ность у не­го сов­сем дру­гая - собачья, - и ок­лад дру­гой, от­сю­да и пси­хо­ло­гия та­кая: «А не пош­ли бы вы все...» Нет, я в эти за­оч­ные бу­маж­ки сов­сем не верю. - Он встал. - Тут путь один: ес­ли что нуж­но, по­ез­жай сам. При­ез­жай в уп­рав­ле­ние ла­ге­ря, са­дись в ка­би­нет, выт­ре­буй зак­лю­чен­но­го, обя­за­тельно со спец­кон­во­ем, про­дер­жи его де­нек в оди­ноч­ке, пусть он там по­си­дит, по­ду­ма­ет что и как, а по­том вы­зо­ви, уса­ди на кон­чик сту­ла у сте­ны и доп­ра­ши­вай. Но по-на­ше­му, с ве­тер­ком, не так, как они там. «Знаю как со­ветс­ко­го пат­ри­ота!» Ах ты... Ес­ли бы не на­ша те­пе­реш­няя заг­ру­жен­ность, я бы во­об­ще всю эту бу­маж­ную са­мо­де­ятельность дав­но зап­ре­тил бы.

    - Да, - со­лид­но вздох­нул Нейман, - заг­ру­жен­ность у нас страш­ная. Мы-то, ста­рые кад­ры, еще дер­жим­ся, а мо­ло­дые... Дво­их мы уже отп­ра­ви­ли в нерв­ную кли­ни­ку, од­но­го пря­мо на «ско­рой по­мо­щи» из ка­би­не­та.

    - Ну вот, вот! - воск­лик­нул ра­дост­но нарком. - Лю­дей у нас уно­сят с ра­бо­ты на но­сил­ках, а они там ду­ма­ют: си­дят сто­лич­ные штуч­ки, без­дельни­ки - и стро­чат. И все у них в кар­ма­не! Те­атр! Пер­вые эк­ра­ны! Квар­ти­ры! Душ! Да­ча! Рес­то­ра­ны! А мы тут си­дим в сте­пи с зак­лю­чен­ны­ми и со­ба­ка­ми да спирт глу­шим! Только у нас и ра­дос­ти! Да они ра­ды лю­бую па­кость нам подложить, - он пой­мал взгляд Ней­ма­на и хму­ро окончил, - ну не все, ко­неч­но. Нич­тож­ное меньшинст­во, но все рав­но...

    «Нет, с ним оп­ре­де­лен­но что-то случилось, - ре­шил Нейман. - Но что? Что?»

    Был нар­ком штуч­кой сто­лич­ной - приб­ли­жен­ный, взыс­кан­ный ми­лос­тя­ми, ук­ра­шен­ный вся­чес­ки­ми че­кистс­ки­ми доб­ро­де­те­ля­ми и ор­де­на­ми, вхо­жий в Кремль, въезжий в Кун­це­во, в «Ближ­нее», в «Дальнее», и то, что очу­тил­ся он вдруг в Ал­ма-Ате, вы­зы­ва­ло раз­ные тол­ки. То есть фор­мально-то то, что он, на­чальник об­ласт­но­го уп­рав­ле­ния, стал нар­ко­мом большой рес­пуб­ли­ки, выг­ля­де­ло да­же, по­жа­луй, как по­вы­ше­ние, но лю­ди-то по­ни­ма­ли: Моск­ву на Ал­ма-Ату та­кие ту­зы так не ме­ня­ют! Зна­чит, что-то есть. Впро­чем, рас­суж­да­ли и ина­че. Прос­то-нап­рос­то из сто­ли­цы прис­ла­ли но­вую мет­лу - ра­бо­та­ли мы пло­хо, вот и при­ехал на нас но­вый «Всех да­вишь». И ес­ли бы этот «Всех да­вишь» стал бы са­жать с мес­та в карьер, сни­мать и пе­ре­ме­щать, то все бы­ло бы прос­то и яс­но. Но в том-то и де­ло, что он" ос­та­вил все как бы­ло и да­же трон­ную речь на об­щем соб­ра­нии про­из­нес не больно гроз­ную.

    Тогда за­го­во­ри­ли о нар­ком­ше - во­ло­окой, пол­ной, ста­ре­ющей да­ме вос­точ­но­го ти­па. Она бы­ла млад­шей сест­рой той, не то ско­ро­пос­тиж­но скон­чав­шей­ся, не то (но тес! Только вам! А вы об этом, по­жа­луйс­та, ни­ко­му) - заст­ре­лив­шей­ся. (Заст­ре­лен­ной! заст­ре­лен­ной! ко­неч­но же заст­ре­лен­ной!) Так вот, мо­жет, чтоб не вы­зы­вать не­нуж­ные ас­со­ци­ации, и ре­ши­ли его из Моск­вы - сю­да?! Что ж? Мо­жет быть, и так. А нар­ком­ша с пер­вых же дней ста­ла по­ка­зы­вать се­бя: преж­де все­го она пог­на­ла всех вох­ров­цев из при­хо­жей в их сто­ро­же­вые буд­ки на ули­цу. Ру­мя­ные пол­но­ще­кие пар­ни, ко­неч­но, взвы­ли. Нар­ком­ше по­пы­та­лись до­ка­зать, что это не­ра­зум­но, не по пра­ви­лам. Но она очень ко­рот­ко спро­си­ла: а что ж, собст­вен­но, зна­чит ВОХР? Внеш­няя ох­ра­на? Ну и пусть ох­ра­ня­ют с ули­цы.

    И вот вох­ров­цы си­де­ли в буд­ках с око­шеч­ка­ми, а нар­ком­ша вмес­те с де­вуш­кой Да­шей и бо­ро­да­тым морд­ви­ном-са­дов­ни­ком хо­ди­ла по са­ду, об­ре­за­ла ро­зы и вы­са­жи­ва­ла тюльпа­ны. За эти вот тюльпа­ны ее и воз­не­на­ви­де­ли пу­ще все­го. И, ко­неч­но, осо­бен­но те сош­ки и мош­ки, ко­то­рые об нар­ко­мовс­кой при­хо­жей да­же и по­мыш­лять не сме­ли. Но по­ми­луй­те, так ли долж­на вес­ти се­бя пе­ре­до­вая со­ветс­кая жен­щи­на, же­на нар­ко­ма, чле­на са­мо­го де­мок­ра­тич­но­го пра­ви­тельства в ми­ре? При­мер-то, при­мер!

    Но ско­ро все ус­по­ко­ились. Как-то вне­зап­но вы­яс­ни­лось, что вмес­те с но­вым нар­ко­мом в Большой дом впорх­нул и це­лый женс­кий рой гу­рий - лич­ные сек­ре­тар­ши (их зва­ли сек­ре­тут­ка­ми и бо­ялись пу­ще ог­ня), сек­рет­ные ма­ши­нист­ки, бу­фет­чи­цы, офи­ци­ант­ки в на­ко­лоч­ках и с бе­лы­ми кры­лыш­ка­ми за пле­ча­ми. Сло­вом, та­кие вальки­рии и де­вы гор за­ре­яли по всем се­ми эта­жам, что у сол­дат и мо­ло­дых сле­до­ва­те­лей при од­ном взгля­де ста­но­ви­лось тес­но в брю­ках. А на седьмом не­бе, в ба­шен­ке, где ца­рил веч­ный сум­рак и по­кой (ви­се­ли зо­ло­тис­тые за­на­вес­ки), за­ра­бо­та­ла но­вая стой­ка и го­лу­бая ком­на­та от­ды­ха. Нар­ком­ша там не по­ка­зы­ва­лась, и это очень всех уте­ша­ло. Это те­бе, ма­дам, не тюльпа­ны са­жать! Но опять-та­ки сня­тые та­кое се­бе не раз­ре­ша­ют. Сня­тых ис­те­ри­ка бьет, они бла­гим ма­том орут, они гро­мы­ха­ют на соб­ра­ни­ях, они гай­ки за­вин­чи­ва­ют так, что резьба с них сры­ва­ет­ся к дьяво­лу. Од­ним сло­вом, вок­руг нар­ко­ма - тя­же­ло­го и ши­ро­коп­ле­че­го че­ло­ве­ка с жест­ки­ми чер­ны­ми пря­мы­ми во­ло­са­ми и си­зым сильным под­бо­род­ком - все вре­мя сто­ял лег­кий ту­ман не­дос­ка­зан­нос­ти и не­до­уменья.

    А ра­бо­тал он спо­ро и чет­ко. Все чи­тал сам, каж­дую не­де­лю выс­лу­ши­вал от­че­ты на­чальни­ков от­де­лов. «А бу­ма­ги оставьте, - го­во­рил он пос­ле доклада, - я пос­мот­рю». И дейст­ви­тельно смот­рел, по­то­му что возв­ра­щал с по­мет­ка­ми. В Моск­ве с ним счи­та­лись. Быст­ро, без вся­ких до­пол­ни­тельных объясне­ний, ут­вер­ди­ли до­пол­ни­тельную сме­ту на рас­ши­ре­ние шта­тов, а ОСО пе­рес­та­ло возв­ра­щать де­ла на дос­ле­до­ва­ние. Об­ласт­ных про­ку­ро­ров по спец­де­лам но­вый нар­ком не жа­ло­вал и при­ни­мал ту­го, на хо­ду. Но про­ку­ро­ра рес­пуб­ли­ки, вы­со­ко­го, ря­бо­ва­то­го, пат­ла­то­го доб­ро­го пьяни­цу лю­бил и каж­дый се­зон вы­ез­жал с ним в бал­хашс­кие ка­мы­ши на ка­ба­нов. Ми­ло­сер­дия или да­же прос­той спра­вед­ли­вос­ти но­вый нар­ком не знал и не по­ни­мал точ­но так же, как и все его пред­шест­вен­ни­ки, и до су­ти де­ла ни­ког­да не до­ка­пы­вал­ся. На од­ном со­ве­ща­нии он выс­ка­зал­ся да­же так: есть прав­да жи­тейс­кая и есть прав­да выс­шая, идей­ная, в дан­ном слу­чае следст­вен­ная. Для каж­до­го ра­бот­ни­ка ор­га­нов стро­го обя­за­тельна только она. Од­на­ко лиш­не­го нак­ру­чи­ванья и ус­лож­ненья то­же не лю­бил, и ког­да, нап­ри­мер, Ней­ман за­ду­мал уст­ро­ить большой по­ли­ти­чес­кий про­цесс с ре­ча­ми, ад­во­ка­та­ми и по­ка­яньем, это мог­ло бы кон­читься для не­го сов­сем сквер­но. Но по­мог бра­тец - по­дос­пел вов­ре­мя и все ула­дил. И, од­на­ко ж, все рав­но серд­це на­чальни­ка вто­ро­го СПО бы­ло не на мес­те. И вдруг этот прос­той дру­жес­кий ви­зит.

    - А де­ло это­го му­зей­щи­ка дай­те-ка мне, - вдруг при­ка­зал нарком. - Кста­ти, его ве­дет ва­ша пле­мян­ни­ца? Так от­ку­да у не­го на лбу та­кой рог? («Это­го еще не хва­та­ло! Зна­чит, он и в тюрьме был», - оша­ле­ло по­ду­мал Ней­ман.)

    - Не знаю, - от­ве­тил он поспешно, - я еще до­мой не за­ез­жал. Только по­верьте, пле­мян­ни­ца моя тут ни при чем. Он же де­сять дней го­ло­дов­ку дер­жал. На­вер­но, упал и об стен­ку как-ни­будь...

    - А-а! Мо­жет быть! - сог­ла­сил­ся нарком. - Те­перь вот что: я прос­мат­ри­вал ма­те­ри­ал об этом зо­ло­те. Зна­ете, все как-то очень ту­ман­но. Вот по­езд­ка Зы­би­на на Или. Он за­хо­дил в прав­ле­ние кол­хо­за, раз­го­ва­ри­вал с ла­реч­ни­цей, на­зы­вал ей ка­кие-то фа­ми­лии. Ка­кие? Не­из­вест­но? Ла­реч­ни­цу да­же не вы­зы­ва­ли. По­че­му? К ко­му он при­ез­жал? За­чем? Дев­чон­ка из му­зея ров­но ни­че­го не зна­ет (ах, зна­чит, он и до дев­чон­ки доб­рал­ся - ну, ну де­ла!). Как это все по­лу­ча­ет­ся?

    - Фамилии ла­реч­ни­ца не помнит, - уг­рю­мо от­ве­тил Нейман. - Я сам с ней го­во­рил.

    - Ах, не помнит, - нах­му­рил­ся нар­ком, и лоб у не­го вдруг про­ре­за­ла пря­мая льви­ная складка. - В ка­ме­ру ее тог­да без вся­ко­го раз­го­во­ра, пусть си­дит - вспом­нит. По­ез­жай­те ту­да и до­ве­ди­те де­ло до кон­ца. Завт­ра же и по­ез­жай­те. До­ло­жи­те мне лич­но! Стыд! По­зор! Она не пом­нит!

    - Слушаю, то­ва­рищ нарком, - слег­ка нак­ло­нил го­ло­ву Ней­ман.

    Теперь нар­ком го­во­рил рез­ко, жест­ко, и да­же гла­за его блес­те­ли, как у взды­бив­ше­го­ся ко­та.

    - Не слу­шай­те, а делайте! - по­вы­сил он голос. - Чем фан­та­зи­ро­вать, вы бы луч­ше... У нас еще, до­ро­гой то­ва­рищ на­чальник вто­ро­го СПО, и До­ма Со­ве­тов для та­ких зре­лищ, ка­кие вы пред­ла­га­ете, не выст­ро­ено! Ко­лон­но­го за­ла нет!.. Ка­яться прес­туп­ни­ку нег­де - вот беда-то! - Он мах­нул ру­кой, по­до­шел к ок­ну и по­вер­нул­ся спи­ной («Но что все-та­ки с ним про­изош­ло?» - по­ду­мал Ней­ман). И тут вдруг Ней­ман ус­лы­шал, как нар­ком быст­ро и не­яс­но про­бор­мо­тал «пло­хо, пло­хо», и раз­дал­ся стран­ный, не по­хо­жий ни на что звук - это нар­ком скрип­нул зу­ба­ми. Нес­колько се­кунд он еще прос­то­ял так, пря­мой, страш­ный, со сжа­ты­ми ку­ла­ка­ми, и спи­на у не­го то­же бы­ла страш­ная и пря­мая. А за­тем он вдруг вздох­нул и опал, как протк­ну­тый мяч.

    - Так по­ез­жай­те, поезжайте, - ска­зал он уже мяг­ко, от­хо­дя от ок­на, и вздохнул. - Наж­ми­те на эту чер­то­ву ла­реч­ни­цу. Пусть, пусть вспом­нит. У этих баб па­мять бе­совс­кая. Я еще в царс­кое вре­мя од­ной пя­так не от­дал, так она мне пос­ле Ок­тяб­ря вспо­ми­на­ла. А то фа­ми­лии она за­бы­ла... Вспом­нит!

    Зазвонила вер­туш­ка. Лич­ная сек­ре­тар­ша по всем ка­би­не­там ис­ка­ла нар­ко­ма. Сроч­но вы­зы­ва­ет Моск­ва. Из лич­но­го сек­ре­та­ри­ата Ни­ко­лая Ива­но­ви­ча. Нар­ком ос­то­рож­но опус­тил труб­ку на ры­чаг и как-то очень прос­то и да­же по­кор­но взгля­нул на Ней­ма­на. И в то же вре­мя что-то ог­ром­ное мелькну­ло на миг в его гла­зах. Он хо­тел что-то ска­зать, но рез­ко по­вер­нул­ся и вы­шел.

    - До сви­данья, то­ва­рищ нарком, - за­поз­да­ло вслед ему крик­нул Ней­ман.

    - Да, да! - от­ве­тил нар­ком уже на пороге. - Да, да, до сви­данья! По­ез­жай­те на Или, спро­си­те по­луч­ше. У них та­кая па­мять...

    Нейман при­шел до­мой ус­та­лый, раз­би­тый и только что пе­рес­ту­пил по­рог, как к не­му из кух­ни бес­шум­но мет­ну­лась Ни­лов­на.

    - Здр... - на­чал бы­ло он, но она при­жа­ла ла­донь к гу­бам, кив­ну­ла на Та­ма­ри­ну ком­на­ту и по­ма­ни­ла его за со­бой на кух­ню.

    - Тамара-то наша, - за­шеп­та­ла она, - сна­ча­ла все го­во­ри­ла са­ма с со­бой, я все слу­ша­ла, ду­ма­ла, по те­ле­фо­ну, нет, са­ма с со­бой! А до это­го они с Ро­ман Льво­ви­чем в рес­то­ра­не бы­ли. А вер­ну­лась... Ша­та­лась. Он ее под ру­ку.

    - Та-ак! - Ней­ман быст­ро ски­нул плащ, по­до­шел к зер­ка­лу, под­нял с под­зер­кальни­ка гре­бен­ку и про­вел по во­ло­сам. Они у не­го бы­ли вол­нис­тые, гус­тые, и он гор­дил­ся ими. - Так, зна­чит, без ме­ня ве­се­ло жи­ли. Хорошо! - Он по­до­шел к две­ри ее ком­на­ты, пос­то­ял, пос­лу­шал. Она, вер­но, что-то го­во­ри­ла, но слов он не ра­зоб­рал. Тог­да он стук­нул и спро­сил: «Мож­но?»

    - Это ты, дядя? - отоз­ва­лась она. - Вой­ди, вой­ди, ты кста­ти при­ехал, здравст­вуй. Письмо те­бе тут от Ро­ма­на Льво­ви­ча.

    Она вста­ла с тах­ты, взя­ла со сто­ли­ка пап­ку, рас­пах­ну­ла, вы­ну­ла от­ту­да большой, в лист, кон­верт, про­тя­ну­ла Ней­ма­ну. На кон­вер­те бы­ло на­пи­са­но: «Р.Л.Шер­ну. Лич­но».

    - Откуда это у тебя? - уди­вил­ся и ис­пу­гал­ся Нейман. - Ро­ман за­был? Так за­чем же ты его рас­пе­ча­та­ла?

    - Да он не был запечатан, - ус­мех­ну­лась она, - ле­жал на са­мом ви­ду на тво­ем сто­ле. Так что смот­ри.

    - Да за­чем мне это? - воск­лик­нул Нейман. - Сов­сем не ин­те­ре­су­ют ме­ня де­ла Ро­ма­на.

    - А по­ин­те­ре­суй­ся, поинтересуйся, - про­дол­жа­ла она тем же то­ном, не то нас­меш­ли­вым, не то презрительным. - Там бу­маж­ка ввер­ху ле­жит, ты ее пос­мот­ри... Да я те­бе ее про­чи­таю.

    «...Метод пе­ре­ли­ва­ния труп­ной кро­ви яв­ля­ет­ся блес­тя­щим за­во­ева­ни­ем со­ветс­кой ме­ди­ци­ны. Впер­вые он был при­ме­нен в инс­ти­ту­те Скли­фо­совс­ко­го в 1932 го­ду, а в 1937 го­ду раз­ре­шен на всей тер­ри­то­рии Со­ветс­ко­го Со­юза. Труп­ная кровь име­ет сле­ду­ющие пре­иму­щест­ва пе­ред до­норс­кой: во-первых, - слу­шай, дядя! - кровь вне­зап­но, без аго­нии умер­ше­го (она пов­то­ри­ла: без аго­нии) бла­го­да­ря фе­но­ме­ну фиб­ро­ге­не­за ос­та­ет­ся жид­кой и не тре­бу­ет до­бав­ле­ния стабилизатора, - она взгля­ну­ла на Ней­ма­на. Тот сто­ял и слушал. - Во-вто­рых, от тру­па мож­но в сред­нем из­го­тов­лять до трех лит­ров кро­ви, что поз­во­ля­ет в слу­чае на­доб­нос­ти про­из­во­дить мас­сив­ные пе­ре­ли­ва­ния од­но­му ре­ци­пи­ен­ту без сме­ше­ния кро­ви раз­лич­ных до­но­ров. В-третьих, кровь приз­на­ет­ся год­ной только пос­ле вскры­тия тру­па. При из­ме­не­нии в лег­ких, же­луд­ке, се­ле­зен­ке, пе­че­ни кровь бра­ку­ет­ся как не­год­ная. До сих пор, од­на­ко, до­бы­ча это­го цен­ней­ше­го про­дук­та бы­ла свя­за­на со слу­чай­нос­тя­ми и по­это­му глав­ным об­ра­зом ис­пользо­ва­лась кровь по­гиб­ших от улич­ных ка­таст­роф. Ны­не же мы, ра­бот­ни­ки ме­ди­цинс­кой час­ти уп­рав­ле­ния, учи­ты­вая обс­та­нов­ку и лег­кость по­лу­че­ния све­жей труп­ной кро­ви, вно­сим ра­ци­она­ли­за­торс­кое пред­ло­же­ние...»

    - А ну перестань! - обор­вал ее Ней­ман и стук­нул ку­ла­ком по столу. - Дай сю­да эту гадость. - Он выр­вал па­кет и отб­ро­сил его на тахту. - Ах ты, су­мас­шед­шая дура, - вы­ру­гал­ся он. - Бе­рез­ка! Бот­ти­чел­ли! До­ду­ма­лись, сво­ло­чи!

    - Это ты про кого? - спро­си­ла Та­ма­ра.

    - Не про те­бя же. - Он съел ка­кое-то слово. - И тот хрис­то­сик то­же... Ух, я бы их!.. Брось об этом ду­мать, а то до­ду­ма­ешься! Ну, она ду­ра, пси­хо­пат­ка! Только и все­го! А Ро­ман то­же хо­рош, подб­ро­сил те­бе эту штуч­ку. Слу­шай, он ведь не­хо­ро­ший, этот Ро­ман! Очень не­хо­ро­ший. Ко­неч­но, мне он брат, и я его люб­лю, но все-та­ки... он... не­хо­ро­ший! Черт зна­ет что у не­го в го­ло­ве. Стро­ит из се­бя что-то... Ви­дишь ли, хо­чет при всем при том, что у не­го есть - а у не­го уже мно­го че­го набралось, - ос­таться чест­ным и хо­ро­шим. Чис­теньким быть хо­чет. А что та­кое чест­ность? Большая со­ветс­кая эн­цик­ло­пе­дия до этой бук­вы еще не дош­ла...

    - А раз­ве та­кие не все?

    Нейман вни­ма­тельно взгля­нул на нее, вдруг по­до­шел и взял ее за ру­ку.

    - Слушай, мне что - зво­нить сест­ре, чтоб она не­мед­лен­но при­еха­ла и заб­ра­ла тебя? - Она молчала. - Ну го­во­ри же: зво­нить? Я поз­во­ню! Вот сей­час и поз­во­ню! Ведь эти штуч­ки зна­ешь где кон­ча­ют­ся? В пе­чи! Сле­до­ва­тельни­ца! И я, ду­рак, ве­рил, что ты мо­жешь! На пер­вом же ал­ко­го­ли­ке, зас­ран­це ис­пек­лась! Не­че­го те­бе бы­ло тог­да и ГИ­ТИС бро­сать! Пе­ла бы сей­час в опе­рет­ке. А я то­бой гор­дил­ся, я-то го­во­рил: та­кая ум­ни­ца, та­кая чут­кая! Ни­че­го! По­ка­за­ла свой ум! Бо­же ты мой, - взмо­лил­ся он вдруг, - Бог Ав­ра­ама, Иса­ака и Иако­ва, как го­во­рил мой отец. Как же ны­неш­ним всем ма­ло на­до! От од­но­го щелч­ка ва­ли­тесь! Ес­ли бы мы бы­ли та­кие, как вы, то бы­ла бы у нас Со­ветс­кая власть?! Кон­чи­ла бы ты юри­ди­чес­кий инс­ти­тут? Да прос­то выш­ла бы за­муж за гру­зинс­ко­го князька или тас­ка­лась бы с та­ким же вот, как этот Зы­бин; он бы стиш­ки чи­тал, а ты бы ему хло­па­ла... Вот это вернее. - Он го­во­рил и хо­дил по ком­на­те. В ко­ри­до­ре взды­ха­ла Ни­лов­на.

    - Да что ты та­кое говоришь? - воск­лик­ну­ла Та­ма­ра.

    - А что? Не нра­вит­ся? А мне те­бя ви­деть та­кой нра­вит­ся? Вот я сей­час опять ехать дол­жен, так как же я те­бя та­кую мо­гу ос­та­вить?

    - Куда ехать? - спро­си­ла-она.

    - На ку­ды­ки­ну го­ру жу­рав­лей щу­пать - не снес­лись ли! По де­лу ехать. По это­му же иди­отс­ко­му де­лу и ехать. Ну как я те­бя ос­тав­лю? Ведь ты же следст­вие ве­дешь. Следст­вие по де­лу нас­то­яще­го вра­га. Уже по все­му яс­но, что он враг, а ты... Чест­ное сло­во, не знаю, что мне и де­лать. Ведь уже до нар­ко­ма что-то дош­ло! Ах ты...

    Она вдруг по­дош­ла к не­му, об­ня­ла его за пле­чи и по­тер­лась, как в детст­ве, под­бо­род­ком о его пле­чо.

    - Ну, ну, - ска­за­ла она ви­но­ва­то и покорно, - не на­до! Все бу­дет в по­ряд­ке. Прос­то ме­ня этот прох­вост дейст­ви­тельно до­вел до руч­ки.

    - Да чем же, чем? - воск­лик­нул в от­ча­янии он. - Бо­же мой, чем же имен­но он мог те­бя, ум­ную, уче­ную, до­вес­ти до чер­ти­ков? Чем?

    - Не знаю. А ско­рее все­го, не он до­вел, а са­ма раск­ле­илась. У нас же в семье все немного, - она пок­ру­ти­ла пальцем воз­ле лба.

    - Даже и папа? - ус­мех­нул­ся он.

    Тамара ус­по­ко­илась и сно­ва се­ла к сто­лу.

    - Ну, ес­ли он от­пус­тил ме­ня из ГИ­ТИ­Са в ваш юри­ди­чес­кий институт, - улыб­ну­лась она и ук­рад­кой сня­ла слезы, - зна­чит...

    _Она по­дош­ла к зер­ка­лу, взгля­ну­ла на се­бя и, отой­дя, сра­зу за­бы­ла свое ли­цо_.

    Начальника ОЛП тряс­ла за пле­чо же­на, а он только мы­чал и отб­ры­ки­вал­ся. Вче­ра он наб­рал­ся на свадьбе так, что за­ва­лил­ся на хо­зяйс­кой кро­ва­ти, а по­том его еле до­та­щи­ли до до­ма.

    - Миша, Ми­шенька, вста­вай, вста­вай. Те­бе го­во­рят, вставай! - над­ры­ва­лась жена. - Про­ку­рор при­ехал. Вот он сей­час вой­дет, Ми­ша, Ми­шенька, не­удоб­но же!

    Миша только мы­чал и уты­кал­ся в по­душ­ку. Ней­ман во­шел и, лег­ко отст­ра­нив же­ну, спро­сил:

    - Голова, Ми­ша, бо­лит?

    - Угу, - от­ве­тил Ми­ша не по­во­ра­чи­ва­ясь.

    - А опох­ме­литься хо­чешь? На вот, опох­ме­лись.

    - Ну? - ска­зал Ми­ша не обо­ра­чи­ва­ясь, но про­тя­ги­вая ру­ку.

    - Вот. Бе­ри. Да по­вер­нись ты, по­вер­нись! Да­вай, да­вай!

    - Давай-давай зна­ешь чем в Моск­ве подавился? - вдруг очень бод­ро спро­сил Ми­ша, по-преж­не­му не двигаясь. - Ты кто?

    Жена по­дош­ла с ков­шом и вы­ли­ла его на го­ло­ву на­чальни­ка. Тот сра­зу вско­чил и за­орал:

    - Убью, стерва! - но тут уви­дел Ней­ма­на со ста­ка­ном в руке. - Дай! - при­ка­зал он ему.

    Тот отст­ра­нил ста­кан.

    - Одну ми­ну­точ­ку! Ла­реч­ни­ца Гла­фи­ра ра­бо­та­ет у те­бя?

    - Так я ее, стер­ву, убью, - ска­зал на­чальник спо­кой­но и сел на кро­вать. Гла­за у не­го бы­ли крас­ные, как у кролика, - зак­лю­чен­ным вод­ку про­да­ет. Это как? Убью и не от­ве­чу. Ну, что ты выс­та­вил его как... дай!

    Он опять про­тя­нул ру­ку, но Ней­ман опять от­вел ста­кан и спро­сил:

    - Сегодня ее сме­на?

    - Она сей­час придет, - ска­за­ла жена, - она долж­на бу­дет при­нес­ти.

    Начальник еще по­си­дел, пос­мот­рел на Ней­ма­на, и до не­го что-то дош­ло. Он вдруг встал, прих­ва­тил на се­бя оде­яло и мол­ча вы­шел из ком­на­ты поч­ти трез­вой по­ход­кой.

    - Извините, - ска­зал он уже из ко­ри­до­ра.

    Наступила не­лов­кая па­уза. Же­на под­ви­ну­ла к се­бе стул и се­ла. Она гля­де­ла то на пол, то на Ней­ма­на. Тот то­же взял стул и сел. Так они и си­де­ли друг про­тив дру­га. «Ну как буд­то кон­во­иру­ет, сволочь», - по­ду­мал Ней­ман и ска­зал:

    - Воды у вас мож­но поп­ро­сить?

    - Можно, - от­ве­ти­ла она, но не дви­ну­лась.

    «Ах ты, стерва! - опять по­ду­мал Нейман. - Вот ста­кан с вод­кой сто­ит, вы­пить раз­ве?»

    - Такая у вас жара, - ска­зал он. - Ехал на ма­ши­не, так пыль на зу­бах скри­пит.

    Она мол­ча­ла и гля­де­ла то на пол, то на не­го.

    Вошел на­чальник. Он был уже а мун­ди­ре.

    - Извините, - ска­зал он строго. - Вче­ра позд­но лег. Ра­бо­та. Вы по де­лу?

    - Не в гос­ти, конечно, - от­ве­тил Нейман. - На­до доп­ро­сить сви­де­тельни­цу.

    - Ваши документы? - так же хму­ро спро­сил на­чальник.

    - Так-таки сра­зу же те­бе и документы? - улыб­нул­ся Ней­ман и по­дал слу­жеб­ное удос­то­ве­ре­ние. На­чальник взгля­нул и от­дал об­рат­но.

    - Извините, - ска­зал он угрюмо. - Тут у нас вче­ра нем­но­го...

    - Ну, де­ло житейское, - ве­ли­ко­душ­но мах­нул ру­кой Нейман. - Так у ме­ня де­ло к ла­реч­ни­це.

    - У нас их три. Ах да, вам Гла­фи­ру нуж­но, сей­час приг­ла­шу.

    - А сво­бод­ная ком­на­та у вас най­дет­ся?

    - Это сколько угодно, - улыб­нул­ся начальник. - Сей­час пригласим. - И по­тя­нул­ся к те­ле­фо­ну.

    Все обер­ты­ва­лось так, как и за­ра­нее мож­но бы­ло пред­по­ло­жить Ла­реч­ни­ца Гла­фи­ра Ива­нов­на, пыш­ная бе­ло­ли­цая жен­щи­на лет трид­ца­ти пя­ти, очень по­хо­жая на кус­то­ди­евс­ких куп­чих, ис­пу­ган­но гля­де­ла на не­го, ме­ка­ла, раз­во­ди­ла ру­ка­ми, да­же раз пы­та­лась зап­ла­кать, но вспом­нить ни­че­го не мог­ла. Он нас­та­ивал, на­пи­рал, кри­чал, не ве­рил в ее за­быв­чи­вость, но от­лич­но по­ни­мал, что ба­ба дейст­ви­тельно ни­че­го не пом­нит. «Ну хоть бы ты, бал­да, соврала, - по­ду­мал он под конец, - ляп­ну­ла мне пер­вые по­пав­ши­еся име­на, я за­пи­сал бы и уехал. Прав­да, по­том пош­ла бы мо­ро­ка. Но там как-ни­будь уж вы­лез бы. Так вот не со­об­ра­зит же, ду­ре­ха». И ду­ре­ха дейст­ви­тельно ни­че­го не со­об­ра­жа­ла, а только та­ра­щи­ла на не­го свет­лые, со сле­зой, пус­тые от стра­ха и бес­тол­ко­вос­ти гла­за и ли­бо мол­ча­ла, ли­бо по­ро­ла не­су­ра­зи­цу. Тут в дверь пос­ту­ча­ли, и он с ве­ли­ким об­лег­че­ни­ем воск­лик­нул: «Да!» Звал на­чальник. Ког­да он во­шел, тот си­дел за сто­лом по­мя­тый, сер­ди­тый, с нес­част­ным за­му­чен­ным ли­цом и хму­ро кив­нул на ле­жа­щую на сто­ле труб­ку: «Вас».

    Звонила Та­ма­ра, и с пер­вых же ее слов Ней­ман сел, да так и про­си­дел до кон­ца раз­го­во­ра.

    - Ричарда Гер­ма­но­ви­ча выз­ва­ли в Моск­ву. Уле­тел на са­мо­ле­те, го­во­рят, что не вернется, - ска­за­ла Тамара. - За то­бой два ра­за при­сы­лал Гу­ля­ев - спра­ши­вал, где ты. Я ска­за­ла, что не знаю.

    - Так, - про­тя­нул Ней­ман, и больше у не­го не наш­лось ничего, - так-так. - Ри­чар­дом Гер­ма­но­ви­чем зва­ли нар­ко­ма.

    - Потом зво­нил зам­нар­ко­ма, спра­ши­вал, где ты. Я ска­за­ла, что не знаю. Он ве­лел ска­зать, ес­ли поз­во­нишь, чтоб не­мед­лен­но возв­ра­щал­ся. Трех че­ло­век у вас из от­де­ла заб­ра­ли.

    - Так, - ска­зал он. - Ну хо­ро­шо, по­ка.

    Когда он вер­нул­ся, ла­реч­ни­ца си­де­ла и пла­ка­ла. Прос­то раз­ли­ва­лась ручьями. Ах ты, ре­ва-ко­ро­ва. На кой черт ты мне сей­час нуж­на со все­ми сво­ими фа­ми­ли­ями.

    - Ладно, - ска­зал он сердито, - идите. - Она вско­чи­ла и ус­та­ви­лась на не­го, и тут он вспом­нил, где он ее ви­дел. В Ме­део, у Ма­ри­ет­ты. Она бы­ла у нее под­мен­ной. Вот ку­да бы нуж­но бы­ло съездить! К Ма­ри­ет­те! Зах­ва­тить здесь коньяку бу­тыл­ки три, кон­фет - и ту­да! Вот это де­ло.

    - Ну что сто­ишь? Иди! - ска­зал он с доб­ро­душ­ной гру­бостью.

    - А... - на­ча­ла она.

    Он встал, отк­рыл дверь и су­ро­во при­ка­зал: «Быст­ро! Ну!» По­том пос­то­ял, по­ду­мал, вздох­нул и ре­ши­тельно толк­нул дверь ка­би­не­та на­чальни­ка. Тот си­дел за сто­лом и уны­ло гля­дел в ок­но. Во­рот он рас­стег­нул. Ког­да Ней­ман во­шел, он ус­та­вил­ся на не­го рас­ка­лен­ны­ми гла­за­ми.

    - Где у те­бя водка? - стро­го спро­сил Ней­ман.

    - Что?!

    - Водка! Вод­ка где? - прик­рик­нул Нейман. - В сто­ле? Да­вай ее сю­да! У ме­ня то­же баш­ка тре­щит со вче­раш­не­го.

    - Хм! - поч­ти­тельно хмык­нул на­чальник, и ли­цо у не­го сра­зу ожи­ви­лось.

    - Что хм? Буд­до Алек­санд­ра Ива­но­ви­ча зна­ешь? Он что, у те­бя все еще на топ­лив­ном скла­де ра­бо­та­ет? Да нет, нет, пусть ра­бо­та­ет. Каж­дая тварь по-сво­ему вы­га­ды­ва­ет. Так где вод­ка-то? Ага! Да­вай ее сю­да! А ста­кан? Один только? Лад­но, выпьем из од­но­го. Не за­раз­ные.

    Они си­де­ли ря­дом и вы­пи­ва­ли. Сей­час на­чальник ОЛ­Па Ми­ха­ил Ива­но­вич Шев­чен­ко предс­та­вил­ся Ней­ма­ну сов­сем иным че­ло­ве­ком: был он не­то­роп­ли­вым и спо­кой­ным, го­во­рил с ши­ро­ким волжс­ким "о", а его прос­тец­кое, с рус­ской кур­но­син­кой ли­цо, вес­нуш­ки, жел­тые во­ло­сы ни­как не под­хо­ди­ли к стро­гой во­ен­ной фор­ме и знач­кам. Сре­ди этих знач­ков был и по­чет­ный зна­чок че­кис­та, и «во­ро­ши­ловс­кий стре­лок», и да­же что-то бе­ло-го­лу­бое альпи­нистс­кое. Так что сей­час че­ло­ве­ком он предс­тав­лял­ся не только серьезным и бы­ва­лым, но и с зас­лу­га­ми. Ему пер­во­му и ска­зал Ней­ман о нар­ко­ме - выз­ва­ли нар­ко­ма в Моск­ву, и вряд ли от­ту­да вер­нет­ся. Го­во­рить это, ко­неч­но, не сле­до­ва­ло, но что-то уж слиш­ком пло­хо бы­ло у не­го на ду­ше. И хо­те­лось хоть с кем-то по­де­литься.

    - Да, - ска­зал Ми­ха­ил Ива­но­вич равнодушно, - не­дол­го же он у нас про­дер­жал­ся, хо­тя, впро­чем, как не­дол­го? Два го­да! Срок!

    - А мо­жет, еще вер­нет­ся. Ал­лах его знает, - вслух по­ду­мал Ней­ман.

    - Может и вернуться, - сог­ла­сил­ся Шевченко. - Да, пош­ла, пош­ла ра­бот­ка! Но вы по­ду­май­те, как все тон­ко у них там бы­ло раз­ра­бо­та­но - ведь они все про­ши­ли наск­возь, все! В лю­бой дыр­ке си­де­ли! Ну еще бы, та­кие пос­ты за­ни­ма­ли! От них все и за­ви­се­ло! Ведь ес­ли бы они вов­ре­мя сго­во­ри­лись да и выс­ту­пи­ли, а?..

    Нейман по­мор­щил­ся, он не лю­бил та­кие раз­го­во­ры: от них всег­да ве­яло чем-то сом­ни­тельным, тут сло­во при­бавь, сло­во от­бавь - и вот уже го­то­вое де­ло.

    - И сколько на­до бы­ло ума, что­бы всю эту адс­кую ма­шин­ку рас­ша­тать, вы­дер­нуть по человечку, - про­дол­жал Шев­чен­ко задумчиво, - сна­ча­ла, ко­неч­но, ко­го по­меньше, а по­том и по­больше, и по­больше! И са­мо­го пред­се­да­те­ля Сов­нар­ко­ма за ши­во­рот. И так ум­но, так точ­но за­ду­мал наш муд­рый, что ник­то из них, не­го­дя­ев, да­же и не ше­лох­нул­ся! Все си­де­ли, как зай­цы, жда­ли. Вот что зна­чит ра­бо­тать под еди­ным ру­ко­водст­вом!

    Нейман нах­му­рил­ся. Не то что Шев­чен­ко нес че­пу­ху, нет, но во­об­ще рас­суж­дать о та­ких ве­щах не по­ла­га­лось. Чи­тай га­зе­ты, там все на­пи­са­но.

    - Мы вра­гов ни­ког­да не бо­ялись и ни­ког­да не счи­та­ли, сколько их, - от­ве­тил он хо­лод­но, так, что­бы сра­зу обор­вать разговор. - И бы­ло их все-та­ки нич­тож­ное меньшинст­во.

    - Да, это точ­но, нич­тож­но мало, - вя­ло сог­ла­сил­ся Ми­ха­ил Иванович, - что уж нам го­во­рить, ког­да пар­тия и пра­ви­тельство свое ска­за­ли, но только они хит­рые, до чрез­вы­чай­нос­ти они хит­рые, они в лю­бую дыр­ку про­ле­зут, но все рав­но, ког­да их час при­дет, ни­ку­да они не де­нут­ся. Свои же и сдадут. - Он по­мол­чал, че­му-то ус­мех­нул­ся, чок­нул­ся с Ней­ма­ном и про­дол­жал: - У нас вот ка­кой слу­чай был. Прис­ла­ли нам но­во­го на­чальни­ка чи­са (снаб­жен­ца). Та­кой ас­мо­дей был, что клей­ма нег­де ста­вить, мо­ло­дой, шуст­рый, весь в ко­же, скри­пит, но зак­лю­чен­ным пот­раф­лял: ни­ка­ких за­мен - мас­ло так мас­ло, мя­со так мя­со, по­лу­чи все до грам­ма. У не­го брат ра­бо­тал во­ро­ти­лой в уп­рав­ле­нии ла­ге­рей, так он ни­че­го не бо­ял­ся! Пил с зак­лю­чен­ны­ми, не со все­ми, ко­неч­но, а со сво­ими при­дур­ка­ми. И вот заг­реб­ли бра­та. Ну и за ним, ко­неч­но, долж­ны бы­ли при­ехать, он раньше все уз­нал и со сво­ими луч­ши­ми друж­ка­ми - рас­кон­во­иро­ван­ны­ми - по­ехал на стан­цию. Друж­ки-то все на­деж­ные, чест­ня­ки, те са­мые, ко­то­рые ум­рут - не про­да­дут, ну как же? Он им и баб при­во­дил, и за­че­ты один к од­но­му пи­сал, и да­же в сбер­кас­су на их счет деньги клал, из во­ро­ван­ных, ко­неч­но! Но вот как они только в степь отъеха­ли, эти друж­ки и го­во­рят: «Да­вай, на­чальник, по­тол­ку­ем те­перь по-свойс­ки, по-ла­гер­но­му!» И по­тол-ко-ва­ли! Да как! По ли­цу са­по­га­ми. Я по­том, ког­да его при­вез­ли в сан­часть, ушел: смот­реть не мог! Нет ли­ца! Би­ли, би­ли да в же­лез­но­до­рож­ное от­де­ле­ние и сда­ли! Вот, мол, пой­ма­ли, бе­жать хо­тел! Нет, на­ше­му бра­ту ни­как не убе­жать! Не­ку­да! Вы­да­дут! Вот во­ры - те да! У тех друж­ки, ба­бы, пас­пор­та, ха­ви­ры. А у нас что? Вот так-то! - Он вздох­нул и под­нял стакан. - Ну что ж, выпьем еще по пос­лед­ней, да и спать по­ра! Вы уж, на­вер­но, се­год­ня не по­еде­те, так я вам у се­бя в ка­би­не­те пос­те­лю. За ва­ше здо­ровье. Ма­рия Ни­ко­ла­ев­на, зай­ди-ка сю­да! Они у нас ос­та­нут­ся, а то при­позд­ни­лись! Ку­да им ехать!

    «Да, не зря все это он мне рассказывает, - по­ду­мал Ней­ман и по­чувст­во­вал, что ему ста­ло го­ря­чо, как пе­ред баней. - Значит, - со­об­ра­зил он, - ду­ма­ет, что мне ко­нец - нар­ко­ма взя­ли и ме­ня ту­да же! По­это­му и ос­тав­ля­ет тут, что­бы сра­зу теп­ленько­го сдать! Сей­час зво­нить бу­дет!»

    - Я пить не буду, - ска­зал он. - Я пой­ду прой­дусь!

    ...Вот что са­мое страш­ное на све­те - сек­рет­ная ма­ши­нист­ка. Ка­кая-то осо­бо до­ве­рен­ная дрянь с пер­со­нальным ок­ла­дом и пай­ком! Вот си­дит сей­час эта стер­ва и пе­ча­та­ет на ме­ня бу­маж­ку! Вот как та Ифа­ро­ва! Ведь в ком­на­ту ее ник­то не смел вой­ти, ее до­мой нар­ко­мовс­кий шо­фер во­зил, ес­ли за­дер­жи­ва­лась. Пе­ча­та­ла только нар­ко­му и его за­мес­ти­те­лям! А по­том, ко­неч­но, на нар­ко­ма и его за­мес­ти­те­лей. Че­ты­рех нар­ко­мов пе­ре­си­де­ла, по­ка кто-то не стук­нул. Ее отец тут же, в го­ро­де Вер­ном, имел ка­пи­та­лис­ти­чес­кое предп­ри­ятие: не то за­бе­га­лов­ку, не то бар­дак. В об­щем, выг­на­ли ее, ока­ян­ную, из на­ших свя­тых стен. Сей­час в Со­юз пи­са­те­лей пос­ту­пи­ла, подст­роч­ни­ки го­нит. Ни­че­го, не оби­жа­ет­ся! Раньше пи­са­тельские до­но­сы друг на дру­га пе­ча­та­ла, те­перь их ро­ма­ны и по­эмы с пос­вя­щеньями друг дру­гу шпа­рит. Встре­тил я ее раз, идет до­вольная, улы­ба­ет­ся. «Ну как вы там? Не оби­жа­ют?» - «Ну что вы! Культур­ней­шие лю­ди! Сов­сем иная ат­мос­фе­ра! Я ду­шой от­ды­хаю». Черт, га­ди­на! И взгляд у нее га­дю­чий, зе­ле­ный, и шея сох­лая, как у гре­му­чей змеи! Ее кто-то проз­вал ма­дам Смерть. Вот та­кая сей­час и пе­ча­та­ет на ме­ня. Прис­ла­ли мне од­наж­ды ри­су­но­чек. Я си­жу, стро­чу что-то за сто­лом, а смерть сза­ди за­нес­ла на­до мной ко­су! Эх вы, мои до­ро­гие, да раз­ве у смер­ти сей­час ко­са?! У нее «Ундер­вуд» и пап­ка «На под­пись», а вы мне ка­кое-то сред­не­ве­ковье шьете: ко­су, ске­лет! Мне это все «пхе», как го­во­рил па­па­ша. Так что впол­не мо­жет быть, что мы встре­тим­ся с Зы­би­ным на од­ной пе­ре­сыл­ке. И пов­то­рит он мне тог­да то, что вы­дал од­наж­ды это­му дур­ню Хри­пу­ши­ну. Тот ему на­чал что-то о Ро­ди­не, об От­чиз­не, а он ему и от­лил: «Ро­ди­на, От­чиз­на! Что вы мне тол­ку­ете о них? Не бы­ло у вас ни Ро­ди­ны, ни От­чиз­ны и быть не мо­жет. Пом­ни­те, Пуш­кин на­пи­сал о Ма­зе­пе, что кровь го­тов он лить как во­ду, что пре­зи­ра­ет он сво­бо­ду и нет От­чиз­ны для не­го. Вот! Кто сво­бо­ду пре­зи­ра­ет, то­му и От­чиз­ны не на­до. По­то­му что От­чиз­на без сво­бо­ды та же тюрьма или следст­вен­ный кор­пус». Не­уже­ли Пуш­кин вер­но так на­пи­сал: От­чиз­на и сво­бо­да?! Да нет, быть не мо­жет. Это он сам вы­ду­мал, сам! И не зря он по­са­жен! По глу­бо­ко­му смыс­лу он по­са­жен! Ви­но­ват или нет, крал зо­ло­то или не крал - дру­гое де­ло. Но вот ес­ли я, мой брат дра­ма­тург Ро­ман Штерн, Та­ма­ра и да­же тот скользкий прох­вост и ис­те­рик Кор­ни­лов долж­ны су­щест­во­вать, то его не долж­но быть! Или уж тог­да на­обо­рот! А впро­чем, черт с ним! Мне сей­час де­ло только до той стер­вы с шес­то­го эта­жа, что си­дит и пе­ча­та­ет свою бу­маж­ку. Свою бу­маж­ку на мою го­ло­ву. Нет, ее бу­маж­ку на мою го­ло­ву! Нет, стой, не так... Она си­дит и пе­ча­та­ет бу­маж­ку... пе­ча­та­ет свою бу­маж­ку...

    Он ос­та­но­вил­ся и про­вел ла­донью по лбу - пот­ный, пот­ный лоб. Степь, ду­ет ве­тер, а я пот­ный, пот­ный. В жа­ру. Хо­жу и раз­го­ва­ри­ваю сам с со­бой. А ведь уже ночь, про­тя­ни ру­ку и не уви­дишь. Только вон там, на краю об­ры­ва, как буд­то что-то све­тит­ся, вот ка­мень ви­жу, куст, а вот сей­час да­же и сов­сем яс­но каж­дую ве­точ­ку вид­но. Э, да там кос­тер! Не­уже­ли ры­ба­ки это си­дят у кост­ра? Ночью-то за­чем? Они ведь дав­но спать долж­ны. А мо­жет, это бег­лые, бес­пас­порт­ные? Их ведь тут мно­го, бег­лых. Го­во­рят, це­лая шай­ка раз­ве­лась. Бра­унинг при се­бе, мо­жет, пой­ти и про­ве­рить? Фу, черт, я опять бре­жу! Мне бра­унинг сей­час для се­бя ну­жен, что­бы ос­та­вить этих прох­вос­тов в ду­ра­ках. Ведь тог­да они и де­ло не нач­нут - по­бо­ят­ся, что упус­ти­ли, не про­яви­ли вов­ре­мя бди­тельность. На­пи­шут что-ни­будь вро­де «нерв­ное пе­ре­утом­ле­ние». А мо­жет, и в са­мом де­ле... Ведь го­ды му­че­ний, бо­лез­ней, го­ло­да, уни­же­ний, а здесь па­ра се­кунд - и все! И все до ко­пе­еч­ки! До пос­лед­не­го гро­ши­ка! И не по­жа­ле­ешь ведь ни­ког­да, не рас­ка­ешься по­том! По­то­му что прос­то не бу­дет это­го са­мо­го «по­том».

    Он на­щу­пал бра­унинг, его злую шер­ша­вую тя­же­лую ру­ко­ят­ку, вы­та­щил до по­ло­ви­ны и толк­нул опять: что прос­то? Что те­бе прос­то, бол­ван? Ты прос­то со­шел с ума. И это у те­бя не бред, а су­мас­шест­вие. Су­мас­шест­вие, и все!

    Он по­до­шел к краю об­ры­ва. Вни­зу го­рел кос­тер и за ним кто-то си­дел. На пал­ках ви­сел ко­те­лок. «Уха! - по­ду­мал он. - Ма­рин­ку ва­рят. Что ж, раз­ве по­дой­ти? Хоть раз поп­ро­бую, что та­кое ма­рин­ка. А то как-то не до­во­ди­лось. На этом бе­ре­гу ее ло­вят и коп­тят, а больше ее, го­во­рят, нет ниг­де в ми­ре. Стой! Ма­рин­ка!» Что та­кое у не­го свя­за­но с этим сло­вом?

    Он пос­то­ял, по­ду­мал. Что-то очень мно­гое про­мелькну­ло у не­го в го­ло­ве, но все ту­ман­но, пу­та­но, об­ры­вис­то, и ух­ва­тить это­го он не смог. «Эх, не на­до бы­ло пить», - по­ду­мал он и стал ос­то­рож­но спус­каться с вы­со­ко­го бе­ре­га.

    Два че­ло­ве­ка на­хо­ди­лись на бе­ре­гу. Один си­дел у ре­ки спи­ной к кост­ру. Дру­гой что-то ва­рил в чер­ном сол­датс­ком ко­тел­ке. Кос­тер го­рел вы­со­ким бе­лым пла­ме­нем - так на озе­рах го­рит су­хой ка­мыш. Ней­ман вы­шел из тем­но­ты и по­до­шел к ог­ню.

    - Здравия желаю, - ска­зал он.

    Человек над ог­нем под­нял го­ло­ву, взгля­нул на не­го, по­том опять нак­ло­нил­ся над ко­тел­ком и ос­то­рож­но снял с ва­ре­ва лож­кой ка­кую-то со­рин­ку. Сильным ко­рот­ким дви­же­ни­ем стрях­нул лож­ку и только тог­да от­ве­тил:

    - Будем здо­ро­веньки.

    Был он ни­зенький, пле­чис­тый, больше­го­ло­вый.

    Нейман по­до­шел к кост­ру вплот­ную и пе­ре­дер­нул пле­ча­ми.

    - Можно погреться? - спро­сил он. - Хо­лод­но!

    Поднимался ту­ман, от ре­ки нес­ло большой те­ку­чей во­дой и сы­рой гли­ной.

    - А тут мес­та всем хватит, - от­ве­тил большеголовый. - Са­ди­тесь, по­жа­луйс­та! Что, из го­ро­да?

    - Да, - от­ве­тил он.

    Большеголовый нак­ло­нил­ся, под­нял с зем­ли се­рую сум­ку из меш­ко­ви­ны, дос­тал из нее тря­поч­ку, до­су­ха об­тер лож­ку и су­нул об­рат­но в сум­ку.

    - Часов нет? - спро­сил он от­ры­вис­то.

    Нейман пос­мот­рел на брас­лет­ку.

    - Десять скоро, - от­ве­тил он.

    - Я ут­ром то­же в го­род поеду, - ска­зал большеголовый. - Са­по­ги ре­зи­но­вые ку­пить на­до, а то ви­ди­те: тут не­де­лю - и баш­ма­ков нет.

    Башмаки у не­го бы­ли сол­датс­кие, не­сок­ру­ши­мые, с мощ­ны­ми от­то­пы­ри­ва­ющи­ми­ся шва­ми.

    - Не зна­ете, есть там кир­зы?

    - В лю­бом количестве, - от­ве­тил Нейман. - Только иди­те сра­зу в ма­га­зин «Ди­на­мо», зна­ете, на Го­го­левс­ком прос­пек­те?

    - Знаю, бывал. - Он вздохнул. - Вот пли­точ­но­го чаю еще под­ку­пить на­до. Чай у нас, то­ва­рищ, в большом ко­ли­чест­ве идет. Со­ло­но жи­вем. На ры­бе! Ну что же, мо­жет, не пог­ре­бу­ете от­ве­дать уши­цы?

    Он быст­ро подх­ва­тил ко­те­лок и снял его с кост­ра.

    - Вот так, так, так! - быст­ро про­го­во­рил он, при­ты­кая его на земле. - Эх! Уши­ца! С луч­ком, с пер­чи­ком, с мор­ко­воч­кой! Отец, а отец! - обер­нул­ся он к ре­ке.

    - Ишьте! - от­ве­тил тот не оборачиваясь. - Я сей­час не бу­ду. Я вот... - Он встал и по­до­шел к че­му-то тем­но­му и длин­но­му, что ле­жа­ло на зем­ле, пок­ры­тое бре­зен­том, и нак­ло­нил­ся над ним.

    - Рыба? - спро­сил Ней­ман.

    - Утопленница, - не­охот­но от­ве­тил большеголовый. - С ут­ра ка­ра­улим. От­ку­шай­те, по­жа­луйс­та. Вот хлеб, лож­ка, по­жа­луйс­та!

    - А он? - спро­сил Ней­ман.

    - А ему сей­час ни­как нельзя. Он по­том бу­дет.

    - Да, я потом, - подт­вер­дил тот у ре­ки и вдруг по­вер­нул­ся и пря­мо взгля­нул на Неймана. - А вы не фер­шал с лагеря? - спро­сил он.

    И тут Ней­ман уви­дел его ли­цо. Бы­ло оно еще мо­ло­дое, но с мел­ки­ми чер­та­ми, ка­кое-то по-зве­ри­но­му за­ост­рен­ное, уз­кое, выс­мат­ри­ва­ющее, и по­это­му че­ло­век на­по­ми­нал ли­су. У них та­ким ли­цам не до­ве­ря­ли. А худ он был страш­но: ще­ки при све­те кост­ра обоз­на­ча­лись тем­ны­ми пят­на­ми. Во­ло­сы же бы­ли свет­лые и жест­кие, как у лес­но­го зве­ря.

    - Нет, я не из ла­ге­ря, не фельдшер, - от­ве­тил ему Ней­ман.

    - А что же вы не кушаете? - спро­сил большеголовый. - Сей­час на­до хо­ро­шо ку­шать, а то зас­ты­нешь. Вон ве­тер ка­кой! Ах, вы на утоп­лен­ни­цу все смот­ри­те? А что на нее смот­реть-то? На то и ре­ка у нас, чтоб мы топ­ли. Ешьте! На по­мин­ках то­же едят!

    - А как она утонула? - спро­сил Нейман. - Унес­ло ее, что ли?

    Он вспом­нил раз­го­вор о том, что ре­ка Или очень ко­вар­ная, не­хо­ро­шая река, - те­чет она как буд­то ти­хо, спо­кой­но, а в ней ому­ты и во­до­во­ро­ты; вдруг подх­ва­тит те­бя, зак­ру­тит и по­та­щит. То­нут в ней час­то.

    - Может, и унесло, - рав­но­душ­но сог­ла­сил­ся большеголовый. - А мо­жет, и уто­пи­ли, хит­ро­го тут ни­че­го нет. Мес­та здесь та­кие. Лад­но, ми­ли­ция при­едет, все раз­бе­рет...

    - Снасильничали и бросили, - ска­зал Ней­ман.

    - Да вы ку­шай­те, кушайте, - пов­то­рил больше­го­ло­вый.

    Был он как буд­то не­ук­люж и не­по­во­рот­лив, а на са­мом де­ле все у не­го по­лу­ча­лось лов­ко, сно­ро­вис­то; лег­ко он прих­ва­тил сня­ты­ми ру­ка­ви­ца­ми го­ря­чий ко­те­лок, мяг­ко снял с ог­ня и сра­зу креп­ко и проч­но уг­нез­дил в кам­нях; по­том быст­ро и лов­ко на­ре­зал пе­ро­чин­ным но­жом круп­ные и ров­ные лом­ти хле­ба и раз­ло­жил их на ка­кой-то фа­нер­ной до­щеч­ке, то есть как буд­то не только при­го­то­вил уху, но и стол нак­рыл.

    - А вы из здеш­не­го колхоза? - спро­сил Ней­ман.

    - Бригадир шес­той ры­бо­ло­вец­кой бригады, - от­ве­тил большеголовый, - вот они, на­ши землянки. - И он кив­нул го­ло­вой в тем­но­ту у ре­ки.

    - Платье то­же не факт, - ска­зал вдруг тот, с лисьей физиономией, - у нас вот бы­ло: од­на раз­ря­ди­лась во все не­на­де­ван­ное да с мос­та и си­га­ну­ла. Так и те­ла не наш­ли. Только туф­ли ла­ко­вые на мос­ту ос­та­лись. Так это, мо­жет, и здеш­няя.

    Что-то ду­рац­кое, дур­ное наш­ло вдруг на Ней­ма­на, и он ляп­нул:

    Я стра­да­ла, стра­да­ну­ла,

    С мос­та в реч­ку си­га­ну­ла.

    Из те­бя, из дьяво­ла,

    Три ча­са проп­ла­ва­ла.

    - Нет, тог­да не так было, - не сог­ла­сил­ся по­хо­жий на лисичку. - Тог­да всем им 24 ча­са да­ва­ли, а у нее свадьба уже бы­ла наз­на­че­на. Же­них с ней со­би­рал­ся ехать, а он на хо­ро­шем сче­ту у се­бя был, вот она по­ду­ма­ла да и...

    - И дура, - ска­зал больше­го­ло­вый крепко. - И большая она ду­ра! То­ды что же нам-то на­до де­лать? То­ды нам всей де­рев­ней пря­мо на шпа­лы ло­житься? Только что так. Вот у ме­ня трое ма­леньких бы­ло, сю­да при­вез­ли - че­рез два го­да ни од­но­го не ос­та­лось. Все жи­во­том по­мер­ли. Так что я те­перь дол­жен де­лать? А?

    - Что раск­ри­чал­ся, Лу­кич? На всю ре­ку слыш­но.

    Из тем­но­ты вы­шел ста­рик - вы­со­кий, жи­лис­тый, весь се­дой, только бо­род­ка из­жел­та-бе­лая, как от та­ба­ка. Ли­цо у не­го бы­ло бу­рое, ис­се­чен­ное да­же как буд­то не мор­щи­на­ми, а шра­ма­ми, и только гла­за так и ос­та­лись ве­се­лы­ми, бе­до­вы­ми, сов­сем мо­ло­ды­ми.

    - Ну как тут у вас? - спро­сил он.

    - Да вот, - от­ве­тил больше­го­ло­вый и кив­нул на утопленницу, - все вста­вать не хо­чет, уж ждем-ждем, взгля­нем, а она все ле­жит.

    - Да? - по­ка­чал го­ло­вой бородатый. - Не­важ­ное ва­ше де­ло. А граж­да­нин на­чальник все не едет?

    - Так он те­перь тре­тий сон ви­дит, граж­да­нин начальник-то, - ус­мех­нул­ся большеголовый. - К ут­ру те­перь, на­вер­но, на­до его ждать. Он на нас на­де­ет­ся, не да­дим ей убечь, скрыть свою лич­ность.

    - Это так, конечно, - вздох­нул бо­ро­да­тый. И вдруг, как буд­то только что за­ме­тил Ней­ма­на, хо­тя как по­явил­ся, так на не­го и уставился. - Доб­ро­го здравия, - ска­зал он поч­ти­тельно. Ней­ман кив­нул ему. - Не из прав­ле­ния?

    - Нет, я тут... - на­чал что-то не­лов­ко Ней­ман.

    - А я по­ду­мал, из прав­лен­чес­ких кто. Ты иди, иди, Лукич, - ска­зал ста­рик, вгля­ды­ва­ясь в тем­но­ту, и как буд­то только что уви­дел то­го, по­хо­же­го на лисичку. - А, и ты тут, Яша, че­ло­век Бо­жий, пок­ры­тый кожей, - ска­зал он, - зна­чит, всем час­тям сбор. Не зас­ку­ча­ешь. Ког­да бу­дешь ид­ти, ска­жи мо­ей ста­ру­хе, что­бы Миш­ку че­рез два ча­са взбу­ди­ла. А то, зна­ешь, нас из го­ро­да-то не вид­но, мо­гут и завт­ра к обе­ду по­жа­ло­вать.

    - Счастливо оставаться. - Больше­го­ло­вый встал, по­доб­рал ме­шок и по­шел.

    - Значит, уши­цу ва­ри­те? Хо­ро­шее дело, - ска­зал ста­рик.

    И тут рез­ко ду­нул ве­тер. Пла­мя взмет­ну­лось, и ос­ве­тил­ся гор­ба­тый се­рый бре­зент и тон­кая женс­кая ру­ка ря­дом на гальке. Ру­ка бы­ла бе­лая, с рас­пу­щен­ны­ми пальца­ми. Огонь пры­гал, и пальцы слов­но ше­ве­ли­лись.

    - Цеплялась, - вздох­нул старик. - Ког­да то­нут, так зав­сег­да цеп­ля­ют­ся. Я из Вол­ги од­но­го мальчон­ку та­щил, так он чуть и ме­ня не по­то­пил.

    Он встал, по­до­шел и зап­ра­вил ру­ку под бре­зент, но она опять уп­ря­мо вы­лез­ла. Тог­да он сов­сем сдер­нул бре­зент, и Ней­ман на ми­ну­ту уви­дел крас­ное платье, оже­релье и от­ки­ну­тую на­зад го­ло­ву с рас­пу­щен­ны­ми во­ло­са­ми и по­лу­отк­ры­тым ртом. Гла­за то­же бы­ли отк­ры­ты. Огонь и те­ни пры­га­ли по ли­цу, и ка­за­лось, что утоп­лен­ни­ца под­жи­ма­ет гу­бы и щу­рит­ся.

    - Как заснула, - ска­зал старик. - Эх, дев­ка, дев­ка, да что же ты над со­бой сот­во­ри­ла?

    Тени все пры­га­ли и пры­га­ли по ли­цу по­кой­ни­цы, и то, что она ле­жа­ла со­вер­шен­но спо­кой­но и пря­мо, как буд­то дейст­ви­тельно зас­ну­ла или прит­во­ри­лась, что он ви­дел ее ров­ные креп­кие зу­бы, а в осо­бен­нос­ти то, что гла­за бы­ли отк­ры­ты и сто­яла в них тем­но-мо­лоч­ная смерт­ная муть, та бе­лая мерт­вая во­да, ко­то­рую Ней­ман всег­да под­ме­чал в гла­зах покойников, - все это зас­та­ви­ло его вздрог­нуть как-то по-осо­бо­му. И не от стра­ха и да­же не от ще­мя­щей мерз­кой тай­ны, ко­то­рая всег­да ок­ру­жа­ет гроб, мо­ги­лу, умер­ше­го, а от че­го-то ино­го - воз­вы­шен­но­го и не­поз­на­ва­емо­го.

    - А что же ее не откачивали? - спро­сил Ней­ман.

    - Часа че­ты­ре ло­ма­ли и так и сяк, - от­ве­тил седой, - и фельдшер был, и док­тор - всех час­тей сбор. Один раз так трах­ну­ли, что кровь пош­ла, об­ра­до­ва­лись, ду­ма­ли, жи­ва. Мерт­вые, мол, не кро­ве­нят. Нет, ку­да там!

    - Сволочь! - вдруг про­из­нес гром­ко Нейман. - Бе­рез­ка! «Кровь из тру­пов»... по-на­уч­но­му раз­ра­бо­та­ла все, су­ка! Ах ты!.. - Он сей­час же опом­нил­ся и за­ку­сил гу­бу. Но смен­щик сто­ял и мол­ча дер­жал бре­зент.

    - Ну, со свя­ты­ми упокой, - ска­зал он и ос­то­рож­но, слов­но спя­щую, нак­рыл утоп­лен­ни­цу, а го­ло­ву ос­та­вил открытой. - Ей луч­ше все знать! Из­да­ле­ка, вид­но, от­ку­да-то при­еха­ла, специально, - он пос­то­ял, подумал. - Вче­ра еще в это вре­мя жи­ва была, - ска­зал он. - Ела, пи­ла, хо­ди­ла...

    И тут вдруг сза­ди не­го раз­дал­ся стран­ный го­лос. Ней­ман ог­ля­нул­ся. Яша сто­ял око­ло по­кой­ни­цы и ве­се­ло, с хит­рин­кой гля­дел на них.

    - Приидите и пос­лед­нее це­ло­ва­ние да­дим, братья, умершей, - приг­ла­сил он их прос­то и де­ло­ви­то. По­том по­мол­чал нем­но­го и ска­зал: - Кое раз­лу­че­ние, о братья, кой плач, кое ры­да­ние в нас­то­ящем часе. - Он сло­жил ру­ки на гру­ди и пок­ло­нил­ся покойнице. - При­иди­те убо це­лу­ете быв­шую в ма­ле с нами, - ска­зал он, - пре­да­ет­ся бо гро­бу, кам­нем пок­ры­ва­ет­ся, во тьму все­ля­ет­ся, к мерт­вым пог­ре­ба­ет­ся и всех срод­ни­ков и дру­гов ны­не раз­лу­ча­ет­ся.

    - "Бывшую в ма­ле с нами". - Ста­рик вздохнул. - Уме­ли ста­рин­ные лю­ди го­во­рить. Ведь каж­дое сло­во, как камень. - Он пе­рек­рес­тил­ся и пог­ля­дел на Ней­ма­на. И Ней­ман то­же бо­го­мольно нак­ло­нил го­ло­ву и да­же за­нес бы­ло ру­ку, но сей­час же и опом­нил­ся. «Черт зна­ет что! - по­ду­мал он. - Дейст­ви­тельно, фа­культет не­нуж­ных ве­щей! На­пил­ся, ду­рак!»

    А тот же го­лос те­перь уже скорб­но, прос­то, раз­дум­чи­во не го­во­рил, а поч­ти пел:

    - Восплачьте обо мне, братья и дру­зи, срод­ни­цы и зна­емы: вче­раш­ний день бе­се­до­вал с ва­ми и вне­за­пу най­де на ме­ня страш­ный час смерт­ный. При­иди­те все лю­бя­щие мя и це­луй­те пос­лед­ним целованием. - Он сде­лал ка­кой-то не­яс­ный приг­ла­ша­ющий знак - и они оба, ста­рик и Ней­ман, как по ко­ман­де пош­ли к те­лу. Яша уже сто­ял в из­го­ловье на ко­ле­нях и дер­жал ко­рот­кую толс­тую цер­ков­ную све­чу. Она тре­ща­ла, ко­ле­ба­лась, го­ре­ла жел­тым и си­ним ог­нем. Ког­да они по­дош­ли, он под­нес ее к са­мо­му лбу по­кой­ни­цы. И тут мерт­вая предс­та­ла пе­ред Ней­ма­ном в та­кой яс­ной смерт­ной кра­со­те, в та­кой спо­кой­ной яс­нос­ти пре­одо­лен­ной жиз­ни и всей лег­чай­шей ше­лу­хи ее, что он по­чувст­во­вал, как хо­лод­ная дрожь про­бе­жа­ла и ше­вельну­ла его во­ло­сы. И по­нял, что вот сей­час, сию се­кун­ду он сде­ла­ет что-то не­ве­ро­ят­но важ­ное, та­кое, что на­чис­то пе­ре­черк­нет всю его прош­лую жизнь. Вот, вот сей­час, сию ми­ну­ту! Но он ни­че­го не сде­лал, по­то­му что и не мог ни­че­го сде­лать, прос­то не бы­ло у не­го ни­че­го та­ко­го за­та­ен­но­го, что б он мог вы­та­щить на­ру­жу. Он только нак­ло­нил­ся и кос­нул­ся гу­ба­ми лба по­кой­ни­цы. Лоб был ров­ный, хо­лод­ный, чис­то отш­ли­фо­ван­ный смертью, как надг­роб­ный ка­мень. Го­лос на миг смолк, по­ка он прик­ла­ды­вал­ся, а за­тем взле­тел сно­ва. Слов он не слы­шал или не по­ни­мал их, но знал, что они объясня­ют ему все, что сей­час пе­ред ним про­ис­хо­дит. Но те­перь ему уж бы­ло все рав­но. Больше у не­го ни­че­го не ос­та­ва­лось сво­его. Он ото­шел и сел к, кост­ру. Че­рез ми­ну­ту к не­му по­до­шел и ста­рик. «Кто это?» - спро­сил Ней­ман.

    Тот еще пел и кла­нял­ся по­кой­ни­це. Го­ре­ла све­ча. Лоб по­кой­ни­цы был вы­сок и ясен... Гла­за отк­ры­ты.

    - Теперь их дек­лас­си­ро­ван­ны­ми эле­мен­та­ми зовут, - ус­мех­нул­ся старик, - с на­ми в ар­те­ли ра­бо­та­ет. Бо­жий че­ло­век Яша. Учил­ся, го­во­рят, ког­да-то в се­ми­на­рии, ре­во­лю­ция сог­на­ла. По­том си­дел. На Се­ве­ре был. Там ему цир­ку­ляр­кой пальцы отх­ва­ти­ло. Сей­час вот ка­ких-то бу­маг из Моск­вы ожи­да­ет, чтоб к род­ным ехать.

    - И всег­да он так по умер­шим чи­та­ет?

    - Если приг­ла­сят, то всег­да.

    Опять они си­де­ли у кост­ра. Но сей­час к ним при­со­еди­нил­ся Яша. Сел и мол­ча под­ви­нул к се­бе ко­те­лок, как свое за­ра­бо­тан­ное.

    - Теперь и они могут, - объяснил старик, - раз он свою ли­тур­гию от­пел, зна­чит, мо­жет и за­ку­сить, а раньше ему ни­как нельзя бы­ло. За­кон та­кой по­повс­кий. Ешь, ешь, Яков Ни­ко­ла­евич, ешь! Уха бо­га­тая, с пшен­кой.

    Губы и крылья но­са у Божьего че­ло­ве­ка Яко­ва еще под­ра­ги­ва­ли, рот кри­вил­ся, он об­тер его тыльной сто­ро­ной ла­до­ни и мол­ча су­нул лож­ку в ко­те­лок.

    - Хлеба? - ска­зал ему ста­рик.

    Яша взял ло­моть, за­ку­сил его и за­ра­бо­тал лож­кой. Хле­бал он жад­но, не про­же­вы­вая и об­жи­га­ясь.

    Старик сто­ял над ним, при­го­ва­ри­вая:

    - Кушай, ку­шай. Ку­шай, Бо­жий ты че­ло­век. Очень хо­ро­шо се­год­ня чи­тал, ду­шев­но. Да, все су­ета! Это ты прав­ду. Вот у ме­ня ка­кое бо­гатст­во бы­ло: две ко­ро­вы, две ло­ша­ди, овец, сви­ней сколько-то...

    - Все су­ета че­ло­ве­чес­кая, ели­ко не пре­бы­ва­ет по смерти, - стро­го пе­ре­бил его Яша и объяснил: - Не пре­бы­ва­ет бо­гатст­во, не су­щест­ву­ет сла­ва. Все персть, все пе­пел, все сень.

    - Да, да, - сог­ла­сил­ся смен­щик и кач­нул головой. - Это так! Все сень. И мы - сень. Из гли­ны в гли­ну. Это нег­лу­пые лю­ди на­ду­ма­ли! Дейст­ви­тельно так. Вот, ска­жем, она, вот ле­жит сей­час она, кра­си­вая, лад­ная, как буд­то зас­ну­ла, а при­ка­тят те на сво­их мо­то­цик­лах, зат­ре­щат, заг­ре­бут, по­ло­жат на стол и поч­нут пот­ро­шить. Ко­жу сей­час вез­де на го­ло­ве под­ре­жут, крас­ным чул­ком за­вер­нут, на ли­цо на­ки­нут - ви­дел я это. Поч­нут в моз­гу ко­пать, ис­кать, ка­кая в ней пор­ча бы­ла, что она на эда­кое ре­ши­лась, в сво­ем она соз­на­нии бы­ла или нет.

    Лицо Яши бо­лез­нен­но скри­ви­лось, и он ни­че­го не ска­зал.

    Нейман рас­стег­нул пид­жак, дос­тал из бо­ко­во­го кар­ма­на бу­тыл­ку и про­тя­нул ста­ри­ку.

    - О, вот это к месту! - об­ра­до­вал­ся старик. - Здесь где-то круж­ка. Воз­ле кам­ней я ее где-то хра­нил.

    Но Бо­жий че­ло­век Яша уже про­тя­ги­вал ему че­рез кос­тер алю­ми­ни­евую круж­ку.

    - Ага! Вот это у нас точ­но по-пра­вос­лав­но­му вый­дет. По­мин­ки! Тог­да пер­вый Яша и при­ло­жит­ся. Вот я ему пол­ную налью. Пей, Яша.

    И Яша, Бо­жий че­ло­век, взял круж­ку и мол­ча опо­рож­нил ее до дна. По­том опять об­тер­ся ла­донью, ок­руг­лил гу­бы, сде­лал сильный круг­лый вы­дох.

    - Ее ду­шенька еще тут, воз­ле нас хо­дит, она со­рок дней те­ло сторожит, - ска­зал он.

    - И ви­дит нас? - спро­сил Ней­ман.

    - А как же, - ус­мех­нул­ся Яша. - Она все ви­дит. Вот мы пла­чем, и она с на­ми пла­чет: мы о ней, а она о нас, только сле­зы у нас ед­кие, зем­ные, а у ней сла­дост­ные, не­бес­ные, лег­кие.

    - О чем же она тог­да плачет? - спро­сил Ней­ман.

    - Об нас. От уми­ле­ния и жа­лос­ти она плачет, - от­ве­тил Яша, - ах вы мои близ­кие, ах вы мои срод­ные. Да что же вы обо мне так пла­че­те, раз­ли­ва­етесь? Мне уж те­перь хо­ро­шо, ни­че­го ни от ко­го не на­до. Те­перь все зем­ное - смерть, лю­бовь плотс­кая, го­ресть, го­не­ния - это все вам ос­та­лось. А я те­перь лег­кая, бе­лая, наск­розь, наск­розь вся свет­лая. Все зем­ное, как тряп­ку, я сбро­си­ла и в веч­ное об­ла­чи­лась. Оно уже на ве­ки ве­ков при мне, ни­ка­кая си­ла его от­нять у ме­ня не мо­жет! По­жа­луйс­та! Благодарим! - И он про­тя­нул пус­тую круж­ку ста­ри­ку.

    - Это ес­ли она овца, - ска­зал ста­рик и стро­го взгля­нул на Яшу. - А ес­ли не ов­ца она, волк? Как тогда? - Он на­лил се­бе круж­ку, вы­пил ее не то­ро­пясь; на­лил Ней­ма­ну, по­дож­дал, ког­да он выпьет, и про­дол­жал: - Тог­да она вся стра­хом ис­хо­дит: «Ах, что же мне те­перь бу­дет? Да где же я те­перь свой спо­кой най­ду? Ведь только сей­час мои му­че­ния и на­чи­на­ют­ся, а кон­ца им и не ви­дит­ся». Вот оно как!

    - Разрешите добавочку? - поп­ро­сил Бо­жий че­ло­век и подс­та­вил кружку. - Благодарствую. - Он спо­кой­но осу­шил все до кон­ца. («Ну вот», - бурк­нул ста­рик.) - Это мы, Ти­хо­но­вич, ни­как знать не мо­жем, скры­то это от нас, но намеки, - он по­вы­сил голос, - но на­ме­ки име­ем! Пом­ни­те раз­бой­ни­ка, что вмес­те с Хрис­том был рас­пят? Ведь он по­де­лом му­ку при­ни­мал. А что ему Хрис­тос ска­зал? «Ны­не же бу­дешь со мной в раю». Как же так он ему ска­зал-то? Раз­бой­ни­ку, а? Ведь он уби­вал, си­ро­тил, гра­бил?..

    - Так ведь он покаялся, - не­до­вольно от­ве­тил старик, - он ведь ска­зал: «По­мя­ни, Гос­по­ди, мя в царст­ве сво­ем».

    - А-а-а! Ска­зал! Вот это уж дру­гой разговор! - сог­ла­сил­ся Яша. - Это вы дейст­ви­тельно в са­мую точ­ку бьете. В смерт­ный час воз­звал раз­бой­ник: «Спа­си!» - и спа­сен был. Вот так и мы. Ес­ли воз­зо­вем от серд­ца, то и по­лу­чим. Но только на­до все это без вся­ких хит­рос­тей. А то мы ведь мас­те­ра на это. Мол, зас­та­ви­ли ме­ня! Де­лал и му­чил­ся. Или: де­ти! Это я за них сво­ей со­вестью пос­ту­пил­ся! На эти штуч­ки мы ку­да как вост­ры! Нет, там это не при­ни­ма­ют. Там зна­ют: это опять в те­бе тот же черт ко­лен­ка­ми за­ра­бо­тал. Нет, ты дру­гое пой­ми: от лю­дей те­бе про­щенья не­ту! На то они и лю­ди, чтоб не про­щать, а взыс­ки­вать. Ты ни­ко­го не жа­лел, и те­бя ник­то не по­жа­ле­ет. А вот там дру­гое. Там смы­сел ну­жен. Вот до не­го ты и дол­жен дой­ти. Хоть в са­мый свой ос­тат­ний час, а дол­жен! Он не с зем­ли, он с не­ба нам да­ден! Смы­сел!

    - Ну и что тог­да будет? - по­ка­чал го­ло­вой сменщик. - Что, дру­гую шку­ру те­бе вы­да­дут, что ли? Вот, мол, Яша, те­бе но­вая ко­жу­ра - иди зас­лу­жи­вай, был ты Яша, стал ты Ма­ша. Так иди. Ма­ша, до­бы­вай Яше рая. Нет, я тут что-то ни­как в толк не возьму. Сколько вре­мя ты гре­шил и вдруг...

    - Да нет, ты вот что в толк возьми: смысел! - крик­нул Яша и так раз­вол­но­вал­ся, что вскочил. - Тут де­ла твои и вре­мя ни при чем. Тут что ми­ну­та, что мил­ли­ар­ды лет - все од­но. В Вет­хом за­ве­те это­го не бы­ло - там вре­мя бы­ло. А для Хрис­та - вре­мя нет! Ему твой смы­сел ва­жен, что­бы хоть в пос­лед­нюю се­кун­ду ура­зу­мел все. Он всю жизнь твою в эту се­кун­ду сож­мет. За од­ну эту се­кун­ду он даст те­бе ее сно­ва пе­ре­жить. Вот по­че­му он Спа­си­тель.

    - Значит, хо­ро­шо получается, - ска­зал нас­меш­ли­во старик. - Был у нас та­кой Миш­ка Крас­нов, по­повс­кий сы­нок. Ну сво­лочь! Ну пес! От­ца его крас­ные стре­ли­ли, а он ря­дом сто­ял с крас­ным бан­том, пла­кал в пла­то­чек и по­учал его: «Са­ми ви­но­ва­ты, па­па­ша. Я вас уп­ре­жал!» И, с бе­лы­ми, и с крас­ны­ми, и с зе­ле­ны­ми, и с ка­ки­ми-то жел­ты­ми - со все­ми, пес, ню­хал­ся. По­том уехал в го­род. Учиться. При­ехал ко­мис­са­ром. Весь в чер­ной ко­же, са­по­ги но­венькие, до са­мых до... Хо­дит, блис­та­ет. На­ган на бо­ку. Царь и Бог. В со­сед­ней де­рев­не пять жи­лых до­мов ос­та­лось. Кто сбег, ко­го заст­ре­ли­ли, кто с го­ло­ду сам про­пал. Дев­кам про­хо­ду не да­вал. Встре­тит ка­кую глад­кую и: «При­хо­ди, Марья, я с те­бя доп­рос сни­му». Ну и сни­мал всю ночь. И дос­ни­мал­ся. Выш­ло письмо о го­ло­вок­ру­же­ни­ях. А по­том при­каз - заб­рать по­повс­ко­го сы­на Миш­ку! При­еха­ли его за­би­рать! А он, па­ра­зи­ти­на, сто­ит на ко­лен­ках в пус­той ха­те дьячковс­кой и пок­ло­ны бьет. Во ка­кой ши­шак се­бе на­бил! И баз­ла­ет. «Господи! - базлает. - Прос­ти мне все ве­ли­кие прег­ре­ше­ния! Гос­по­ди, сми­луй­ся! Ба­тя мой, му­че­ник без­вин­ный, мо­ли Гос­по­да за ме­ня!» И баш­кой раз! раз! - об пол. Это в пус­той ха­те! В той, где он всю семью пе­ре­вел. Ах пес! Ах хо­ле­ра трид­ца­то­го го­да! Го­во­ришь, раз­бой­ник на крес­те по­ка­ял­ся? Так этот и до крес­та по­ка­ет­ся! Да еще как! Он на соб­ра­ни­ях, как ши­ло, на­вост­рил­ся. Только слу­шай его!

    - Так от чис­то­го серд­ца нуж­но! Ты! - крик­нул Яша.

    - Ах от чис­то­го? А он не от са­мо­го что ни на­меть рас­чис­то­го? Ну как же: гав­кал-гав­кал, ло­мал-ло­мал! Все ор­де­на, двор­цы зас­лу­жи­вал, а зас­лу­жил ро­гож­ку! Ну и схва­тил­ся, ко­неч­но, за баш­ку! «Ах я ду­рак! Ах я та­кой-то! Ах я ся­кой! Где же у ме­ня гла­за-то бы­ли? За что же я со­весть свою, от­ца про­дал? За что бо­рол­ся, на то и на­по­рол­ся!» И это у не­го от чис­то­го, от са­мо­го чис­то­го пой­дет!

    «Да, тут уж не разберешься, - по­ду­мал Нейман. - Тут уж, оче­вид­но, прос­то ве­ро­вать на­до. А я раз­ве во что ве­рю? И вот то­же ко­нец мне при­шел, а с чем я ос­тал­ся? Ведь да­же „Гос­по­ди, Гос­по­ди“ крик­нуть и то не­ко­му!»

    Уже поч­ти сов­сем рас­све­ло, ког­да Ней­ман встал, и ото­шел от кост­ра. Яша - Бо­жий че­ло­век - спал по-ре­бячьи, ка­ла­чи­ком. Его жел­тое, уз­кое ли­цо, из­ре­зан­ное хит­ры­ми мор­щи­на­ми, ли­цо не то юро­да, не то ге­ния, не то прос­то хит­ро­го и юр­ко­го про­ще­лы­ги, бы­ло яс­но и спо­кой­но.

    Сменщик вы­вел Ней­ма­на на вы­со­кий бе­рег в степь и ска­зал:

    - Вон ви­ди­те фо­нарь? На не­го пря­мо и иди­те. Это кон­то­ра, она на буг­ре. Там обя­за­тельно кто-ни­будь есть. Ли­бо сто­рож, ли­бо убор­щи­ца.

    - Спасибо, - слег­ка нак­ло­нил го­ло­ву Нейман. - Я от­ту­да сра­зу поз­во­ню в го­род, ска­жу, что­бы прис­ла­ли к вам.

    Когда он вы­шел в степь, не­бо на вос­то­ке бы­ло уж сов­сем свет­лое. Ту­да, в хо­лод­ную, жел­тую яс­ность эту, ле­те­ли чер­ные пти­цы. Не ста­ей, а сет­кой, точ­ка­ми, то па­да­ли, то под­ни­ма­лись. Та­кое большое рас­свет­ное не­бо над степью он ви­дел впер­вые. И по­это­му сто­ял и смот­рел до тех пор, по­ка пти­цы не ис­чез­ли. Дул лег­кий ко­сой ве­те­рок. Зем­ля ле­жа­ла се­дая, раст­рес­кав­ша­яся, и из нее рос­ла тон­кая и длин­ная, по­хо­жая на конс­кий во­лос тра­ва. Он уви­дел большой бе­лый куст и бро­сил на не­го заж­жен­ную спич­ку. Куст сра­зу же за­нял­ся весь проз­рач­ным во­до­род­ным пла­ме­нем, по­ка огонь не упал и су­до­рож­но не за­дох­нул­ся на твер­дой, как гли­ня­ный гор­шок, поч­ве.

    Дом на буг­ре сто­ял ти­хий и тем­ный, но он хит­ро обо­шел его, за­шел со дво­ра и уви­дел, что зад­нее окош­ко за бе­лой за­на­вес­кой све­тит­ся. Он пос­ту­чал, ник­то не от­ве­тил. Он пос­ту­чал, еще раз - мет­ну­лась кре­мо­вая тень и вста­ла, прис­мат­ри­ва­ясь. Тог­да он стук­нул триж­ды - чет­ко, рез­ко, сильно. За­на­вес­ка чуть ко­леб­ну­лась, и женс­кий го­лос спро­сил: «Кто там?»

    - Отворите, - ска­зал он. - Следователь. - И, внут­рен­не ус­мех­нув­шись, про се­бя до­ба­вил: «При­шел сда­ваться».

    Как он во­шел, так и зас­тыл у по­ро­га. Пе­ред ним в туск­лом жел­том све­те сто­яла, при­дер­жи­вая по­лы ха­ла­та, Ма­ри­ет­та Ива­нов­на.

    - Господи! - ска­за­ла она об­лег­чен­но, уз­нав его, и упа­ла на табуретку. - А я-то... От­ку­да?

    - А-а-а...? - на­чал он, да этим и кон­чил: больше у не­го не по­лу­чи­лось ни­че­го, но тут сто­яла вто­рая та­бу­рет­ка, и он то­же рух­нул на нее.

    - А вы? - спро­сил он без­на­деж­но.

    - Так я здесь вто­рой месяц! - от­ве­ти­ла она. - Гос­по­ди, как же я ис­пу­га­лась: следователь! - Она засмеялась. - На­до же! Пе­ре­ве­ли ме­ня сю­да на вре­мя от­пус­ка за­ме­нить за­ве­ду­ющую, вот и иша­чу. Так я же вам зво­ни­ла, приг­ла­ша­ла на име­ни­ны. Ва­ша пле­мян­ни­ца под­хо­ди­ла.

    - Да, да, да.

    Он про­вел ла­донью по го­ло­ве. Бо­ле­ла да­же не го­ло­ва, а вся ко­жа, шку­ра, во­ло­сы.

    - А Глафира? - спро­сил он. - Ведь она...

    - Так она моя смен­ная! Жи­вет на стан­ции. А вче­ра ее... слушайте! - Ее гла­за вдруг ок­руг­ли­лись и по­бе­ле­ли от ужаса. - Сле­до­ва­тель?

    «Да, хо­ро­шенькая ис­то­рия, черт бы ме­ня побрал, - по­ду­мал он, - как на­роч­но! И ведь не­сет же ме­ня ку­да-то бе­су под хвост! Лад­но! Сей­час я пьяный - и ни­че­го не пом­ню, не знаю и знать не хо­чу!»

    Он под­нял­ся, по­до­шел к Ма­ри­ет­те и по­ло­жил ей ру­ку на шею.

    - Нет, нет, - ска­зал он, - ка­кой там сле­до­ва­тель! Это я так - шу­тей­но. По­пу­гать вас, ду­рак, хо­тел. Ка­кой из ме­ня, к дьяво­лу, сле­до­ва­тель?

    - Ой, да вы весь пылаете! - воск­лик­ну­ла она. - Ну ко­неч­но, в од­ном пла­щи­ке ночью в сте­пи - здесь зна­ете ут­ром ка­кие хо­ло­да! Вот что: ло­жи­тесь-ка. Я сей­час вам пос­тель ра­зобью. Да вы же мок­рый, пот­ный!

    - А вы? - спро­сил он ее и пе­рех­ва­тил ее за пле­чи.

    - Я при­ду, при­ду! Мне сей­час то­вар при­ни­мать. При­му и при­ду. Его нам с ноч­ным по­ез­дом при­во­зят. Вон! Уже гу­дят. Это мне сиг­нал по­да­ют. Ло­жи­тесь, ло­жи­тесь. Я враз ос­во­бо­жусь. Бо­же мой, да вас хоть выж­ми! На­вер­но, с эти­ми ге­оло­га­ми пи­ли? Ну да, у нас тут це­лая пар­тия их ра­бо­та­ет. Ой, Яков Аб­ра­мо­вич, ведь они же все мо­ло­дежь, а вы...

    - Вот я с ни­ми и пил! Око­ло утоп­лен­ни­цы си­де­ли и пи­ли.

    - Ну, ну, - ска­за­ла она. - Идем­те. Ло­жи­тесь, по­мо­гу вам раз­деться. Утоп­лен­ни­ца! Что вы та­кие страс­ти к но­чи? Ой, да не тро­гай­те ва­шу пуш­ку, что вы за нее хва­та­етесь? По­ло­жи­те ее под мат­рац. Це­ла бу­дет.

    Предпоследняя мысль, ког­да она его раз­де­ва­ла, что-то лас­ко­во при­го­ва­ри­вая, бы­ла: «Да как же я сю­да все-та­ки доб­рал­ся? Ведь с ног па­даю», и са­мая пос­лед­няя: «А вот и не вы­даст! Вот так, на­чальни­чек, и не вы­даст. Да!»

    Проснулся он на миг под ве­чер и уви­дел, что в ком­на­те ни­ко­го нет. На сто­ле ле­жат сче­ты, на сту­ле ви­сит бе­лый фар­тук - по­вер­нул­ся на бок и сно­ва зас­нул.

    Второй раз он прос­нул­ся от­то­го, что его кто-то ти­хонько тор­мо­шил за пле­чо. Он сра­зу же сел. На бе­лой ска­тер­ти го­ре­ла ти­хая зе­ле­ная лам­па, сто­яла по­су­да, шу­мел са­мо­вар. Над ним нак­ло­ня­лась Ма­ри­ет­та.

    - Вы что-то зас­то­на­ли, а я вас и разбудила, - ска­за­ла она. - Страш­ное что-то прис­ни­лось?

    Он за­су­нул ру­ку под мат­рац и про­ве­рил бра­унинг.

    - Да нет, очень хо­ро­шо выспался, - от­ве­тил он. - Спа­си­бо. Ну и мат­рац же у вас - ля­жешь и не вста­нешь.

    Она зас­ме­ялась.

    - Так, мо­жет, еще по­ле­жи­те? А то вста­вай­те, а? Уже позд­но. Я от­тор­го­ва­лась, ужи­нать бу­дем.

    Он взгля­нул на свои ча­сы: они сто­яли.

    - Да сколько же я ча­сов спал? - спро­сил он.

    - Да все они ваши, - зас­ме­ялась она. - Ну так ес­ли не бу­де­те больше ле­жать, вста­вай­те! Я сей­час стол нак­рою.

    Он по­си­дел, по­мол­чал, на­ки­нул на се­бя оде­яло. И вдруг вспом­нил са­мое глав­ное.

    - А та? - спро­сил он. - Утоп­лен­ни­ца? Что она?

    - А увез­ли ее, - без­за­бот­но от­ве­ти­ла Мариетта. - Ут­ром еще за ней при­еха­ли. Всех нас оп­ра­ши­ва­ли. А что нас оп­ра­ши­вать? Я ее ни­ког­да и не ви­де­ла. Опох­ме­ляться бу­де­те?

    - Опохмеляться?

    Голова не то что бо­ле­ла, а бы­ла ка­кая-то сов­сем пус­тая, гре­му­чая. Он ски­нул оде­яло, одел­ся. Ма­ри­ет­та да­ла туф­ли. Спро­сил, где ту­алет, умы­вальник; по­шел, при­вел се­бя в по­ря­док, и ког­да вер­нул­ся, на сто­ле уже по­яви­лись бу­тыл­ка и ста­ка­ны. Преж­няя яс­ность и чет­кость возв­ра­ща­лись к не­му, и он ду­мал, что ему нуж­но завт­ра же явиться в нар­ко­мат. Ко­неч­но, при­ят­но­го тут ма­ло. То есть то, что увез­ли нар­ко­ма, это его мог­ло да­же и не кос­нуться, но вот то, что сра­зу пос­ле это­го заб­ра­ли трех его сотрудников, - это бы­ло уже очень пло­хим приз­на­ком. Ведь да­же его не дож­да­лись, так дейст­ву­ет только Моск­ва. Он, ко­неч­но, мог бы ус­по­ко­иться на том, что ни­че­го за со­бой не чувст­ву­ет. Но так же, как и все граж­да­не Со­ветс­ко­го Со­юза, он от­лич­но знал, что вот это «чувст­во­вал - не чувст­во­вал» ни­че­го не сто­ит. Но и это сей­час пу­га­ло ево не осо­бен­но. Ну что ж, раз так, зна­чит, так. До сих пор ему вез­ло. Он чест­но и чет­ко вы­пол­нял все при­ка­зы хо­зя­ина. Не мудрст­во­вал лу­ка­во и ни во что не про­ни­кал. Но сей­час хо­зя­ин пот­ре­бо­вал пол­но­го рас­че­та, а за что - это он сам зна­ет. Ну, зна­чит, все. Ки­нуться не к ко­му. Оп­рав­даться не­чем, да­же, как еван­гельский раз­бой­ник, крик­нуть: «Гос­по­ди, Гос­по­ди!» - и то нельзя. Там так же пус­то, как и вез­де. По край­ней ме­ре для не­го.

    Он си­дел и смот­рел на Ма­ри­ет­ту, как она, большая, теп­лая, мяг­кая, бес­шум­но дви­га­лась сза­ди не­го, ку­да-то вы­хо­ди­ла, вхо­ди­ла, от­ку­да-то что-то дос­та­ва­ла, при­но­си­ла и ос­то­рож­но все сос­тав­ля­ла на стол. И на­ко­нец ее отк­ры­тость и по­кор­ность дош­ла до не­го.

    - Подойди, - ска­зал он. - Ну что же, выпьем?

    - Выпьем, - от­ве­ти­ла она и роб­ко трях­ну­ла го­ло­вой.

    - И ля­жем спать, - при­ка­зал он.

    - А что же еще делать? - ус­мех­ну­лась она.

    ...На сле­ду­ющее ут­ро - а по ут­рам здесь, как и в го­ро­де, гор­ла­ни­ли пе­ту­хи и со­ба­ки - он си­дел за сто­лом, стро­гий, чис­то выб­ри­тый, и пил чай, только один креп­кий чай и больше ни­че­го. Ма­ри­ет­та что-то по­ры­лась в тум­боч­ке, по­дош­ла к не­му, ска­за­ла: «А вот я вас сей­час спро­шу...» - и пос­та­ви­ла пе­ред ним го­лу­бую жес­тян­ку. В та­ких при ца­ре про­да­ва­ли мон­пансье.

    - Ландрин? - спро­сил он. - Жорж Бор­ман - нос отор­ван? Что, пу­го­ви­цы в нем хра­нишь?

    - Пуговицы, - от­ве­ти­ла она и выт­рях­ну­ла ко­роб­ку на стол.

    Это бы­ло зо­ло­то. То са­мое, хит­рое, древ­нее, узор­ное зо­ло­то, из-за ко­то­ро­го он сю­да и при­ехал. Но это еще бы­ло и чу­до, ка­ко­го он не смел уже и ожи­дать. И про­изош­ло оно, как и вся­кое чу­до, не­ожи­дан­но и прос­то, по той внут­рен­ней ло­ги­ке, по ко­то­рой всег­да про­ис­хо­дит все не­обы­чай­ное: прос­то отк­ры­лась ко­ро­боч­ка и из нее на стол по­сы­ла­лось зо­ло­то. Вот и все.

    - Откуда это у тебя? - спро­сил он без вся­ко­го выражения. - Ах ры­ба­ки при­нес­ли? А-а! А они здесь! Да­ле­ко? Так, так.

    Он встал, су­нул ко­роб­ку в план­шет и ска­зал:

    - Ну вста­вай, по­едем.

    - Куда? - спро­си­ла она и сра­зу по­мерт­ве­ла.

    - Как ку­да? К этим ры­ба­кам.

    Она ис­пу­га­лась, пок­рас­не­ла.

    - А зачем? - про­ле­пе­та­ла она.

    - Ну, уви­дим­ся с ни­ми, по­го­во­рим. Они что, хо­ро­шие лю­ди? Ну вот и поговорим. - Он вы­нул бра­унинг, ос­мот­рел его, су­нул опять в кобуру. - Нет, нет, я им ни­че­го не сде­лаю. Только оп­ро­шу. По­еха­ли, по­еха­ли.

    - Так это прав­да зо­ло­то? А я ду­ма­ла...

    - Вот там и уз­на­ем, что это та­кое и от­ку­да. По­еха­ли.

    

3

    

    После то­го как Зы­би­на взя­ли с то­го доп­ро­са и до­та­щи­ли до ка­ме­ры, для не­го нап­рочь ис­чез­ло вре­мя. Он зак­ры­вал гла­за - и нас­ту­па­ла ночь; элект­ри­чест­во го­ре­ло ров­но и свет­ло, в ко­ри­до­ре бы­ло ти­хо, в хруп­ком тон­ком воз­ду­хе за ок­ном неж­но и гром­ко раз­да­ва­лись па­ро­воз­ные гуд­ки. Ла­яли со­ба­ки. Он отк­ры­вал гла­за, и бы­ло уже ут­ро; ча­со­вой об­хо­дил ка­ме­ры, сту­чал в же­лез­ную обив­ку клю­чом: «Подъем, подъем!» По по­лу звон­ко пе­ред­ви­га­лись ве­дер­ные чай­ни­ки, отк­ры­ва­лись кор­муш­ки, жен­щи­ны в се­рых фар­ту­ках бес­шум­но ста­ви­ли на от­кид­ные око­шеч­ки хлеб и ки­пя­ток, чи­ри­ка­ли во­робьи. По­том при­хо­ди­ли де­жур­ные - один сда­ющий, дру­гой при­ни­ма­ющий - и спра­ши­ва­ли, есть ли за­яв­ле­ния и жа­ло­бы. А ка­кие у не­го мог­ли быть за­яв­ле­ния и жа­ло­бы? Не бы­ло у не­го ни­че­го! Он пла­вал в свет­лой, проз­рач­ной пус­то­те, раст­во­рял­ся в ней и сам уже был этой пус­то­той. А мо­ре в ка­ме­ру больше не при­хо­ди­ло. И та жен­щи­на то­же. И это бы­ло то­же хо­ро­шо. Не нуж­на она бы­ла ему сей­час. И только по­зы­вы те­ла вя­ло и без­бо­лез­нен­но зас­тав­ля­ли его под­ни­маться и ид­ти в угол. А во­ду он пил и хлеб ел, так что это не го­ло­дов­ка, и его не тре­во­жи­ли. И, сде­лав свое, он ло­жил­ся опять на кой­ку, смот­рел на свет­лый по­то­лок, на ни­ког­да не гас­нув­шую лам­поч­ку и раз­ли­вал­ся по тюрьме, по го­ро­ду, по ми­ру. И не бы­ло уже Зы­би­на, а бы­ла свет­лая пус­то­та. Так про­дол­жа­лось ка­кое-то вре­мя, мо­жет быть, два дня, мо­жет быть, ме­сяц. И од­наж­ды в его ка­ме­ру вош­ло сра­зу нес­колько че­ло­век: на­чальник тюрьмы, над­зи­ра­тель, свет­ло­во­ло­сый мо­ло­дой врач ин­тел­ли­гент­но­го ви­да, по­хо­жий на мо­ло­до­го Хо­мя­ко­ва, и про­ку­рор Мя­чин. Про­ку­рор спро­сил, как он се­бя чувст­ву­ет.

    - Ничего, спасибо, - от­ве­тил он.

    - И ид­ти мо­же­те?

    - Вполне.

    - Сядьте-ка на кро­вать.

    Он под­нял­ся и сел.

    - Он молодец, - улыб­нул­ся врач, по­хо­жий на Хомякова. - Вот про­пи­шем ему уси­лен­ное пи­та­ние, вве­дем глю­ко­зу, и вста­нет.

    - А что у него? - спро­сил прокурор. - Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, что у вас?

    - Ничего, - от­ве­тил он.

    - Как ни­че­го? По­че­му же ле­жи­те? Вы больны?

    - Да нет, - от­ве­тил он.

    - А что же с вами? - спро­сил про­ку­рор.

    - Ничего. Прос­то из­ды­хаю, и все, - он точ­но знал, что это так; не бо­ле­ет, а из­ды­ха­ет, и ни­че­го­шеньки с не­го они сей­час тре­бо­вать не мо­гут. Он уже ни­ко­му из них ни­че­го не дол­жен.

    Наступила ко­рот­кая ти­ши­на.

    - Ну, это все, по­ло­жим, глупости, - ска­зал прокурор. - Вы еще и нас пе­ре­жи­ве­те. Та­кой мо­ло­дой! Вся жизнь впе­ре­ди! На­до ле­читься, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич. Вот что! На но­ги, на но­ги вста­вать на­до. По­ра, по­ра.

    И опять все уш­ло в ту­ман, по­то­му что он зак­рыл гла­за.

    Пришли за ним на сле­ду­ющее ут­ро. Два над­зи­ра­те­ля ос­то­рож­но подх­ва­ти­ли его за ру­ки и по­ве­ли. Тут в ко­ри­до­ре на се­кун­ду соз­на­ние возв­ра­ти­лось к не­му, и он спро­сил: «Это в тот ко­нец?» «В тот, в тот», - от­ве­ти­ли ему, и он ус­по­ко­ил­ся и кив­нул го­ло­вой. Все шло как на­до. Сей­час по­явит­ся и мо­ло­дой кра­си­вый врач.

    Но его при­ве­ли не в тот ко­нец, где стре­ля­ют, а в большую, свет­лую ком­на­ту. У сте­ны сто­яла кро­вать, зап­рав­лен­ная по-гос­ти­нич­но­му - кон­вер­ти­ком. На сто­ле по­верх бе­лой ска­тер­ти блис­тал гра­фин с во­дой. Ок­на бы­ли зак­ры­ты кре­мо­вы­ми за­на­вес­ка­ми.

    - Если бу­де­те ло­житься под оде­яло, обя­за­тельно раздевайтесь, - ска­зал надзиратель. - А одеж­ду ве­шай­те на спин­ку сту­ла.

    И вер­но: мяг­кий стул, а не та­бу­рет­ка сто­ял воз­ле кро­ва­ти.

    Он лег, вы­тя­нул­ся и зак­рыл гла­за. Но преж­нее сос­то­яние не при­хо­ди­ло. Не бы­ло той теп­лой, спо­кой­ной вяз­кос­ти, что мяг­ко за­са­сы­ва­ла его. Бы­ла рез­кость во всем, бы­ло неп­ри­ят­ное ост­рое соз­на­ние. Серд­це уха­ло в вис­ках, и крас­ный мо­ток пры­гал пе­ред ним на бе­лой сте­не.

    Так он ле­жал с час, по­том его что-то ров­но толк­ну­ло, и он отк­рыл гла­за.

    Белое ви­де­ние нак­ло­ни­лось над ним.

    Сзади, око­ло две­ри, сто­яла еще жен­щи­на, доб­ро­душ­ная толс­то­но­сая тет­ка с ни­ке­ли­ро­ван­ным под­но­сом в ру­ках. На под­но­се ле­жал шприц и ти­хо го­ре­ла спир­тов­ка. Он взгля­нул на бе­лое ви­де­ние и уви­дел ее ли­цо, та­кое яс­ное и чис­тое, что ка­за­лось, оно ис­пус­ка­ет си­яние. «Ну паразиты, - по­ду­мал он, мгно­вен­но на­ли­ва­ясь тя­же­лой злобой, - опять при­ня­лись за свое! Ма­ло бы­ло До­лид­зе, те­перь вот эта Офе­лия».

    - Черт-те что! - ска­зал он креп­ко.

    - А что? - спро­си­ло бе­лое ви­денье очень ве­се­ло и прос­то.

    - Не тюрьма, а ка­кой-то пан­си­он или сол­датс­кий бар­дак. Ну что всем вам от ме­ня на­до? Ну что? Все ведь! По­ни­ма­ете, уже все! До ко­пе­еч­ки! До грошика! - за­орал он вдруг.

    Она не оби­де­лась, не от­шат­ну­лась.

    - Ну за­чем уж так? - ска­за­ла она, са­дясь на край кровати. - Я врач, а это на­ша хи­рур­ги­чес­кая сест­ра. Вот бу­дем вас ле­чить. Сей­час я возьму у вас кровь на ана­лиз, пос­мот­рим, что с ва­ми, это ни ка­пе­леч­ки не больно. А по­том мы сде­ла­ем вам вли­ва­ние, это то­же не больно. Ну что же вы хму­ри­тесь? Вы же муж­чи­на. По­ду­ма­ешь - укол!

    - Я-то мужчина, - ска­зал он хмуро, - а вот вы-то кто? Вы-то...

    Он прог­ло­тил ка­кое-то сло­во. Она все рав­но улы­ба­лась.

    - Разбушевался! - ска­за­ла тет­ка от двери. - Так ра­зо­шел­ся, что хоть яй­ца пе­ки. Та­кие бы страс­ти к но­чи! Да­вай, да­вай ру­ку, про­фес­сор. «Вы-то». А ты-то что? Ле­жи уж!

    Зыбин пос­мот­рел на нее и зас­ме­ял­ся.

    Так прош­ло нес­колько дней. Уко­лы дейст­во­ва­ли. К кон­цу вто­ро­го дня он стал вста­вать с кро­ва­ти и ему при­нес­ли це­лую стоп­ку книг. Вмес­те с дра­ма­ми Грильпар­це­ра ему по­пал­ся толс­тый фо­ли­ант, жур­нал «Пче­ло­водст­во» за 1913 год. Обе кни­ги бы­ли пе­реп­ле­те­ны оди­на­ко­во.

    «Наверно, тот дед был, - по­ду­мал Зыбин, - заб­рал­ся ку­да-ни­будь на при­лав­ки и уст­ро­ил там па­се­ку. С нее его и заб­ра­ли. Не убе­рег­ся».

    «Березка» - так он мыс­лен­но ок­рес­тил вра­чи­ху - при­хо­ди­ла к не­му два или три ра­за в день. У нее бы­ли проз­рач­ные го­лу­бые гла­за и бе­лые, ко­рот­ко ост­ри­жен­ные во­ло­сы. Она бы­ла прос­та, скром­на, ни­ког­да не го­во­ри­ла ни о чем пос­то­рон­нем, но ког­да она нак­ло­ня­лась к не­му, выс­лу­ши­вая или выс­ту­ки­вая его, он ощу­щал на се­бе ее теп­ло. Од­наж­ды она пред­ло­жи­ла ему сде­лать пе­ре­ли­ва­ние. Он спро­сил, что это даст.

    - Ну как же, - уди­ви­лась она. - Да все это даст. - И гла­за ее страш­но по­го­лу­бе­ли, слов­но она го­во­ри­ла о сво­ем са­мом дорогом. - Ведь Кровь, - она про­из­нес­ла это сло­во с большой буквы, - Кровь! Ре­ка жиз­ни. Ког­да она ис­ся­ка­ет, то и жизнь прек­ра­ща­ет­ся. Ес­ли бы у нас под ру­ка­ми всег­да был дос­та­точ­ный за­пас доб­ро­ка­чест­вен­ной све­жей кро­ви всех групп... ух, что бы тог­да мы де­ла­ли. Мы мерт­вых бы по­ды­ма­ли!

    - А что, ее не бывает? - спро­сил он.

    - Да откуда? - го­рест­но всплес­ну­ла она проз­рач­ны­ми ладошками. - Про­сим - не доп­ро­сим­ся. Да ког­да и да­ют, то­же ра­дос­ти ма­ло. Ведь это смерть - неп­ро­ве­рен­ная, нес­ве­жая кровь, а нам и та­кую иног­да при­сы­ла­ют...

    - Так как же вы об­хо­ди­тесь?

    - А свою достаем, - от­ве­ти­ла она прос­то.

    «Ах ты зо­лот­це мое, - по­ду­мал он. - Она де­лит­ся сво­ей кровью с зак­лю­чен­ны­ми. И как та­кой сол­неч­ный зай­чик только и по­пал сю­да? Хо­тя вот док­тор Га­аз... Свя­той док­тор. Глав­ный врач тю­рем­ной инс­пек­ции. Упал в ост­ро­ге на ко­ле­ни пе­ред ца­рем: „Го­су­дарь, по­ми­луй­те ста­ри­ка“. И тот по­ми­ло­вал».

    Однажды, ког­да она выс­лу­ши­ва­ла его, за­шел тот вы­со­кий, свет­ло­во­ло­сый, свет­лог­ла­зый, по­хо­жий не то на Хрис­та, не то на фи­ло­со­фа Хо­мя­ко­ва, мо­ло­дой ин­тел­ли­гент­ный врач, ко­то­рый од­наж­ды его пе­ре­вя­зы­вал, а не­де­лю то­му на­зад за­хо­дил в его ка­ме­ру вмес­те с про­ку­ро­ром. Поз­до­ро­вал­ся, по­ма­нил Бе­рез­ку, от­вел ее к ок­ну. Они о чем-то ти­хо по­го­во­ри­ли. Он ус­лы­шал имя «Штерн», по­том, по­го­дя, нес­колько раз «Ней­ман» и зас­тыл в бес­сильной зло­бе. И до нее, зна­чит, до­тя­ну­лись эти гряз­ные мар­ты­шечьи ла­пы.

    - Не знаю, что он те­перь еще выдумает, - ска­зал врач. - Но шум идет. - И быст­ро вы­шел из ком­на­ты. А она так и ос­та­лась у ок­на в ка­ком-то оце­пе­не­нии.

    «Ах ты моя бедная, - по­ду­мал он, - так с кем же те­бе при­хо­дит­ся иметь де­ло: Ней­ман, Штерн, этот уб­лю­док. И он, на­вер­но, еще он, глав­ный, вот - при­хо­дит, уп­ре­ка­ет, гро­зит! И ме­ня не пос­тес­нял­ся. Ах ты Гос­по­ди!»

    Он хо­тел что-то ска­зать ей, но она быст­ро поп­ро­ща­лась, уш­ла, и с тех пор он ее больше не ви­дел.

    А че­рез не­де­лю при­шел ко­ри­дор­ный и выз­вал его на раз­го­вор с про­ку­ро­ром.

    Он встал и одел­ся. По­жа­лел, что и се­год­ня ее не бы­ло и ему не с кем поп­ро­щаться. Так - он знал - вы­зы­ва­ют в ко­нец ко­ри­до­ра для ис­пол­не­ния при­го­во­ра.

    В ма­леньком ка­би­не­те соб­ра­лись чет­ве­ро. Дво­их из них, про­ку­ро­ра Мя­чи­на и Гу­ля­ева, он уже знал. Дво­их дру­гих - они бы­ли в штатс­ком и си­де­ли у сте­ны - он ви­дел в пер­вый раз. Гу­ля­ев, ма­ленький, хи­лый, чер­но-жел­тый, с ве­ли­ко­леп­ным блес­тя­щим за­че­сом, си­дел за сто­лом. Пе­ред ним ле­жа­ла го­лу­бая жес­тян­ка «Жорж Бор­ман». Мя­чин сто­ял воз­ле ок­на. Ког­да за­ве­ли Зы­би­на, Гу­ля­ев удив­лен­но пос­мот­рел на про­ку­ро­ра и раз­вел ру­ка­ми:

    - Ну что же вы мне го­во­ри­ли, что Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич не вста­ет. Да он сов­сем молодцом, - ска­зал он. - Са­ди­тесь, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, есть раз­го­вор. Но, во-пер­вых, как се­бя чувст­ву­ете?

    - Хорошо, - от­ве­тил Зыбин. - Спа­си­бо.

    - Ну и от­лич­но. Нет, не на стул, а к сто­лу са­ди­тесь. Вот нап­ро­тив ме­ня. Ну я же го­во­рю вам, что ар­хе­олог Зы­бин ни в ог­не не го­рит, ни в во­де не то­нет. Так вот, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, мо­гу вас об­ра­до­вать, де­ло ва­ше за­кон­че­но, мы рас­ста­ем­ся, и по­это­му... Но преж­де все­го вот... уз­на­ете?

    Он отк­рыл го­лу­бую ко­роб­ку.

    Это бы­ло зо­ло­то, час­тич­ки че­го-то, ка­кие-то кра­еш­ки, плас­тин­ки, блед­но-жел­тые, туск­лые, мут­ные, цве­та увяд­ше­го бе­ре­зо­во­го лис­та - это бы­ло по­ис­ти­не мерт­вое зо­ло­то, то са­мое, что вы­сы­па­ет­ся из глаз­ниц, ког­да вы­ры­ва­ют за­со­сан­ный зем­лею бу­рый че­реп; то, что мер­ца­ет меж­ду ре­бер, оса­жи­ва­ет­ся в мо­ги­лах. Сло­вом, это бы­ло то ар­хе­оло­ги­чес­кое зо­ло­то, ко­то­рое ни­ког­да ни с чем не спу­та­ешь. Мгно­вен­но за­быв про все, Зы­бин смот­рел на эти бляш­ки, кро­шеч­ные дис­ки, се­реж­ки, крю­чоч­ки, ка­кие-то спи­ральки и фи­гур­ки лю­дей, ло­ша­дей, зве­рей.

    В ка­би­не­те бы­ло ти­хо. Гу­ля­ев зна­чи­тельно взгля­нул на Мя­чи­на.

    - Откуда это все? - спро­сил Зы­бин.

    - А вот еще, - улыб­нул­ся Гу­ля­ев, выд­ви­нул ящик сто­ла и вы­нул дру­гую ко­роб­ку, длин­ную кар­тон­ную, с зо­ло­той над­писью «Пьяная виш­ня». В ней на ва­те ле­жал ку­сок узор­ной зо­ло­той плас­ти­ны, та са­мая се­ре­дин­ная и са­мая большая часть ее, без ко­то­рой ди­аде­ма бы­ла бы только дву­мя фраг­мен­та­ми, а не ди­аде­мой.

    Зыбин взял ее, пос­мот­рел и ска­зал:

    - Да, те­перь она вся. А я уж ду­мал, что все про­па­ло.

    - Вот нашли, - улыб­нул­ся Гу­ля­ев.

    - А мог­ла бы и пропасть, - ска­зал с уп­ре­ком прокурор. - Ес­ли бы мы еще по­меш­ка­ли и не при­ня­ли энер­гич­ных мер, то и про­па­ла бы. Ведь вы ме­сяц кру­ти­ли нам го­ло­вы.

    - Месяц? - спро­сил Зыбин. - А не больше? Не­уже­ли только ме­сяц про­шел?

    Он под­нял гла­за на про­ку­ро­ра.

    - Ну так что? - спро­сил он в упор.

    И про­ку­рор сра­зу осел от его то­на.

    - Не бу­дем, не бу­дем счи­таться, Ге­ор­гий Николаевич, - ска­зал он быстро. - Все хо­ро­шо, что хо­ро­шо кон­ча­ет­ся. Вот все здесь. И у ме­ня к вам только один воп­рос: вы зна­ли, где все это на­хо­дит­ся?

    - А вы? - спро­сил Зы­бин.

    - Георгий Николаевич, - зас­ме­ял­ся Мячин, - вы опять за свое? Нет, вы от­ве­чай­те мне, а то мы окон­ча­тельно за­пу­та­ем­ся. Что­бы окон­чить де­ло, нам на­до еще один про­то­кол, но чет­кий, яс­ный, ко­рот­кий. По­нят­но? Постойте. - Гу­ля­ев зак­рыл обе коробки. - Не так. Мы, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, те­перь по­ня­ли, за­чем вы ез­ди­ли на Или. Но по­че­му же вы нам сра­зу не ска­за­ли это­го?

    - А что я дол­жен был вам сказать? - спро­сил Зы­бин.

    - Да, по су­щест­ву, только од­но: где эти ве­щи бы­ли дейст­ви­тельно най­де­ны.

    - А где они бы­ли дейст­ви­тельно найдены? - спро­сил Зы­бин.

    - Ну на Или, конечно, - от­ве­тил Гу­ля­ев.

    - Так. А что же тог­да бы­ло на Карагалинке? - опять спро­сил Зы­бин.

    - Как на эк­за­ме­не, ей-бо­гу! На Ка­ра­га­лин­ке ров­но ни­че­го не бы­ло - ни кам­ня, ни зо­ло­та. Бы­ло на Или в разг­раб­лен­ном кур­га­не. И вы это по­ня­ли сра­зу же. Но, на­до от­дать вам долж­ное, за­мо­ро­чи­ли вы нас здо­ро­во. Мы смот­ре­ли ва­ши вы­пис­ки из «Извес­тий Томс­ко­го уни­вер­си­те­та за 1889 год», где спи­сок всех илийс­ких кур­га­нов, и все-та­ки не по­ни­ма­ли, в чем де­ло, за­чем он вам и по­че­му ле­жит в пап­ке «Ди­аде­ма».

    Зыбин по­мол­чал, а по­том спро­сил:

    - Так за­чем же тог­да эти лю­ди при­хо­ди­ли в му­зей?

    - И это вы от­лич­но по­ня­ли. По­то­му и приш­ли, что не зна­ли, что они та­кое отыс­ка­ли, дейст­ви­тельно это зо­ло­то или ме­дяш­ки. Хо­те­ли про­ве­рить, по­лу­чить от­вет. Но от­ве­тить бы­ло не­ко­му, вы на­хо­ди­лись в го­рах, а ди­рек­то­ра без вас они об­ве­ли вок­руг пальца как ма­ленько­го. Вот это все так и по­лу­чи­лось.

    - Да, дейст­ви­тельно, по­пал в му­зей душ­ка во­ен­ный. Он и ди­рек­торст­ву­ет-то, на солн­це оружьем сверкая, - ус­мех­нул­ся Мя­чин.

    - Директор тут ни при чем, - ска­зал быст­ро Зы­бин и зло пос­мот­рел на про­ку­ро­ра.

    Мячин взгля­нул на Гу­ля­ева, и они оба рас­сме­ялись.

    - Ладно уж, не пу­гай­те его, - мах­нул ру­кой Гуляев, - не на­ша это за­бо­та - про­ве­рять ди­рек­то­ров. Но что шля­па он, то вер­но, шля­па! Это он и сам сей­час приз­на­ет. А-а! Да не в нем в кон­це кон­цов де­ло. Вот вам-то за­чем все это бы­ло нуж­но? Ска­за­ли бы нам все сра­зу.

    - А что бы­ло бы? - ус­мех­нул­ся Зы­бин.

    - Ну как что?

    - А я вам ска­жу что: зо­ло­то сра­зу бы уп­лы­ло. При­шел бы в му­зей Ней­ман, заб­рал бы зо­ло­то да и сдал бы его в ка­кой-ни­будь Гос­фонд или Гос­банк на вес и в пе­реп­лав­ку. А ме­лочь бы вы по кар­ма­нам рас­со­ва­ли. А я как сей­час си­жу, так и тог­да бы си­дел.

    - Позвольте, это по ка­ким же карманам? - сра­зу вспых­нул Мя­чин.

    - Ну, по ка­ким? По хри­пу­шинс­ким, ней­ма­новс­ким, по ва­шим, ма­ло ли на све­те под­хо­дя­щих кар­ма­нов? Той, ко­то­рая ме­ня доп­ра­ши­ва­ла, то­же что-ни­будь, со­ба­ке, на оре­хи - на се­реж­ки или на ко­леч­ко - об­ло­ми­лось бы.

    - Да вы с ума сошли! - оша­ле­ло воск­лик­нул про­ку­рор.

    Зыбин, ус­ме­ха­ясь, пог­ля­дел на не­го.

    - Неужели? - спро­сил он насмешливо. - А та­кие про­то­ко­лы вы ви­де­ли - «кольцо из бе­ло­го ме­тал­ла со встав­лен­ным стек­лом». И пла­ти­но­вое кольцо с изум­ру­дом шло за рубль. Ви­де­ли?

    - Подождите. А к мо­им ру­кам то­же что-то прилипало? - по­ин­те­ре­со­вал­ся Гу­ля­ев.

    - Про вас я ни­че­го не знаю.

    - Ну спа­си­бо хоть за это. Так вот, и та­кие лю­ди бы­ли, ко­неч­но, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, но они дав­ным-дав­но изг­на­ны из ор­га­нов. Кое-кто да­же рас­стре­лян. Что же ка­са­ет­ся Ней­ма­на...

    - То его уже нет сре­ди нас, - ска­зал про­ку­рор.

    - Фью! - прис­вист­нул Зыбин. - Зна­чит, он уже то­го?.. Сыг­рал в бе­лый ме­талл и зе­ле­ное стек­лыш­ко? Ус­пел по­пользо­ваться? У не­го вы это все и заб­ра­ли? Лов­ко!

    - Ну, об этом потом, - как-то нев­нят­но ска­зал про­ку­рор.

    - А сей­час вот так... - власт­но пе­ре­бил его Гуляев. - Ней­ма­на нет, и кон­чать это де­ло при­хо­дит­ся нам. Кур­ган эти мо­лод­цы, что при­нес­ли ди­аде­му, снес­ли бульдо­зе­ром. На­учил их кто-то или слу­чай­но это выш­ло, по­ка не­яс­но. Пог­ре­бальный ин­вен­тарь весь у нас. Го­во­рят, прав­да, что, мо­жет быть, есть там и вто­рая, бо­ко­вая ка­ме­ра, вот се­год­ня-завт­ра при­едут спе­ци­алис­ты и тог­да все окон­ча­тельно про­яс­нит­ся. А сей­час вам каз­на­чей при­не­сет деньги и ве­щи. Бе­ри­те и иди­те до­мой. Там все в пол­ном по­ряд­ке. Ключ - вот. Со­ве­тую лечь и ни­ку­да больше не хо­дить, от­дох­нуть.

    Он вы­шел из-за сто­ла и по­до­шел к Зы­би­ну.

    - Ну, до сви­данья, Ге­ор­гий Николаевич, - ска­зал он как-то по-доб­ро­му, да­же по-дружески, - по­мо­ро­чи­ли мы друг дру­гу го­ло­ву, а?..

    - Ну, что ка­са­ет­ся меня... - на­чал хо­лод­но Зыбин, - то я...

    - Ну лад­но, ладно, - улыб­нул­ся Гуляев. - Не на­чи­най­те сно­ва, а про Ней­ма­на то­же пло­хо не ду­май­те, он ведь все это и при­нес нам. И тех кла­до­ис­ка­те­лей арес­то­вал и при­вел под ре­вольве­ром в илийс­кое от­де­ле­ние ми­ли­ции. Ес­ли бы не он, мы бы и до сих пор плу­та­ли в по­тем­ках.

    - Да как же так? - изу­мил­ся Зы­бин, и у не­го да­же го­лос дрогнул. - Но по­че­му же тог­да...

    - Ладно, лад­но, по­том, по­том...

    Через час он вы­шел из узенькой ни­зенькой же­лез­ной двер­цы и по­шел по ули­це. Она бы­ла со­вер­шен­но пус­та, но всю эту сто­ро­ну ее за­ни­мал Большой дом с сот­ня­ми окон и за­на­ве­сок, и за каж­дой за­на­вес­кой, ко­неч­но, бы­ли лю­ди. Он шел мед­лен­но, не ог­ля­ды­ва­ясь, ми­мо со­тен скры­тых глаз. Про­шел ули­цу до кон­ца, пе­ре­сек ее, под­нял­ся по кро­шеч­ной пло­ща­ди с па­мят­ни­ком в ши­не­ли и за­вер­нул в сос­но­вый парк. В пар­ке то­же ни­ко­го не бы­ло. Только сто­рож шар­кал мет­лой воз­ле узор­ча­тых де­ре­вян­ных во­рот, выг­ре­бая се­меч­ки и кон­фет­ные оберт­ки. Лес­ная ти­ши­на и прох­ла­да об­ня­ла его, только он всту­пил в ал­лею. Тут пах­ло хво­ей и на­ка­лен­ным пес­ком. На пло­щад­ках под ве­тер­ком по­ка­чи­ва­лись рас­пис­ные де­ре­вян­ные ко­ни-дра­ко­ны, все в раз­во­дах и оже­рельях, в крас­ных и чер­ных яб­ло­ках. Пос­ре­ди­не пло­щад­ки в бе­сед­ке кто-то пох­ра­пы­вал. Бо­же мой! До че­го же тих и спо­ко­ен мир! Он отыс­кал ска­мей­ку по­одаль, сел, от­ки­нул­ся на спин­ку и по­чувст­во­вал, как мел­ким ко­ма­ри­ным зво­ном дре­без­жит го­ло­ва. «Не хва­та­ло еще разболеться», - по­ду­мал он и вдруг по­нял, что смер­тельно, мо­жет быть на всю жизнь, ус­тал.

    Двое мальчи­шек в пи­онерс­ких галс­ту­ках с ро­гат­ка­ми пром­ча­лись ми­мо. По­том ог­ля­ну­лись на не­го, ос­та­но­ви­лись и за­шеп­та­лись. Оче­вид­но, что-то в нем бы­ло та­кое, что прив­ле­ка­ло их жад­ное мальчи­шес­кое лю­бо­пытст­во. Ведь нет лю­дей на све­те бо­лее при­мет­ли­вых, чем они! Но его и мальчиш­ки сей­час разд­ра­жа­ли.

    - У-у, - ска­зал он им и скор­чил мор­ду.

    Они фырк­ну­ли и убе­жа­ли. Он по­си­дел еще нем­но­го, по­улы­бал­ся, пох­му­рил­ся, по­том под­нял­ся и по­шел.

    И вы­шел в центр пар­ка. Это мес­то он знал хо­ро­шо. По ве­че­рам тут гре­мел ор­кестр и сто­яла до­ща­тая эст­ра­да. На ней ил­лю­зи­онис­ты по­ка­зы­ва­ли фо­ку­сы-по­ку­сы и пел пи­онерс­кий хор. Здесь пос­то­ян­но наз­на­ча­лись встре­чи. Здесь дра­лись и тан­це­ва­ли. А сей­час бы­ло ти­хо и пус­тын­но. Он пос­мот­рел на мяг­кий пе­со­чек и по­ду­мал: «Эх, сей­час бо­си­ком бы по это­му пе­соч­ку, да по ка­меш­кам, да по хвое - хо­ро­шо!» И вдруг пе­ред со­бой уви­дел те­ле­фон­ную буд­ку. Бо­же мой, как же он мог за­быть! Он вско­чил в ка­би­ну, опус­тил мо­не­ту и наз­вал но­мер Ли­ны. Его со­еди­ни­ли, но те­ле­фон не от­ве­чал. Он пос­то­ял, по­дож­дал, по­ду­мал, что да, вре­мя-то он выб­рал не­удоб­ное, это ра­бо­чие ча­сы, а слу­жеб­но­го те­ле­фо­на он не зна­ет, при­дет­ся ждать до че­ты­рех ча­сов! А что он бу­дет де­лать это вре­мя? И тут вдруг детс­кий го­ло­сок ска­зал ему:

    - Алле.

    - Позовите, по­жа­луйс­та, По­ли­ну Юрьевну, - поп­ро­сил он.

    - А они уехали, - от­ве­ти­ли ему ве­се­ло.

    - Как? - Все­го что угод­но он ожи­дал, но только не этого. - Ког­да?

    - Две не­де­ли на­зад, ад­ре­са не знаем, - за­учен­но от­ве­тил ему ре­бя­те­нок и по­ло­жил труб­ку. Он еще с ми­ну­ту пос­то­ял, пло­хо со­об­ра­жая, что же ему над­ле­жит те­перь де­лать. По­том ти­хонько по­ве­сил труб­ку, по­вер­нул­ся и по­шел. И уви­дел пря­мо пе­ред со­бой Ней­ма­на. И по­шел на не­го.

    - Ну, мое почтенье, - ска­зал он гру­бо­ва­то.

    - Здравствуйте, Ге­ор­гий Николаевич, - от­ве­тил ему Нейман. - Зво­ни­ли?

    - Как ви­ди­те.

    - Так уеха­ла на­ша По­ли­на Юрьевна, уеха­ла!

    - Когда? - Зы­бин схва­тил его за ру­ку.

    - Да пос­ле вто­ро­го на­ше­го вы­зо­ва и уеха­ла.

    - Значит, вы и ее допрашивали? - спро­сил Зы­бин.

    - Ну а как же? Очень хо­ро­шо се­бя дер­жа­ла. О вас только са­мое луч­шее.

    - Так, так, - Зы­бин шум­но выдохнул. - Ну а вы тут что? То­же гу­ля­ете?

    - Гуляю. Вас жду.

    - Это за­чем же?

    Зыбин ста­рал­ся го­во­рить спо­кой­но, да­же с лег­кой улы­боч­кой, но внут­ри у не­го все дро­жа­ло и уха­ло. И так по­ла­мы­ва­ло поз­во­ноч­ник, что он, сам не за­ме­чая то­го, вы­ги­бал­ся, как от бо­ли.

    - Зачем? - пов­то­рил за­дум­чи­во Нейман. - Да, за­чем? Вот сам ду­маю про это. О По­ли­не Юрьевне хо­тел вам рас­ска­зать. С ос­во­бож­де­ни­ем позд­ра­вить. Ес­ли нуж­но, до­мой свес­ти, в ла­воч­ку сбе­гать. Деньги-то вам от­да­ли?

    - А-а, - слег­ка нак­ло­нил го­ло­ву Зыбин. - Ну, спа­си­бо.

    Сейчас, ког­да он сто­ял пе­ред Зы­би­ным, а не си­дел за ог­ром­ным дер­жав­ным сто­лом, зас­тав­лен­ным те­ле­фо­на­ми и чер­нильни­ца­ми, Зы­бин уви­дел, ка­кой же он не­ка­зис­тый. Так, во­ро­бы­шек, мес­теч­ко­вый ев­рей­чик, че­ховс­кий пер­со­наж, Рот­шильд со скрип­кой.

    - А ведь мне ска­за­ли, что вы арестованы, - ус­мех­нул­ся он.

    - Вот как? - за­ин­те­ре­со­вал­ся Ней­ман, впро­чем, не осо­бен­но сильно. - А кто го­во­рил? Про­ку­рор? А-а! А Гу­ля­ев был при этом?

    Они уже шли по ал­лее.

    - Так что же все-та­ки с ва­ми случилось? - спро­сил Зы­бин.

    Он ни­как не мог взять в толк, что все это зна­чит. При чем тут Ней­ман? При чем тут Ли­на? Здесь она или нет? Сво­бод­на она или нет? Но осо­бен­но его по­ра­зи­ло ли­цо Ней­ма­на, его гла­за. Они сей­час бы­ли по-че­ло­ве­чес­ки прос­ты и пе­чальны. Но не бы­ло в них вы­ра­же­ния то­го скры­то­го ужа­са, ко­то­рый Зы­бин при­ме­тил в пер­вые же ми­ну­ты их раз­го­во­ра ме­сяц на­зад.

    - Что со мной случилось? - пов­то­рил Ней­ман задумчиво. - Да по прав­де ска­зать, поч­ти ни­че­го. А по ны­неш­ним вре­ме­нам да­же и вов­се ни­че­го. Прос­то отст­ра­нен от всех дел - не больше. - Он помолчал. - По­ло­же­ние, ко­неч­но, не­ле­пое: всех, кто ра­бо­тал со мной, взя­ли, а вот на мне что-то за­дер­жа­лись. По­че­му? Не­по­нят­но. Лад­но! Пой­ду ад­ми­нист­ра­то­ром на ки­нос­ту­дию. Ну, ко­неч­но, еще мо­гут сто раз оду­маться и заб­рать. Я бы, нап­ри­мер, это­му нис­колько не удивился. - Он вдруг пог­ля­дел на Зы­би­на и зас­ме­ял­ся.

    - Что вы? - уди­вил­ся Зы­бин.

    - Да так, ни­че­го. Вот вспо­ми­наю, как вы сво­ей сле­до­ва­тельни­це от­ли­ли: го­ленькая, го­ленькая вы! Ни­че­го у вас ни на се­бе, ни при се­бе - ни про­фес­сии, ни спе­ци­альнос­ти, один кло­чок бу­маж­ки, что­бы прик­рыть срам. - Он засмеялся. - Ну, по­ло­жим, у ней-то еще есть что-то при се­бе: ведь мо­ло­дая, кра­си­вая, а я вот дейст­ви­тельно го­ленький, ста­рый жи­док! Да­же и бу­ма­жон­ки не вы­да­ли. Иди, жди, что бу­дет.

    - Вы что-то путаете, - нах­му­рил­ся Зыбин. - Не го­во­рил я это сле­до­ва­тельни­це.

    - Ну как не го­во­ри­ли? Она са­ма бы это­го не вы­ду­ма­ла. Ну а ес­ли вер­но вы­ду­ма­ла, то мо­лод­чи­на. Она в Моск­ве сей­час.

    «Э-э, да ты пьян, голубчик, - вдруг осе­ни­ло Зыбина. - Те­бя тур­ну­ли, вот ты и за­пил. Пос­то­ян­ная ва­ша ис­то­рия!»

    - А золото? - спро­сил он. - Вы дейст­ви­тельно при­нес­ли его или... это то­же вро­де ва­ше­го арес­та?

    Нейман улыб­нул­ся.

    - Ах, зна­чит, Гу­ля­ев вам все-та­ки кое-что ска­зал! Нет, зо­ло­то я дейст­ви­тельно им при­нес. Мне ла­реч­ни­ца его да­ла. Вид­но, с пе­ре­пу­гу, что ли. Или ду­ма­ла, что я и так все знаю. Ну а я пря­мо к этим го­луб­чи­кам. Теп­леньки­ми их прих­ва­ти­ли. Они и от­ре­каться не ста­ли, сра­зу все по­ка­за­ли и от­да­ли.

    - И тог­да, зна­чит, ме­ня и ос­во­бо­ди­ли. По­нят­но, но только зна­ете, что-то не осо­бо мне ве­рит­ся, что из-за это­го. Нет, тут еще что-то бы­ло. Зо­ло­то-то, ко­неч­но, зо­ло­том, а...

    - Ну бе­зус­лов­но бы­ло! Бы­ло то, что нар­ко­ма взя­ли и сра­зу же весь от­дел пе­ре­шерс­ти­ли. Только трое нас и ос­та­лось. Ну и ос­во­бо­ди­ли кое-ко­го.

    - Так, так, - кив­нул го­ло­вой Зыбин, - зна­чит, па­денье ка­би­не­та и мо­нар­шая ми­лость. И мно­гих от­пус­ти­ли?

    - Ну, мно­гих! Ка­кой же вы мак­си­ма­лист! Ес­ли дво­их-тро­их, то и то лад­но.

    - Хорошо! Как на свя­той Ру­си на благовещенье! - ус­мех­нул­ся Зыбин. - Пом­ни­те: «Вче­ра я от­во­рил тем­ни­цу воз­душ­ной плен­ни­цы мо­ей». Зна­чит, приш­ло бла­го­ве­щенье и вы­пус­ти­ли птич­ку-си­нич­ку - арес­тан­та Зы­би­на. Здорово! - Он пос­мот­рел на Ней­ма­на и рассмеялся. - Слу­шай­те, а тут зай­ти нам не­ку­да?

    Рассмеялся и Ней­ман.

    - Ну как не быть, есть, есть? Вот она, па­ла­точ­ка на­шей Мар­ков­ны. Не смот­ри­те, что па­лат­ка, в ней для чис­тых по­ку­па­те­лей спе­ци­альная ком­на­та сза­ди, мы ее и ор­га­ни­зо­ва­ли. Сю­да и ваш сот­руд­ник Кор­ни­лов иног­да ны­ря­ет. Мо­жет, еще и се­год­ня зай­дет. Ви­дел я его, тут в пар­ке он ша­тал­ся.

    - И его сю­да пускают? - уди­вил­ся Зы­бин. Он только что вспом­нил, что на све­те есть Корнилов. - Это за ка­кие же та­кие доб­ро­де­те­ли?

    - Ну, зна­чит, есть та­кие доб­ро­де­те­ли, ес­ли пускают, - пос­мот­рел на не­го Нейман. - А нас­чет зай­ти-то - это вы ум­но при­ду­ма­ли. Я сам хо­тел вам пред­ло­жить, да по­бо­ял­ся, не пош­ле­те ли вы ме­ня... Нет, не на­до ме­ня сей­час по­сы­лать, я хо­ро­ший. Идем­те, выпьем за бла­го­ве­щенье! За спра­вед­ли­вость выпьем! Кто же ее не же­ла­ет, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич? Да я та­ко­го че­ло­ве­ка еще не ви­дел, ко­то­рый бы ее не же­лал. Все мы прав­ду лю­бим! Все! Вот я помню... - Он постучался. - Отк­ры­вай, Мар­ков­на! Хо­ро­шие гос­ти приш­ли, ставь нам мое! Мое ставь! То са­мое! Ос­то­рож­нее, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич, тут тем­но, ящи­ки с бу­тыл­ка­ми, дай­те-ка ру­ку. Вот я пом­ню: встре­ча­ет ме­ня од­наж­ды быв­ший кур­сант выс­шей шко­лы - мы его от­чис­ли­ли за не­хо­ро­ший ду­шок и неспособность, - встре­ча­ет ме­ня на ули­це и ши-ибко теп­лый, хва­та­ет за ру­ку. «Что та­кое? Что с ва­ми?» - «По­бе­да, Яков Аб­ра­мо­вич! Яго­ду сня­ли, при­шел Ни­ко­лай Ива­но­вич Ежов! Спра­вед­ли­вость вос­тор­жест­во­ва­ла!» Так вот, за спра­вед­ли­вость! Что­бы она всег­да, на­ша род­ная, тор­жест­во­ва­ла! За пти­чек-си­ни­чек! За бла­го­ве­щенье! Мар­ков­на, да­вай шам­панс­кое и коньяк, сей­час тре­тий гость по­дой­дет. Он то­же бла­го­ве­щенс­кая птич­ка! Только он в клет­ке не си­дел: прос­то его взя­ли да и вы­пус­ти­ли. Так у нас то­же бы­ва­ет! Каж­до­му ведь свое, Ге­ор­гий Ни­ко­ла­евич! Ну, за всех нас!

    Часа че­рез два Зы­бин вы­шел из па­лат­ки и по­шел пря­мо к те­ле­фон­ной буд­ке. Но она бы­ла за­ня­та, и он сел на ла­воч­ку по­одаль. Пек­ло еще сильно, но уже по­яв­ля­лись в ал­ле­ях пер­вые впол­не ве­чер­ние па­роч­ки, и где-то за еля­ми круг­ло уда­рил ба­ра­бан. От­ряд пи­оне­ров в галс­туч­ках бод­ро про­мар­ши­ро­вал к во­ро­там, и от­ту­да проз­ву­ча­ла тру­ба. Отк­рыл­ся бар.

    Посредине пло­щад­ки меж­ду дву­мя ко­ня­ми-дра­ко­на­ми сто­ял ху­дож­ник с мольбер­том. Вок­руг не­го уже со­би­ра­лись мальчиш­ки, ста­рич­ки, под­вы­пив­шие, но он не об­ра­щал на них вни­ма­ния и ра­бо­тал быст­ро, спо­ро и жад­но. Вых­ва­ты­вал из воз­ду­ха то од­но, то дру­гое и бро­сал все это на кар­тон. У не­го бы­ло сос­ре­до­то­чен­ное ли­цо и стро­гие бро­ви. Он очень то­ро­пил­ся. Се­год­ня он при­поз­дал, и ему на­до бы­ло за­кон­чить все до за­ка­та. И хо­тя в ос­нов­ном все бы­ло го­то­во, но все-та­ки он чувст­во­вал, что че­го-то не­дос­та­ет. Тог­да ху­дож­ник по­вер­нул­ся и пос­мот­рел вдоль ал­леи.

    И уви­дел Зы­би­на.

    А Зы­бин си­дел, скор­чив­шись на ла­воч­ке, и ру­ки его ви­се­ли. Это бы­ло как раз то, что на­до. Чер­ная сог­бен­ная фи­гу­ра на фо­не бе­лей­шей си­я­ющей буд­ки, си­них со­сен и жел­то­го, уже ущерб­но­го мер­ца­ния пес­ка. Ху­дож­ник вспом­нил, что это кто-то из му­зей­ных, что, их как-то да­же зна­ко­ми­ли, и крик­нул, ког­да Зы­бин хо­тел встать: «Не дви­гай­тесь, по­жа­луйс­та! По­си­ди­те па­ру ми­нут так!» И тот пос­луш­но сел.

    В это вре­мя к не­му по­дош­ли еще двое. За­го­во­ри­ли и усе­лись ря­дом. Ху­дож­ник по­мор­щил­ся, но за­ри­со­вал и их.

    Так на ве­ки веч­ные на квад­рат­ном ку­соч­ке кар­то­на и ос­та­лись эти трое: выг­нан­ный сле­до­ва­тель, пьяный ос­ве­до­ми­тель по клич­ке Овод (все, вид­но, вре­ме­на нуж­да­ют­ся в сво­ем Ово­де) и тот, тре­тий, без ко­го эти двое су­щест­во­вать не мог­ли.

    Солнце за­хо­ди­ло. Ху­дож­ник спе­шил. На нем был ог­нен­ный бе­рет, си­ние шта­ны с лам­па­са­ми и зе­ле­ная ман­тилья с бан­та­ми. На бо­ку ви­сел бу­бен, рас­ши­тый ды­мом и пла­ме­нем. Так он оде­вал­ся не для се­бя и не для лю­дей, а для Кос­мо­са, Мар­са и Мер­ку­рия, ибо это и был «Ге­ний I ран­га Зем­ли и всей Все­лен­ной - де­ко­ра­тор и ис­пол­ни­тель те­ат­ра опе­ры и ба­ле­та име­ни Абая - Сер­гей Ива­но­вич Кал­мы­ков», как он се­бя име­но­вал.

    И муд­рые мар­си­ане, наб­лю­да­ющие за на­ми в свои сверх­мощ­ные уст­ройст­ва, удив­ля­лись и ни­как не мог­ли по­нять: от­ку­да же сре­ди се­рой, од­ноц­вет­ной и од­но­род­ной че­ло­ве­чес­кой плаз­мы вдруг вспых­ну­ло та­кое яр­кое, ни на что не по­хо­жее чу­до. И только са­мые на­уч­ные из них зна­ли, что на­зы­ва­ет­ся это чу­до фан­та­зи­ей. И осо­бен­но яр­ко рас­пус­ка­ет­ся оно тог­да, ког­да Зем­ля на сво­ем пла­нет­ном пу­ти за­хо­дит в чер­ные за­ту­ма­нен­ные об­лас­ти Ра­ка или Скор­пи­она и жить в ту­че этих ядо­ви­тых ра­ди­аций ста­но­вит­ся сов­сем уж не­вы­но­си­мо.

    А слу­чи­лась вся эта не­ве­се­лая ис­то­рия в ле­то от рож­де­ния Вож­дя на­ро­дов Иоси­фа Вис­са­ри­оно­ви­ча Ста­ли­на пятьде­сят восьмое, а от Рож­дест­ва Хрис­то­ва в ты­ся­ча де­вятьсот трид­цать седьмой не­доб­рый, жар­кий и чре­ва­тый страш­ным бу­ду­щим год.

    

 

    Москва, 10 де­каб­ря 1964 г. - 5 мар­та 1975 г.