Назад

Это не спектакль, это Шекспир

Интервью с Михаилом Левитиным

(Дмитрий Хованский, специально для сайта театра «Эрмитаж», март 2014г.)

Замысел

Никогда не задумывал. Всегда считал главным и единственным произведением Шекспира «Бурю». Начинал ее репетировать в театре с Гвоздицким в роли Просперо; спектакль не состоялся по совершенно непонятным причинам. А «Бурю» я репетировал, еще учась в ГИТИСе… «Буря» – вот и весь мой Шекспир, больше ничего. Она создавалась позже «Лира», я бы даже сказал, что ее действие происходит в Раю, когда человек уже умер. А «Лир» происходит в момент умирания, в момент агонии. «Лир» – пьеса между жизнью и смертью, а «Буря» – после смерти. Про «после смерти» был готов поставить, а про «между жизнью и смертью» – нет. Только позже, когда наступил определенный возраст, настоящий крепкий возраст – не немощи, а итогов и решений… Конечно, режиссер, нормально созревающий на протяжении жизни, если хочет выразить то, что у него на душе в связи с этим моментом, – тогда он прикасается к «Лиру». Это было всегда, абсолютно во все времена. Либо вообще не ставили «Лира», либо ставили в определенный кризисный момент своей душевной жизни. Так и я – ставлю в кризисный момент своей душевной жизни. Это первое. 

Второе. Я обнаружил для себя, – и это самое главное, – интерес в этой работе эстетического характера. Я обнаружил, что существует Театр, и существует Шекспир, о чем я неоднократно говорил на репетициях. То есть Шекспир существует как некое отдельное искусство. Я никогда не занимался этим искусством, и мне Бог дает возможность им овладеть. Что это такое? Как поставить мироздание? Это не спектакль, ни в коем случае не спектакль. Это Шекспир. Поэтому навязывать этому произведению свой былой опыт я не пытаюсь. Я пытаюсь обрести смысл существования, исходя из встречи с этой историей. 

Перевод

Сначала я брал перевод Осии Сороки. Вообще, я считаю, что переводы оказали огромное влияние на судьбу этой пьесы. Переводчики оказывали влияние большее, чем сам Шекспир. Сквозь перевод приходится пробиваться с большой силой к самому Шекспиру. Таков любой перевод, а переводят его поэты достаточно крупные, даже очень крупные. И все-таки мы всегда пробиваемся к Шекспиру сквозь их мысли, сквозь их представления, метафоры и образы. В данном случае я хотел, чтобы это был перевод Сороки, он очень острый и очень эмоциональный, сильный, новый. В отличие от перевода Пастернака, очень красивого, изумительного, но рассчитанного, как говорил сам переводчик, на детей. Он писал для детей и сделал перевод для детей, хотя он и стал переводом для взрослых. Тем не менее, он канонический, замечательный. У Сороки более растрепанный, более дикий перевод. Он где-то между английским оригиналом и русским разговором, русской речью. Английская и русская речь в дикости как-то соприкасаются друг с другом… 

И тут появился перевод Григория Михайловича Кружкова. Он оказался, я бы сказал, тихим переводом. Что это означает? На удивление, – доступность. Я определил его словом «современный», но это вовсе не относится к количеству современных слов, выражений, способов существования современных. Но как-то учтены сегодняшние трудности понимания этой пьесы. Это более доступный перевод. Может быть, не столь резкий, не столь экзальтированный, как бывало. Даже иногда хочется, чтобы он был поострее, но думаю, что я наверстаю это своим спектаклем. 

Пространство

О Сергее Михайловиче Бархине – художнике спектакля говорить нечего, потому что сегодня это лучший сценограф у нас. Моя привычка работать с Давидом Боровским и любовь моя к Давиду беспредельная, к сожалению, завершились вместе с уходом Давида. На его место сейчас встал художник, конечно, совсем другой, но тоже очень крупный и любимый Давидом Боровским, – это для меня принципиально важно. 

С Сергеем Бархиным я уже сделал два спектакля в своей жизни. Решение «Лира» поначалу принадлежало исключительно художнику, оно было рождено без разговора с режиссером. В этом решении я ему отказал. После этого он был ко мне чрезвычайно внимательным. То, что мы с ним соорудили – уму непостижимо, – это я могу сказать с самого начала. Представить себе «Лира» в обстоятельствах нашего пространства можем, наверное, только мы – создатели этого спектакля. 

Лир король

Это сразу было понятно. Михаилу Ивановичу Филиппову я бы отдал все роли мирового репертуара. Но когда ставлю «Лира», очень важна большая душевная общность, зрелость, совместная долгая творческая жизнь, масса точек соприкосновения, масса моментов близости. Невозможно репетировать «Лира», не имея этих точек соприкосновения. Я всегда говорил, что Филиппов – это я в актерской шкуре, только лучше меня, выразительнее меня. Мне сказать Филиппову, что я думаю или, что я хочу (если я точно думаю и точно хочу), – результат будет мгновенный. Там нет разговора, нет обсуждений. Это единство. Чем все закончится – не знаю, но пока репетиции с ним мне чрезвычайно нравятся. 

Тайна Шута

Тайна Шута – это вечная тайна этой пьесы. Появился неожиданно, исчез внезапно. То его называли Корделией, то еще кем-то. Что-то много Шутом занимаются. Шут – человек, который веселит других. Не буду всего говорить, но его у нас исполняет – именно не играет, а исполняет – очень известный шведский музыкант Элиас Файнгерш. В 2005 году в Швеции он был назван лучшим музыкантом года. Помимо прочего, я неоднократно видел его на сцене, недавно за спектакль «Саундтрек моей жизни» он получил гран-при на сцене БДТ. Я видел его выступление с симфоническим оркестром, он играл Гадкого утенка, а оркестр – птичий двор. Гамлета он играл: Гамлет-тромбон против оркестра-придворных. Он невероятно артистичный, веселый, предельно современный человек.