Назад

 

Марк Григорьевич Розовский

«Поймали птичку голосисту...»

/отрывок/

 

 

«Советую все театры положить в гроб». В. И. Ленин - А. В. Луначарскому. В конце ХVIII века великий русский поэт Гавриил Романович Державин написал четверостишие, посвященное Эстрадной студии МГУ «Наш дом» (шутка): Поймали птичку голосисту И ну сжимать ее рукой. Пищит, бедняжка, вместо свисту, А ей кричат: пой, птичка, пой! Тут все правильно, кроме последней строчки - никто нам не кричал: «пой!», поскольку птичка была уже мертвая. Убийство называлось «ликвидацией». Вполне по-чекистски-большевистски. Ликвидировать - значит поставить к стенке. А затем спустить курок. Грязное дело было совершено в чисто советском духе - по-тихому, молниеносно и жестоко. Сопротивление было абсолютно бесполезно, ибо решение Ягодкин принял сам и согласовал в горкоме. Далее - дело техники, причем хорошо отлаженной: сначала найти палачей, затем привести приговор в исполнение. Как и многие другие, мы не сразу поняли, кто такой Владимир Николаевич Ягодкин. Кандидат экономических наук, ставший секретарем парткома МГУ. Ну и что? Были там и другие партийные бонзы. Но очень скоро Ягодкин как секретарь парткома обнаружил новое качество. Он решил делать себе карьеру и сосредоточился на двух главных делах: на травле тогдашнего ректора МГУ академика Петровского и на уничтожении Эстрадной студии МГУ «Наш дом». Кончилось дело тем, что Ивана Григорьевичам Петровского на заседании парткома МГУ обвинили во всех смертных грехах, объявили ретроградом. А вскоре он умер от инфаркта. Угробил он и «Наш дом». В декабре 69-го года студия была разогнана, а в январе 70-го года Владимир Николаевич Ягодкин оказался вторым человеком в Москве после Гришина. Он был секретарем по пропаганде и агитации Московского горкома партии. Шел он к этой вершине по сантиметру, наводя ужас на студентов и преподавателей МГУ. Наш театр неслучайно был выбран Ягодкиным в качестве объекта нападения. Слава «Нашего дома» гремела по Москве, да и по стране (из недр «Нашего дома» возник КВН!). И нанеся по нам сокрушительный удар, Ягодкин делался героем в глазах партийной элиты. Вот, мол, человек, правильно понимающий линию партии: прикончил вредное явление!.. Конечно, к нам на спектакли ходили чекисты и стукачи. Стукачи были тогда везде. Вполне возможно, что они с нами обнимались и братались. Нас постоянно «пасли»...

Был в моей жизни случай, когда один мой друг, подвыпив, расплакался и признался, что писал на меня доносы. Он был другом студии, очень талантливым человеком. Но когда я услышал от него это признание, мне стало глубоко противно, а потом - жалко его. Видимо, были какие-то обстоятельства, которые заставили его это делать. При всей своей одаренности, он был человеком без особых моральных принципов, циником. Рассуждение такое: раз ничего невозможно переделать в этой стране, то тогда лучше уж идти в услужение. Жизнь-то одна!.. А дальше возникала демагогия: ребята, давайте все как один вступим в партию! Ведь если все мы, такие хорошие, такие честные, вступим в нашу партию, то сразу произойдет преображение этой партии, и будет, мол, социализм с человеческим лицом. Ведь он же возможен в европейских соцстранах: Польше, Чехословакии, Венгрии! Все это было мнимо, в одном соцконцлагере, но иллюзия волновала. Мы начинали в годы «оттепели» - это время, когда появляется «Один день Ивана Денисовича» в «Новом мире». Солженицын еще не выдворен, еще журнал возглавляет Твардовский. Злодеяние в их адрес еще не совершено. Еще Ян Палах не сжег себя на Вацлавской площади. И в этот момент кажется: ну вот, кончается «оттепель», начинается настоящая весна. Пражская весна, дискуссия о Кафке, свобода театра, в Польше ставят Ионеско, Беккета - верх театральной свободы! А почему бы нам не делать то же самое? В этом смысле правильно говорили мне партийные боссы: «Вот с чего Чехословакия началась! Со студенческих волнений». Власти этого боялись. Нам хотелось немедленной победы добра над злом. И в этом была иллюзия шестидесятничества. Слово «перестройка» еще не было произнесено, но мы уже тогда готовили ее, созидали. И великан на глиняных ногах - государство - закачался и затрещал. Он потом дуновения ветерка не смог выдержать. Но готовилось это крушение еще в сталинские годы, когда террор и сам под себя закладывал динамит. Под шестидесятниками подразумевают всех, кто жил в 60-е годы. А ведь были шестидесятники и «шестидесятники», настоящие и мнимые. В стране происходили особые процессы, и были люди, которые на эти процессы влияли, оказывались на гребне, а иногда и тонули. Кем были Ельцин, Горбачев? Все они были шестидесятниками, каждый по-своему. Одни возводили стройки коммунизма, другие посылали космонавтов в небо, третьи пели у костра туристские песни... Для меня шестидесятники - это те, кто сидел на московских кухнях и за бутылкой водки толковал о том, как ему жить и что ему делать. А потом некоторые из них совершили ряд «антиобщественных» поступков, которые на самом деле оказались глубоко патриотическими и тряхнули эту застойную страну так, что она до сих пор опомниться не может. Когда Лен Карпинский, прогрессивный человек, ставший секретарем ЦК ВЛКСМ, будучи сыном знаменитого большевика Вячеслава Карпинского, принимал меня в своем кабинете без пиджака, единственный из всех - все остальные сидели в пиджаках и при галстуках, это было уже из ряда вон выходящим явлением! Карпинский с единомышленниками издавали журнал «Молодой коммунист», прогрессивный по тем временам (в нем, кстати, печатались рецензии и на спектакли «Нашего дома»). Так в теоретических органах иногда проступало человеческое лицо социализма. Лен Карпинский вместе с главным редактором «Комсомольской правды» Борисом Панкиным, будущим министром иностранных дел Советского Союза, и известным журналистом Федором Бурлацким подготовили и опубликовали в этой газете статью о театральной цензуре. Тут же, в «Правде», вышла огромная ответная статья, поправляющая молодых товарищей. В одночасье они лишились должностей. Был в ЦК комсомола и Юрий Торсуев, который тоже нас поддерживал. Именно благодаря Торсуеву и Карпинскому удалось пробить спектакль «Целый вечер как проклятые» в 64-м году. Карпинский пришел, посмотрел, сидя на подоконнике у нас в четвертой комнате, и высказал свое позитивное мнение на обсуждении спектакля. Это сразу стало известно в парткоме МГУ, и спектакль разрешили. Так что комсомол тогда был разный. Очень сильным было почвенническое движение. Сейчас «левые» - это коммунисты, а в те годы на сленге аэропортовских кухонь «левыми» называли тех, кто был против ортодоксов. Журнал «Октябрь» был «правый», а «Новый мир» - «левый». И был некий Скурлатов, который вместе с парочкой коллег создал Университет молодого марксиста - вполне, на мой взгляд, фашистскую штурмовую организацию. Они якобы выступали за демократию и устраивали дискуссии, какими путями строить социализм. Выступали их подготовленные ораторы, которые влияли на молодежь с самых жестких, просталинских позиций. Помню, они хотели выкупить ползала на спектакль «Целый вечер как проклятые», чтобы поучаствовать в традиционном диспуте, который мы устраивали после представления. Я помню, как отбивался, чтобы не дать им трибуну, потому что это были просто оголтелые коммунисты, то есть не просто бесы, а мракобесы. Коммунистическая идея соединялась у них с националистической, и это порождало, так сказать, нашенский фашизм. Многие из тех, кто прошел школу Скурлатова, оказались потом в обществе «Память», журнале «Молодая гвардия», в ЦК ВЛКСМ. Вот, кстати, откуда нынешнее «скинхедство» и бритоголовость. Мы же в «Нашем доме» следовали прекрасному призыву «Жить не по лжи» задолго до того, как этот призыв прозвучал гласно из уст великого российского писателя Александра Исаевича Солженицына. Однажды Аркадий Исаакович Райкин на худсовете по приемке одного из спектаклей «Нашего дома» рассказал такую историю. Сразу после окончания войны он выступал перед нашими частями в Германии и возвращался в Москву с солдатским эшелоном. Поезд вдруг остановился где-то в Белоруссии в чистом поле. Там стояло стадо коров с огромными раздутыми выменами. Они смотрели своими огромными печальными глазами на солдат и просяще мычали, и вдруг кто-то догадался, что их надо подоить. Это была трагикомическая картина совершенно в духе русского Феллини! Руки солдат, которые привыкли держать автомат, вдруг прикоснулись к вымени! «И подоенные коровы, - сказал Аркадий Исаакович, - в благодарность лизали своим шершавым языком грубые руки солдат». Мы поначалу не поняли, для чего Райкин рассказал нам эту историю. «Вы мне напоминаете этих коров, - сказал он. - Вас надо доить. Вы уже столько сделали, столько у вас идей, а никто не хочет вас подоить!»Нам хотелось другой страны - без идиотизма власти, без фальши в искусстве, с открытыми границами и без запретов всего и вся... Казалось бы немного, но... Проводить эти идеи в жизнь мешала цензура. Цензура вообще - явление позорное, а российская цензура, имеющая грандиозную историю, традиции, опыт подавления свободомыслия - это явление позорно тысячекратно... «Наш дом» закрыли в декабре 1969 года за антисоветчину. Потом я многие годы был безработным, мое имя было запрещено к упоминанию. Хотя меня не посадили, как некоторых моих друзей, - они-то как раз и были настоящими героями, их забирали в тюрьмы и психбольницы. Вот почему я не люблю, когда сейчас ругают шестидесятников: да, среди них были и приспособленцы, но... лучшие выстрадали наше время. А Ягодкин плохо кончил, причем дважды. Став секретарем горкома партии по пропаганде и агитации, он очень часто выступал. Выступал своеобразно.

Я слышал его выступление на семинаре творческой молодежи. Ягодкин вышел на трибуну и начал речь завораживающе тихим, многозначительным голосом, так что повисла мертвая тишина. При этом говорил страшные банальности... Еще он издавал свои речи в виде красных книжечек - как Мао для хунвэйбинов. Лично у меня отношения с Ягодкиным не сразу стали чудовищными. Когда его только назначили секретарем парткома, он вызвал меня знакомиться и, помню, показался мне похожим на Кирова. Но, конечно, до Кирова ему было далеко. Как враг студии он раскрылся не сразу. Только когда стали запрещать «Сказание про царя Макса-Емельяна», «Из реки по имени Факт», я зачастил к нему в кабинет. Играл роль невинно оскорбленного, пинком ноги с разбега распахивал дверь и с порога начинал кричать в образе «неуправляемого художника». Возникали скандалы... К разбирательству с нашей студией был привлечен горком партии, где был инструктор по фамилии Галин, серая такая мышка. Тихонечко-тихонечко он пришел на спектакль «Смех отцов», посмотрел «Город Градов» Платонова, и на следующий день из горкома партии от инструктора Галина поступает звонок в партком МГУ: «Что вы допустили? Это же антисоветчина!» И меня волокут по всем инстанциям, назначают комиссию за комиссией. «Город Градов» и сегодня страшно читать - про всех этих тогдашних советских монстров, про бюрократизм. Ничего более страшного в сатире советского периода я не знаю, чем эта повесть Андрея Платоновича Платонова. Она всю эту систему просто испепелила... В один прекрасный день я шел по улице Герцена. Мимо в троллейбусе едет Аркаша Инин, будущий известный писатель-сатирик. Он видит меня и кричит из окна: «Поздравляю!» Оказывается, в этот день сняли Ягодкина, главного врага моей жизни, уничтожителя студии «Наш дом». Поступило распоряжение от самого Михаила Андреевича Суслова снять Ягодкина. Причиной послужило то, что Ягодкин проводил большой партактив московской писательской организации и выступил с большим докладом о журнале «Новый мир» и разгромил своим тихим голосом все, что в нем было напечатано. А потом предложил журналу «Новый мир» опубликовать этот свой доклад на своих страницах. И хитрый Наровчатов, который тогда возглавлял «Новый мир», так и сделал. Журнал попал на стол к Суслову, который задался вопросом: а кто поручал товарищу Ягодкину высказываться от имени партии? Он что, религиозней Папы, правее правой руки? Он что, на мое место метит? А Ягодкин именно туда и метил. Возникла внутрипартийная склока. Журнал «Новый мир» имел всесоюзное значение, и не секретарю Московского горкома его судить!. . Была нарушена - о ужас! - субординация. Ягодкин попытался взобраться на партийный олимп, они его просто испугались, а главного Геббельса Советского Союза, Михаила Андреевича Суслова, отвечавшего за пропаганду и агитацию, это возмутило. И Ягодкина поправили, переведя на другую работу, - он стал замминистра просвещения России. А потом Бог наказал его тяжелой болезнью, и на этом мое злорадство по поводу его судьбы заканчивается. Я слышал, что его разбил паралич и он умирал, уже живя на коляске. По мнению нашего студийца, ныне известного писателя и публициста Анатолия Макарова, «погорел Ягодкин на том, что после того, как из «Нового мира» выгнали Твардовского, напечатал там статью о том, что теперь нужно ловить и сажать. Это было слишком даже после чехословацких событий. «Слишком уж старается. Не надо пугать мир», - решили наверху. И Ягодкина сняли с должности секретаря горкома». Правильно. Проживи товарищ Ягодкин подольше, будь он чуть терпеливее, тихой сапой, может быть, и взошел в само Политбюро и оказался бы потом помогущественнее. Сусловы ушли, освободив дорогу настоящим хищникам, одним из которых и был Ягодкин. На нашей студии он попробовал зуб, и удачно попробовал - все-таки нас он сожрал с потрохами в свое время. Когда нас закрывали, я говорил ему так: вы утверждаете, что мы занимаемся антисоветчиной. Ну допустим, это так. Но тогда объясните мне, пожалуйста: если мы такие антисоветчики, а 650 человек в нашем зрительном зале все как один аплодируют этой антисоветчине, то тогда следует вывод, что они все тоже антисоветчики! Выходит, вся страна - антисоветчики! Или они тупые, обработанные нами? Наверное, причина все-таки в другом. Значит, есть в жизни явления, которые мы сумели до зрителей донести и взволновали их. И они честно на наше честное изъявление среагировали. В этом и есть суть и смысл воздействия театра. Вот этого вы боитесь! Так кто же из нас патриот: мы, которые честно говорим обществу о том, что наболело, и общество адекватно на это реагирует, или вы, которые хотят нас от общества отрезать и заявить от его имени, что мы чужды ему? После таких моих тирад Ягодкин психовал. Посланные им комиссии начинали придираться: «Здесь надо изменить, вас неправильно поймут. Здесь давайте уточним, а вот здесь уберем». И начиналась жуткая кровавая война по сохранению замысла, с тем, чтобы, пойдя на минимальные компромиссы или сделав вид, что пошли на эти компромиссы, достичь одного - права показывать свой спектакль зрителю. Это и была в чистом виде та самая сволочь - цензура, которую мы всячески пытались обойти. Для меня работа в самодеятельности была сродни работе в «самиздате». «Наш дом» - это действительно театральный «самиздат» того времени. Потому что, то что игралось в самых крайних левых изъявлениях официального театра, для нас было неприемлемо. Это была для нас левизна встроенных в общество людей. Они были частью того интеллектуального истеблишмента, который советская власть искусственно созидала. Она била по ним тоже, и все-таки они были ее частью. А мы не были ее частью, мы были абсолютный андеграунд. Чужие их эстетике и идеологемам. Подполье. Этакие партизаны в центре столицы. Цензурных замечаний было тысячи, особенно по поводу «Вечера русской сатиры». Начиналось всегда с требования снять спектакль. «Как?! Вы запрещаете классику?» - «Нет, но надо доработать». - «А что доработать?» Молчат. Приходилось допытываться. Нам говорили замечания, мы делали вид, что их учли, иногда что-то исправляли по мелочам. До того момента, когда акт о приеме спектакля был подписан, считалось, что спектакль находится в доработке. Иногда нам давали право пробного показа на публике: «Ну ладно, сыграйте, мы посмотрим». Мы показывали комиссии исправленный вариант спектакля. И все равно акт не подписывают, а выдают целую кучу новых замечаний, бoльшая часть которых совершенно для нас неприемлема. С водой мы должны были выплеснуть и ребенка. Мука мученическая. Мы не могли соглашаться с этими зачастую бредовыми и тупыми замечаниями. «Почему царя зовут Макс? Это намек на Маркса, что ли?» - пример из тысячи. Вот такая велась взаимная игра, которая иногда затягивалась на год. И иногда мы продавали не принятый спектакль, не имея на это права. Эти неофициальные просмотры и генеральные репетиции у нас продолжались и месяц, и два, и три. А рядом идет «Стряпуха» Софронова, какая-то пьеса Мдивани, и они провозглашаются достижениями нашего советского театра. А мы оказываемся на обочине. Мы - изгои, нас надо «положить в гроб», как Ленин велел. Сегодня можно услышать: «Подумаешь, шестидесятники-герои: придумали подтексты». Это сейчас все смелые. А тогда все были объяты страхом, потому что за подписи под правозащитными письмами лишали куска хлеба. Вот одна показательная история. В «Современнике» с большим успехом прошла премьера комедии А. Володина «Назначение». В ту же ночь после премьеры Володин пришел в гостиницу. Раздается звонок. Звонит известная критикесса, которая выражает свой восторг по поводу спектакля. «Но все-таки, - говорит она в конце разговора, - вы знаете, Саша, лично мне хотелось бы, чтобы это было гораздо острее». «А что конкретно?» - спрашивает Володин. Она замялась и сказала: «Ну это не телефонный разговор». На что Володин справедливо ответил: «Вот видите, вы по телефону боитесь мне сказать, а хотите, чтобы это со сцены прозвучало!» Эта история говорит о царивших тогда нравах, когда художник стремился сказать всю правду, но для этой правды были ограничители. Было огромное желание услышать правду, но при этом был невольный чудовищный страх. Поэтому когда со сцены раздавалась острая реплика, зритель аплодировал, смеялся, благодарил театр за смелость, но при этом оглядывался по сторонам. Такой была обстановка середины 60-х годов, обстановка, в которой рождались наши спектакли. Скажите, если театр закрывают, Значит, это кому-нибудь нужно? -восклицали мы в капустнике на десятилетии «Нашего дома» - и эти слова относили к «Таганке», но зал ревел, понимая, что прежде всего мы издаем вопль о самих себе. Мы начинали как поколение Элвиса, а стали поколением Высоцкого. Кстати, на десятилетие он пришел к нам с поздравлениями - в группе любимовских актеров - и я помню, как мы жали друг другу руки. В подарок мы получили традиционно раскрашенный и облепленный фотографиями таганский кубик - точно такой же, на каких мы играли свой первый спектакль «Мы строим наш дом». Дичь в том, что закрытие театра как бы готовили мы сами. Каждый наш спектакль - невольно - работа над собственной эпитафией. Завет Л. Толстого «Делай, что должно, и будь, что будет» мы понимали буквально, то есть наивно и дерзко шли напролом... При этом наш искрящийся оптимизм на фоне всеобщей энтропии превращал молодую энергетику в непобедимый праздничный вал сценического самовыражения. Актерское пустоглазие исключалось. Мертвечина и нафталин гостевали и хозяйничали на других сценах. То, что в комедии дель арте зовется «anima allegro» - в переводе «радостная душа», еще более точном переводе - «состояние внутреннего ликования», - в спектаклях «Нашего дома» производило эффект разорвавшейся театральной бомбы: температура на сцене и в зале была столь высока, что плавилось любое железобетонное изделие, сидящее в зале в виде живого существа. Заразительность и сочность игры, карнавализация смыслового обобщения попирала торжествующую везде и всюду - только не у нас! - скуку и догму, потому, наверное, мы часто слышали: «К вам придешь - словно свежего воздуха схватишь» и «После вашего спектакля еще несколько дней будто пьяный!. . Что вы со мной сделали?!», «Глоток шампанского!»Свежесть театральной формы завораживала нашего зрителя и своей простотой, и непривычностью, и, главное, небрежной импровизационностью, легкостью и заряженностью на атаку в зал. Пресловутые круги ассоциаций - отличие искусства от неискусства - будили зрительское воображение, звали мыслить: «Наш дом» по этой части давал сто очков любому театру - зритель это знал, но среди зрителей бывали и те, кто ходил смотреть, вернее, подсматривать за тем, как реагирует на нас этот самый зритель. За нами следили. Боялись ли мы?.. Да, конечно, боялись. И еще как!.. Но - не трусили. Рисковали. Выбирали свободу, как сказали бы сейчас. А тогда это было единственно возможное проявление нашего естества - говорить со сцены правду, чего бы это тебе ни стоило. В тоталитарном обществе, где свобода изъявления становится невольно врагом № 1, вдруг оказывается, что птичке надо было петь совсем другие песни, если она хотела выжить. Но птичка была честная, непослушная, она пела не то, что «надо было», а то, что исторгала ее грудная клетка, где билось никем не контролируемым ритмом неуемное сердце. Сколько раз я слышал: «Не лезь на рожон», «Не надо дразнить гусей» и, наконец, «Это все плохо кончится... «Я спрашивал себя по прошествии многих лет:- А мог бы я сползти в компромисс? Ведь дело того стоило! Однако именно в силу нашей самодеятельности, то есть меньшей зависимости от власти, нас невозможно было купить. Впрочем, невозможно ли? Совесть - это что-то внутри человека, а залезть вовнутрь каждого государство хоть и пыталось, да не всегда у него получалось. Лично я много «работал над собой» - только чтоб не пустить гнилое государство в собственные тайники души. Один мой товарищ образно говорил:- Лизни. Надо лизнуть. Ну, ты чего, не можешь лизнуть?. . Я не мог. Действительно не мог. И когда студию закрыли, я в сердцах сказал этому своему товарищу:- Наверное, ты был прав. Надо было что-то сделать, чтобы предотвратить трагедию. На это мой товарищ насупился и вдруг произнес:- Нет. Тебя бы это не спасло. - Почему? - удивился я. - Ты же сам убеждал меня в необходимости лизнуть. - Нет-нет... У тебя ничего бы не вышло. Ты не умеешь. - Но я бы постарался! - смеясь, воскликнул я. - Старания мало. Тут нужен не просто талант, а гений. А у тебя техники нет. - Какой техники?- Техники лизания. Этот разговор мне хорошо, видно, запомнился, ибо потом мне не раз виделась, словно во сне, этакая огромная-преогромная задница, олицетворявшая весь тот советский идиотизм, всю ту советскую мерзость. Мы в ней сидели. И пели свою мелодию. Может быть, этот образ в своей красе дурно пахнет, но, честное слово, аромат гадостной атмосферы тех лет иначе не назовешь. Стенограмма закрытия в полной мере дает вкусить сей противный воздух самого конца 60-х. Несомненно, сей «документ эпохи» - жалкая составная крупица многообъемной жизни Страны Советов. В нашей истории бывали документы похлеще и потрагичней. Я бы даже сказал, что эта стенограмма - свидетельство весьма заурядной проработки, весьма типичной по тем временам. Но нам, сегодняшним, сия заурядность видится страшной, именно в силу своей похожести на тысячи других собраний, конференций, псевдодискуссий, результатом которых обязательно становилось какое-нибудь смертоносное постановление. «Голос общественности» заглушал вопли обвиняемых, быстро переходивших в разряд невинно убиенных. Во всех областях жизни, науки, культуры в советское время насаждались эти ОБСУЖДЕНИЯ с целью наказать и уничтожить. Исполнители убийства после кровавого акта обычно уходят в тень и смирно сидят в темноте до конца своей неправедной жизни. Хоть бы кто из них покаялся?! Хоть бы один позвонил мне лет через двадцать-тридцать и со слезой в горле прохрипел что-нибудь не то что покаянное, но хотя бы извинительное... Ведь страна наша давно другой жизнью живет, а им хоть бы что!.. Бесчеловечное по-прежнему побеждает человеческое. Стыда нет. А когда стыда нехватка, надежда тоже уходит. Ослабевает всеобщая нравственность. Если может погибнуть птичка, то и рука, ее сжимавшая, скоро отсохнет. Крепкая рука, казалось бы... Нас закрыли 23 декабря 69-го года. За неделю ровно до наступления свинцовой эпохи застоя, эры начала глобального краха бесчеловечной коммунистической системы. Конечно, тихое исчезновение какого-то самодеятельного театрика, может показаться, не есть симптом, и тем более причина исторических катаклизмов. Ну подумаешь, несколько десятков молодых талантов (назовем их попроще - фанатиков, чисто театральных сумасшедших!) оказались запрещены, но ведь о каком-таком «убийстве» вы ведете речь, товарищ Розовский, - вас же пальцем никто не тронул, а вы - «ликвидация», «к стенке», и т.д. и т.п. Да, и такие речи приходилось слышать. И все же я думаю - и вполне всерьез - что весь этот советский монстр затрещал и рухнул в одночасье (чуть позже, после, слава богу, состоявшейся - от безвыходности - перестройки) не только из-за козней Рейгана по поводу дорогостоящей системы противоядерного оружия, не только из-за Горбачева, отпустившего на Запад Восточную Германию, не только из-за дурацкого похода в Афганистан, не только из-за тысячи других, очень весомых причин, но еще и из-за того, что в декабре 69-го, поверьте, я не преувеличиваю, закрыли, злодейски уничтожили птичку под названием «Наш дом». Почему я в этом убежден? Потому что в студии мы пришли к другому «способу жить», к другому уровню личности, несовместимому с нормами и дурью тоталитаризма. «Наш дом» выпадал из общего течения в житейское болото. Он был чужд мракобесию идеологии сусловского «социалистического реализма» и вырвался к тому самому «новому мышлению», которое вскоре открыло дорогу перестройке. Студия прозревала будущее, колотила в его дверь. Мы были уже не те комсомольцы-винтики, что клепали большевистский «Титаник». У нас выработалась своя этика и дисциплина труда - студия, чем-то внешне похожая на коммуну, таковой отнюдь не была, ибо делала ставку на коллективизм личностей, на юмор, на самостояние человека с достоинством. Это было совершенно неприемлемо с позиций официоза. И совершенно логично, что Контора Глубокого Бурения увидела в нас подрывную силу для режима. Самое удивительное - мы не занимались политикой. Мы занимались искусством. Но как-то само собой выходило, что наше искусство политично. В книгах гений Соловьевых, Гейне, Гёте и Золя. А вокруг от Ивановых Разрывается земля! -пели мы песенку на стихи Саши Черного. И разве мы виноваты, что эти строки били кого-то под дых?! Кого? Вот и гадайте, как бы говорили мы. За это нам и доставалось. То, что считалось сатирой, печатал журнал «Крокодил», орган ЦК. Стихи Саши Черного - «сатириконовские» и «крокодильским» меркам не соответствовали. То же самое происходило и с остальными нашими авторами. Они не вписывались в официоз. Гоголь не вписывался, Салтыков-Щедрин не вписывался. Алексей Константинович Толстой не вписывался особенно, поскольку его «Сон Попова» с «лазоревым полковником» (в блестящем исполнении Семена Фарады) практически впрямую рассказывал некую фантастическую историю, которая читалась как байка про Лубянку. Оторопь брала чиновника, слышавшего с нашей сцены вопль: Погиб свободный смех, А мы живем. Тоска в глазах у всех. Что мы поем?!. В «Иване Вадимовиче» Михаила Кольцова («Смех отцов», 1967) виделся современный Победоносиков из Политбюро, а «Город Градов» Андрея Платонова из того же спектакля был убийственной иронической фреской с изображением российской провинции под пятой мракобесия и бюрократии. А. Свободин называл нас «интеллектуальной эстрадой» - власти же нужна была тупая эстрада, этакое эрзац-искусство, отучающее людей думать. Мы ставили русскую классику, а власти хотелось от нас чистой развлекухи пополам с щекотанием нервов в театральном зале, где молодежь подпевала бы ВИА: «А Ленин такой молодой» - и маршировала, сидя в креслах на своих местах. Казенному патриотизму мы противостояли истовым и искренним изъявлением любви к Родине - в действии. Этим действием становился каждый спектакль. В Академгородке мы обнаружили клуб «Под интегралом» - и его жизнь и гибель были сродни нашей судьбе, ибо ВЗАИМОНЕПРИЯТИЕ власти и свободы сначала ликвидирует свободу, а потом крушит власть. Маленький театрик, разрушенный и насильственно убиенный, таким образом, делается опасным для официоза - их несовместимость чревата неоптимистической трагедией. Все взаимосвязано в природе и истории, и имя этой связи - ВОЗМЕЗДИЕ. «Род, испытавший на себе возмездие истории, среды, эпохи, начинает, в свою очередь, творить возмездие; последний первенец уже способен огрызаться и издавать львиное рычание; он готов ухватиться своей человечьей ручонкой за колесо, которым движется история человечества» (А. А. Блок). Наша птичка именно издала «львиное рычание». И своей «человечьей ручонкой» вмешалась в ход истории, и таких птичек-шестидесятниц было немало - и «Новый мир», и «Юность», и «Таганка»... Василий Аксенов, Олег Ефремов, Миша Жванецкий, Андрей Тарковский, Владимир Высоцкий, Булат Окуджава, Юлий Ким, Александр Галич... «Наш дом» стоял рядом с этими именами, делал свое дело, а оно было общим - дело Свободы. Мы предлагали людям толпы разговор о существенном, но делали это исключительно через смеховую, игровую, площадную форму подачи - это и отличало нас от всех подряд, хотя справедливости ради надо сказать, что и «Голый король» в «Современнике», и иронико-гротескные «фэнтези» Синявского и Даниэля, и эфросовский «Колобашкин», и многие образы в поэтике Вознесенского, Евтушенко (наши!), Мрожека, Ионеско (не наши!) - все это и многое другое, не поддающееся перечислению, лежало в том же русле «юморизма» как метода литературного миросознания, о котором твердил Пиранделло. И это как раз особенно бесило власть, на кривой роже которой было написано угрюмство как всевечный признак партвельмож. Когда говорят, что вся моя жизнь - это сплошные броски на амбразуру, это обманчивое впечатление. Я никогда ни с кем не боролся, а просто делал свое дело. У меня не было цели противостояния как такового, а было желание здесь и сейчас добиться самоизъявления. Но когда меня загоняли в угол, я должен был выжить. И деваться ни им от меня, ни мне от них было некуда. Это вовсе не значит, что любой порядочный человек рано или поздно сознательно вступает в противоборство с властями. Порядочный человек остается порядочным человеком, а та система, которая над ним нависает, посылает в него разрывные пули и начинает травить, давить и уничтожать. Вот тогда-то и возникает реальный конфликт. Если бы не было ввода наших войск в Чехословакию, то не было бы и той семерки, которая выходила на Красную площадь. Если бы не было террора периода сталинщины, не было бы и Солженицына... Та действительность, в которой мы все жили, была некой данностью, и надо было в этой данности обрести свое достоинство и сохранить его в поступках. Для меня таким поступком и был наш скромный студенческий театр, которому мы отдавали все. Да, художники разобщены. Нас никто не спас, никто, практически, за нас не заступился. Были дела поважнее. Например, «бульдозерные выставки», или первые издания Булгакова и Платонова, на которых мы вызревали, сходя с ума от восторга... «Берега культуры» (выражение В. Я. Лакшина) расширялись. Мы одухотворялись чужими шедеврами - такими, как «Щ-834» и «Реквием» Анны Андреевны, - и преклонялись перед героями-диссидентами, такими как В. Марченко и В. Щаранский (с некоторыми я дружил, например, с великой Дюймовочкой Наташей Горбаневской). Бродского (всего!) я знал в «самиздате» Володи Марамзина, а Бердяева прочел в одной связке с «Хрониками текущих событий». В эти годы я сознательно искал СВОЙ самобытный театр, соединяя филологию и сцену, Бахтина и Мейерхольда... Государство, получавшее от нас пощечину за пощечиной, до поры до времени терпело нашу «антисоветчину», не понимая, что «Чехословакия» началась не с нас, а гораздо раньше - скажем, с «философского парохода», на котором Ленин изгнал в загранку русскую культуру. Расстрел Гумилева и выстрел в себя Маяковского - пули разные, но результат однотипный. Опять процитирую В. Я. Лакшина: «Самоубийство совершает общество, загоняя в тупик культуру». Так что нет худа без добра - все запреты оборачиваются в конце концов противу запретителей. Сила искусства и конечная неубиваемость его бессребреников-мастеров - факт. Впрочем... Когда Свободы нет, человек - творческий человек - задыхается, коченеет. Тот же А. А. Блок в незабываемом 1919-м признавался: «Мне нечем дышать, я задыхаюсь. Неужели я болен?»Те же чувства испытывали мы в январе 70-го и дальше. Мы сделались чем-то вроде бомжей, но совести и вкуса к жизни мы не утратили. Горечь утраты главного, так называемого стержня бытия, снедала меня и моих товарищей. «Но сейчас у меня ни души, ни тела нет, я болен, как никогда еще... слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка» - если я уж начал цитировать А. А. Блока, которому мы оказались сродни после того, как нас «ликвидировали», пусть прозвучат здесь и его поучительные слова из знаменитой речи о Пушкине - слова, которые могут быть соотнесены и с гибелью нашей птички: «Любезные чиновники, которые мешали поэту испытывать гармонией сердца, навсегда сохранили за собой кличку черни... Пускай же остерегутся от худшей клички те чиновники, которые собираются направлять поэзию по каким-то собственным руслам, посягая на ее тайную свободу и препятствуя ей выполнять ее таинственное назначение... Пушкина убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха». Поскольку задыхаться суждено было всему народу, возмездием душителям стало падение великана на глиняных ногах. Сгинули сейчас из нашей памяти все эти проклятые парткомы и профкомы. Но история не зарыла в землю певчую птичку. Ожила, голосистая, в этой книге. И продолжает петь на ее страницах свою незабываемую песенку.