В театре им. Маяковского состоялась премьера спектакля «Карамазовы» в постановке Сергея Арцибашева. Все начинается почти с конца — со сцены в Мокром и ареста Мити (Михаил Филиппов). Дальше действие будет раскручиваться вспять: как воспоминания, как показания арестанта. Они обрывочны и хаотичны: порой кажется, что сцены выдернуты из романа наугад. К тому же в первом действии не покидает ощущение, что Арцибашев куда-то ужасно спешит. Так, центральное место романа — разговор Ивана с Алешей и «Легенда о Великом Инквизиторе» — выскакивает у него уже на двадцатой минуте (впереди еще почти трехчасовое действо). Иван (Игорь Костолевский) нервно ходит по залу, его голос многократно усиливает громкоговоритель, отчего он начинает казаться каким-то потусторонним, надорванным, зловещим. Костолевский слегка переигрывает, а впрочем, текст Достоевского о страданиях «деток» оправдывает и надрыв, и пафос. Другое дело Алеша (Сергей Щедрин): на протяжении всего спектакля героя, которого сам писатель избирает главным, не видно и не слышно. Зато папаша Карамазов чудо как хорош. Александр Лазарев создает совершенно достоевский образ юродствующего шута: он и кривляется, и ломается, и фиглярствует. Душевно играет и Михаил Филиппов: его Митя действительно похож на старшего брата Карамазова — неистовый и робкий, бушующий, захлебывающийся в карамазовских страстях и искренне кающийся, и умоляющий, и просящий...
Вслед за экранизировавшим «Карамазовых» Иваном Пырьевым Сергей Арцибашев отказывается от сюжетной линии «Мальчиков», но все программные сцены режиссер добросовестно выводит. Спектакль стоит смотреть из-за игры главных актеров, сценических эффектов, любопытной сценографии. А все же не в пример лучше достать с полки и перечитать оригинал.
(«Финанс», № 28, 22-28 сентябрь 2003)
Вы видели, какая толстая книжка «Братья Карамазовы»? В детстве я часто смотрела на неё – она стояла на полке в серии «Библиотека всемирной литературы». И мне тогда думалось, что такую книгу читают только умные и взрослые люди, очень долго, делают при этом серьёзное задумчивое лицо и говорят «Да…» Поэтому на спектакль я шла с опаской. Вдруг, думалось мне, сделали его максимально приближённым к оригиналу, чтобы ничего из этой объёмистой книжки не утерялось. Ведь вот «Властелин колец» - толстая книжка, и вышло аж три двухчасовых фильма. В театре, честно говоря, я столько высидеть не смогу.
К счастью, создатели спектакля оказались людьми разумными. У меня вообще имеются большие сомнения по поводу того, что нынешний homo sapiens в состоянии воспринимать что-то, очень буквально и трепетно следующее оригиналу. Вот Сергей Арцибашев, на мой взгляд, очень хорошо ощущает, как можно интересно показать классику, без нафталина и занудства, а, с другой стороны, не превращая её в Кинг-конга с Гарри Поттером. Наверное, мы уже вполне можем признать, что не заделаны наши мозги сегодня на классическое прочтение, вскрывающее неведомые глубины и т.д. В то же время, чего-то в меру умного тоже хочется. Так что с такими «Карамазовыми» режиссёр попал в точку: умно, современно, оригинально, без безобразия и не сложно.
Было у старика-распутника три сына законных, а один прижитый бог знает как. Был весьма грешен старый Карамазов (Александр Лазарев), так что, уже будучи убиенным, вылезал из люка в полу (надо понимать, из преисподней) и просил младшего, Алексея, помолиться за него как следует. Видя всклокоченного Александра Лазарева в такой вот загробной жизни, зал испытывал неподдельную детскую радость.
Дальнейшее знают все, кто толстую книгу читал: убил непутёвого папашу незаконный отпрыск по наущению среднего, Ивана, который в семействе был самый умный (Игорь Костолевский). Его в спектакле не раз окружают мрачные инквизиторы, похожие то ли на персонажей Дэна Брауна, то ли на чёрных магов из компьютерных игр. А сваливают всё на разгульного старшего, Дмитрия (Михаил Филиппов), раз кутит и гуляет, отцу угрожает, дебоширит – значит, виноват. Ну и дамы осложняют жизнь – любят, не любят, ревнуют, изменяют, обвиняют.
Да простят меня за такое вот изложение содержания знатоки и почитатели Ф.М.Достоевского, но это примерно то, что вы и увидите в спектакле. Всё будет предельно просто. Смотрится хорошо, актёры прекрасные, чего же вам ещё нужно? Такой вот Достоевский для всех.
Наверное, это ужасно непросто, так вот взять и рассказать со сцены огромную, многослойную гигантскую историю, надо остановиться на главном, подать всё под каким-то определённым углом, иначе можно погрязнуть в мириадах нюансов, прочтений и деталей. С этой точки зрения спектакль получился – он производит стройное и целостное впечатление.
Камень в огород будем бросать совсем по иному поводу. Ведь спектакль называется не просто «Карамазовы», а имеет ещё и подзаголовок – «Симфония страстей». Разумеется, страсти по сюжету бьют ключом: отца прибили, ради любви готовы на всё, и предают, и бросают, и отдают последнее. Но чтоб сыграть страсти как таковые, построить только на них спектакль, надо обладать нечеловеческой энергетикой. А где взять? Вот не хватает того самого «Однова живём!» и рубашку порвать на груди. То есть всё это актёры изображают, но вот как-то чуть-чуть бы прибавить.
Что ж сказать вам в напутствие, будущие зрители? Идите смело. Во-первых, там весь цвет труппы театра – и Немоляева, и Лазарев, и Костолевский, и Филиппов. А ещё Спиваковский. Из него получился отличный чёрт. Во-вторых, будете знать приблизительно, про что «Братья Карамазовы». Книжка то вон какая толстая!
Маша Мухина (Гоголь.RU, Театральный разъезд)
Секрет кухни: цыганский хор перемешать с военным оркестром, добавить русских плясок и над всем этим забабахать Альфреда Шнитке. Спектакль, собственно, не о том, но кого это волнует. В театре имени Маяковского премьера.
В основу постановки лег не непосредственно текст Достоевского, а пьеса "Карамазовы", написанная Владимиром Малягиным на основе сюжета романа. Судя по всему, основной задачей Малягина было – разогнать сильно сгущенные Достоевским тучи саспенса и полностью убрать всякую память о детективе. Действие начинается с конца – с гулянки в трактире и ареста Мити. Далее следует допрос, затем – суд.
По мере необходимости нужные сцены романа извлекаются из корзины и разыгрываются на сцене – таким образом, в более чем три часа постановки укладывается практически целиком основная сюжетная линия романа. Не возникает вопроса "кто убил?". Потому что вообще крайне трудно поверить в убийство – вполне себе живенький Федор Павлович (Александр Лазарев-старший) время от времени шустренько так выбегает на сцену, всем своим видом показывая, что умирать вовсе не собирается: то с сыновьями поспорит, то со старцем Зосимой поскандалит.
Основательно подчищена и "достоевщина" всякая метафизическая: довольно трудно задаваться вопросом "есть ли Бог?", если по сцене бегает такой симпатичный чертик (Даниил Спиваковский), без которого, как сообщается, в этой истории никак не обошлось бы. Что остается? Страдающая русская душа остается. Отсюда и подзаголовок спектакля: симфония страстей.
Проиллюстрировать русскую душу призвана музыка: отсюда у нас и Шнитке, и деревенские девочки в платочках, и цыганский хор. Симфония периодически сваливается в какофонию: ну не созвучен Шнитке цыганам. Но музыкальную линию режиссер ведет довольно упорно. Еще перед спектаклем зрителей встречает на улице военный оркестр с советскими шлягерами. Рядом зачем-то стоит лошадка с извозчиком. Животная, офигевая от военного оркестра прямо в уши, время от времени пытается понести; извозчик нервничает и тянет вожжи. Между тем на ее пути стоит толпа восторженных слушателей оркестра, и если лошадка понесет – это будет номер. Так что в целях безопасности рекомендуется убрать либо толпу, либо лошадку, тем более что смысл последней вам вряд ли кто сумеет объяснить. Зато после военного оркестра ни девки, ни цыгане уже не удивляют никого, а оставляют лишь чувство легкого недоумения. Вероятно, вся эта музыкальная тусовка призвана проиллюстрировать некую режиссерскую задумку.
Арцибашев подобрал к себе в спектакль актеров дарования редкостного. Один Лазарев-старший способен спасти любую постановку. Страшненький, противненький, мерзотненький (это по тексту) Федор Павлович превращается в его исполнении в старика потрясающего ума и обаяния, который явно интереснее своих сыновей. Появляясь на сцене, он сразу фокусирует на себе и действие пьесы, и зрительское внимание. Великолепные костюмы только подчеркивают гибкость фигуры, шутовские речи раскрывают ясность ума. Он в невероятном восторге от своих логических построений, разрушая их сразу после создания. Порядочному человеку в рай входить неприлично, говорит, – и хохочет. Нам его еще покажут, мучающегося адскими муками, сокрушающегося – то ли всерьез, то ли опять в шутку: и зачем я такую глупость сморозил?
А что его сыновья? Алеша (Сергей Щедрин) – крайне неинтересный, серенький мальчик. На сцене ему отводится роль чуть ли не ангельского посланника, к нему апеллируют братья Митя и Иван в своих метафизических дискурсах. Тогда Алеша появляется в овале окна, подсвеченный сзади до иллюзии нимба, и отстраненно вещает: не бойся, брат, все будет хорошо, Бог есть и справедливость восторжествует.
Иван (Игорь Костолевский) весь спектакль выразительно сходит с ума. Во время монолога о мировой гармонии, которая не стоит слезинки ребенка, спускается в зал и ходит по проходам, безумно вращая глазами, разыскивая среди зрителей то ли замученных детишек, то ли палачей-мучителей. Зритель пугается и жмется в кресло.
Главным же героем арцибашевского спектакля оказывается Дмитрий (Михаил Филиппов) – самая русская душа из всех имеющихся. Митя в интерпретации Филиппова не способен и мухи обидеть. Куда же ему, тем более, пестиком по башке драться. Страшная вообще симпатяга этот Митя. Потому ему и на каторгу идти, страдание на себя за народ принимать. "Простите, простите!" – кричит он в зал, пока не забудешь: зачем, к чему и с чего прощать.
Главное, что Арцибашев удачно подметил в Достоевском: он смешной. Иногда до колик. Страшно смешна госпожа Хохлакова (Светлана Немоляева), забавен адвокат Мити Фетюкович, невероятно смешон Федор Павлович Карамазов со всем своим шутовством. Чтобы заставить зрителя плакать, надо дать ему иногда вдоволь насмеяться. А зритель по большей своей части все-таки доводится до слез: кто от смеха, кто сочувствуя героям. "Фишка" любого текста Федора Михайловича заключается в смещении жанров, в очень тонком балансе эстетик. Здесь встречаются водевиль и детектив, теологический трактат и воспитательная литература. Если убрать хоть один из этих кирпичиков – рухнет здание текста. Полетит вся столь тщательно выстроенная концепция. До свидания, интрига.
Давно замечено: Достоевским очень легко вертеть. Крутанул разок – получил детективчик. Еще крутанул – пожалуйте мелодрамку-с. Арцибашев докрутил Достоевского до певца русских страданий – и на том успокоился. Но перестарался. Потому что без убийства – то есть преступления – нет романа Достоевского. А в убийство в этом спектакле поверить труднее, чем в Бога.
Премьерные спектакли в сентябре идут 14, 19 и 20 числа.
22 июля
"Карамазовы". Театр им. Маяковского.
Постановка Сергея Арцибашева. Жанр, указанный в программке, - "симфония
страстей"
Из всех искусств важнейшим для Сергея Арцибашева является хор. Преимущественно цыганский, но можно и русский. Актеры в его спектаклях ведут себя, как совслужащие после знакомства с регентом Коровьевым: чуть что - затягивают дружными голосами душещипательный или, напротив, разухабистый отечественный фольклор.
Трижды показанная под замену (то есть официально не объявленная) премьера "Карамазовых" нагнетала веселье уже при входе в красный терем "Маяковки". На парковочных местах расположился, как дома, духовой оркестр, не очень многочисленный, но весьма громкий. То есть "симфония страстей" открылась бравурными военными маршами. Музыка играла так весело, словно подполковник Вершинин уводил из города свою батарею. В такт литаврам потряхивали гривами две гнедые лошадки, а вокруг них суетился, запрыгивал в тележку и фотографировался с желающими лично худрук театра. Недоставало только цыган и медведя с бубном - впрочем, дефицит первой составляющей вскоре был ликвидирован прямо на сцене. Вся прелюдия больше подошла бы к премьере, скажем, "Живого трупа" или еще лучше - "Анны Карениной", но в общих чертах отвечала и вкусам Дмитрия Карамазова. Сам же Арцибашев вдруг напомнил проворовавшегося кассира, сыгранного им в 84-м, кажется, году у Эльдара Рязанова в гениальной картине "Жестокий романс". "Музыка, жги!.. Давай, музыка!.." - помнится, надрывался бедняга, пока его не вывели в наручниках...
У Сергея Николаевича стало традицией
выпускать принципиальные премьеры в страшную июльскую жару - не под занавес, но
за занавесом сезона. Учитывая, что нормальный кондишн в "Маяковке"
отсутствует (театр вообще пообносился и нуждается в немедленной реконструкции),
каждый раз это испытание не из легких. Летом-2002 публика умирала от удушья и
восторга на "Женитьбе". Год спустя вопрос женитьбы (если бы к
моральным качествам Катерины Ивановны добавить сексуальность Аграфены
Александровны...) встал с новой силой, только Гоголя сменил Достоевский.
Федор Михайлович в этом сезоне вообще в фаворе - не хуже Грушеньки. Как-то
вдруг дотумкали люди, что автор самоигральный. Интрига у него закручена - куда
там "Петербургским тайнам" вкупе с Марининой... Философию,
следовательно, можно опустить и снимать либо ставить один голый сюжет - тоже
интересно получается. Арцибашев по пути адаптации не пошел, у него в спектакле
сто пудов прочувствованных моралите, но диалоги типа: "От чего мы такие
злые Алеша? - От того, что нет в нас доброты...", при всей своей железной
логике, не производят большого впечатления на зал. Странно, что роль
брата-мыслителя Ивана досталась Игорю Костолевскому, чье милое, великолепно
сохранившееся лицо избытком интеллекта явно не обезображено. Гневный монолог о
слезинке ребенка Костолевский выкрикивает, стремительно перемещаясь по залу,
так что только плащ позади развевается. Очень эффектно, но абсолютно
неубедительно. В "Маяковке" вообще мало актеров мысли. На материале
Достоевского это особенно заметно. Ни один его роман не растащен на цитаты до
такой степени, как "Братья Карамазовы", и чувствуешь, что знакомые
слова ни у кого на сцене изнутри не рождаются. Просто старательные люди
воспроизводят хорошо заученный текст.
Михаилу Филиппову в сравнении с
Костолевским повезло - плотскую страсть играть легче, нежели умственную. У Филиппова имидж настоящего мужика,
идеальная фактура для Дмитрия Карамазова, но и он грешит слезливой
сентиментальностью. Когда чавелы, бряцая гитарными струнами, затягивают
"Прощальную", а Митя бредет через зал под конвоем, бормоча направо и
налево: "Простите, простите..." (солдатни в спектакле столько, будто
на дворе октябрь 1917-го), да вдобавок по любому поводу усиленно кладет земные
поклоны, - не плакать хочется, извините, но хихикать в кулачок... Брат Алеша
отличается в спектакле Арцибашева только развесистыми ушками и длинным носиком,
а его возлюбленный старец Зосима, благодаря Игорю Охлупину, приобрел черты
лукаво-прохиндейские. Я бы такому святоше не доверяла....
Главный актерский подарок "Карамазовых" - безусловно, Александр Лазарев (принято уточнять - "старший", однако в моем представлении - единственный). Инсценировка сделана стандартно: повествование чередуется с живыми картинами, когда герои вспоминают происшедшее. Так что Федор Павлович Карамазов впервые появляется на сцене под реплику "Старик мертв". Но оказывается в итоге живее всех живых - глумливый, многоликий, с пушистыми бакенбардами, в малиновой ермолке, жизнерадостный и скорее обаятельный, чем гадкий... Не такой, одним словом, каким мы привыкли представлять себе папашу Карамазова. Лазарев чувствует себя на сцене абсолютно по-хозяйски, вовсю изгаляется, веселя публику, одна беда - сапоги ему сшили плохо. Брючины то и дело цепляются за ушки. Мелочь, конечно, но для состояния дел в театре очень показательная.
"Карамазовы" смотрятся легко. Тут тебе и чертик из преисподней выскакивает, и дождь льет, и адское пекло дымится, и картина криминальной России, обрисованная прокурором, волнующе узнаваема... Не прошло десяти минут после начала, а уже коллектив русской народной песни и пляски на сцене разоряется с притопом и посвистом. Еще через полчаса цыгане эстафету перенимают. А заканчивается вся история общим хоровым исполнением казацко-тюремной песни "Не для меня придет весна...".
Что касается женских персонажей, то наименее удачно вышла Грушенька (Дарья Повереннова) - особа хорошенькая, но вульгарная до невозможности. На уровне Надежды Бабкиной. Зато в маленьких ролях порадовали глаз Светлана Немоляева - госпожа Хохлакова (великолепная светская дурында, без царя, но с тараканами в голове) и молодая, заводная, очень симпатичная А. Семенова (дочь Хохлаковой, Лиза).
Наибольший энтузиазм в зале, по-моему, вызвала потасовка между Грушенькой и Катериной Ивановной (Олеся Судзиловская). Многие герои Достоевского, реализуя тайную мечту автора, пытаются примирить и объединить всех своих женщин. Сделать их из антагонисток союзницами, чуть ли не любовницами ("Я ей нижнюю губку поцелую, я ей ручку поцелую..."). Но женская дружба - так вам, мужикам, и надо - длится недолго и заканчивается обыкновенно взаимным выдергиванием волос...
|
Спектакль «Братья Карамазовы» по роману Ф.М. Достоевского был поставлен на сцене Академического театра им. Вл. Маяковского. Автор пьесы Владимир Малягин. Режиссер-постановщик— заслуженный деятель искусств России, лауреат Государственных премий Сергей Арцибашев. Премьера состоялась в сентябре 2003 года. |
Такого Достоевского еще не знала наша сцена. Не знала целое столетие…
В начале XX века, чреватого интеллигентскими восторгами перед «музыкой революции», романтическими ощущениями «предгрозового пейзажа», когда сама жизнь казалась трагическим паноптикумом, а человек — ее жалкой фигуркой, Достоевский был не нужен. Он никогда не поддерживал революционеров-бесов. Он знал истинную цену нигилизму и его ложной свободы. Революция со зрелым Достоевским была категорически несовместима — а потому Достоевский «мешал» строительству «светлого» материалистического будущего. Борьба с Достоевским, превращенная для идеологического удобства в борьбу с «достоевщиной», была совершенно неизбежна.
Но все же имя писателя вернется в пространство культурного наследия. Вернется в своем усеченном виде: художественный мир Достоевского настолько богат, что для сценического успеха было достаточно извлекать из него социальность «униженных и оскорбленных», упиваться разорванным сознанием героев, представлять их «ожесточенными страдальцами» и обитателями «углов». В перестроечные же времена в них будет привлекать прежде всего «подпольное сознание», да и вообще для современной актерской «психотехники» герои Достоевского — просто неисчерпаемый кладезь (так сложны и богаты они поворотами чувств и мыслей, так ярко наделены парадоксальностью и тягой к «болезнью идеями», что «играть страсти» по Достоевскому можно в любом ключе — от извращенно-патологических до сладострастно-эротических). Но то будет мертвый Достоевский. Долгие и долгие десятилетия Достоевского не ставили в меру самого Достоевского. Но какова же эта живая «мера»?
У писателя-христианина, каким и был Достоевский, мера эта не только земная. Всю свою жизнь он обдумывал (в «Подростке» и в «Бесах», в «Преступлении и наказании» и в «Братьях Карамазовых») свою правду о русском человеке. Человеке, ведущем в его произведениях упорную и напряженно-трагическую борьбу за русского человека в себе. И правда эта, и «мера» эта от века: русский человек — Христов человек, русский человек — человек православный. Именно так поняли «Братьев Карамазовых» (вершинное произведение писателя) Владимир Малягин (автор драматически полноценной пьесы) и Сергей Арцибашев, поставивший спектакль по великому роману на сцене Московского Академического театра им. Вл. Маяковского.
1
Декорация художника Александра Орлова предельно аскетична — зрителя как бы сразу и предупреждают, что ничем визуальным его не будут развлекать и отвлекать от главного. От той «симфонии страстей», которая заключена в человеке, и только в человеке. Высокие монастырские стены с окнами-прорезями словно стиснут, сожмут пространство. Разделительной чертой станут они между монастырским миром и страстями человеческими за его пределами («просто жизнью»). Страстями, в которых, кажется, герои спектакля не знают ни о какой узде — «широк человек!», — но это только кажется, потому как «иго легкое» человеческой душе, душе христианской, в этом спектакле многим героям тоже известно.
Этот умный и талантливый спектакль начнется с момента очень существенного, пожалуй, что и с главной мысли, которая и будет развернута актерами в полную драматическую картину всем своим дальнейшим раскрытием. Братья Алексей, Дмитрий и Иван несут настилы и укладывают их в «пространстве жизни» (то есть за пределами монастырских стен). Несут и укладывают на землю, потому как дождь идет. И этот простой театральный прием становится символом: они сами «мостят» свою жизнь, они вместе с другими героями словно бы устанавливают и общий помост, приподнимаясь над «грязной землей», — и на том помосте «играют» свою судьбу. А помост-то братья выложили крестом. И Крест тот общий — один на всех троих. Он «свяжет» их судьбы, крестовиной которых станет «страдание о Христе».
Братья Дмитрий, Иван и Алексей… Сегодня они явно «постарели». Актерам отданы роли героев гораздо «моложе» их реального возраста. Дмитрию у Достоевского тридцать лет, а в театре он «пятидесятилетний». Впрочем, нынешний мир так стремится к «омоложению», что страсти его не различают старика и юношу: эта похотливость мира, кажется, еще только больше подчеркивается зрелым возрастом героев. Дмитрий, Иван, Алексей братья от одного корня, да корня-то больного — Федора Павловича Карамазова. История их семьи, как она рассказана Достоевским, это история распада единства и цельности, трагедия отрицания отцовства. Но и тут не вся история. Трагедия никогда невозможна в своем разрешении только в земном измерении. А потому, следуя за писателем, драматург и режиссер создают сложную картину «распада-отрицания» и «страдания-обретения». В трех сыновьях, так далеко разошедшихся друг с другом, можно ведь увидеть и полный состав нашего русского народа: молитвенность одной его части (Алеша), рационализм, требующий от христианства прямой земной пользы (уничтожения страдания), — в другой (Иван), безотчетную веру страстного сердца — в третьей (Дмитрий).
Алексей Карамазов. Он пришел к вере христианской сердцем и умом, шагнув от мирских искусов за церковную ограду, приняв без сомнений и твердо все догматы, прилепившись счастливо к отеческому Преданию. Светлым, с легким сердцем играет его молодой актер Сергей Щедрин. Режиссер не потребовал от него никакой подчеркнутой «набожности». Словно птичка Божия живет он, чистый помыслом, желающий и умеющий любить всех — и Ивана, и Дмитрия, и отца, и Грушеньку с Катериной Ивановной. Сердечное веселье и детскую серьезность любви смог передать актер в сцене с Лизой Хохлаковой (артистка Алена Семенова); твердость веры — в спорах с Иваном, искренность — в беседах с Дмитрием, почтение и родство духовное — в общении со старцем Зосимой. Ясность и стройность его веры ни в романе, ни в спектакле не поколеблются. Ангелом, херувимом часто зовут его другие герои. Но, собственно, и этот «ангел» не раз будет искушаем. Прежде всего — братом Иваном («Я тебя уступить не хочу и не уступлю твоему Зосиме»— слова Ивана Алеше). Как для Достоевского, так для драматурга и театра лучшие, положительно-прекрасные помыслы о русском человеке связаны именно с Алешей.
Иван Карамазов. Тут другой тип. О нем говорят — «европеец». Пожалуй, что так. Но можно и иначе — интеллигент, подверженный «религиозным исканиям». Очень современный типаж — рационалист в вере. Элегантно-высокомерный, «оригинальный» в вопросах веры, «неотразимый» в своих претензиях к Богу (если-де Господь попустил страдания детей, слезинку невинного ребенка, то он, Иван, готов «возвратить» Ему «свой билет»), этот герой в облике Игоря Костолевского выведен еще и не самым худшим из интеллигентов, но, пожалуй, самым опасным в своих претензиях к миру и к Богу. Замечу: о мастерстве актеров в этом спектакле неловко говорить. Мы знаем, что публике в Московском Художественном театре было странно аплодировать своей собственной жизни, — она понимала героев Чехова, будто «вылитых самих себя». Так и мне не хочется говорить о мастерстве актеров, занятых в спектакле, поскольку тут явлен высший образец профессионализма: никаких их трудов по выстраиванию роли и неимоверных усилий попросту не видишь, профессионализм остался, как «каркас» роли, в глубине, он только средство, подчиненное главной цели — созданию живого образа человека. Глубина образа, как известно, не исчерпывается только словами.
Игорь Костолевский, заставивший зрителей внимательно следовать за ним в двух больших сценах — в диалоге с братом Алешей и в пересказе-переживании Легенды о Великом инквизиторе, играет с таким интеллектуальным напором, с такой силой страсти, что, собственно, нельзя не содрогнуться от масштаба бунта русского интеллигента. Так же страстно бунтовали против царя, потом против советской власти, а в итоге против самой России, ее вечных ценностей; с такой же религиозной страстностью зарывали в мусорную яму и саму русскую культуру. Религиозно ищущий интеллигент — тип страшный, ибо он логически и рационально все нам объяснит и все подведет к нужному итогу. Этот интеллигент Бога-Творца «принимает», а вот его творение, «эту жизнь», — нет. Он и зла не приемлет. Иван Карамазов так и появится на сцене — с идеей, что «один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога», то есть отцу и брату Дмитрию. Этому герою Достоевский отдает рассуждения о грехе и свободе, об Инквизиторе и Христе, а театр вместе с актером заставляет нас лицезреть больную духовность героя, преступную сущность его «исканий».
Наконец, в образе Дмитрия Карамазова явлен наш стихийный, «простой» русский человек, его широкая натура, которая «обе бездны созерцать может». Возможно, о таких людях сам же Достоевский в «Дневнике писателя» говорил, что они не тверды в Евангелии, но Христа знают сердцем. Михаил Филиппов играет своего Митю «натурным» человеком — с карамазовским «безудержем», со страстью, с мучениями ревности и совести, с отвращением к отцу и наивной, слепой верой Грушеньке (в яркой работе Дарьи Поверенновой Грушенька, в сущности, женское «повторение» Дмитрия; в ней тоже много брожения натуры, шаткости, болезненного восторга доброго и злого сердца). Драматургу и режиссеру удалось именно в образ Мити вложить всю силу душевного переворота, переворота совести: герой осознает свою вину, которая ведет его к христианскому поступку, когда, безмерно страдая, он согласится, что является отцеубийцей. Тут совесть и натура ведут борьбу. Тут Бог с чертом борются в сердце человека.
Вообще, в каждой сцене спектакля всегда есть два взгляда: одним герой смотрит на мир, ведет свою «партию» страстной жизни, другим, взглядом драматурга и режиссера, создается гораздо больший простор обозрения. С карамазовского «безудержа», дикого кутежа, с великолепной плотской радости, вызванной только обещанием Грушеньки сказать «одно словечко», начинается в спектакле история Мити. Сегодня он так же щедро угощает и веселит Грушеньку, пускает в распыл чужие, в сущности, деньги, как прежде, щедро и великодушно отдал их же Екатерине Ивановне в «злую» для нее минуту и тем спас ее семейство от позора и суда. Но все разгульные сцены (а зритель это вольно или невольно воспринимает) происходят на фоне монастырских стен, то есть другой жизни, только подчеркивающей слишком широкий захват страстей в миру. К тому же и услужливым лакеем здесь выступает черт. Все еще льется страстно-томное цыганское пение (в спектакле участвуют три оркестра, звучат живая музыка и живые голоса), еще так обольстительно хороша в пляске Грушенька, но становится ясно, что герои перешли границу, дозволенную человеку, — уже висит в воздухе страшная весть: убит Федор Павлович.
И так будет всегда — и в чрезмерном восторге Екатерины Ивановны (артистка Олеся Судзиловская) «ангелом»-Грушенькой, и в чрезмерных «исканиях» неправоты Бога Иваном. Только сойдутся все эти чрезмерности в «тихом» и болезном на вид Смердякове, ненавидящем всю Россию и все семейство Карамазовых. Сергей Удовик играет своего героя внешне отвратительным настолько, чтобы внешнее не заслонило материализации его внутренней гнили и мерзости. Он очень-с аккуратен, пошло аккуратен. Он подражает в одеждах и идеях европейцу Ивану и куда дальше его продвинут в отрицании Бога; он презирает Дмитрия, испытывает отвращение к Федору Павловичу и всему карамазовскому, но он же и вобрал в себя сполна все соблазнительно-карамазовское. Впрочем, Федор Павлович Смердякову больше отец, чем своим детям.
Сам Федор Павлович в исполнении Александра Лазарева впервые появится из сценического люка: «он умер», как сообщает черт, тем самым определенно указывая на место его посмертного пребывания. Александр Лазарев в двух сценах создал характер замечательный в своем роде — замечательный по какой-то вдохновенной, артистичной почти мерзости. Блестяще сыграна сцена встречи с сыновьями у старца Зосимы, тут герой Лазарева ведет свою «главную партию». Циник и атеист (для него «порядочный человек не может верить в бессмертие души»), шут и сладострастник, он между тем страшно мельтешит перед старцем, не понимая, естественно, источника «въдения человека» старцем. Мельтешит даже не столько выгоды ради, для «разрешения своего дела с Дмитрием», сколько из-за «натуры». Карамазовские страсти вдруг обрываются на полуслове: старец Зосима в ноги поклонился Дмитрию. Поклонился перед будущим его страданием, которое возьмет он на себя.
Наверное, все, что можно любить в настоящем артистизме, Александр Лазарев блестяще воплотил в этой роли: тут и интонации, «уточняющие» слова до полной противоположности их смыслу, и нервически быстрые жесты, характеризующие эксцентрического героя-эгоиста. Почти все, с чем соглашается или отвергает Федор Павлович, все лежит исключительно на поверхности его натуры, поглощенной только одним пламенем — страстным ожиданием Грушеньки. Столь же ярко и остроумно сыграла Хохлакову Светлана Немоляева — в своем желании помочь (теоретически) разбогатеть Дмитрию Карамазову она долго «испытывала терпение» не только героя, но и зрителей, не без труда разобравшихся, что дать денег она не может, но рассказывать о своем «плане» их получения может бесконечно. Интонационная пластика роли очень искусна— бес пустословия так ее воодушевляет, делает столь милой, подвижной и довольной собой, что, право, ничего и не скажешь дурного: просто душечка!
Вообще, в спектакле нет неудачных актерских работ — актеры блеснули россыпью характеров, заметных даже в эпизодах. Григорий Ефима Байковского, защитник Фетюкович Расми Джабраилова, Мария Кондратьевна Ирины Домнинской и другие актерские работы хороши точной огранкой, самобытными нотками в этой человеческой мистерии страстей. Есть во всяком виде искусства свои незыблемые основы, неподвластные моде. И если современный театр выдержал тотальный режиссерский эгоизм 80–90-х годов, ультрамодные концепции небытия актера в спектакле, то это значит только одно: актерский ансамбль в театральном искусстве является его сущностной ценностью.
2
С первой мизансцены режиссер Сергей Арцибашев потребует от зрительного зала внимания души, потому как «спектакль страстей» может поставить каждый, но вот спектакль об испытании страсти верой, об обретении или потере веры через интеллектуальные, нравственные и плотские соблазны — такой спектакль мало кому под силу. Наш нынешний творческий человек, как Иван Карамазов, культуру тут же поставит выше, чем веру в Христа (а как же иначе, если все «цивилизованное человечество» так считает!). Владимир Малягин так не считает. И театр разделил с ним его мироощущение. Что же вышло? А то, что мы наконец-то доросли до понимания Достоевского. И это очень важный урок спектакля, тем более важный, что он уникален в общем театрально-массовом пространстве (потому сразу же и вызвал неприятие «прогрессивных» критиков).
Возвращение русской культуры к христианскому мироощущению — одно из существеннейших и однозначно положительных приобретений за все годы реформ. Но «возвращение» это неизбежно происходило и происходит по-разному. В массовой культуре к христианской символике подходят весьма прагматично — украшаются ей. В литературе в лучшем случае щеголяют религиозной терминологией, а в худшем — изобретают свои кощунственные тексты на религиозные темы. Собственно, если атеистическая революция и закончилась в своих воинственных формах, атеистическое отношение к жизни по-прежнему преобладает. Спектакль «Маяковки» с редкой для наших дней серьезной интонацией говорит, что духовная жизнь человека — по-прежнему высочайшая ценность. И духовная жизнь человека предполагает не просто чтение «хороших книжек», смотрение «хороших фильмов», не просто «приличное поведение в обществе» и «моральную устойчивость в семейной жизни», но напряжение христианской веры («моей жизни в искусстве» тут предпочитают «мою жизнь во Христе»).
Спектакль театра еще и предупреждает, что ограничить вопросы веры приспособлением их к бытовой нравственности, к практической земной морали (что склонны даже допустить и разрешить нынешние атеисты, видящие тут «узду для народа») — значит в очередной раз произвести замену и подмену духовных нужд человека сугубо земными (пусть и облагороженными) потребностями.
Сколько бы мы ни строили человека на новый лад — как «свободного потребителя», как «человека удовольствий», — без обращения к его духовной сущности никогда не понять ни его счастья, ни его горя. Разве не протест жизни, пусть и неосознанный, видится в росте наркомании, в расширении алкоголизации, виртуализации сознания? Человеку вечно «чего-то» не хватает. Он это чувствует, но он подчас не знает «чего». И у Достоевского многим героям «чего-то» не хватает: Грушенька реализует свою женственность не иначе как в безумно-пылкой плотской любви; Иван Карамазов разумом признает необходимость любить ближнего, но, посмотрев на этого ближнего, не находит в себе сил его любить; Федор Павлович даже инстинктивной любви к детям в себе не обнаруживает…
Не потому нам нужен сегодня Достоевский, что мы готовы видеть соотнесение трагедий и страстей его героев через отцеубийство, разврат мыслей, чувственность жизни с нашими бедами, но потому, что мы, как и он, выстрадали свое понимание человека как существа духовного, сына Божьего. Спектакль буквально каждому зрителю готов предъявить доказательства, что духовная жизнь реальна. Именно поэтому авторы спектакля нас предупреждают, что история, протекающая перед глазами публики, не обошлась без черта: по правую руку — наш Ангел-хранитель, а по левую — бес-искуситель. Современный человек «отменил» черта. Он предпочел впустить на его старомодное место колдунов, магов, экстрасенсов, некие энергии (теплые и холодные) и прочее. Но как демоническую силу ни назови, она суть черт. Он — действующее лицо спектакля. Даниил Спиваковский играет его весьма изысканно: черт — умный собеседник и ловкий искуситель Ивана, он же и лакей-соблазнитель в разгульных сценах, и «простой парень» — писарь в суде, знающий всю неправду обвинений Дмитрия и потакающий ей.
Все это позволяет сказать мне о пронзительной правильности и праведной талантливости спектакля «Братья Карамазовы» в театре им. Вл.Маяковского. Увы, в современной театральной России это редкий случай, когда с традицией, культурной и христианской, не борются, ее не отбрасывают или не приспосабливают к мизерным целям, но ее постигают. И всю ее чистоту, и всю ее красоту возвращают нам, как наследникам наследство, о котором мы так искусительно и легкомысленно смогли забыть.
Сколько раз мы слышали, что «публика хочет» читать исключительно любовные романы и смотреть триллеры с убийствами и грабежами. Но вот взяли и отступили от этих правил — поставили «Идиота» Достоевского, и основная часть телезрителей не пожелала отвлекаться ни на что иное. А теперь поставили «Братьев Карамазовых» — и зал в театре полон, и смотрят все с напряженным вниманием. Словно вдруг очнулись и вновь «узнают себя». Узнают о себе. Ведь кто сегодня не искушаем и не обольщаем? И где сегодня искать спасения душе человеческой? Где опоры находить? Разве «наше земное», если человека со всех сторон обрезать до физиологических потребностей, нас утешит? Разве даст хоть что-то в «нашем земном» твердые основания для жизни и лишит уныния, депрессии, скорби?
Но быть может, мы начинаем выздоравливать и ищем нормы в искусстве, ищем неосознанно рассказа о глубине души человека после террора показа его голого тела?! Все это так. Как, очевидно, можно предположить, что именно Достоевский сегодня, как никакой другой классик, способен ответить на вопросы живой души нашего современника. Именно его готовы слушать, поскольку и человек у него «широк» (а наш-то еще, пожалуй, пошире!), и масштаб страстей, владеющих его героями, как и масштаб власти «извращенных идей», тоже соразмерен нашему (наш и тут больше!). Полный и притихший зал спектакля «Братья Карамазовы» — это неотменимое и неоспоримое утверждение того, что и наш современник после «борьбы за власть, успех и наслаждения» почувствовал, а кто-то и осознал, неодолимую власть над собой вопросов религиозно-нравственных.
«Братья Карамазовы» — это спектакль о ЧЕЛОВЕКЕ, с его телесностью и с его бессмертной душой. И только это оказалось важно! После спектаклей об идеях, после спектаклей об уродах, нелюдях и нежити, после спектаклей о физиологии человека — три с половиной часа идет разговор о полном человеке. И никто в этом спектакле не презирает ни его тела, ни его желаний счастья и любви, а просто напоминают о «некоторых результатах» этих счастий и удовольствий.
Как в живом, органично выращенном художественном произведении, говорящем с нами полнокровными образами, слова «все люди братья» в этом спектакле читаются единственно верно. Они братья во Христе. Тогда «всякий человек за всех виноват». Тогда брат за брата виноват. Тогда понятно, почему Михаил Филиппов, играющий Дмитрия, после ареста идет в зрительный зал и просит у зрителя-народа прощения: «Простите, простите, простите…» Все становится на свои места. Потому как только тут правда. Ведь и интернационалисты говорили, что люди братья (и тоже «все»), только там основа братства была очень уж шаткой — братство часто завоевывалось силой оружия и политическими переворотами.
* * *
Зачин и финал спектакля, как это и бывает при органичной режиссуре и по-настоящему театральной драматургии, словно всматриваются друг в друга. Монастырские стены превращаются в стены тюремные с решетками на окнах. В монастырь идут по своей воле, идут спасаться. А вот в тюрьму Дмитрий Карамазов идет по воле закона, и мучительно трудно будет ему превратить в себе эту волю закона в «свою волю» — принять наказание и принять страдание, необходимое для выпрямления души. Ведь и он «хотел убить» отца и кричал об этом повсюду. Разгульная свобода начала спектакля обернулась трагедией, плачем сердечным в эпилоге. В начале Дмитрий с Грушенькой гулял, девичьи песни слушал, цыган назвал — теперь все завершает протяжно-тоскливая песня «Не для меня сады цветут, не для меня Дон разольется…».
Не для нашего героя придет весна… Всё не для него, что тешило так недавно плоть и веселило безрассудную душу. Теперь тюрьма «читается» нами как острог для страстей, узда безбрежному пиру «широкого человека».
Плывет по сцене тоска-кручина, набирает силу песня-страдание. На тюремную койку молча придут и сядут рядом в светлых одеждах все другие герои драмы. И мы теперь словно смотрим на старую фотографию, на прошедшую жизнь, удивляясь силе страстей всех этих людей. Здесь один соблазнил другого, близкий — близкого, соблазнил любовью, мыслью, чувством. Тут все вспомнят о своем злом сердце и о своей вине. Митя Карамазов за всех них идет на каторгу.
Все люди братья… И каждый виноват за всех…
"РОДНАЯ ГАЗЕТА" №
22(22), 26 сентября
Вера Максимова
Критика уже окрестила постановку нового художественного руководителя Театра им. Вл. Маяковского спектаклем страстей. Тональность его звучаний и чувствований — экстремальная. В ограждении белых монастырских, под самые колосники стен (аскезы, чистоты, суровости, не тронутого краской камня) человеческие голоса, крики ярости и отчаянья резонируют гулко, обретая особую значимость.
Кажется, что тихих сцен вовсе нет. Персонажи стремительно являются из глубины, проходят, пробегают, проносятся по сцене — к рампе и там в многословии монологов исповедуются, объясняют себя, утверждая (или нет) свое право на место и время в спектакле, на внимание зрителей.
В отличие от романа и судьбоносных для российского театра мхатовских «Братьев Карамазовых» 1900-х годов ритм в спектакле не повествовательный, не последовательно плавный, не постепенный в движении и развитии, а взрывной и рваный, не спадает в стремительности до самого финала, хотя зрелище и длится более трех часов.
Известный драматург Владимир Малягин на основе романа написал не «пьесу» (как значится в театральной программке и на афише), а составил вольный монтаж коротких эпизодов. Сценарий сделан профессионально, энергично, «крепко». Но оттого, что последовательность сюжета сломана, развитие интриги нарушено, реальность перемежается с воображаемым и бывшим, финальные сцены и знаменитейшая, «коллективная», хоровая, в Мокром, апофеоза любви и крушения Дмитрия Карамазова, перенесены в начало, смысл происходящего ускользает. Кто-то верно заметил, что нечитавшим роман не понять, о каких трех тысячах идет речь, у кого их Дмитрий Федорович украл и почему так страстно хочет вернуть...
Потерь в работе Арцыбашева много. Настолько много, что разошедшаяся в оценках — от «провала» до «свершения» — критика пропустила и немалые обретения. (Хотя нужно помнить, что ни в какой, даже гениальный, спектакль смысл величайшего из русских романов не вместим.)
Новые «Карамазовы» не стали ни философской, ни интеллектуальной, ни религиозной акцией. Хотя свечи горят, церковные песнопения звучат и черные монахи в капюшонах (не католических ли, ибо наши таковых не носили?) бесшумно перемещаются, теснят и берут в кольцо то несчастного Дмитрия, то Грушеньку, которая рвется к нему. (С песнопениями и хорами режиссеру стоит обращаться осторожнее. Арцыбашев их любит и слишком часто употребляет. Но и цыганские, величальные и разгульно-разухабистые, в новых «Карамазовых» отдают дурным вкусом.)
Алеша (молодой Сергей Щедрин) столь невыразителен и неопределенен, да, кажется, и неудачно выбран на роль, что дискуссии о Боге с умным и зрелым братом Иваном (Игорь Костолевский) у него никак не выходит.
Любовь-ненависть, любовь-страсть, поклонение и обожание, любовь-вера, роман Достоевского переполняющие, также, увы, не стали стихией спектакля. Лирическая линия взаимоотношений Ивана и Катерины Ивановны (Олеся Судзиловская) отчего-то опущена. Мите — Михаилу Филиппову с его слезами и отчаяньем приходится играть «любовь» одному, как бы без партнерши. Красивая молодая актриса Дарья Повереннова пронзительно резка, в интонациях зла до вульгарности, чтобы играть таинственную Грушеньку с ее плавностью и манкостью, необоримым для мужчин «изгибом», обидой на людей, жертвенностью, умом и жаждой высшей правды.
Потери велики. Но и при несомненности их спектакль производит впечатление серьезной, ответственной и нравственной работы. Даже тех, у кого роли не вполне получились.
На новом месте, в Театре им. Вл. Маяковского, Арцыбашев начинает не с пустяков, а с высшего горизонта нашей литературы, рискуя. И редко на сегодняшней сцене приходится видеть такую степень актерских самозатрат, сжигания себя.
Это у Игоря Костолевского — Ивана. Возраст актера, пребывающего в великолепной форме, нисколько не смущает. А сфера приложения темперамента — из самых трудных. Не любовь, а мученичество мысли, далекой до завершения, брошенной на полдороге. Изнеможение мысли, которая тщится разгадать загадку гадостности и греховности мира, «если Бог есть».
Это в неутомимости шутовства, лицедейства, в незаурядности ума, бесстыдном упоении пороком Федора Карамазова — Александра Лазарева. И в Смердякове — Сергее Удовике, зеркале, карикатуре и судии Ивана, нисколько не убогом, тихом лишь в интонациях.
Это в безжалостном озорстве Черта — Даниила Спиваковского, который действие ведет и направляет. Не так уж и мало для одного спектакля, пусть не великих (где они сегодня?), но достойных и вполне оригинальных работ.
Кажется, что это сплошной спектакль монологов. Диалоги — скоропреходящи и незначительны. Герои существуют каждый сам по себе. Отделенность, отдельность друг от друга, погруженность в себя, ограниченность собой и есть их мука. Нет карамазовщины как мощного, страшного и неразгаданного явления. Есть Карамазовы, одноприродные страстями и грехами.
Зритель валом валит на этот яркий и темпераментный спектакль, который Арцыбашев и начинает необычно. Духовой оркестр играет вальсы в узком Собиновском переулке. Старинные, с бархатным верхом, стоят у театрального подъезда пролетки. Лошади лениво помахивают хвостами. А люди все идут. С балконов свисает молодежь. Текст Достоевского слушают несравненно, внимая. За действием следят, не ерзая в креслах от скуки, а в полной и благотворной для театра тишине.
Перед вторым спектаклем в театре случился пожар. Сгорел занавес и декорации «Карамазовых». Залили. Огонь, вода и медные трубы. По Достоевскому.
"Карамазовы"
снова приведут публику в Театр имени Маяковского
Александр Соколянский
Когда режиссер Сергей Арцибашев согласился
возглавить Театр имени Маяковского, многим, и мне в том числе, показалось, что
он сделал это не подумав. Да, конечно: стукнуло полтинник, Госпремии получены,
честолюбие не утолено - а тут такой шанс, и даже ни с кем ни за что бороться не
надо, приди и владей. Как не соблазниться. И все-таки страшно хотелось
связаться с каким-нибудь человеком, которому Арцибашев доверяет (конечно же не
критику), и через вторые руки передать: Сергей, не ходите туда. Этот корабль,
когда-то флагманский, уже утоп. Вы никому ничем не поможете и только
надорветесь, лучше останьтесь у себя на Покровке - жизнь сейчас не такая, чтобы
ввязываться в громоздкие авантюры, не надо, не надо!..
Впрочем, уже и тогда было ясно, что Арцибашев
для себя все решил: он ведь авантюрист по призванию. Когда дополнительно
выяснилось, что его программным спектаклем станет роман Достоевского в
сценическом переложении Владимира Малягина, захотелось взвыть: этого не может
быть, потому что в этом театре этого не может быть никогда! Здешние артисты
растренированы насмерть, им водевиль едва по силам, да к тому же еще и Малягин,
драматург самых средних достоинств, вампиловский подражатель - проигрыш
обеспечен, и потом долго придется зализывать раны.
А вот и нет.
Малягинская пьеса действительно нехороша: все
главное он уместил в первом действии, а во втором начал фордыбачить и
выпендриваться: «лимонничать», как сказал бы сам Достоевский. Много глупостей
(главная - раздробленный разговор Ивана с чертом), неудачно выстроенные женские
сцены, совершенно необязательное появление Лизы Хохлаковой (Алена Семенова) в
инвалидной коляске - девушка, положим, красивая, но от инвалидных колясок на
московской сцене уже в глазах рябит. Арцибашеву, однако, была нужна именно эта
энергия излишеств: его спектакль рвется сам из себя, пытаясь сообщить нечто
большее, чем было в него заложено. И это удается - благодаря актерам.
Номер один: Александр Лазарев, играющий Федора
Павловича Карамазова. Злополучный фат, сластолюбец, мразь - Лазарев играет это
с наслаждением и с такой точностью, с какой не играл уже давно. За одну эту
роль, за воскрешение артистического достоинства режиссеру Арцибашеву надо было
бы поставить небольшой памятник - но пойдем дальше.
Номер два: Михаил
Филиппов, брат Дмитрий Федорович. Филиппов
сегодня - едва ли не лучший исполнитель вторых ролей; он умно и ловко
произносит монологи, но главный его сценический талант - умение слушать. Всю
роль брата Дмитрия актер строит на том, что его персонаж вслушивается в нарастающий
ужас и хочет избавления, и знает, что оно невозможно. И наконец доходит до
полной муки, а тут уже неважно: убивал отца, не убивал - надо пострадать.
Непременно надо.
Номер три: Игорь Костолевский, брат Иван.
Позавчера, прямо на премьере Костолевскому исполнилось 55 лет; когда он
появлялся на сцене, все замирали: вокруг него словно клубилась какая-то
праздничная дымка. «Легенду о Великом Инквизиторе» он одолеть не смог (все-таки
не Качалов!), но остальное получилось удачно. Одна вещь теперь навсегда войдет
в состав роли Ивана Карамазова: беспробудное метафизическое нахальство. Типа:
Бог, должно быть, есть, и не все дозволено - а я вот буду!
Номер четыре: Сергей Удовик, Смердяков. Он играл
Гильденстерна в «Розенкранц и Гильденстерн мертвы», Винченцо в «Чуме на оба
ваши дома», Альбера в «Банкете» - обращать на него внимание все как-то не
хотелось. Теперь необходимо: Смердякова он играет отчетливо, серьезно и с
полным пониманием того, что такое подлость. Не изъян, а свойство; не
изломанность, а обстоятельство душевной жизни. Это страшно до предела, а он это
играет.
Алеша у Сергея Щедрина, увы, не получился. В
«Карамазовых» вообще не получилось довольно многое; иногда кажется, что
Арцибашеву не хватает вкуса, иногда - что он сознательно впадает в попсу: как
же можно, например, в Театре имени Маяковского обойтись без цыганского хора?
Любовь к грубым эффектам здесь укоренилась давно и не случайно; объявлять ей
отставку - так, с пылу с жару - было бы попросту нерасчетливо. Надо работать.
Следующей премьеры мы будем ожидать с интересом
и надеждой.
В Театре имени Маяковского прошла премьера спектакля
"Карамазовы" – с помпой, духовым оркестром перед театром и министром
культуры Михаилом Швыдким в зале. Но отмеченный таким образом высокий статус
постановки, как убедилась МАРИНА ШИМАДИНА, вовсе не залог ее художественных
достоинств.
Худрук театра Сергей Арцибашев твердо держит
курс на крепкий классический театр. Сделав гвоздем прошлого сезона гоголевскую
"Женитьбу", в которой был занят весь звездный состав Маяковки, в этом
году режиссер взялся за другой хрестоматийный сюжет. В "Карамазовых"
он применил уже испытанную тактику, сдав в игру сразу все тузы своей актерской
колоды – Александра Лазарева (Федор Карамазов), Михаила Филиппова (Митя), Игоря Костолевского (Иван) и Светлану
Немоляеву (Хохлакова), а свою роль режиссера сведя к функции простого
постановщика.
Автор пьесы Владимир Малягин повыкинул из романа
"лишние" сюжетные линии и вывернул его фабулу наизнанку: спектакль
начинается с ареста брата Дмитрия и потом все время возвращается наплывами
воспоминаний к началу истории, заканчиваясь первой сценой романа – скандалом в
келье старца Зосимы. Но обратная перспектива, столь часто применяемая во
всевозможных триллерах, в случае с детективной историей Достоевского не
срабатывает. Вместо постепенного нагнетания напряжения получается несвязное и
потому довольно скучное мелькание картинок, каждая из которых существует как бы
сама по себе. Спектакль было бы удачнее назвать не "симфонией
страстей", как указано в программке, потому что симфония все же
предполагает определенную стройность, которой в "Карамазовых" нет и в
помине, а просто и честно – сценами из романа. Тогда все бы встало на свои
места – отдельные сцены актерам Маяковки без спасительной соломинки
режиссерской концепции удаются лучше, чем спектакль в целом.
Самый колоритный портрет персонажа вышел у Александра
Лазарева: его Федор Павлович Карамазов – вовсе не отталкивающий мерзкий
старикашка, а вполне импозантный господин и вместе с тем превосходный шут. Из
всех многочисленных пороков своего героя господин Лазарев играет лишь
фиглярство, пуская в ход весь свой фирменный арсенал – характерные голосовые
модуляции, выпученные глаза и т. д. Выходит хоть и довольно жирно, но очень к
месту. Не менее колоритный и чуть шаржированный образ получается у Светланы
Немоляевой: ее госпожа Хохлакова, экзальтированная сумасбродка, появляющаяся
лишь в эпизодах, даст фору обеим холодным красавицам – невестам Дмитрия,
безвкусно и грубо сыгранным Дарьей Поверенновой и Олесей Судзиловской.
С главными героями дела обстоят сложнее. Алеши
Карамазова в спектакле просто нет – молодой актер Сергей Щедрин в этой роли
оказался совершенно беспомощным. Весь философский груз романа ложится на плечи Михаила Филиппова и Игоря
Костолевского. В суетливых перемещениях по сцене, между цыганским хором и
мельканием солдатских шинелей, они пытаются наспех выговорить все самое главное
про людей, злых сладострастных насекомых, про веру, честь и подлость, мешая
разбросанные по роману диалоги и монологи в один общий винегрет. Возможность
по-настоящему высказаться им дается только раз. Мите-Филиппову во время его прощального монолога перед заключением. Но
его риторические вопросы в зал ("отчего мы такие злые?") и грустные
укоряющие глаза способны растрогать публику, но не объяснить страстной кипучей
натуры Мити Карамазова.
Ивану-Костолевскому повезло больше: у него в
одной сцене два программных, конечно, сильно урезанных монолога о "слезе
ребенка" и "великом инквизиторе". Первый он произносит,
размашисто меряя шагами зрительный зал, движением физическим заменяя порыв
душевный. Второй – вызывая к жизни каких-то фантомов в черных плащах, которые
преследуют его до конца спектакля. В финале они окружают Ивана плотным кольцом,
нагоняя ощущение слишком уж театрального ужаса. Игорь Костолевский эффектно их
расталкивает и надрывно, иступленно кричит о своей вине. В общем, чистый
скандал и безобразие – совсем как по Достоевскому. Только в отличие от героев
Федора Михайловича, скандаливших и кричавших от проклятых вопросов, терзающих
их сердца, арцибашевские Карамазовы просто вставляют свое лицо в картонную рамку
образа. Получается славный семейный портрет для фотоальбома с подписью
"Карамазовы, бр..."
Григорий Заславский
Открытие
сезона в Театре Маяковского совпало с давно обещанной премьерой «Карамазовых».
А премьера – с днем рождения Игоря Костолевского. Посмотреть и послушать, как
нам обустроить Россию «по Достоевскому», и поздравить Костолевского с
55-летием, накануне которого ему поручено было сыграть Иванв Карамазова, приехали
министры Герман Греф и Михаил Швыдкой и другие более или менее известные и
официальные лица.
Сергей Арцибашев, художественный руководитель
Театра имени Вл. Маяковского, снова не ошибся. Когда он только-только
переступил порог подчиненного ему академического театра и объявил о намерении
поставить «Братьев Карамазовых», некоторые критики тут же поспешили с выводами:
не справится, выйдет неимоверная скука. Премьера все эти опасения и даже вполне
естественные ожидания опровергает: полный зал, причем после антракта публики не
становится меньше. За происходящим на сцене
полудетективным-полумелодраматическим сюжетом (умел Достоевский соединить Божий
дар с яичницей!) зрители следят, затаив дыхание, будто бы и не знают, чем дело
кончится. А может, и вправду не знают, хотя, не читав роман, разобраться в
происходящем на сцене не так-то просто: автор пьесы, Владимир Малягин,
посчитал, вероятно, что если не перелопатить роман вбок и поперек, работа его
просто не будет замечена и оценена.
Арцибашеву надо отдать должное: в отличие от
других своих коллег, которые в одно с ним время, стали главными режиссерами и
художественными руководителями московских театров, он начал весьма энергично.
За год ставит третий спектакль, в уже объявленных планах на новый сезон – еще
два. Среди вышедших – аншлаговая гоголевская «Женитьба» (пусть и переделанная
из собственного спектакля, идущего на Покровке) и «Банкет» Нила Саймона, также
рассчитанная на зрительский успех. «Карамазовы» в этом ряду – спектакль,
который непременно был стать еще и «высказыванием»: к Достоевскому обращаются,
когда есть что сказать. Но после телевизионного сериала по «Идиоту» (вышедшего
в самый разгар репетиций в Театре имени Маяковского) стало понятно, что
Достоевский годится и просто как рейтинговый автор, как мастер интриги и
мелодраматических сюжетных ходов. Думая о России, он не забывает «крутить»
сюжет.
После успеха телесериала «Идиот» аншлаг на
Достоевском вроде бы уже не должен удивлять, однако уважение все равно
вызывает. Все-таки полный зал собирается не на какую-то ерунду, и, затаив
дыхание слушает разговоры о России, о Боге.
В пьесе Малягина, как и у Достоевского, о Боге
говорят все. Не только Иван (Игорь Костолевский), но даже и Груша (Дарья
Повереннова). Но на сцене (впрочем, как и в романе) его существование никак не
подтверждено, зато наверняка известно, что «такие дела без чёрта не обходятся».
Черта играет Даниил Спиваковский, он первый выходит на сцену, а затем – по мере
необходимости. Вероятно, он мог стать рассказчиком, из уст которого мы получали
бы «оперативную информацию» о сюжете. Но рассказчика, так много определявшего в
«романных» опытах Художественного театра, в спектакле Арцибашева нет.
Весь роман перемонтирован в современном духе:
сцены-клипы бодро сменяют друг друга, мелькают разноцветные костюмы, в нужный
момент чья-то голова на мгновение показывается из люка, чтобы тут же исчезнуть
и крышка люка тут же с грохотом падает, чтобы очистить площадку для следующего
аттракциона. И чтобы не было скучно. Вероятно, ту же цель преследуют и беспрестанные
клубы дыма, а также и присутствие на сцены земных стихий – огня и воды (дождь
льет из-под самых колосников, во всю высоту сцены, дважды в спектакле идет
снег).
На сцене - высокие, в три этажа белые
монастырские стены, через которые и вытекает белый дым, точно прямо за этими
стенами и начинается преисподняя (сценография Александра Орлова).
На расклеенных по городу афишах вызывало
любопытство определение, следующее сразу после известной фамилии: «Карамазовы.
Симфония страстей» - то ли продолжение название, то ли определение жанра.
Симфонии, правда, пока не получается. Музыки в спектакле действительно много
(записанной – Альфреда Шнитке и живой – перед входом в театр публику встречает
военный оркестр Московского гарнизона, на сцену выходит настоящий цыганский
хор, поет и играет хор и оркестр театра и фолк-артель «Слобода». В игре актеров
многоголосья недостает. Людей вроде бы много, а голосов, со своей
запоминающейся мелодией (не говоря о том, чтобы эта мелодия была дана в
развитии) – раз-два и обчелся.
Чрезвычайность Достоевского, его страстность,
предельность всех чувств передать удается, но разнообразия характеров нет. В
Театре Маяковского для Достоевского не хватило актерских сил. Хорошо, конечно,
что не стали приглашать со стороны, уподобляясь антрепризе, плохо, что своих не
оказалось. Знаменитые по нынешним телесериалам и даже по кинофильмам артистки
на сцене совершенно теряются, теряются их блеклые, а если продолжить
музыкальную лексику, - ненастроенные голоса. Ни Грушеньки (Дарья Повереннова),
ни Катерины Ивановны (Олеся Судзиловская) пока в спектакле нет.
Александр Лазарев вроде бы весело, на
аплодисментах играет старика Карамазова, стреляя глазами из-под нависающих
махрами бровей, но даже не так давно – Игорь Кваша в спектакле Валерия Фокина
«Карамазовы и ад» играл в этой роли еще и обольстителя, фигуру. У лазаревского
Федора Паловича сладострастия нет совсем, он играет распад личности при
отсутствии самого намека на личность, только клоуна и фигляра.
Но несколько хороших ролей заставляют говорить о
художественном достоинстве спектакля. Это – Смердяков, которого играет Сергей
Удовик, прежде, кажется, игравший у Арцибашева на Покровке. Это – Дмитрий
Карамазов в исполнении Михаила Филиппова.
И Филиппов, и Костолевский, который
играет Ивана, роли свои получили, конечно, с некоторым опозданием, но игра и до
некоторой степени структура спектакля эти прегрешения против истины
оправдывают. Как говорится, хоть получили поздно, но – сыграли.
Пожалуй, событием можно назвать игру
Костолевского – Ивана.
Привычный к ролям героев-любовников, Игорь
Костолевский был «прописан» на нашей сцене и в кино по разряду утомленных
славой интеллектуалов. В новой роли есть все, кроме всегдашней прежней неги, -
ум Ивана находится в бешеной погоне за пугающей всех вокруг мыслью. Этой мыслью
он иссушает свой мозг, из самого себя вытряхивает жизнь. Его Иван сродни
пушкинскому Германну, и также, как Германн, беспощаден и жесток к другим и к
себе.
Метания Ивана здесь переданы в том числе буквально, так как все главные сцены и самые знаменитые и жестокие вопросы актер задает из зала, в то время как Алеша (Сергей Щедрин) слушает его, стоя на сцене. В том числе – и про слезу ребенка, когда в ответ на прямо поставленный вопрос кричит: «Расстрелять!»
«Иван – загадка», говорит о нем Митя. Эту страшную и очень русскую загадку Костолевский и сыграл. О России, как и о Боге, в спектакле, как и у Достоевского, здесь тоже говорят все, кому не лень. О том, как любят ее, а еще больше – как ненавидят. Поскольку «все настоящие русские люди – философы».
ТЕАТР им. Маяковского открыл сезон козырной картой - роман Достоевского "Братья Карамазовы", перемонтированный для театра Владимиром Малягиным, оказался годным для самых разнообразных нужд. Во-первых, вещь философская, явно привлечет любителей экзистенциальной серьезности. Во-вторых, вещь детективная и в высшей степени занимательная, которую с легкостью освоят потребители отечественных телесериалов. В-третьих и главных - роман Достоевского предоставляет актерам замечательные роли.
Еще в прошлом году, адаптировав для большой сцены свой спектакль "Женитьба", Арцыбашев вполне отчетливо предложил свой образ знаменитого некогда московского театра: простой, развлекательный, но исполненный глубочайшей серьезности и дум о России, народный (то есть с песнями и танцами), но отмеченный печатью высокой литературы. Философия под гармошку, трагедия в обрамлении цыганского хора и бравурного военного оркестра, ничем не прикрытый, сочащийся из всех дыр гротеск -вот идеал театра, который второй сезон строит Сергей Арцыбашев.
Давно не приходилось видеть в театре что-нибудь более нелепое, чем соединение белых аскетичных декораций Александра Орлова, повторяющих конструкцию храма, с клюквенными одеждами русского и цыганского хоров, заполняющих все его пустое пространство. Вот вам и парадокс театрального бытия - с одной стороны, режиссер органично продолжает излюбленную приверженность театра, руководимого Андреем Гончаровым, к жирным краскам и музыкальным решениям, с другой - так маниакально настаивает на этой страсти, что превращает московский театр в разновидность музычно-драматычного украинского искусства. Нелепость этого соединения с отчетливостью обнаружилась в спектакле по роману Достоевского.
Режиссер сделал неожиданное распределение, предложив роль Ивана Карамазова безоблачному Игорю Костолевскому. Комические и романтически-лирические тона господствуют во всем его существе, исполненном глубокого оптимизма и жизнелюбия. Предложить ему Ивана означало пойти на крайнюю степень риска. Его Иван, точно вышедший из фитнес-центра, является на сцену этаким самодовольным барином, у которого и в прошлом, и в будущем - вполне счастливая жизнь. Когда ему приходится рассказывать Алеше (Сергей Щедрин) об интеллектуальных и духовных терзаниях, которые испепеляют его, выглядит это надсадно и неестественно.
Инсценировка романа постепенно превращается в набор комиксов: рассказали - показали. Едва ли не самым примитивным театральным ключом Арцыбашев попытался отомкнуть надрывные парадоксы Достоевского. Три фронтальные мизансцены - предел его режиссерской изобретательности - выстраивают всех персонажей и нечеловеческое количество хоров в шеренги: на арьерсцене, посередине и на авансцене. Разнообразит их активное хождение персонажей по залу - то Митя, то Иван, то Алеша выйдут в зал погулять, чтобы содрогнулось сердце человеческое. Да и как не содрогнуться ему, когда вопрошают, требовательно глядя в зал: "Отчего мы такие злые, Алеша?" Немудреными этими проповедями исполнено все сочинение Арцыбашева, точно он ставит не Достоевского, а поздние моралите графа Толстого.
Михаил Филиппов в роли Мити Карамазова не обманывает никаких самых заскорузлых зрительских ожиданий: мужественный, душа нараспашку, страсти в клочья. В самом финале, когда его отправляют на каторгу, сводный хор цыган и фолк-артели "Слобода" затягивает тюремную песню: "Не для меня придет весна..." Вышедшая точно из криминальных сериалов довольно вульгарная Грушенька (Дарья Повереннова) дополняет этот немудреный опыт прочтения Достоевского. Один лишь Федор Карамазов в исполнении Александра Лазарева радует своей истово и ярко исполненной работой. В сцене у пресного и бесцветного старца Зосимы (Игорь Охлупин) юродствующий сладострастник Лазарева выигрывает вчистую.
В завершении этой "симфонии страстей" (так означен жанр пьесы Виктора Малягина) в исполнении военного оркестра, Екатерины Жемчужной, Кири Бузылева и фолк-артели "Слобода" жалеешь только об одном: не обносят цыгане зрителей водочкой с огурчиком. Вот пришлась бы кстати!
Предпремьерные показы спектакля состоялись еще
летом. Официальная премьера только что. По правилам критической этики надо было
бы пойти и пересмотреть постановку Сергея Арцибашева, но ни сил на это, ни
смысла в этом нет. "Из ничего и будет ничего", - как говаривал король
Лир.
Я искренне от всей души завидую кинокритикам. У
них все ясно. Это блокбастер. Это вестерн. Это триллер. Это артхаусное кино.
Выходишь с "Карамазовых" и спрашиваешь себя: "А чего это такое
было-то?". Ну ясно, что не "артхаусный" театр (надо бы ввести в
театроведение этот термин -- очень удобно). У артхаусных режиссеров вроде
Фокина, Васильева, Гинкаса или Клима сложно представить себе цыган из театра
"Ромэн", бьющих в бубны, поводящих плечами и затягивающих кстати и
некстати величальную. Но ведь и не коммерческий. Зачем коммерческому театру
нужны "Братья Карамазовы", да еще не превращенные окончательно и
бесповоротно в душераздирающую историю про любовь, ревность и убийство (из
Федора Михайловича при желании можно изготовить очень недурственный "мыльный"
продукт), а укомплектованные всеми расхожими цитатами про слезинку ребенка и
"если Бога нет, то все позволено"?
Только поймите меня правильно. Артхаусный театр
(как, впрочем, и кино) тоже бывает претенциозным, бессмысленным и таким
скучным, что скулы сводит. А коммерческий театр тоже может быть сделан отменно.
Только его надо сделать. Хочешь изготовить коммерческий спектакль - возьми
что-нибудь подходящее. Мелодраму, мюзикл. Возьми, наконец, что-нибудь
классическое и переделай к чертовой бабушке, так, чтобы родной автор не узнал.
Вот, скажем, Марк Захаров взялся за пьесу Эдуардо де Филиппо "Филумена
Мортурано" и превратил ее из неореалистической комедии в бродвейскую. По
мне так молодец. Сделал то, что хотел, а главное - умел делать. Смекнул, что Инна
Чурикова уже в силу самой природы своего таланта не сможет играть Филумену так,
как она написана автором - проституткой и воплощением вечной женственности в
одном лице, - и подстроил пьесу под властную и победительную актрису. Великую
актрису, к слову сказать. И с этим переключением жанровых регистров я легко
готова согласиться.
После спектакля Арцибашева, я уже, честно
говоря, вообще на все готова. И произведение Достоевского мне уже не жалко.
Берите, кромсайте, отсекайте философию, приращивайте смыслы, подгоняйте сюжет
под возможности артистов, придумывайте забубенную концепцию. В общем, сделайте
хоть что-нибудь. Не получится (вот у Владимира Мирзоева, выпустившего только
что "Лира" у вахтанговцев, явно не получилось), можно будет как-то
возразить. Поспорить. Позанудствовать. На несоответствия указать. А тут с чем
спорить-то. С цыганами что ли? Так по мне лучше цыганское голосистое пение, чем
бодрое проговаривание хрестоматийных пассажей, не наполненное решительно
никаким театральным смыслом. В арцибашевском музично-драматичном дайджесте
романа (сам режиссер выразился поэтичнее - "симфония страстей в 2
частях") теряется даже блистательный Михаил
Филиппов, хотя роль Дмитрия этому тонкому артисту и брутальному мужчине
очень к лицу. Даже сам Александр Лазарев в роли Федора Карамазова, Лазарев,
царственно играющий ничтожество, юродствующий на грани фола и заставляющий
критика, наконец, встрепенуться и с интересом взглянуть на сцену, не может
спасти этот зависший между жанрами и стилями спектакль. Не артхаус, не
коммерция, не авангард, не скучное (цыгане все ж) воплощение классики. Ни то ни
се, а черт знает что.
Андрей Гончаров, кстати, сам большой мастер по
изготовлению высокодуховной коммерции, в лучшие свои годы всегда соразмерял
возможности труппы с поставленными перед ней задачами. Он не был великим
режиссером, но худруком был грамотным. Арцибашев не соразмеряет. Иначе зачем
вот так вот, без особой надобности браться за громаду "Братьев Карамазовых",
если для этого нет ни художественной смелости, ни человеческих ресурсов? Зачем
давать Игорю Костолевскому играть Ивана? Ведь слепому ясно, что это не его
роль. Кому нужен этот невыразительный Смердяков (Сергей Удовик)? Эти
неотличимые друг от друга и от сонма других истеричных дамочек из разных
спектаклей разных времен и народов Грушенька (Дарья Повереннова) и Катерина
Ивановна (Олеся Судзиловская)? Неужели нельзя выбрать для себя и театра задачу
по плечу?
Заранее предчувствую всю возможную демагогию
насчет того, что Сергею Арцибашеву досталось от Андрея Гончарова не самое
простое наследие (покойный главреж Маяковки последнее время был болен, и, как
часто бывает в таких случаях, коллектив артистов стал превращаться постепенно
из труппы в труп). И спасибо, мол, новоявленному худруку уже хотя бы за то, что
он сумел вернуть публику в зал, а разбежавшихся было по антрепризам артистов на
родную сцену. Я смотрю на ситуацию иначе. У Сергея Арцибашева (он, кстати, сам
- превосходный артист) скромный камерный талант. На небольшой сцене Театра на
Покровке ему удавалось время от времени найти нужную интонацию, неожиданный
поворот. Он был там в своем формате. Театр Маяковского - чужой для него формат.
Это все равно как исполнителя городских романсов выпустить на оперные подмостки.
Жалко и подмостки и самого исполнителя. Не жалко лишь тех простодушных
слушателей, которые, хоть убей, не слышат, что там на сцене кто-то явно дает
петуха.
И не говорите, что роман этот поставить в театре нельзя! Ни слова о Достоевском! Если вы принимаете театр таким, какой он есть, - один хрюкнул, другой сморкнулся, третий роль забыл, - то спектакль для вас. Абсолютно самостоятельное творение, относящееся к Достоевскому так же, как, например, к Малевичу или Стравинскому (без них бы он тоже не состоялся).
Нет, можно долго мусолить искусствоведческие теории, припомнить, что "Братья Карамазовы" явились для Достоевского лишь "разогревом" пред написанием большого романа о жизни Алексея Федоровича (были такие намерения), или вообразить, что все три брата - грани одного человека (Митя - земной облик, Иван - интеллектуальный, Алеша - духовный), но, братцы мои, все это лишь теории, которые мы можем выдумать для себя и свято в них уверовать.
Нет же. Если Достоевский - хороший писатель, он не должен замыкать нас только на своем произведении. Текст - более или менее удачный повод приблизиться к... этому самому. И если на сверхсерьезном материале Достоевского один хрюкнет, другой сморкнется, а третий забудет роль, то это будет еще в десять раз смешнее, и театр состоится. И на Маяковке это случилось - прошу учесть: я пишу хвалебную рецензию, а не какую другую.
Что бросилось в глаза. В спектакле от первой до последней сцены явно чувствуется рука режиссера, причем в лучших традициях Маяковки: выдержанный стиль, замечательная динамика, работа с артистами.
Но: Сергей Арцибашев полностью самоустранился как философ, как человек, которому с возрастом покоя не дают достоевские мысли (если он принимает, что именно они - вечные). Как тигр в клетке, бродишь из угла в угол, не спишь по ночам, вся душа изъязвлена: есть бог, нет ли, любовь, клевета, порок, святость...
Арцибашев имел и право, и все возможности (будучи лидером, театральным авторитетом) предложить свой, обрушивающийся на зрителей поток вечности, свою жуть, свой мир, свои страдания. Этого не сделал. Опять-таки - его право. Хотя спектакль и стал масштабным и зрелым полотном, но самим режиссером с него сняты все права на гениальность, заказано высокое качество и не хватает воли им пренебречь.
Зато команде Маяковки удалось избежать той страшной ошибки, которая, ей-ей, портит не менее удивительные прикосновения к Достоевскому в других театрах. Когда с первых минут зрителю дают понять, что "Достоевский - наисложнейший автор", и нам всем надо срочно падать ниц. И зритель уж сидит, пригорюнившись, "куда уж мне, смертному..." Нет, в Маяковке и намека не было на харизматику Федора Михайловича, актеры играли не его, а живых людей, не теории и идеи, а живые чувства, театр - не изба-читальня или лекторий, чтобы по слогам и благоговейно творить прочтение великого произведения трижды великого русского писателя.
Спектакль очень афористичен. Никто на сцене прилюдно не думает. Знаете, как подчас ставят Достоевского? Да вы знаете! Диалог. Один артист в одном углу сцены, другой - в противоположном. И пять минут пауза. Они изволят думу думать. Ничего подобного в Маяковке. Мало того, что литературная выборка (пьеса Владимира Малягина) каждой фразой своей так и кишит остроумием, но и артисты плетут свой образ на постоянной, непрекращающейся кульминации. Экстаз, экстаз и еще раз экстаз. Словно бы, перед тем как выйти на сцену и бросить одно слово, они час бегали под московским дождем и размышляли. Весь спектакль - как на шпагах. Нет, не зря все-таки Густав Малер незадолго до своей кончины советовал своим любимцам и потенциальным ученикам, вроде Арнольда Шенберга, поменьше писать музыки и побольше читать Достоевского: получше еврейских анекдотов!
Скажем, ключевая сцена со старцем Зосимой (артист Игорь Охлупин): сидит старец, сверкает своими хитрыми глазками - он что, думает в этот момент? Нет: он наперед знает, что любой из братьев Карамазовых ему скажет, и знает, как он им ответит. Но тут-то и интерес, что даже для него откровением становится завершение сцены, когда он падает на колени перед Дмитрием. Это театр.
Арцибашев ввел в спектакль цыганский хор, а также хор русских народных песен... Критика зависит от того, какая была задумка режиссера. Скажу сразу, что музыкальные вставки обоих хоров не стали лишними, они не смотрятся как отдельные эстрадные номера, нет, все очень органично. Но они также не стали и событием. Если для Арцибашева хор - это живые декорации (тоже весьма распространенный прием), тогда все нормально. Если он хотел от них большего, тогда это не получилось.
И еще. Первое действие по времени немаленькое. Весь спектакль - 3.20, а первое - часа полтора. После второго - все нормально, но после первого шатаешься в антракте с очень мутными смешанными чувствами, вспоминая только пыл героя Игоря Костолевского (Иван Федорович), когда он рассказывает, как лицо девочки мама измазала калом. Первое действие получилось уж слишком описательное, мало затравки, нет, после него не уйдешь, конечно. Как можно уйти с Александра Лазарева (убиенный отец, Федор Павлович), Михаила Филиппова (Митя), Сергея Удовика (Смердяков), короче, со всего цвета Маяковки (еще Кашинцев, Немоляева, Судзиловская и Расми Джабраилов). Уйти - не уйдешь. Но мучаешься. А потом - ничего, проходит...
Сегодняшняя премьера спектакля "Карамазовы" по Федору Достоевскому в Театре им. Маяковского возвращает зрителя к традиционной классике. Идея спектакля не теряется во внешних эффектах, а заключена в противоречии веры и богоборчества.
"Карамазовы" Театра им. Вл. Маяковского - это несомненная удача. На фоне других московских спектаклей, где классику зачастую стремятся поставить с ног на голову, эта премьера на первый взгляд может показаться даже консервативной. Однако это добротная работа, которая вызывает уважение прежде всего своим глубоким и серьезным прочтением Достоевского. Сергей Арцибашев выступает как честный и обстоятельный толкователь романа, пытаясь передать его полно и объемно, во всем своеобразии идей и характеров, и (надо отдать ему должное) делает это довольно убедительно. На сцене действительно Достоевский с его противоречивыми героями, мечущимися между раем и адом, с его идеей добровольного страдания за грехи и даже с его детективной основой, которая так возмущала Владимира Набокова, считавшего Достоевского весьма посредственным писателем, подражателем сентиментальных западных романов.
Более чем трехчасовое зрелище смотрится на одном дыхании. Благодаря драматургу Владимиру Малягину, сделавшему из романа пьесу, зрители внимательно следят за исходом суда над Дмитрием Карамазовым, который подозревается в убийстве своего отца Федора Павловича. Главная интрига сюжета, как и у Достоевского, заключается в том, кто убил? Но этот вопрос не основной для концепции спектакля. Это не просто уголовная история: ее подоплека кроется в сложных противоречивых вопросах веры. Концепция, которую развивает в своей "симфонии страстей" режиссер, сводится к тому, на чем настаивал и сам Достоевский: если нет Бога, то все позволено.
Дабы подчеркнуть идею, действие спектакля перенесено в храм (художник Александр Орлов), высокие белые стены которого уходят под самые колосники. Убийцей является не Иван (Игорь Костолевский), который сам готов взять на себя это преступление, поскольку допускал убийство отца в своих мыслях, не
Дмитрий (Михаил Филиппов), тоже сложная противоречивая натура, которому свойственны как взлеты к вершинам великодушия, так и падения в бездны. Эти два человека, бунтующие против миропорядка, страдающие от жестокости и несправедливости жизни, не отрицают самой идеи Бога. Отрицает ее Смердяков (Сергей Удовик), законченный атеист. Он и является убийцей Федора Павловича. И для того чтобы прийти к этой истине, стоило прожить весь путь как бы заново, подробно и пристально разбираясь во внутренних человеческих мотивах братьев Карамазовых, погрузиться на дно их душ.
В спектакле есть удачные актерские работы. Это и роль Сергея Щедрина, который играет Алешу. Ему, как и его братьям, свойственны и страсти, и бунтарские идеи. Актер обходится без привычного штампа смиренного послушника, всепонимающего и приторно доброго. Он создает образ молодого человека, ищущего ответы на сложные вопросы жизни и веры.
В спектакле есть очень яркая роль Александра Лазарева, который играет отца Карамазова. В келье у старца Зосимы Федор Павлович появляется в кричащем лиловом камзоле, бешено вращает глазами, желая вызвать эффект своими гримасами и ужимками. Он издевательски почтителен к старцу и, наконец, учиняет желанный для себя скандал с криками и оскорблениями, ради которого и появился здесь. Он тоже бунтарь, но в образе фигляра и шута.
Судя по всему, режиссер сделал все, чтобы спектакль оказался ярким: дал роли "звездам" театра, пригласил фолк-артель "Слобода", цыганский хор во главе со знаменитой Екатериной Жемчужной и даже военный оркестр Московского гарнизона, который развлекает публику на улице перед фасадом театра. Но скажем сразу, что, несмотря на все великолепие и громогласность этих хоров и оркестра, не от них зависит успех спектакля. Спектакль интересен своими "тихими" сценами, в которых есть психологическая точность и глубина характеров, в них и без оркестров и хоров пульсирует сама жизнь.
Этот спектакль Сергей
Арцибашев готовил целый год - почти с момента вступления в должность
художественного руководителя театра. "Женитьба" Гоголя в его же
постановке на этой же сцене - в данном случае не в счет. Несмотря на новую
редакцию, прежний одноименный спектакль Театра на Покровке в ней присутствовал,
включая актеров Маяковки И.Костолевского и М.Филиппова.
В случае же с "Карамазовыми" сам масштаб избранного текста не
оставляет сомнений в том, что перед нами некая художественная заявка и даже
программное высказывание. Не глядя, легко вспомнить, какие эпические махины
вроде "Жизни Клима Самгина" поднимались на этой сцене при Андрее
Гончарове, и усмотреть в новой постановке сознательную дань традиции. А глядя
на духовой оркестр, играющий у входа в театр бодрые марши Вайтейфеля, и на
лошадку, запряженную в кабриолет, как не вспомнить любовь нынешнего худрука к
музыке, хороводам, песням и пляскам. Духоподъемные звуки марша в преддверии
жуткой истории Карамазовых - парадокс, не приходящий на ум разве что не
читавшим Достоевского счастливцам. Цыганский же хор, без которого,
справедливости ради, не обходились ни Карамазовы, ни Рогожины, ни какие другие
определенного душевного склада достоевские персонажи, - уже не парадокс, а
вопрос режиссерского вкуса. Сама Екатерина Жемчужная царит посередине сцены
Театра им.Вл.Маяковского. А еще фолк-артель "Слобода". Ублажают они
явно не только Грушеньку, но и почтенную публику. Ту самую, которой надо помимо
удовольствия получить еще порцию философии: про "слезинку ребенка",
про "Великого инквизитора" и прочее. Хороший компот получается. Прямо
по Дмитрию Карамазову: "Широк человек, я бы сузил".
Подзаголовок пьесы, написанной Владимиром
Малягиным, - "симфония страстей". Это правильно. Страсти сегодня
звучат, а философия глохнет - слишком близка, удручающе актуальна. "Отчего
мы такие злые? Оттого что нет в нас добра". Это все равно что "Отчего
не хватает денег? Оттого что их мало". Так же своевременно и бесспорно. И
все-таки трудно простить автору пьесы тот факт, что едва ли не самое глубинное
и сердцевинное в романе, то есть разговор Ивана с Алешей (где и про "слезинку",
и про Инквизитора), выбалтывается чуть ли не на двадцатой минуте сценического
действия. Про что же прикажете играть дальше? Про страсти. И лезет, помимо
воли, из всех щелей "мыльная опера", жуткая семейная история с
детективной подоплекой. Хотел ли Арцибашев страстного криминального чтива на
сцене? Нет, конечно. Но он его все-таки получил.
Если бы Достоевского было так же захватывающе
интересно читать, как смотреть! Не первый и не второй случай на нашей памяти,
когда невыносимо густая и бурлящая субстанция его текста, растасканная на
сценические реплики, разжижается, и наружу вылезает сюжетный остов, знакомый,
как это ни смешно, по мексиканским сериалам: дрянные отцы, брошенные дети,
борьба соперниц за мужчину, преступления, наказания... Зато какая возможность
лепить характеры! В арцибашевском спектакле есть совершенно блестящие актерские
сцены и краски. Такова С.Немоляева - Хохлакова, у нее острая и очень смешная
зарисовка. Таков А.Лазарев - Федор Карамазов - до того монстр, что не страшно,
а даже весело. Такова сцена обвинения и защиты Дмитрия в суде, где прокурора
играет И.Кашинцев, а адвоката - Р.Джабраилов. Первый буквально сражает
высочайшим накалом гражданского негодования, второй - комической, на грани
гротеска, казуистикой, и оба вместе срывают громкий хохот и аплодисменты зала.
Скажете, всего этого у Достоевского нет? Неправда - сколько угодно! Но чего
только у Достоевского вообще нет? Вот сцена Грушеньки - Д.Поверенновой с
Катериной Ивановной - О.Судзиловской. Чистая мелодрама. Катерина хороша -
нервная, красивая, чуть-чуть благородная, чуть-чуть фальшивая в своем
благородстве, словом - такая, как надо. Но с Грушенькой - беда. Поиск актрисы
на роль "инфернальной" женщины, видимо, - одна из самых трудных
режиссерских задач, и пример с Настасьей Филипповной в недавнем телефильме
"Идиот" - не исключение. Актриса на подобные роли сама должна быть
необычна, "с харизмой". В случае с Театром Маяковского фантазируется
молодая Гундарева. На нет, конечно, и суда нет, однако и очередная вариация на
тему "из простых, но с характером" - тоже не выход из положения.
Впрочем, пора - о главном. О братьях
Карамазовых. И И.Костолевский, играющий Ивана, и М.Филиппов - Дмитрий признавались накануне премьеры, что
ощущают-таки свою возрастную разницу с героями. Однако у М.Филиппова эту разницу перестаешь ощущать очень скоро. В огромном
"многоэтажном здании" арцибашевского спектакля Дмитрий, без сомнения,
самый главный и сильный его обитатель. Самый искренний, самый трогательный и
самый убедительный. Не ряженые хоры и пляски, не дым и алые всполохи, не музыка
А.Шнитке, понадерганная отовсюду и звучащая таким же неприличным общим местом,
как звучали бы в данном случае хоть "Полонез" Огиньского, хоть
"Лунная соната" Бетховена, а именно он, Дмитрий Карамазов, придает
спектаклю масштабность. Не инквизиторы в средневековых плащах, заполонившие
сцену в эпизоде признания Ивана суду, а именно этот Дмитрий каждым своим
нерассчитанным и неразумным душевным движением опровергает умные Ивановы
построения.
За М.Филипповым
следует по части прямого попадания в образ дебютант С.Щедрин, играющий Алешу
Карамазова. Играет спокойно и точно, без бутафорской "святости",
столь часто изображаемой в этой роли, но с подкупающей свежестью чувств.
Хороша, к слову, его сцена с Лизой Хохлаковой (еще одна дебютантка А.Семенова,
темпераментная и живая) - в ней бездна молодости и даже какая-то перспектива на
счастье. Вот только к чему сыграна, когда в инсценировке у нее нет ни
предыстории, ни финала?
Тут не обидеть бы и без того обиженного своим
происхождением Смердякова, который у С.Удовика получился занятным: эдакий
тихий, невзрачный брюзга, не чуждый философии.
А Иван у И.Костолевского - барин,
сибаритствующая особа. Роль, думаю, замышлялась на контрасте: в холеном теле
смятенный дух. Работа артиста на преодоление собственного имиджа заслуживает
уважения. Но имидж одерживает победу. В образованность и умственные изыски
этого Ивана веришь с ходу, но в растерзанное сомнениями нутро - с трудом.
Итак, многоэтажное арцибашевское здание (к
слову, и задник выстроен на сцене художником Александром Орловым в несколько
этажей) собрано из разных, плохо поддающихся сцеплению частей. Рутина
соседствует с попыткой обновления, концертные номера с поступательным ведением
темы, купеческая гульба с совестливым аскетизмом, штампы с находками,
"мыльная опера" со вспышками подлинного смысла. Одним словом, широк
ассортимент. "Я бы сузил".
Попробуем оставить, наконец, околотеатральные наши суждения в связи с приходом режиссера С. Арцибашева в Театр имени Вл. Маяковского. А суждений подобных высказано немало: как-то пойдет дело, если сравнительно молодой художник возглавил один из старейших театральных коллективов, и сумеет ли он совместить свой любимый "Театр на Покровке" с прославленным "революционным" некогда театральным кораблем, и впишется ли громко-скромное имя Арцибашева в галерею бессмертных - Мейерхольда, Попова, Охлопкова, Гончарова, в разное время стоявших здесь за режиссерским пультом, и т.д. и т.д. Словом, мы спешили "помочь" Арцибашеву, всего лишь мешая, путая и раздражая этого абсолютно самостоятельного Мастера. И, главное, что публике, для которой и существует театр, абсолютно безразлично, что творилось и варилось за кулисами - перед ней подлинное ее достояние - живой, сегодняшний спектакль. Итак, Арцибашев поставил в нынешнем сезоне "Братьев Карамазовых" Достоевского. И, быть может, самое оригинальное в этом спектакле, что в нем нет никаких "римейков", никаких слияний Достоевского с Чеховым или Островским, а если еще круче - с нынешним нашим молодым соавтором всех великих - М. Курочкиным.
Режиссер и создатель пьесы по роману Достоевского - В. Малягин - поняли, что писатель этот, современный всем временам, особенно близок времени сегодняшнему и без прививок к его текстам - текстов чужих, и без изменения социального статуса его героев, и без перенесения их в другой век, в другой быт. Режиссер и драматург словно услышали Гоголя, сказавшего, что "гений - богач страшный", что его мысли и образы годны для любой эпохи. Именно так и сделал свой спектакль С. Арцибашев, уловив подлинную современность великого романа, когда есть и высокие мысли о Боге, по чьему образу и подобию создано человечество, и о черте, по личинам которого уже сами мы искажаем собственные лица. Есть что услышать и духовной элите, и масскультуре, жаждущей беспрерывного действия, острой многосерийности. Режиссер выбрал для постановки, возможно, самый центральный роман Достоевского, где есть и "Преступление и Наказание", и "Идиот" - всепрощающий брат Алеша, и классический детектив, и высокие вроде бы идеи, тянущие человека на самый низ бездуховности.
И звучит в спектакле великая мысль Достоевского о том, что никакие суды, никакие расследования - ничто перед судом собственным, судом духовным. Кто же убил старика Карамазова? Найти одного убийцу - Смердякова - всего лишь судебная задача, задача же арцибашевского спектакля открыть убийцу в каждом, лишь помышлявшем об убийстве. И тогда, как получается в этой постановке, убили все братья: и Иван, внушивший эту проклятую мысль Смердякову, и Дмитрий, не раз грозивший отцу возмездием, и даже сам "не от мира сего" Алеша (не случайно в одном из рассказов Конан Дойла Шерлок Холмс, прочитавший роман Достоевского, распространял свои подозрения и на смиренного Алешу), который один стал наследником всего карамазовского состояния.
Поразительный актерский ансамбль собран в этом спектакле. Абсолютно "своего" старика Карамазова играет А. Лазарев. Нет, это не тяжелый, дряхлый человек, не соотносящий своих возможностей со своими желаниями. Все еще бодрый, страшный механической этой своей бодростью, словно навсегда заведенные часы, Федор Павлович Лазарева, - это в чем-то и философствующий Иван, и взыскующий Бога Алеша, и неуемный Дмитрий, и гаденький Смердяков, и всюду поспевающий черт, то есть сразу все пороки обобщенной, всюду проникающей "карамазовщины", доведенной актером до гротеска, до беспощадной карикатуры. Непохожим ни на кого из театрально-кинематографических своих предков оказался и Дмитрий в исполнении М. Филиппова. Сильный, как сами античные герои, человек с темной тоской в огромных, будто и вовсе бессонных глазах, раздавленный любовью, он, как это ни странно, один сохраняет гордое самоуважение, пытаясь не потерять достоинство посреди недостойной карамазовской жизни. И хотя у этого Дмитрия в финале нет духовного просветления, ведь страшная вина поровну разделена между всеми братьями, он запоминается нам несчастным и все же счастливым: в его жизни была великая любовь, не по одному себе страдала его больная душа. И уж вовсе неожиданным оказался в спектакле брат Иван, сыгранный И. Костолевским. Отличный подарок и зрителям, и себе сделал в свой пятидесятипятилетний юбилей этой ролью артист. Мы не увидели Ивана, как принято по актерской традиции в исполнении этого образа, в "философических" очечках думающего интеллигента, внешне статуарного, следящего только за своей бешено скачущей мыслью. Иван - Костолевский весь в движении, в броске, в лихорадке, в круговерти разбросанных жестов, в погоне за людьми, еще не завороженными его губительным гипнозом. Этого Ивана будто преследует черт, переселившийся в новой инсценировке из безумных видений Ивана в столь же безумные, но реалии. И пытаясь загипнотизировать других, Иван Костолевского гипнотизирует сам себя: рассудок не может выдержать безрассудных, противоестественных мыслей. И если знакомый по иным спектаклям, по экрану Иван Карамазов наслаждался своими умопостроениями, этот Иван боится их, словно предчувствуя всю их разрушительную, космически пагубную силу. Здесь уже слышится шекспировская трагедия, здесь пугающийся своих кровавых замыслов Макбет, здесь спрашивающий у веков и человечества "Быть или не быть" сам принц Гамлет. Интересен в спектакле еще один "незаконный" карамазовский брат -Смердяков в исполнении С. Удовика. Актер играет не маленького, подленького человечка, но тоже брата Карамазова: и в нем кипят страсти; с детства униженный, он жаждет прославиться, остаться в памяти обижавших его людей, пусть даже чем-то чудовищным - отцеубийством. К сожалению, из мастерского ансамбля выпадает брат Алеша в исполнении артиста С. Щедрина. Слишком мало здесь внутреннего темперамента, слишком неестественно для этого спектакля отсутствие особых, Алешиных страстей. Как-то вяло сделан этот образ, возможно, самый главный для Достоевского, -смиренность Алеши принята актером за бесстрастие, а на самом-то деле одержим и он: то воспаленной влюбленностью в свои идеалы, то столь безоговорочным в них разочарованием. Нельзя не заметить и Черта актера Д. Спиваковского. Это не дьявол, дьявол был бы слишком "почетен" для проклятого семейства. Это именно мелкий, гаденький черт. Он словно бы и лишний "в карамазовщине", а с другой стороны, вроде и не лишний, а еще один брат из семейства братьев Карамазовых. Он, как сказали бы мы сегодня, виртуальный их родственник, слепок их душ, обобщенный символ их каждодневного быта.
И весь спектакль проникнут бешеным ритмом, он и начат с кульминации романа - сцены "В Мокром", где уже вовсю бушуют вырвавшиеся на волю человеческие-нечеловеческие страсти. Отличны декорации к спектаклю художника А. Орлова, не приземленно-бытовые, но и не возвышенно-мистические.
Но однако при всех моих хороших впечатлениях все же кое-что я бы посоветовала и "дотянуть" в молодом этом спектакле. И, во-первых, исполнение женских образов - Грушеньки и Катерины Ивановны. Любимая героиня Достоевского - роковая красавица Грушенька - центр притяжения всех Карамазовых, сама плоть от плоти "карамазовщины", красота и ужас любви, позор и гордость женской натуры, доступная недоступность, жаждущая денег и презирающая деньги - именно эта более чем главная роль как раз и не сыграна в полную силу отличной молодой актрисой Д. Поверенновой. Так, как играет она свою героиню, это скорее современная "путана", нежели "достоевская" Грушенька - безответная игрушка всех Карамазовых и грозная их повелительница. Не до конца сделана роль и вечной соперницы "порочной" Грушеньки чистой Екатерины Ивановны в исполнении актрисы О. Судзиловской. Только гордая, только чистая - этого мало для Достоевского. В его Катерине Ивановне живет и лицемерие, и тайная жажда порока, и зависть к презираемой ею Грушеньке: у Достоевского нет монолитных фигур, каждая из них ужалена - скрытой ли, явной ли -трагедией.
И серьезному драматургу В. Малягину посоветовала бы я вернуть в пьесу-инсценировку некоторые основные сюжетные узлы романа, без которых публике трудно, а подчас и вовсе невозможно понять смысл происходящего. Так, в частности, надо бы прояснить историю денег, украденных у старика Карамазова, его намерения относительно Грушеньки, кое-какие другие завязи будущих драматических конфликтов. Сделать это можно, убрав как раз сцены здесь явно лишние, к примеру, эпизод у госпожи Хохлаковой, даже при том, что ее как всегда эффективно и психологически тонко играет С. Немоляева.
Но все это еще возможно поправить в арцибашевской постановке, это ведь премьера, а значит - действие живое, сценическое повествование не раз и навсегда застывшее.
...Словно огненная гроза, промелькнул этот спектакль, заставив нас заглянуть в себя, а нет ли и в наших душах черной оспы "карамазовщины", а не превращается ли наше общество в семейство даже и не братьев Карамазовых, но "братков", для которых есть Преступление и нет Наказания.
04.12.2004 "Театральная афиша"
«Карамазовы» в Маяковке –
спектакль истинно большого стиля. С мощным сценографическим решением
пространства, с бережным, но, одновременно, и смелым переводом романа в пьесу,
и, конечно же, с прекрасным актерским ансамблем звезд этой прославленной сцены:
Михаилом Филипповым (Дмитрий),
Игорем Костолевским (Иван), Александром Лазаревым (Федор Карамазов), Светланой
Немоляевой (Хохлакова), Дарьей Поверенновой (Грушенька), Олесей Судзиловской
(Катерина Ивановна). Несмотря на то, что из романа выделена одна, основная
линия – линия Дмитрия Карамазова, его братьев и отца, – «Карамазовы» сделаны с
размахом. Но масштаб спектакля ничуть не затмевает притчу о Человеке. История
Дмитрия – это история живого человека, который способен безудержно радоваться
жизни, проклинать эту жизнь и быть готовым ко всему. Дмитрий в исполнении Михаила Филиппова идет тернистой
дорогой страданий, раскаяния, боли за близких ему людей и боли за все
человечество. В спектакле есть место легкому юмору и глубокой философии,
эмоциональным взрывам и неспешным размышлениям о смысле бытия. Роман
Достоевского обрел на сцене Театра им. Маяковского новую жизнь, будоража, пугая
и восхищая современного зрителя своей откровенной простотой и столь же
откровенным величием.
Марина
МУРЗИНА
ОТ Сергея Арцибашева, ставшего худруком Театра им. Маяковского, ждали поступка. Ожидание обязывающее, дело ответственное. Конкретно — ждали, конечно же, «Братьев Карамазовых». Замахнуться нынче на этот романище со всем его философским и чувственным многопудьем — это уже и есть поступок. Сделать такой спектакль нескучным — поступок вдвойне. Впрочем, Арцибашев владеет искусством держать внимание публики. А в «Карамазовых» «симфонию страстей» (таков подзаголовок спектакля) разыгрывают самые-самые признанные: Игорь Костолевский (Иван), Михаил Филиппов (Дмитрий), Александр Лазарев (Федор Павлович), Светлана Немоляева (госпожа Хохлакова), Игорь Охлупин (Зосима). Им соответствует и молодежь Сергей Удовик (Смердяков), только что принятые в труппу Сергей Щедрин (Алеша), Алена Семенова (Лиза), а также уже заявившие о себе Олеся Судзиловская (Катерина Ивановна), Дарья Повереннова (Грушенька), Даниил Спиваковский (Черт).
Когда-то «Карамазовы» шли в Художественном театре два вечера. Из удачных постановок последнего времени припомним «Завтра суд» Валерия Саркисова и «Карамазовы и ад» Валерия Фокина. Роман и манит режиссеров, и отпугивает. Как не уйти в повествовательность, бытовуху, как овладеть его безднами, его громадой? Пьеса Владимира Малягина в «Маяковке», сделанная по роману, компактна. Но при этом сохранены все хрестоматийные сцены. Ведущие артисты предстают в непривычных обличьях, особенно это относится к Костолевскому, обнаруживающему истинно трагический темперамент. Михаила Филиппова мы уже видели в драматическом амплуа, но здесь и он играет так небывало страстно, истово. А стоит ли иначе играть Достоевского, у которого в каждом произведении «две бездны, над нами и под нами»? Спектакль с известным всем сюжетом смотрится как «нашего времени дело», и когда Иван-Костолевский во время своего известного монолога о слезинке ребенка выходит в зал, обращаясь будто бы к каждому напрямую, переживаешь знакомый текст как действительно нечто сегодняшнее.
Два вечера в Художественном. Девять часов «Бесов» у Льва Додина. Три вечера «Идиота» у Женовача. И, наконец, трехсерийная картина Ивана Пырьева. Арцибашев «уложился» без малого в три часа. И сумел при этом сказать нам о главном в великом романе, сочетая серьезное и нескучное.